Коваль Юрий Иосифович. Поздним вечером ранней весной

Веер

   На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка.
   Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях.
   Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась – перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины.
   Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост.
   «Веер!» – вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост.
   Белка спрыгнула на землю, и больше ее не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется ее хвост, очень хорошо – веер.
   На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошел лесник Булыга.
   – Этот год много белки, – сказал он. – Только сейчас видел одну. На рябине.
   – А веер видел?
   – Какой веер? Хвост, что ли?
   – Тебя не проведешь, – засмеялся я. – Сразу догадался.
   – А как же, – сказал он. – У белки – веер, а у лисы – труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли?
   Лису мы гоняли у Кривой сосны.
   Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали ее перехватить.
   Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею.
   – А у волка хвост грубый и толстый, – сказал Булыга. – Называется – полено.
   – А у медведя хвостишко коротенький, – сказал я. – Он, наверное, никак не называется?
   – Куцик.
   – Не может быть!
   – Так говорят охотники, – подтвердил Булыга. – Куцик.
   Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.
   На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши свой пышный хвост – веер.
   Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме. Шубка ее была голубая, а хвост – рыжий.
   – Мы забыли зайца, – сказал Булыга.
   А ведь верно, список хвостов получался неполный. Зайца забыли.
   Заячий хвост называется – пых.
   Или – цветок.

Ночные налимы

   С первыми холодами в Оке стал брать налим.
   Летом налим ленился плавать в теплой воде, лежал под корягами и корнями в омутах и затонах, прятался в норах, заросших слизью.
   Поздно вечером пошел я проверить донки.
   Толстый плащ из черной резины скрипел на плечах, сухие ракушки-перловицы, усеявшие окский песчаный берег, трещали под сапогами.
   Темнота всегда настораживает. Я шел привычной дорогой, а все боялся сбиться и тревожно глядел по сторонам, разыскивая приметные кусты ивняка.
   На берегу вдруг вспыхнул огонь и погас. Потом снова вспыхнул и погас. Этот огонь нагнал на меня тревогу.
   Чего он там вспыхивает и гаснет, почему не горит подольше?
   Я догадался, что это деревенский ночной рыбак проверяет удочки и не хочет, видно, чтоб по вспышкам фонаря узнали его хорошее место.
   – Эй! – крикнул я нарочно, чтоб попугать. – Много ли наловил налимов?
   «Многолиналовилналимов…» – отлетело эхо от того берега, что-то булькнуло в воде, и не было больше ни вспышки.
   Я постоял немного, хотел еще чего-нибудь крикнуть, но не решился и пошел потихоньку к своему месту, стараясь не скрипеть плащом и перловицами.
   Донки свои я разыскал с трудом, скользнул рукой в воду и не сразу нащупал леску в ледяной осенней воде.
   Леска пошла ко мне легко и свободно, но вдруг чуть-чуть напряглась, и неподалеку от берега возникла на воде темная воронка, в ней блеснуло белое рыбье брюхо.
   Пресмыкаясь по песку, выполз из воды налим. Он не бился бешено и не трепетал. Он медленно и напряженно изгибался в руке – ночная скользкая осенняя рыба. Я поднес налима к глазам, пытаясь разглядеть узоры на нем, тускло блеснул маленький, как божья коровка, налимий глаз.
   На других донках тоже оказались налимы.
   Вернувшись домой, я долго рассматривал налимов при свете керосиновой лампы. Их бока и плавники покрыты были темными узорами, похожими на полевые цветы.
   Всю ночь налимы не могли уснуть и лениво шевелились в садке.

Шакалок

   Около клуба мне повстречался уличный деревенский пес по прозвищу Шакалок. Он радостно кинулся ко мне, подпрыгивая от восторга.
   Я дал Шакалку кусочек хлеба и пошел по своим делам, а Шакалок побежал за мною.
   Мы прошли чуть не всю деревню и встретили почтальона дядю Илюшу. Дядя Илюша отдал мне газету «Труд», и мы распрощались. Шакалок побежал теперь за почтальоном.
   Дядя Илюша заходил в каждый дом, а Шакалок терпеливо ждал его на улице. Скоро им повстречался завскладом Колька Кислов, и дядя Илюша остался без собаки. Шакалок бежал теперь за Колькой.
   Так целыми днями Шакалок менял хозяина и бегал то за тем, то за другим. А когда не бывало на улице человека, Шакалок торчал у магазина, поджидая кого-нибудь, за кем можно побежать. Шакалок был пепельно-рыжий пес, с розовым носом и разными глазами. Бегал он вприпрыжку.
   Но вот в деревню Стрюково приехал новый учитель. Он покормил Шакалка городской колбасой, и тот не отставал теперь от учителя ни на шаг. Даже поджидал его у школы.
   Раз я встретил учителя на улице. Он торопился в школу, а за ним деловито бежал Шакалок. Мы поздоровались, и я порадовался, что Шакалок нашел хозяина.
   Я пошел дальше и вдруг почувствовал, что кто-то лизнул мне руку.
   Шакалок-то бежал за мною.

Колышки

   Ночью в лесу у костра на меня напал страх.
   Я глядел в огонь и боялся поднять голову: казалось, кто-то смотрит на меня из темноты.
   Костер медленно загасал. В лесу было тихо. Только вдруг в тишине слышался тоненький треск и короткий шепот. Кто-то шептался обо мне, и казалось, я даже разбираю одно слово: «ко-лы-шки…»
   «Какое дикое слово! – думал я. – К чему оно?»
   Взяв топор, я обошел вокруг костра. Тень двигалась по стволам деревьев, а за спиной кто-то шептался, шушукался.
   – Эй! – закричал я. – Чего вы там шепчетесь! Идите к огню…
   Испугавшись громкого голоса, надо мной в верхушках деревьев кто-то зашуршал, отпрянул, и не скоро я понял, что это шевелится там и шепчется листобой.

Снежура

   Листобой пригнал снеговую тучу.
   Не доходя деревни, улеглась она на верхушки елок, раскинула пятнистые лапы, свесила серую рысью морду. Потом загребла лапой – из лесу посыпались на деревню листья, а с ними одинокие большие снежинки.
   В полете снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины.
   Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал ее, гнал, торопил.
   Нехотя подползла туча к деревне – густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов.
   Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы.
   Прошла туча, и показалось, что наступила зима.
   Но уже через минуту снег стал таять. Проступили под ним желтые лужи, выползла дорожная грязь, увядшая картофельная ботва.
   Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна.
   Я побежал из дому, нагреб под березой снегу и слепил первый в этом году снежок.
   Найда вышла на крыльцо поглядеть, что я делаю.
   – Эй, Найда, Найда, лови! – закричал я и хотел залепить в нее снежком, а он уже растаял. В руке от снежка осталось несколько березовых листьев.
   Октябрьский снег – это еще не снег. Снежура.

Лось

   Кукла, белоснежная лайка, нашла в чернолесье лося.
   Гончие сразу подвалили к ней и, когда мы выскочили на поляну, уже обложили лося кругом, заливались, хрипели, исходили яростью.
   Наклонив голову к земле, он мрачно глядел на собак и вдруг выбрасывал вперед ногу – страшное живое копье.
   Один удар пришелся в березку – она рухнула, как срубленная топором.
   Мы с Булыгой долго бегали вокруг, ругались, трубили в рога, но никак не могли оторвать собак от лося.
   Этого лося хорошо знают деревенские жители. Они боятся его, считают, что он «хулиган», «архаровец». Когда-то он будто погнался за молодой бабой, нападал на коров, приходил много раз в деревню и подолгу стоял у Миронихина дома. Чуть ли не спрашивал: «А где Мирониха?»
   Один раз он и меня сильно перепугал.
   Затаившись, ждал я на лесном болоте уток, когда вдруг услышал в орешнике треск сучьев и тяжелое дыхание «архаровца».
   Багровый на закате, огромный, ободранный, тонконогий, он вышел на поляну и стал в десяти шагах, глядя на меня.
   Я поглубже ушел в елку, а он все глядел на меня, раздувая ноздри, шевеля тяжелой губой. Черт его знает, о чем он думал.

Листья

   К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится и свистит, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой.
   Березки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве.
   А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих.
   Я поднял осиновый лист. Обожженный бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой.
   В глубине леса нашел я клены. Защищенные елками, неторопливо, с достоинством роняли они листья.
   Один за другим я рассматривал битые кленовые листья – багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным четко, как у божьей коровки.
   Клен – единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звездчатые, они еще и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек.
   Рисунок на листьях клена – след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец.

Кувшин с листобоем

   Сырой землей, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой.
   На речном обрыве, где ветер особенно силен, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил ее воском.
   Зимним вечером в Серебряническом переулке соберутся друзья. Я достану капусту, квашенную с калиной, чистодорские рыжики. Потом принесу кувшин, вытащу пробку.
   Друзья станут разглядывать кувшин, хлопать по его звонким бокам и удивляться, почему он пустой. А в комнате запахнет сырой землей, сладкими опятами и дымом с картофельных полей.

ПРО НИХ

СТЕКЛЯННЫЙ ПРУД

   В деревне Власово, слыхал я, есть Стеклянный пруд. «Наверно, вода в нем очень прозрачная, – думал я. – Видны водоросли и головастики. Надо бы сходить, посмотреть».
   Собрался и пошел в деревню Власово. Прихожу. Вижу: у самого пруда две бабки на лавочке сидят, рядом гуси пасутся. Заглянул в воду – мутная. Никакого стекла, ничего не видно.
   – Что ж это, – говорю бабкам, – Стеклянный пруд, а вода – мутная.
   – Как это так – мутная?! У нас, дяденька, вода в пруду сроду стеклышко.
   – Где ж стеклышко? Чай с молоком.
   – Не может быть, – говорят бабки и в пруд заглядывают. – Что такое, правда – мутная… Не знаем, дяденька, что случилось. Прозрачней нашего пруда на свете нет. Он ключами подземельными питается.
   – Постой, – догадалась одна бабка, – да ведь лошади в нем сейчас купались, намутили воду. Ты потом приходи.
   Я обошел всю деревню Власово, вернулся, а в пруду три тракториста ныряют.
   – Опоздал, опоздал! – кричат бабки. – Эти какое хошь стекло замутят, чище лошадей. Ты теперь рано утром приходи.
   На другое утро к восходу солнца я пошел в деревню Власово. Было еще очень рано, над водой стелился туман, и не было никого на берегу. Пасмурно, как темное ламповое стекло, мерцал пруд сквозь клочья тумана.
   А когда взошло солнце и туман рассеялся по берегам, просветлела вода в пруду. Сквозь толщу ее, как через увеличительное стекло, я увидел песок на дне, по которому ползли тритоны.
   А подальше от берега шевелились на дне пупырчатые водоросли, и за ними в густой глубине вспыхивали искры – маленькие караси. А уж совсем глубоко, на средине пруда, там, где дно превращалось в бездну, тускло вдруг блеснуло кривое медное блюдо. Это лениво повертывался в воде зеркальный карп.

ОРЕХЬЕВНА

   Издали этот дом мне показался серебряным.
   Подошел поближе – и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор.
   За забором ходила среди кур старушка и покрикивала:
   – Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка…
   – Хорошо-то как у вас, – сказал я, остановившись у забора.
   – Что тут хорошего, аньдел мой? – сразу отозвалась старушка. – Лес да комары.
   – Дом красивый, серебряный.
   – Это когда-то он был красивый, сто лет назад.
   – Неужели сто? А вам тогда сколько же?
   – И не знаю, аньдел мой, не считаю. Но ста-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни.
   Я вошел в калитку. Мне понравилось, как старушка назвала меня – «аньдел мой».
   Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад, к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне.
   – Посиди, посиди… Цыба-цыба-цыба… Отдохни на стульчике… Отец-то мой, батюшка Орехий Орехьевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас – серебряный… А больше нету ничего… комары да болота.
   – Как звали вашего батюшку? – переспросил я.
   – Орехий, так и звали – Орехий Орехьевич.
   – А как же вас звать?
   – А меня – Орехьевна… Ты посиди, посиди на стульчике, не спеши… Цыба-цыба-цыба… Тюка-тюка-тюка… А так ничего хорошего, аньдел мой, – лес да комары…

ДЕД, БАБА И АЛЕША

   Заспорили дед да баба, на кого похож их внук.
   Баба говорит:
   – Алеша на меня похож. Такой же умный и хозяйственный.
   Алеша говорит:
   – Верно, верно, я весь в бабу.
   Дед говорит:
   – А по-моему, Алеша на меня похож. У него такие же глаза – красивые, черненькие. И наверно, у него такая же борода большая вырастет, когда Алеша и сам вырастет.
   Алеше захотелось, чтоб у него выросла такая же борода, и он говорит:
   – Верно, верно, я больше на деда похож.
   Баба говорит:
   – Какая борода большая вырастет, это еще неизвестно. Но Алеша на меня куда сильнее похож. Он так же, как я, любит чай с медом, с пряниками, с вареньем и с ватрушками с творогом. А вот как раз самовар поспел. Сейчас посмотрим, на кого больше похож Алеша.
   Алеша подумал немного и говорит:
   – Пожалуй, я все-таки сильно на бабу смахиваю.
   Дед почесал в затылке и говорит:
   – Чай с медом – это еще не полное сходство. А вот Алеша точно так же, как я, любит лошадь запрягать, а потом на санках в лес кататься. Вот сейчас заложим санки да поедем в лес. Там, говорят, лоси объявились, сено из нашего стожка щиплют. Надо поглядеть.
   Алеша подумал-подумал и говорит:
   – Знаешь, деда, у меня так странно в жизни получается. Я полдня на бабу похож, а полдня – на тебя. Вот сейчас чаю попью и сразу на тебя похож буду.
   И пока пил Алеша чай, он точно так же прикрывал глаза и отдувался, как бабушка, а уж когда мчались на санках в лес, точно так, как дед, кричал: «Но-ооо, милая! Давай! Давай!» – и щелкал кнутом.

В БЕРЕЗАХ

   Мокрый березовый лес. С голых веток стекают капли тумана, падают глухо на землю.
   За темными березами я увидел рыжее пятно – и медленно, неслышно вышла на опушку оранжевая лошадь. Она была такая яркая, будто вобрала в себя всю силу осени.
   Опавшие листья вздыхали под ее шагами. Верхом на лошади сидел человек в ватнике, в сапогах.
   Лошадь прошла мимо, скрылась в глубине леса, и я понял, что скоро зима…
   Не знаю почему, эта встреча весь день не выходила у меня из головы. Я вспоминал оранжевую лошадь, уносящую в глубину леса остатки осени, и в конце концов стал даже сомневаться: да видел ли я ее вообще? Или придумал?
   Но человека в ватнике я, конечно, видел. Это был возчик Агафон, с которым мы каждый четверг паримся в бане.

БУКЕТ

   Я вошел в дом и застыл на пороге.
   По полу разливалось молочное озеро. Вокруг него валялись осколки чашек, бутылка, ложки.
   – Кто тут?! Кто тут, черт подери?!
   В комнате все было вверх дном. Только букет стоял на столе, целый и невредимый. Среди разгрома он выглядел как-то нагловато.
   Показалось, что это букет во всем виноват.
   Заглянул под печку, заглянул на печку – ни на печке, ни под печкой, ни в шкафу, ни под столом никого не было. А под кроватью я нашел бидон, из которого вытекал белоснежный ручеек, превратившийся в озеро.
   Вдруг показалось: кто-то смотрит!
   И тут я понял, что это на меня смотрит букет.
   Букет – подсолнухи, пижма, васильки – смотрел на меня наглыми зелеными глазами.
   Не успел я ничего сообразить, как вдруг весь букет всколыхнулся, кувшин полетел на пол, а какой-то черный, невиданный цветок изогнул дугой спину, взмахнул хвостом и прямо со стола прыгнул в форточку.

ТУЧКА И ГАЛКИ

   В деревне Тараканово живет лошадь Тучка, рыжая, как огонь. Ее любят галки.
   На других лошадей галки внимания не обращают, а как увидят Тучку, сразу садятся к ней на спину и начинают выщипывать шерсть.
   – У нее шерсть теплая, как у верблюда, – говорит возчик Агафон. – Из этой бы шерсти носки связать.
   Прыгают галки по широкой спине, а Тучка посапывает, ей приятно, как щиплются галки. Шерсть-то сама лезет, то и дело приходится чесаться об забор. Набрав полный клюв тепла, галки летят под крышу, в гнездо.
   Тучка лошадь мирная. Она никогда не брыкается.
   Возчик Агафон тоже добрый человек. Задумчиво глядит на лошадиный хвост. Если б какая нахальная галка села ему на голову, он небось и глазом бы не моргнул.

БАБОЧКА

   Рядом с нашим домом лежит старое, трухлявое бревно.
   После обеда вышел я посидеть на бревне, а на нем – бабочка.
   Я остановился в стороне, а бабочка вдруг перелетела на край – дескать, присаживайся, на нас-то двоих места хватит.
   Я осторожно присел с нею рядом.
   Бабочка взмахнула крыльями и снова распластала их, прижимаясь к бревну, нагретому солнцем.
   – Тут неплохо, – ответил ей я, – тепло.
   Бабочка помахала одним крылом, потом другим, потом и двумя сразу.
   – Вдвоем веселей, – согласился я.
   Говорить было вроде больше не о чем.
   Был теплый осенний день. Я глядел на лес, в котором летали между сосен чужие бабочки, а моя глядела на небо своими огромными глазами, нарисованными на крыльях.
   Так мы и сидели рядом до самого заката.

СНЕГИРИ И КОТЫ

   Поздней осенью, с первой порошей пришли к нам из северных лесов снегири.
   Пухлые и румяные, уселись они на яблонях, как будто заместо упавших яблок.
   А наши коты уж тут как тут. Тоже залезли на яблони и устроились на нижних ветвях. Дескать, присаживайтесь к нам, снегири, мы тоже вроде яблоки.
   Снегири хоть целый год и не видели котов, а соображают. Все-таки у котов хвост, а у яблок – хвостик.
   До чего ж хороши снегири, а особенно – снегурки. Не такая у них огненная грудь, как у хозяина-снегиря, зато нежная – палевая.
   Улетают снегири, улетают снегурки.
   А коты остаются на яблоне.
   Лежат на ветках и виляют своими яблочными будто хвостами.

«ЛЕС, ЛЕС! ВОЗЬМИ МОЮ ГЛОТЬ!»

   Заболело у меня горло.
   Стал я его лечить горячим молоком и медом, паром разварной картошки.
   – А ты в лес сходи, – сказала Пантелевна. – Стань на поляне да и крикни изо всех сил: «Лес, лес! Возьми мою глоть!» Может, и возьмет. Только сильней кричи-то и рот пошире открывай.
   Обулся я, оделся потеплей, пришел в лес. Стал на поляну, разинул рот и крикнул изо всех сил:
   – Лес, лес! Возьми мою глоть!
   Не шелохнулся лес, и я не понял – взял он или не взял.
   Стал я снова кричать, и орал ужасно, и рот разевал, чтобы лес мог поглубже в меня проникнуть.
   «Ну и глоть у тебя, брат», – думал, наверно, лес, глядя на мои старания.
   Вернулся я домой, залез на печку греться, а сам все думал: «Взял он или нет?»
   Давно это было. И теперь я живу в городе, и горло у меня не болит. И ничего у меня не болит. И вообще я здоров как бык.
   Весело гуляю среди каменных домов, а про себя всегда думаю: «Лес, лес! Возьми мою глоть!»

РУСАЧОК-ТРАВНИК

   Мы были в саду, когда в рогатых васильках, что росли у забора, вдруг объявился заяц. Русачок. Увидевши нас, он напугался и спрятался в рогатых васильках. Да и мы все замерли и только глядели, как блестят из рогатых васильков заячьи глаза.
   Этот русачок родился, как видно, совсем недавно. Таких зайцев и называют «травник» – родившийся в траве.
   Русачок-Травник посидел в рогатых васильках и пошел по саду. Шел, шел и дошел до Николай Василича. А Николай-то наш Василич как раз в рогатых васильках лежал. Русачок-Травник подошел поближе и стал глядеть на Николай Василича.
   Николай Василич и виду не подал, что он Николай Василич. Он спокойно лежал, как может лежать в рогатых васильках поваленная береза.
   Русачок-Травник вспрыгнул на Николай Василича и, устроившись у него на спине, почистил лапой свои усы. Потом слез на землю и вдруг увидел пушистые малиновые цветы. Обнюхал каждый цветок, пролез через дырку в заборе и скрылся.
   Тут уж Николай Василич зашевелился, потому что он был все-таки не поваленная береза, а живой человек. Но только, конечно, особый человек – по которому зайцы «пешком» ходят.

ОРИОН

   Ни весною, ни летом не выходит на небо Орион.
   Да ведь летом и без Ориона неплохо: тепло, на деревьях листья и цветы.
   Осенью, когда наступают долгие и темные ночи, наконец-то восходит Орион.
   Три звезды, наклоненные к земле, это – пояс Ориона, на котором и висит его меч. Четыре звезды по бокам – его руки и ноги.
   Орион – небесный охотник, и за ним идут по ночному своду два верных пса – Большой и Малый. А где-то внизу, под ногами охотника, спряталось маленькое созвездие – Заяц.
   Не знаю почему, но мне в моей жизни важнее всего Орион.
   Сколько в небе созвездий! И Большая Медведица, и Северный Крест, и Волосы Вероники, а я все жду, когда же появится Орион.
   Нетрудно подождать два часа, если ждал целое лето.
   Вот пройдут два часа, погашу в комнате свет и увижу в окно, как горит и сияет над нами вечный небесный охотник – Орион.

СИРЕНЬ И РЯБИНА

   Мне кажется, что сирень и рябина – сестры.
   Сирень – весенняя сестра.
   Рябина – осенняя.
   Весной – за каждым забором кипящий сиреневый куст. А плодов у сирени и нет никаких, так, стручочки ржавенькие.
   Рябина тоже весной цветет, но какие у нее цветы?…
   Никто их не замечает. Зато уж осенью – за каждым забором рябиновые гроздья.
   Кисти сирени и гроздья рябины никогда не встречаются. Кто думает весной о рябине?
   Кто вспомнит осенью сирень?
   Редко, очень редко вдруг в августе снова зацветет сиреневый куст. Будто хочет поглядеть – хороша ли нынче рябина?
   Срублю себе дом и посажу у крыльца сирень и рябину.
   Справа – сирень, слева – рябину, а сам посередке сяду.

ПЫЛШЫКЫ

   – Пылшыкы пришли, – сказала Орехьевна.
   – Кто? – не понял я.
   – Ты что, оглох, что ли? Пылшыкы.
   «Что за жуть такая? Что за пылшыкы?» – подумал я и выглянул в окно.
   По деревне шли два здоровенных мужика в телогрейках, перепоясанных веревками, за которыми торчало по топору. Один нес на плече двуручную пилу.
   – Эй, матки-хозяйки, – сипло покрикивали они, – кому попилить-поколоть?
   – Спасибо, батюшки пылшыкы-колшыкы, – отвечали хозяйки, – все попилено-поколено.
   – Сейчас весна, – говорили другие, – на лето много ли надо дров? Осенью приходите.
   – Жалко пылшыков, – сказала Орехьевна. – Работы нету. Ладно, пускай у нас пилят. А я им картошки наварю. Будете за картошку пилить, батюшки пылшыкы?
   – За картошку попилим, за капусту поколем, – торговались пильщики.
   Полдня возились они и ладно работали, попилили-покололи у Орехьевны все дрова. Сели картошку есть с квашеной капустой.
   – Я уж вам капусту постным маслом полью, – хвалилась Орехьевна.
   Долго ели пильщики, а потом полезли на сарай и легли на крыше передохнуть.
   – Пылшыкы на крыше спят! Пылшыкы на крыше спят! – кричали ребятишки, бегая под сараем.
   – Эй, пылшыкы! – кричали им прохожие. – Вы чего это на крыше спите?
   Пильщики не отвечали. Им, видно, с крыши не было слышно.
   – Пригрелись на солнышке – вот и спят, – отвечала Орехьевна. – Сейчас весна, самое время на крыше спать, на земле-то – сыро.
   – Да ты бы их в доме положила.
   – Вот еще! Может, им и перину вспучить?!
   Отдохнули пильщики и пошли в другую деревню пилить-колоть, а я полез на крышу, на их место.
   Хорошо, тепло было на крыше. Пахло старыми сухими досками и почему-то медом.
   «Да, – думал я, задремывая, – не дураки были пильщики. Наелись картошки – и на крышу!»

ШАТАЛО

   Пошла по воду Орехьевна, но тут же воротилась.