Коваль Юрий Иосифович. Поздним вечером ранней весной

   Воск был черный, замусоленный, изрезанный дратвой, но дядя Зуй глядел на него с восхищением и покачивал головой, удивляясь, какой у него кум – воск подарил!
   – Пойдем проведаем кума, – уговаривал меня дядя Зуй. – Медку поедим, карасей нажарим.
   – А что ж, – сказал я, перекусив дратву, – пойдем.
   После обеда мы отправились в Гридино. Взяли соленых грибов, да черничного варенья Пантелевна дала банку – гостинцы. Удочки дядя Зуй брать не велел – кум карасей мордой наловит. Мордой так мордой.
   – К ночи вернетесь ли? – провожала нас Пантелевна. – Беречь ли самовар?
   – Да что ты! – сердился дядя Зуй. – Разве ж нас кум отпустит! Завтра жди.
   Вначале мы шли дорогой, потом свернули на тропку, петляющую среди елок. Дядя Зуй бежал то впереди меня, то сбоку, то совсем отставал.
   – У него золотые руки! – кричал дядя Зуй мне в спину. – И золотая голова. Он нас карасями угостит.
   Уже под самый вечер, под закат, мы вышли к Гридино. Высоко над озером стояла деревня. С каменистой гряды сбегали в низину, к озеру, яблоньки и огороды. Закат светил нам в спину, и стекла в окнах кумова дома и старая береза у крыльца были ослепительные и золотые…
   Кум окучивал картошку.
   – Кум-батюшка! – окликнул дядя Зуй из-за забора. – Вот и гости к тебе.
   – Ага, – сказал кум, оглядываясь.
   – Это вот мой друг сердечный, – объяснил дядя Зуй, показывая на меня. – Золотой человек. У Пантелевны живет, племянник…
   – А-а-а… – сказал кум, отставив тяпку.
   Мы зашли в калитку, уселись на лавку у стола, врытого под березой. Закурили…
   – А это мой кум, Иван Тимофеевич, – горячился дядя Зуй, пока мы закуривали. – Помнишь, я тебе много про него рассказывал. Золотая головушка!
   – Помню-помню, – ответил я. – Ты ведь у нас, Зуюшко, тоже золотой человек.
   Дядя Зуй сиял, глядел то на меня, то на кума, радуясь, что за одним столом собралось сразу три золотых человека.
   – Вот мой кум, – говорил он с гордостью. – Дядя Ваня. Он карасей мордой ловит!
   – Да, – сказал кум задумчиво. – Дядя Ваня любит карасей мордой ловить.
   – Кто? – не понял было я.
   – Дак это кум мой дядя Ваня, Иван Тимофеевич! Это он карасей-то мордой ловит.
   – А, – понял я. – Понятно. А что, есть караси-то в озере?
   – Ну что ж, – отвечал кум с расстановкой. – Караси в озере-то, пожалуй что, и есть.
   – А я хозяйство бросил! – кричал дядя Зуй. – Решил кума своего проведать. А дома Нюрку оставил, она ведь совсем большая стала – шесть лет.
   – Дядя Ваня любит Нюрку, – сказал кум.
   – И Нюрка, – подхватил дядя Зуй, – и Нюрка любит дядю Ваню.
   – Ну что ж, – согласился кум, – и Нюрка любит дядю Ваню.
   Разговор заглох. Закат спрятался в темный лесистый берег, но окна кумова дома еще улавливали его отсветы и сияли, как праздничные зеркала.
   – А у нас ведь и подарки тебе есть, – сказал дядя Зуй, ласково глядя на кума и выставляя на стол подарки.
   – И вареньица принесли? – удивился кум, разглядывая подарки.
   – И вареньица, – подхватил дядя Зуй. – Черничного.
   – Дядя Ваня любит вареньице, – сказал кум. – Черничное.
   По берегу озера из лесу вышло стадо. Увидав дом, коровы замычали, забренчали боталами – жестяными банками-колокольцами. С луговины поднялась пара козодоев и принялась летать над стадом, подныривать коровам под брюхо, хватая на лету мух и пауков. Из кумова дома вышла женщина в вязаной кофте и закричала однообразно:
   – Ночк, Ночк, Ночк, Ночк, Ночк…
   – А что, кум, – спрашивал дядя Зуй, подмигивая мне, – где же у тебя морда-то? Не в озере ли стоит?
   – Зачем в озере, – ответил кум. – Дядя Ваня починяет морду. Вон она стоит, морда-то, у сарая.
   У сарая стояла морда, похожая на огромную бутыль, сплетенную из ивовых прутьев.
   – Починяется морда, – с уважением пояснил мне дядя Зуй. – А другая не в озере ли, кум, стоит?
   – А другая, наверно что, в озере, – ответил кум, сомневаясь.
   – Так не проверить ли? – намекнул дядя Зуй. – Насчет карасей.
   – Зачем же? – сказал кум. – Чего ее зря проверять?
   Закат окончательно утонул в лесах. Козодои все летали над лугом, но уже не было их видно, только слышалась однообразная глухая трель.
   – Ну, кум, – сказал дядя Зуй, – попробуй, что ли, волвяночек.
   – Ну что ж, – вздохнул кум, – это, пожалуй что, и можно.
   Он встал и задумчиво отправился в дом.
   – Видал? – обрадовался дядя Зуй и снова подмигнул мне: – Начинается. Сейчас медку поедим.
   Кум долго-долго возился в доме, выглядывал для чего-то из окна, а потом вынес тарелку и вилку.
   – А вот хлеба-то у нас нет, – смутился дядя Зуй, вытряхивая грибы в тарелку. – У нас, извиняюсь, магазин был, кум, закрыт…
   – Да ладно, – вставил я. – Волвяночки и так хороши.
   Мы попробовали грибков, похвалили их, покурили. Дядя Зуй задумался, глядел на потемневшее озеро, в котором отражались светлые еще облака.
   – Не пора ли нам? – спросил я.
   – Кум, – сказал дядя Зуй, – а ведь нам пора.
   – Ну что ж, – сказал кум. – Спасибо, что погостили.
   – Это, – сказал дядя Зуй, глядя на озеро, – вот друг-то мой интересуется карасей поглядеть. Белых. Золотых, говорит, видел, а белых чтой-то не попадалось.
   – Ну что ж, – сказал кум. – Это верно, что карасей надо бы поглядеть. Давай кепку-то.
   Он взял со стола Зуюшкину кепку и пошел к бочке, что стояла у сарая. Зачерпнув сачком, кум выловил из бочки с десяток полусонных карасей, вывалил их в кепку.
   – На вот, – сказал он. – Тут и другу твоему поглядеть хватит, и Нюрке отнести, гостинца…
   По каменистой тропинке, еле заметной в сумерках, мы спустились вниз, к лесу. Высоко над нами стояла теперь деревня Гридино. В окнах домов мерцали уже слабые огоньки, а высоко поднятый над кумовым домом скворечник еще был освещен далеким закатом.
   А в лесу была уже совсем ночь. Луна то появлялась над лесом, то запрятывалась в еловые ветки.
   Дядя Зуй все время отставал от меня, спотыкался, и караси вываливались тогда из кепки в траву. Они были еще живые и шевелились в траве, выскальзывали из рук.
   – Видал теперь белых-то карасей? – говорил дядя Зуй, снова укладывая их в кепку. – Это тебе не золотые. Золотых-то всюду полно, а белых поискать надо. Вот ведь какие караси! Белые! Прям как платочек.
   Долго мы шли лесом и старались не сбиваться с тропинки. Дядя Зуй запинался за корни, заботясь о карасях. Уже перед самой деревней он опять просыпал их. Собрал, бережно уложил в кепку и вдруг рассердился:
   – А ну их к черту!
   Размахнувшись, он выбросил карасей вместе с кепкой.
   Издалека, с края леса, мы увидели огоньки Чистого Дора, и, пока шли полем, я все старался разглядеть – спит Пантелевна или не спит. Горит ли огонь?
   – А ведь Пантелевна, наверно, не спит, – сказал я. – Поджидает.
   – Пантелевна-то? – подхватил дядя Зуй. – Конечно, не спит. Она ведь у нас золотая душа. Как раз к самовару поспеем.

НЮРКА

   Нюрке дядизуевой было шесть лет.
   Долго ей было шесть лет. Целый год.
   А как раз в августе стало Нюрке семь лет.
   На Нюркин день рождения дядя Зуй напек калиток – это такие ватрушки с пшенной кашей – и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
   – Купи конфет килограмма два, – говорит Пантелевна. – Подушечек.
   – Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьезнее.
   Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак – чувствуется в рюкзаке что-то тяжелое. Елки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Все в нем цело, и стекла есть, и окуляры крутятся.
   Протер я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навел его на дядизуев двор. Хорошо все видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит.
   – Нюрка, – кричит дядя Зуй, – хрену-то накопала?
   Это уже не через бинокль, это мне так слышно.
   – Накопала, – отвечает Нюрка.
   Повесил я бинокль на грудь, зашел в магазин, купил два кило подушечек и пошел к Нюрке.
   Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришел в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принес Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед Мироша сплел.
   Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: «Нюри».
   Пришли еще ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.
   Тетка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из желтого кожзаменителя.
   Братья Моховы принесли два ведра черники.
   – Целый день, – говорят, – сбирали. Комары жгутся.
   Мирониха говорит:
   – Это нешкольное.
   – Почему же нешкольное? – говорят братья Моховы. – Очень даже школьное.
   И тут же сами поднавалились на чернику.
   Я говорю Нюрке:
   – Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот – бинокль.
   Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.
   А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит:
   – Это нешкольное.
   – Почему же нешкольное, – обиделся я, – раз в него будет школьница смотреть!
   А дядя Зуй говорит:
   – Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звезды глядеть.
   Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками.
   Нюрка была веселая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.
   Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.
   А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.
   Потом гости стали расходиться.
   – Ну, спасибо, – говорили они. – Спасибо вам за огурцы и за калитки.
   – Вам спасибо, – отвечала Нюрка, – за платье спасибо, за фартук и за бинокль.
   Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.
   Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.
   Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью «Нюри». В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у нее висел бинокль.
   Шагах в десяти за нею шел дядя Зуй и кричал:
   – Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!
   – Ну-ну-ну… – кивала Пантелевна. – Какая молодец!
   И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница.
   Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у нее цветы и сказал:
   – Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звезды смотреть.
   Дядя Зуй, Пантелевна, тетка Ксеня, Мирониха и еще много народу стояли у школы и глядели, как идет Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.
   Так и стала Нюрка первоклассницей. Еще бы, ведь ей семь лет. И долго еще будет. Целый год.

БУНЬКИНЫ РОГА

   Пастуха чистодорского звать Васька Марей. Он ходит в резиновых сапогах, носит на плече сумку, в руках – кнут. Настоящий пастух.
   Когда на закате он пригоняет стадо, за ним бегут братья Моховы и кричат:

 
Васька Марей!
Не корми
Комарей!
 

   – Да как же не кормить-то их? – отвечает Васька. – Они же ведь кусаются.
   Хозяйки Марея уважают.
   – Кушай, Васенька, сытней, гляди веселей! – потчует его Пантелевна, когда он обедает у нас.
   И Вася налегает на щи с мясом.
   А обедает Вася в очередь. Сегодня – у нас, завтра – у Зуюшки, потом – у Миронихи, и пошло, и пошло. Каждый день – в новом доме.
   Кормить его стараются как можно лучше, чтоб дело свое знал. Кормят и дело втолковывают:
   – Ты уж, Вася, за Ночкой-то моей доглядай как следовает.
   – Ладно, – кивает Вася. – Не печалься, Пантелевна. Я за твоей Ночкой во как доглядаю!
   Часто в лесу я натыкался на стадо, но ни разу не видел, чтоб Вася особенно доглядал. Скотина сама по себе ходит, а Вася спит в бузине – сны доглядает.
   – Вась! Вась! Коровы ушли!
   – Что? Ах, черт! – вскакивает Вася. – Куда-а-а?
   Потом видит меня и говорит:
   – Ну перешорохал ты меня!… Давай закуривай.
   Перешорохал – значит напугал.
   Но однажды Вася крепко перепугался. Из-за быка. Бык чистодорский очень злой. Глаза наливные, как яблоки. Звать Буня.
   Он даже траву-то страшно жрет. Жамкнет, жамкнет и подымает голову – нет ли кого рядом, чтоб забодать.
   Он многих бодал: Туголукова бодал, деда Мирошу. Бригадира Фролова бодал, но не забодал – бригадир в трактор спрятался, в ДТ-75. А Буня в кабинку глядит и широким языком стекло лижет.
   На другой день бригадир пошел к зоотехнику Николаю.
   – Что, – говорит, – хочешь делай, надо Буньке рога спилить.
   Николаю рога пилить не хотелось.
   – У меня такой пилы нет. Надо специальную роговую пилу. Ножовкой их не возьмешь.
   – Подыщи какой-нибудь лобзик, – говорит Фролов. – Что касаемо меня или деда Мироши, – пускай бодает. Но вот скоро к нам комиссия приедет. Что, как он комиссию забодает? Будешь тогда отвечать.
   Гибель комиссии Николая напугала.
   – Ладно, – говорит, – найду лобзик.
   И на другой день зазвал к себе вечером Ваську Марея. Стал пельменями угощать. Потом говорит:
   – Вася, надо рога пилить.
   – Какие, – Вася говорит, – рога?
   – Бунькины.
   Вася пельмени доел и говорит:
   – Нет.
   – Вася, он комиссию забодает.
   – Пускай бодает, – говорит Вася. – Мне комиссии не жалко.
   Так Вася и не согласился. Тогда Николай стал Туголукова уговаривать, плотника.
   – Ладно, – говорит Туголуков, – я согласен. Я – человек, Бунькой боданный.
   Вечером завели Буню в загон с толстой изгородью. Он как вошел, сразу понял – дело нечисто. Взревел так, что сразу все собаки отозвались. Задрал Бунька хвост и пошел по кругу. Разогнался – ударил грудью в изгородь. Изгородь выдержала, а Туголуков на рога веревку накинул, прикрутил бычью башку к изгороди. Потом и ноги ему связал – стреножил. Только хвост у Буни свободный остался, и этим-то хвостом он все-таки съездил Туголукова по уху.
   Николай залез на изгородь, достал свой лобзик, и вдруг над самым ухом у него – трах! – выстрел. Трах! Трах!
   – Слезай с изгороди! Всех перестреляю!
   Васька Марей бежит, кнутом стреляет.
   – Не дам быка пилить!
   – Да что ты, Вася? – говорит Николай. – Рога опасны.
   – Ничего-ничего, – говорит Вася, – их можно и стороной обойти.
   Так и не дал спилить Буньке рога. И правильно сделал. Хоть и злой бык, зато настоящий. Чистодорский. Уважаемый.

ВЫСТРЕЛ

   Школа у нас маленькая.
   В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса.
   В первом – одна ученица, Нюра Зуева.
   Во втором – опять один ученик, Федюша Миронов.
   В третьем – два брата Моховы.
   А в четвертом – никого нет. На будущий год братья Моховы будут.
   Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем – пять.
   – Набралось-таки народу, – сказала Нюрка, когда научилась считать.
   – Да, народу немало, – ответил Алексей Степаныч. – И завтра после уроков весь этот народ пойдет на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная.
   – А как же кролики? – спросил Федюша Миронов.
   – Дежурной за кроликами оставим Нюру.
   Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно – сто четыре.
   – Ну, наплодились… – сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку.
   Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы, между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчелы.
   Но почему-то казалось, что они жужжат!
   Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке.
   Дежурить Нюрке было нетрудно.
   Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы.
   Потом Нюрка выметала клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой.
   Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы все было в порядке.
   Нюрка прошлась по школьному двору – все было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружье.
   «На всякий случай, – думала она. – Может быть, ястреб налетит».
   Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят.
   Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал.
   Нюрка сидела на заборе, когда подошел Витя, тот самый, что жужжал на специальной палочке.
   – Перестань жужжать, – сказала Нюрка.
   Витя перестал.
   – Видишь это ружье?
   Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся, как бы в бинокль, и сказал:
   – Вижу, матушка.
   – Знаешь, как тут на чего нажимать?
   Витя кивнул.
   – То-то же, – сказала Нюрка строго, – изучай военное дело!
   Она еще посидела на заборе. Витя стоял неподалеку, желая пожужжать.
   – Вот что, – сказала Нюрка. – Садись на крыльцо, сторожи. Если налетит ястреб, кричи изо всех сил, зови меня. А я сбегаю за ботвой для кроликов.
   Витя сел на крыльцо, а Нюрка убрала в чулан ружье, достала порожний мешок и побежала в поле.
   На краю поля лежала картошка – в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы.
   Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась: далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша Миронов, а где братья Моховы.
   «Добежать, что ль, до них?» – подумала Нюрка.
   В этот момент ударил выстрел.
   Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей: Витя лежит на крыльце весь убитый.
   Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба.
   Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружье лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная все-таки это была палочка. На конце – сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой – конский волос терся о сургуч: жжу…
   – Кто стрелял? – крикнула Нюрка.
   Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, – пороховое облако еще висело в бузине.
   – Ну, погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьем баловать!… Перестань жужжать!
   Витя перестал.
   – Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
   – По ястребу.
   – Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
   Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
   – Он в крапиве лежит.
   Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин.
   Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашел на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
   Да, видно, ястреб просчитался.
   Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь – бряк! – валялся в крапиве.
   С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
   – Он будет космонавтом! – кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
   А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
   – Молодец! Молодец!
   – А мне ястреба жалко, – сказала Нюрка.
   – Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
   – Все равно жалко. Такой красивый был!
   Тут все на Нюрку накинулись.
   – А кого тебе больше жалко, – спросил Федюша Миронов, – ястреба или кроликов?
   – И тех и других.
   – Вот дуреха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
   Витя сидел на крыльце и молчал.
   И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем еще маленький. От силы ему шесть лет.
   – Не реви, Витька! – закричали братья Моховы. – Ну, Нюрка!
   – Пускай ревет, – сказала Нюрка. – Убил птицу – пускай ревет.
   – Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба.
   – Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел.
   Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на нее чугун с картошкой.
   Пока варилась картошка, ребята все ругались с ней, а Витя плакал.
   – Вот что, Нюрка, – под конец сказал Федюша Миронов, – Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал – Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
   Это были справедливые слова.
   Но Нюрка ничего не ответила.
   Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.

ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

   С рассветом начался очень хороший день. Теплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться.
   Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу.
   День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле.
   Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то все кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след.
   Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей.
   У ручья я увидел Нюрку.
   Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся ее портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на березке у ручья.
   – Закусываешь? – спросил я, сбрасывая с плеч корзину.
   – Воду пью, – ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась.
   – Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком.
   – Спасибо, не надо, – ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их.
   – Ты чего невеселая? – спросил я.
   – Так, – ответила Нюрка и пожала плечами.
   – Может, двойку получила?
   – Получила, – согласилась Нюрка.
   – Вот видишь, сразу угадал. А за что?
   – Ни за что.
   Она снова глотнула воды и закрыла глаза.
   – А домой почему не идешь?
   – Не хочу, – ответила Нюрка, не открывая глаз.
   – Да съешь ты хлеба-то.
   – Спасибо, не хочу.
   – Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдешь домой?
   – Не пойду. Так и умру здесь, у ручья.
   – Из-за двойки?
   – Нет, не из-за двойки, еще кое из-за чего, – сказала Нюрка и открыла наконец глаза.
   – Это из-за чего же?
   – Есть из-за чего, – сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза.
   – Ну расскажи.
   – Не твое дело.
   – Ну и ладно, – сказал я, обидевшись. – С тобой по-человечески, а ты… Ладно, я тоже тогда лягу и умру.
   Я расстелил на траве куртку, улегся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Еще бы часок, полтора.
   – Тебе-то из-за чего умирать? – спросила Нюрка.
   – Есть из-за чего, – ответил я. – Хватает.
   – Болтаешь, сам не зная… – сказала Нюрка.
   Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжелые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться.
   А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат.
   Облака, подожженные солнцем, уходили за горизонт.
   Горела их нижняя часть, а верхняя, охлажденная первыми звездами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки.
   Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь.
   – Ты бы заплакал, если б я умерла? – спросила вдруг Нюрка.
   Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза.
   – Да ты что, заболела, что ли? – забеспокоился наконец я. – Что с тобой?
   – Заплакал бы или нет?
   – Конечно, – серьезно ответил я.
   – А мне кажется, никто бы не заплакал.
   – Вся деревня ревела бы. Тебя все любят.
   – За что меня любить? Что я такого сделала?
   – Ну, не знаю… а только все любят.
   – За что?
   – Откуда я знаю, за что. За то, что ты – хороший человек.
   – Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь.
   – А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рев стоял? – сказал я.
   Нюрка засмеялась.
   – Это правда, – сказала она. – Рев был бы жуткий.
   – Давай уж поживем еще немного, а? – предложил я. – А то деревню жалко.
   Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза.