Козаченко Василий. Молния

   - Какого Сеньку? Киномеханика Горецкого? Ну кто ж его не знает!
   - Точно, его... А листовка совсем маленькая. Литер У нас для нее хватит. Всего семь - десять строк. Понимаешь? Листок бумаги у тебя найдется? Сейчас мы сделаем все расчеты...
   37
   Листовка должна была начинаться словами4,
   "Товарищи! Свободные советские люди! Помогайте Красной Армии уничтожать фашистскую погань! Пусть наша родная земля горит под ногами оккупантов!.."
   Была она действительно короткая, всего на десять строк, и заканчивалась привычным лозунгом: "Смерть немецким оккупантам!" И подписью: "Молния"...
   План у Максима был такой: набрать и закрепить листовку здесь, у Гали. Самое сложное и кропотливое - набор. Это минут двадцать - тридцать, если работать вдвоем. Потом, уже с готовым набором, они с Сенькой, ни минуты не задерживаясь, спускаются вниз, к речке, в тальник, и в любом первом попавшемся удобном месте печатают ну хоть десяток листовок.
   Итак, листовки должны и могут быть готовы еще к вечеру. Ночью Сенька расклеит их в нескольких местах в самом центре Скального, и наутро (как раз, может быть, к этому времени в жандармерии станет известно еще и про листовки в Подлескенском) гестаповцы убедятся, что арестованный Леонид Заброда к "Молнии"
   никакого отношения не имеет, что "Молния" живет, действует, борется и после его ареста.
   Грицько прибежал в хату как раз тогда, когда Максим уже дописывал на сером клочке обложки ученической тетради текст листовки.
   - В совхозе пожар! Что-то большое горит, наверно, конюшни! А низом, от плотины, сюда вроде пробирается какой-то...
   - В темном пальто? - спросил Максим, заканчивая писать.
   - Угу... На полицая не похож...
   Этот "какой-то" оказался Сенькой Горецким. Раскрасневшийся, разгоряченный, весь он будто дымился от быстрой ходьбы. Пот стекал по щекам на подбородок, волосы на голове слиплись, намокли, а глаза блестели радостью оттого, что он все-таки успел и снова видит перед собой Максима.
   - Ну, как? Что там? Что горит? - с ходу забросал его вопросами Максим.
   - Сейчас, - вместо ответа бросил Сенька и, не здороваясь, направился прямо к кадке с водой в углу, под посудным шкафом. Достал из шкафчика литровую кружку и зачерпнул воды.
   - Две машины с немцами и полицаями перегнали меня около базара, сказал он, напившись. - Наскочили .на Курьи Лапки. Слышно было - стреляли, потом запалили какие-то хаты. Я уже решил туда не забегать...
   Возбуждение Сенькино улеглось, румянец с лица стал сходить, и на переносье резче выступили крапинки веснушек. Заговорил он тихо, спокойно, словно о самых .обычных вещах. Рассказывая о Курьих Лапках, снова подумал о Петре - что там с ним? - пожалел, что не успел предупредить, но вслух об этом не сказал и мыслей своих не выдал.
   - ...Подался напрямик к Володе. Предупредил, забрал "гвозди" - и сюда. А в совхозе загорелось, уже когда я через речку перешел... Володя передавал: коли что - задержит их.
   Теперь стало ясно, что угроза гораздо серьезнее, чем думалось сначала. Но лицо Максима оставалось бесстрастным, только глаза блеснули.
   - Ну что ж, - сказал он тихо, - выходит, листовка наша еще нужнее стала. - И перевел на Галю прищуренный взгляд. Ему хотелось успокоить, подбодрить девушку, Но Галю не надо было успокаивать. Максим понял это по ее лицу, вдруг напомнившему ему ту зареванную девчонку, которую он спас от грозного щенка, а она вспыхнула, разозлилась и (куда только девался ее испуг!) сердито показала ему язык.
   Галя спокойно пересадила на теплую лежанку Надийку, дала ей в руки книжечку и быстро подошла к столу.
   - Ну что там у тебя? - спросила она Максима. - Показывай. Время не ждет...
   Было их тут, в этой хате на краю села, трое. Восемнадцатилетний паренек, девушка, его ровесница, да еще двадцатидвухлетний калека. И с ними двое детей - мальчишка тринадцати и девочка четырех лет.
   На дворе угасал один из самых глухих дней поздней осени сорок первого года. Наступали сумерки. Предзакатное солнце пряталось где-то за непроглядными, темными тучами. Казалось, будто его вообще сейчас не было. Вокруг на сотни километров залегла черная ночь фашистской оккупации. Их преследовали, нескольких уже задержали. Вся могучая военная машина гитлеровцев была сейчас направлена против них, и все же они не отступали. Они могли спрятать, раскидать, наконец, уничтожить шрифт, убежать, укрыться где-нибудь и переждать. Но они даже и не думали об этом.
   Оторвав взгляд от бумажки и не отвечая на Галины слова, Максим спросил ее, Сеньку, а может, самого себя:
   - А все-таки, чертяка им в глотку, очень бы я хотел знать: то ли это мы дурни, то ли они так уж хитры? Как они напали на след? Неужели мы такие никудышные подпольщики? Или нас выдал кто-то?! Просто не верится, чтобы гестаповцы сами оказались такими умными, а?
   Никто ему на это не ответил.
   Да он и сам понимал, что времени для размышлений нет. Нагнулся над столом и быстро стал подсчитывать количество литер в новой листовке:
   - "О" - двадцать пять, "т" - тринадцать...
   Сенька снял с плеча тяжелую сумку, достал из нее и положил перед Галей закрепленный в деревянном ящичке набор предыдущей листовки. И только теперь Галя поняла, для чего был нужен шрифт, который она с такими усилиями выносила, и уразумела Максимову "технику" печати.
   - Вот уж никогда бы не додумалась до такого, - похвалила она Максима.
   - Беда хоть кого научит калачи есть, - Максим на миг оторвался от подсчетов. - Выбей ножом одну шпону, ослабь набор и разбирай шрифт на отдельные кучки.
   А ты, Сенька, оденься потеплей - и к Грицьку...
   Быстро сориентировавшись, Сенька залез на чердак полуразвалившегося сарайчика - он стоял повыше хаты и ближе к улице. Через дырявую крышу видно было в одну сторону станцию, а в другую - Выселки, долину Бережанки и противоположный берег. Грицько остался на улице, у ворот.
   38
   И вот между Максимом и Форстом началось невидимое состязание на быстроту, состязание на жизнь или смерть.
   Форст и Максим в ту минуту ничего друг про друга не знали. И ни один из них не знал, что думает, что собирается делать в следующую минуту другой.
   Форст хотел напасть внезапно, а если это не удастся, то разыскать и вместе с другими задержать и Максима Зализного.
   Максим вначале только догадывался, а теперь уже твердо был уверен, что "Павиль Ивановитш" будет его разыскивать, а может, уже и бросился на розыски.
   Знал, что мог бы еще убежать, но не имел права и не хотел оставлять поле боя. Он шел навстречу опасности, подкладывая на пути преследователей своеобразную "мину", чтобы запутать, сбить их со следа, посеять неуверенность в их душах.
   Форст и Максим словно мчались к одной точке, где пути их должны были скреститься. Выиграть мог тот, кто первым дойдет до этой невидимой точки скрещения.
   На стороне Форста был перевес в силе и оружии, и действовал он на чужой земле открыто.
   Максим должен был действовать тайно, скрываться на своей родной земле. Но у него было и преимущество: он знал, чего добивается Форст. И хоть издалека, но все-таки следил за тем, что тот делает. А Форст об этом еще не догадывался.
   Пока Максим в Галиной хате писал первые строчки новой листовки, автоматная очередь уже продырявила стекло кабины, в которой сидел Форст, и пробила гестаповцу левую ладонь.
   В то время, когда Максим подсчитывал количество букв, а Галя выбирала литеры из старого набора, Форст старательно прочесывал со своей командой территорию почти совсем опустевшего совхоза.
   Ни в совхозе, ни в амбулатории жандарм ничего не нашел. Он не только не поймал, но даже издали не увидел того или тех, кто обстрелял машину, Форст топтал ногами песок, в котором прятали типогра4)ию, и даже не догадывался об этом, как не догадывался и о том, что в коровнике, возле которого он стоит, горит радиоприемник, снабжавший подробной и правдивой информацией "Молнию". Ничего, кроме неприятностей и непредвиденной задержки - нужно было менять два ската, - "операция"
   в совхозе "Красная волна" Форсту не принесла.
   Задержка, которую нельзя было предвидеть, случилась и у Максима. Когда все литеры были подсчитаны и Галя быстро разобрала знаки на отдельные кучки, выяснилось, что не хватает четырех "т", трех "н" и семи "м". Значит, надо было заново обдумать и переписать листовку, так, чтобы обойтись наличными литерами...
   Тем временем Форст, чтобы не растягивать операцию, решил сначала заменить скат у задней машины. Потом приказал Шроппу с полицаями ехать назад, с ходу, не ожидая его, Форста, окружить развалины банка и прилегающие здания, все там обыскать и, если вдруг посчастливится, непременно задержать Максима Зализного. А потом, независимо от результатов, всех полицаев и незанятых немцев бросить на перекрытие улиц и вообще всех возможных выходов из Скального.
   Когда наученный уже горьким опытом Шропп остановил машину за несколько сот метров от развалин банка и полицаи боязливо, а потому медленно окружили мастерскую, Максим наконец скомпоновал листовку так, что теперь ее можно было набрать из имеющихся литер. Закончив раскладывать нужные знаки на отдельные кучки, Галя высыпала остатки набора на дно брезентовой сумки.
   Теперь в пустой деревянный ящичек со стеклянным днем можно было набрать текст новой листовки.
   Первую машину с полицаями Сенька Горецкий не увидел и о том, что она уже в центре, около развалин банка, не знал. То ли он не был еще тогда на чердаке, то ли прозевал - неизвестно. Зато вторую, которую он посчитал первой, заметил сразу.
   И хотя людей в ней издалека различить не мог, но что машина, несшаяся вдоль главной улицы, то скрываясь, то вновь выныривая из-за сожженных хат, и есть одна из "тех", в этом он был совершенно уверен.
   Когда посланный Сенькой Грицько прибежал в хату, были набраны две первые строчки новой листовки:
   "Товарищи! Свободные советские люди! Помогайте Красной Армии..."
   - Галя! - крикнул еще с порога Грицько. - Тот Сенька говорит - машина с немцами уже к мосту идет!
   Выпалив все это единым духом, Грицько остался стоять на пороге, ожидая, что последует дальше. Но Максим даже головы не поднял. Галя быстро оглянулась на мальчика и тоже ничего не сказала. С минуту в хате стояла непонятная, удивительная для Грицька тишина.
   Он ведь не знал, что в эту самую минуту Максим и Галя прикидывают в уме, через сколько времени машина будет тут.
   Выходило так: с горы по плохой дороге проехать через все Скальное вниз к мосту, потом, уже по этой стороне, подняться вверх, к станции, и мимо станции, мимо МТС доехать до хаты Очеретных (если только эта машина не задержимся у Максимовой мастерской или еще где-нибудь) понадобится пятнадцать - двадцать минут, а набор закончить можно минут за восемь десять.
   Первой отозвалась Галя.
   - Слушай, Максим, - привычно, не глядя на свои пальцы, она продолжала набирать в коробочку литеру за литерой, - ты на меня не сердись. Сам понимаешь, тебе не так просто будет отсюда выбраться в последнюю минуту... Уходи немедленно. Договорись с Сенькой, где ты его ждать будешь. А я, что тут да как, знаю и управлюсь сама. Сенька тоже всегда успеет выскочить и догонит тебя.
   Ладно, Максим? - вкладывая в последние слова всю свою теплоту, закончила девушка.
   Какое-то время в хате слышно было только Надийкино всхлипывание.
   И в этот миг Максим вновь болезненно и остро ощутил свое увечье, увечье, которое стало помехой не только для него, а может, вот как сейчас, обернется и для других бедою. Этих горьких его мыслей Галя не узнала. Максим замкнул, спрятал в себе свою боль- он хорошо понимал, что сейчас надо послушаться Галю...
   - Ясно. Пойду! - коротко сказал он, вставая из-за стола. - Когда закончишь набор, закрепи его вот этой дощечкой. - Он взял свою грушевую палку, вышел на середину колшаты и снова остановился. - Слушай, Галя, ты тоже не обижайся. Но на войне как на войне. Что бы ни случилось, но "гвозди" - он кивнул головой на шрифты, - ни один "гвоздь" не должен попасть к немцам в руки. Кх нужно беречь, как оружие. Потому что лучше смерть, чем это... И, как пи будет трудно, если до того дойдет, лучше все уничтожить, раскидать, утопить... Это я, конечно, так, на всякий случай. Но если что случится, стоит только сказать: "гвозди" там-то, - и каждый из наших поймет. - Максим помолчал. - "Гвозди" и "мыло". Теперь тебе надо знать и об этом. "Мыло" в Стояновом колодце на Казачьей балке... А ты тоже не задерживайся.
   Пересиди где-нибудь, может, у той же тетки...
   А меня искать на сто пятнадцатом километре. У Яременко.
   - Торопись, Максим!
   Они говорили, совсем позабыв о Грицьке. А он так и стоял на пороге, точно окаменев от любопытства, лишь глаза у него горели.
   Максим заметил Грицька, только когда ступил на порог. Ласково сжал ему руку выше локтя и молча, не прощаясь, вышел в сени.
   Во дворе он задержался минуту. Сказал Сеньке, что будет ждать его с "гвоздями" в лозняке, возле сожженной мельницы, повернулся и захромал огородом, вдоль обсаженного вишнями рва, вниз, к речке...
   На улице смеркалось. Куда девалась машина, разглядеть с чердака было уже невозможно, так же как мост и отрезок пути к переезду. А дорогу, на которой могли появиться немцы, когда проедут мост, хорошо было видно и от ворот.
   Проводив взглядом Максима, Сенька соскочил с чердака и стоял теперь рядом с Грицьком под старой акацией у ворот. В предвечерней морозной тишине где-то далеко за станцией, должно быть, на подъеме у переезда, заревел и сразу стих мотор. Сенька, оставив Грицька у ворот, вбежал в хату.
   - За переездом слышно машину.
   - Ладно. - Галя работала быстро, сосредоточенно, спокойно. - Зови сюда Грицька... Если до МТС доедут, а я еще не кончу, беги вниз и жди меня в лозняке или немного подальше, возле плотины. Я уже кончаю.
   Когда Грицько вернулся в хату, Гале осталось набрать только несколько слов.
   - Одевай, Грщько, Надпнку, - сказала сестра. - Скоренько одевай...
   А там, на улице, уже ясно слышался нарастающий гул моторов. Машина появилась из-за станции и помчалась вдоль лесопосадок к МТС и тут остановилась.
   В густых сумерках можно было скорее угадать, чем увидеть, как прыгали на землю из машины во все стороны человеческие тени. "Боятся", - подумал Сенька, метнувшись от ворот к хате.
   - Немедленно, сейчас же вниз! - приказала Галя. - Чтоб тебя даже издали никто не заметил. Не бойся, пока они дойдут, я успею.
   Теперь уже не нужно было посылать Грицька к воротам. Немцы уже высадились из машины. Они приближались. И Галя могла тут, в хате, рассчитать до последнего шага, сколько они прошли, сколько им еще осталось пройти...
   Размеренно, неторопливыми, ловкими движениями она вложила последнюю литеру, подперла строчку деревянной палочкой с наклейкой "Молния", заклинила дощечкой, закрепила, туго завязала все беленьким платочком, чтобы не выпала ненароком какая буква, и вложила в брезентовую сумку. В хате было почти темно, чуть только серели окна.
   - Ну, Грицько, ты ведь у меня братик разумный и не такой заметный. Бери эту сумку и беги вдоль рва на берег. А там тропкой к плотине. Сенька будет ждать тебя. Отдашь сумку и стой возле дуплистой вербы. Я подойду туда. Галя нагнулась, нацепила мальчику сумку через плечо и поцеловала его в щеку. Таких "телячьих" нежностей Грицько обычно не терпел, но сейчас промолчал. - А если меня не дождешься, домой лучше не возвращайся. Иди низом прямо к тетке Килине в Петриковку. Там меня и жди.
   Галя взяла Надийку на руки и пошла к дверям.
   - А ты куда? - уже в сенях спросил Грицько.
   - Я на минутку только к тетке Мотре.
   - Смотри ж не копайся! - рассудительно, как старший, приказал мальчик и сразу исчез, будто растаял где-то за хатой в глухих сумерках.
   У соседки, пожилой тетки Мотри, уже светил масляный каганец. Мотря сидела на низкой табуретке перед лежанкой и шелушила над решетом кукурузу.
   - -Хочу у вас Надийку на часок оставить. Грицько днем куда-то на станцию подался, да так и не вернулся.
   Пойду поищу, а то как бы чего не случилось...
   Уже не думала, похоже это на правду или нет, - не до того было. Торопливо раздела сестренку, поставила на пол и кинулась к дверям.
   Надийка потянулась ручками вслед и заплакала. Но у Гали, чтоб оглянуться, уже не было ни времени, ни сил.
   На улице было совсем темно. Спотыкаясь о какие-то комья, девушка перебежала двор, вышла на тропку меж огородами и, не пройдя и десяти шагов, остановилась от неожиданного хриплого окрика:
   - Хальт!
   Прямо в глаза блеснул фонарик.
   - Хенде хох! - заверещал кто-то из темноты уже другим, высоким и испуганным голосом...
   39
   Старательно выполняя все, что ему приказывали Галя, Максим или Сенька, Грицько ни разу не спросил, не заикнулся даже о том, что они, собственно, делают, чего опасаются.
   Заходя время от времени в хату, он даже нарочно глаза опускал или смотрел в сторону, чтоб ненароком не взглянуть на стол. Он ведь не девчонка, чтоб подглядывать и выпытывать. Да и вообще Грицько был не из тех ребят, которым надо долго все разъяснять.
   Что ни говори, а ему уже тринадцать. Кое-что в жизни своей он повидал. Как это не знать, что такое "гвозди", тринадцатилетнему человеку, который живет в 1941 году на Украине, в райцентре, где есть типография и газета да еще родная сестра этого человека в этой типографии работает. Нет, тут }:к и вправду надо быть растяпой, чтобы сразу же не смекнуть, что именно и против кого затевается в их хате...
   Когда Грицько Очеретный с тяжелой сумкой через плечо шустрым мышонком шмыгнул с порога за угол хаты, а потом в вишенник и очутился на дне заросшего густой промерзшей травой рва, он хорошо понимал, какая на него возложена ответственность. Может быть, всего несколько минут назад он и вправду был еще мальчишкой. Но сейчас, вот тут, в вишеннике, притаился уже совсем взрослый, сосредоточенный, осторожный Григорий Очеретный. Прижался, слившись с землей, затаив дыхание, никому не заметный, даже если бы прошли за шаг от него, и огляделся. Ему надо было пронести сумку через огород на берег реки и там, в лозняке, отдать Сеньке либо Гале - и только. Но все равно он должен быть осторожным и чутким, как птица, и проползти, если нужно будет, ужом по траве между вражеских ног, да так, чтобы и сгебелек не колыхнулся. Ни один "гвоздь" не должен попасть в руки немцев, потому что будет это хуже смерти. Он ведь хорошо слыхал Максимовы слова, да и сам знает, что это значит и чем грозит.
   Тихо вокруг. И в этой тишине ясно слышно, как шумит внизу вода возле плотины, где речка еще не успела замерзнуть, да размеренно пыхтит на станции паровоз.
   Грицько знал - тишина и темень всегда могут подвести - и крался вдоль рва так неслышно, что под ногами ничто не шелохнулось.
   Продвигался медленно, останавливаясь и прислушиваясь через каждые пять - десять шагов. Уже на середине огорода, как раз возле куста шиповника, вдруг насторожился, свернувшись тугим клубочком: то ли показалось, а может, и вправду где-то впереди в лозняке звякнуло что-то и глухо вскрикнуло...
   Грицько замер, но услышал только, как колотится собственное сердце так сильно, что его, наверно, можно было услышать даже издали.
   Затаив дыхание, он прислушался. Ждать пришлось недолго. Внизу что-то глухо стукнуло, кусты зашуршали и...
   вверх забухали чьи-то сапоги. Ближе, еще ближе...
   Грицько распластался по земле, почти совсем не дыша.
   Шли соседним огородом. Старались, видно, ступать как можно тише. Вот они уже совсем близко. Грицько слышит, как тяжело, с присвистом, дышит один из них.
   Наконец различает неясные очертания человеческих фигур. Сколько их разобрать трудно. Может, только двое, а может, и трое. Идут не гуськом, а в ряд. Вот-вот крайний наступит мальчику на голову или на руку.
   Грицько даже глаза зажмурил, но тут, верно, крайний наткнулся на колючки шиповника, с досады приглушенно вскрикнул, шарахнулся в сторону и... "Что там у них звякает? Оружие! Немцы или полицаи?.. Они идут вверх, а там ведь Галя..."
   Они прошли. Заглохли шаги, а Грицько все еще лежал, распластавшись, во рву, и, может, впервые в жизни его детскую грудь раздирали тяжкие сомнения. Крикнуть бы! Предупредить! Предостеречь Галю, а потом в сторону. Кто там, в темноте, поймает... Да не поймал бы, конечно, если бы не эти "гвозди"... Да и потом... Разве он имел право рисковать тем, что дороже жизни? Нет, нет!
   Они ему доверились... А может, удастся все-таки? Нет...
   Эти прошли, а поблизости другие могут быть. Да и одно дело, если Галю без ничего задержат, а другое - если еще и он с "гвоздями".
   Не услышав больше ни одного подозрительного звука, никакого шелеста впереди, Грицько пополз дальше, в конец огорода. Недалеко от первого куста остановился. Еще послушал, подумал. Сразу лезть в кусты не решился. Ведь если эти появились, могут быть и другие.
   Хорошо бы где-нибудь здесь затаиться и выждать. Но где же спрятаться? Пока доберешься до кустов, шуму наделаешь... И кто его знает, ждет тебя там Сенька или, может, кто другой?
   Грицько осторожно поднял голову, ничего не услышал, не увидел и... вдруг вспомнил. Неслышно переполз через вал и спрятался в глубокой воронке в двух шагах от рва. В той самой воронке от бомбы, где была убита летом его мать.
   Теперь осталось перейти самое опасное место - из огорода в кусты, за которыми его могло подстерегать все, что угодно. Припав к пологому склону и высунув голову из ямы, он слушал и вглядывался в темноту так долго, пока привыкли глаза и можно было различить черные силуэты стволов верб на фоне затянутого тучами неба.
   Шли минуты. Парень уже утратил ощущение времени. А кругом все так же стыла ночная тишина, нигде ничто не шелохнулось, и только шум воды на плотине будто приблизился, стал слышнее.
   Наконец ему надоело ждать, он устал. Ведь если бы кто-нибудь был поблизости, здесь, в кустах, так уж, наверно, ворохнулся бы. Но он, Грицько, опять-таки на всякий случай переползет потихоньку в кусты и там еще прислушается. Не до утра ж ему, на самом деле, сидеть тут!
   Грицько глубже натянул на голову шапку, расправил на плече брезентовую лямку, сильнее уперся носком правой ноги в мерзлую землю и... В эту самую минуту где-то позади, наверху, раздался оглушительный свист. Он словно выстрелом пронзил мальчика и снова пришил его к земле. Грицько еще и подумать ничего не успел, как сразу, будто только этого свиста ждали, зашелестели совсем рядом кусты... И хотя Грицько все время был настороже, он вздрогнул и крепко сжал зубы.
   А в кустах затопали, кто-то закашлял.
   - Комм! комм! - отозвался поблизости чей-то хриплый басок. - Все! Можно идти. Зовут.
   Слышно было, как кто-то, бухая сапогами, вышел из кустов. Один, за ним через секунду другой. Задний, видно, за что-то зацепился, споткнулся.
   - О, доннерветтер!
   - Кочки какие-то, - отозвался первый.
   Блеснул на миг лучик карманного фонарика, прошел над самой головой Грицька.
   - Брось-ка, слышишь? - испуганно зашипел тот, что вышел первым. - А то пальнет из кустов на свет, и зубов не соберешь.
   Должно быть, он толкнул своего напарника-немца под руку, потому что фонарик мгновенно погас.
   "Боится, сволота", - подумал Грицько, и от этой мысли ему как-то сразу стало легче, совсем не страшно.
   - Тут какая-то яма. Бери левее, - послышалось совсем рядом.
   Потом топот стал отдаляться, затихать, пока совсем не пропал где-то в кустах.
   "Видно, засаду какую-то сняли", - - понял Грицько.
   И все-таки, перед тем как выйти из своего укрытия, еще подождал и послушал, а потом стал пробираться сквозь кустарник так осторожно, что ничто за ним даже не шелохнулось.
   Никто в лозняке Грицька не ждал Не было там ни Сеньки, ни Максима... Если бы кто-нибудь был, так он ведь тоже бы услышал, что те ушли, дал хоть какой-нибудь знак.
   Еще немного посидев, Грицько ощупью нашел старую, дуплистую вербу, просунул руку в дупло и там, на сямом дне, под сухими листьями и гнилой древесной трухой, нащупал завернутый в тряпочку пистолет "ТТ". Тот самый, который он летом закопал под сливой, позже перенес в сарайчик, а уже глубокой осенью решил спрятать в дупле, чтобы не узнала Галя.
   Мальчик колебался одно мгновение. А потом решительно переложил пистолет за пазуху и, осторожно ступая, пошел вдоль речки, в гору, к размытой плотине.
   Возле плотины, присев на камень под холмом, долго, наверное с час еще, ждал, тщетно вглядываясь в темноту. Ждал, пока не начали мерзнуть ноги и холод пополз по взмокшей в дороге спине. Никого не было ни видно, ни слышно, только шум воды на быстрине между камнями будто ватой закладывал уши.
   Мальчик сидел, мерз все больше и больше, думал про Галю, Максима, Сеньку. Соображал, что могло с ними случиться, что теперь ему делать дальше.
   На душе у Грицька становилось все тяжелее. И такая горькая, такая жгучая досада охватила его, что, если б не было стыдно, впору заплакать.
   Из-за реки потянуло ветерком. Сперва Грицько почувствовал его дыхание на своем лице. Потом, когда ветер покрепчал, в стороне над водою, зашелестел кустарник. Шелест этот рос, приближался, словно вдоль берега катилась невидимая воздушная волна, и, наконец, заволновались, закипели кусты рядом.
   Впереди, как будто чья-то невидимая рука раздвинула темный занавес, тучи внезапно расступились, и в просвете между ними выглянул бледно-желтый серпик молодого месяца.
   Стало светлее. Сначала из темноты проступила, тускло поблескивая чистым льдом, речная гладь с темной полоской клокочущей воды возле плотины. Потом можно стало различить силуэт сломанной вербы, кусты, очертания крутого берега. Впереди угадывался голый пустырь бывшего мельничного двора. От мельницы уцелели только остатки каменного фундамента, да под берегом, в том месте, где когда-то были мельничные колеса, кипела сейчас шапка пены, а из нее торчали три черные, низко, у самой воды, срезанные сваи.