Через минуту он догнал своего спутника под аркой ворот, где Ардальон Порфирьевич прилежно читал объявления своего жилищного товарищества.
— Я вот пойду туда… к черной лестнице. Видишь? — полушепотом сказал он, стоя спиной к отряхивавшемуся от дождя Сухову. — Ты последи, куда… и — за мной. Если изменить что надо, — там скажу, на лестнице. Видишь — флигель?
Сухов не помнил, как он очутился у входа на черную лестницу, где его поджидал уже хорошо знакомый с расположением квартир Ардальон Порфирьевич.
— Ну, пойдем к дуре! — тихо проговорил он, близко придвинув к Сухову свое мокрое от дождя лицо.
Оно было сейчас серым, линявым — как непросушенный чулок.
— Вытрись, Ардальон… — невольно сказал Сухов.
— Чудак ты, заметь! О чем ты сейчас думаешь!
Но Сухов и сам не знал, о чем, собственно, он сейчас думал. Покуда тихо подымались по лестнице, мысли вдруг склеились, перепутались одна с другой, так что не было уже времени, чувствовал, отделить их друг от друга: сознание окутала тягучая, обессилившая темь.
Он не знал, каким путем они попадут в квартиру вдовы Пострунковой, как и не представлял себе, как все то произойдет. Он почти бездумно следовал за Адамейко.
Обо всем этом и Ардальон Порфирьевич не имел сейчас ясного представления. Но прилив той воли и настойчивости, которую он ощутил в себе сегодня, не покидал его и в этот момент.
Ардальон Порфирьевич был убежден в успехе задуманного им дела, а как должно будет оно через минуту начаться, — об этом не хотелось уже сейчас думать. Он помнил только об одном: это обязательно случится, потому что ему, Ардальону Порфирьевичу, соседка откроет дверь без каких-либо подозрений о цели его прихода. И уже там, в ее квартире, он успеет обдумать возможность для Сухова проникнуть в комнаты Варвары Семеновны.
Однако кое-какой план у обоих участников преступления существовал, и был он предложен еще раньше Ардальоном Адамейко.
О плане этом Ардальон Порфирьевич напомнил Сухову, когда они уже подходили к третьему — последнему этажу.
— Не забудь… Меня первого ударь, — упаду я в обмороке, а потом ты уже к ней, понимаешь?… Чтоб не подозревала на случай чего… помешает если кто…
Сухов молчаливо кивал головой. Он боялся теперь подать свой голос: было страшно — самому не узнать его.
Дойдя до последней площадки, Ардальон Порфирьевич несколько секунд прислушивался, не идет ли кто позади них по лестнице, и, убедившись в полнейшей тишине, быстро шагнул к дверям Пострунковой. Он хотел уже протянуть руку к звонку, но стоявший рядом Сухов остановил его:
— Ардальон! Как же это так… сразу, а? Как же это я… Мгновение Ардальон Порфирьевич о чем-то соображал.
Решимость и сейчас не покидала его.
— Ты вот сюда… непременно сюда! На две минуты только. Как открою я дверь — ты услышишь… Обязательно. Две минуты только…
Он указал рукой на маленькую узкую лестничку с другого края площадки, перебросившую десяток ступенек к приотворенной дверце чердака.
— Вот сюда. Быстрей! Не бойся, никого там нет… Но Ардальон Порфирьевич ошибался.
Как только Сухов скрылся за дверцей чердака, Адамейко дернул ручку звонка, — и через несколько секунд услышал знакомый голос соседки:
— Кого надо?
— Откройте, Варвара Семеновна. Это… я…
Крюк за дверью упал, язычок французского замка мягко отошел в сторону.
— Пожалуйста.
В простенке между обеими кухонными дверями стояла вдова Пострункова. Сзади нее, на плите, шипел примус.
Ардальон Порфирьевич схватился рукой за дверь и широко распахнул ее, входя в квартиру.
В этот— то момент произошло то, чего не ожидал Ардальон Порфирьевич и чего всегда боялась так вдова Пострункова; по маленькой лестничке, с чердака -быстро сбежал на площадку большой серый кот, потревоженный, очевидно, свалившимся Суховым.
В два прыжка кот этот очутился у открытых дверей квартиры и — ловко шмыгнул туда, прежде чем Адамейко успел закрыть за собою дверь.
— Аи-аи! — вскрикнула озабоченно Варвара Семеновна, бросившись к коту. — Ловите его, подлеца!
Из глубины квартиры выбежал, задорно лая, белый шпиц.
— Ловите! — кричала Варвара Семеновна, протягивая руки к испуганно заметавшемуся коту.
Он пробежал у нее между ног, вскочил сначала на вязанку дров, фыркнул оттуда на догнавшего его шпица, потом, вспрыгнув, ринулся по коридорчику в комнаты.
Варвара Семеновна и собака побежали вдогонку…
Все это продолжалось несколько секунд. Ардальон Порфирьевич быстро прошел вслед за хозяйкой. В его уме мелькнула неожиданная мысль.
— Варвара Семеновна… а Варвара Семеновна! — громко кричал он, догоняя ее. — Разрешите помочь. Уберите Рекса в столовую и закройте туда дверь. Собака, знаете ли, в данном происшествии только мешает. И злит кошку! Уж разрешите, я этого нежданного гостя вам лично изловлю и выдворю! Не беспокойтесь, Варвара Семеновна…
— Ах, подлец! Вот подлец! — волновалась вдова Пострункова, стараясь поймать за ошейник вертевшегося по комнате шпица. — Нахальный кот, я его знаю: это — жичкинский, кассира!
— Уходите! Уходите с собакой в столовую и крепко держите с той стороны дверь… — торопил ее Ардальон Порфирьевич. Я уж сам, — поверьте.
— Ну, ну… спасибо, батюшка. Рекс, поди сюда! Рекс, кому говорю?!
Она, наконец, поймала его и скрылась с ним в соседней комнате, плотно прикрыв оттуда дверь.
Адамейко медленно подошел к серому коту, забившемуся за угол письменного стола, и протянул к нему руку.
— Кис-кис-кис… Ах ты, глупый какой… дружок какой! Он бережно взял его на руки и быстро, почти припрыгивая, отнес его на лестницу.
Ардальон Порфирьевич выбежал на площадку и глухим шепотом позвал Сухова:
— Тс-с-с… Можешь скоро входить… Дверь не захлопну. Слышишь?
С чердака в ответ раздалось такое же глухое и короткое покашливание.
Адамейко вернулся в кухню, выключил внутри французский замок и прикрыл за собой обе двери.
«Вот так… вот так… Сейчас… Сейчас, — стучалась в виски горячая, неудержимая мысль. — Вот сейчас…»
Навстречу бежала белая собачонка, а сзади нее торопливым шагом — хозяйка квартиры.
— Фу ты — и примус даже забыла потушить… Вот окаянный кот!
Ардальон Порфирьевич подошел к плите и выполнил желание Варвары Семеновны, — теперь нужно было выигрывать каждую секунду,
— А вы умаялись, батюшка! Пойдемте в комнаты. Да сбросьте пальто: вымокли, чай, здорово…
В коридорчике, на гвозде, оставил отяжелевшее от дождя пальто и шляпу и, вытирая на ходу мокрое холодное лицо, вошел вслед за хозяйкой в маленькую гостиную. Руки его дрожали, и носовой платок не сразу влез в карман.
— Сарай хотел посмотреть… для зимы, конечно. Дворника искал — нету дворника… На черную лестницу от дождя убежал… и к вам, — неловко бормотал он, растерянно улыбаясь. — А вот, может, кстати: происшествие с котом какое…
— Спасибо, спасибо, Ардальон Порфирьевич! Сидите, пожалуйста. Я вас сейчас… свежими пирожочками: утречком рано испекла. Сейчас, сейчас…
Вынесла из столовой большое блюдо с яблочными пирожками и поставила на черный столик.
— Кушайте. И Рексеньку можете угостить: он еще не пробовал. Да кстати и зашли: у меня к вам дело есть. Совет, в общем… Комнату сдать собираюсь.
Оживленно и громко разговаривая, она не услышала, как заскрипела кухонная дверь. Настороженное ухо Ардальона Порфирьевича тотчас же уловило этот скрип.
Он сел на диванчик, посадив к себе на руки шпица; от мохнатой шерсти собаки шло густое тепло.
— Одну минуту, батюшка: юбку переодену, а то и в самом деле, будто нищенка какая!… Кухонный шик!
Она выразительным жестом показала на свою грязную, засаленную юбку, изорванную во многих местах.
Она прикрыла за собой дверь в спальню.
После этой минуты Ардальон Порфирьевич никогда больше не видал в живых вдовы Пострунковой…
В кухне отчетливей раздался скрип шагов. Теперь его услышала и собака. Она навострила уши, вытянула морду и попыталась соскочить с колен державшего ее Адамейко.
Но Ардальон Порфирьевич крепко прижал к себе шпица, нервно и неторопливо гладил его мягкую шерсть, нежно чесал у собаки за ухом.
Она притихла, да к тому же опять притихли в кухне человеческие шаги.
— Да, вот хочу комнату одну сдать. Одинокому, конечно. Приличному… — раздавалось громко из спальни.
Но Ардальон Порфирьевич не слышал уже этого голоса.
Он чувствовал, что вот-вот его оставит сознание, как покинула его в этот момент и та решимость, с которой он перешагнул порог своей соседки. Если сейчас вот не произойдет то самое, — он потеряет и тот остаток воли, который еще он в эту минуту судорожно осязал: он чувствовал, а не видел, — что рука его еще не перестала осязать чью-то мохнатую теплую шерсть, что другая рука то хватала с блюда, то так же быстро клала обратно липкие, мягкие, тоже теплые еще, пирожочки, а ноги вздрагивали и терлись одна о другую, как ищут защиты друг у друга слепые и слабые, оставленные сукой щенки.
Потом рука перестала гладить теплую шерсть, — собака потянулась с жадностью, высунув розовый язычок, к знакомым пирожочкам, собака просила знакомого ей человека достать эти пирожочки, и та же рука схватила вновь один из них и поднесла его к жадному влажному рту беленькой собаки.
И только осязал у себя во рту какое-то движение своего собственного языка:
— На, на, Рексенька… Кушай. Кушай. Кушай.
И так все время: ласкал собаку, нежно проводил рукой по ее шерсти и приговаривал: — Кушай. Кушай. Кушай…
И так иногда:
— Еще вот. На, Рексенька. Кушай…
И крепко— крепко прижал к себе вертлявое теплое собачье тельце.
Ошибался впоследствии прокурор, убеждая судей в том, что Ардальон Адамейко, идя на преступление, заранее готовился использовать дружбу свою со шпицем вдовы Пострунковой!…
Услышала теперь чьи-то шаги и Варвара Семеновна: вот — в коридоре.
— Кто там? — крикнула испуганно.
— На. На. На… Кушай! — шептали обескровленные губы, и рука цепко зажала ухватившую пирожочек собачью морду. — Вот так… Вот сейчас…
— Арда… — задохнулся тот же знакомый голос.
Дверь из коридорчика в спальню с шумом распахнулась: порог перешагнул незнакомый человек с искаженным, вздрагивающим лицом, с высоко поднятой правой рукой, сжимавшей круглый тяжелый обрубок полена.
Рука быстро и круто размахнулась, нанося удар в побагровевшее, застывшее лицо.
— Ард-д…
Полено ее успело раздробить окаменевшее, покрывшееся мелким потом лицо: Варвара Семеновна легонько пошатнулась и тяжело упала навзничь.
В этот же день, уже позже приглашенный органами дознания врач констатировал, что вдова Пострункова умерла от разрыва сердца. А еще позже, на суде, адвокат Федора Сухова ставил судьям вопрос считают ли они, что гражданка Пострункова умерла насильственной смертью?…
Адвокат умело использовал бесстрастное заключение врача и очень хорошо построил свою речь в защиту Федора Сухова. Защитник мог признать на крайний случай, что данном деле имело место только покушение на убийство, а не самое убийство, а раз так, — то неизвестно, сделался ли Сухов убийцей и можно ли теперь считать его таковым? Пусть даже суд не поверит словам подсудимого, что в квартиру Пострунковой он шел с целью одного лишь грабежа, — но пусть суд не поверит и прокурору, «так вольно обращающемуся со статьями уголовного кодекса»…
Соответственно с этим защита просила суд признать и Ардальона Адамейко не соучастником в убийстве, а соучастником в грабеже, результатами от которого он, кстати, и не пожелал даже воспользоваться. Так было позже, на суде.
Но утром девятого сентября был такой момент, когда один из подсудимых, Федор Сухов, и сам не сомневался в том, что только что убил тяжелым круглым поленом беззащитного незнакомого человека.
Рука размахнулась, потом мгновенно выбросилась вперед и, роняя вырвавшееся полено, — упала книзу, больно зацепив ногу чуть пониже бедра. Прежде, чем понял, куда упало полено, — увидел, как зашаталась и безжизненно опустилась на пол побагровевшая женщина, как сверкнул перед глазами краешек взлетевшего тяжелого дерева и — как мелькнула тогда же неповторимой точкой чья-то мгновенная смерть…
В эту минуту Сухов был убежден, что случайно вырвавшееся из рук полено нанесло этот смертельный удар. Но оно уже далеко лежало от бездыханной Варвары Семеновны, и, когда взметнувшийся взгляд догнал его, — Сухов понял свою ошибку.
Инстинктивно, неожиданно для самого себя — он перекрестился. И — бросился в соседнюю комнату.
— Тс-с, Ардальон… Уже!
Адамейко быстро поднялся с диванчика, не выпуская из рук равнодушно облизывавшегося шпица.
На цыпочках, словно боясь, что она может услышать, он отнес собаку в смежную комнату, столовую, закрыл туда дверь и так же тихо вернулся к неподвижно стоявшему на пороге Сухову.
Минута движения вернула Ардальону Порфирьевичу утраченную было решимость. Она пришла вновь со своей неотступной спутницей — осторожностью…
— Проверь… — еле слышно прошептал Ардальон Порфирьевич. — Может, жива… обморок. Или притворяется!
— Идем вместе… — поманил его рукой Сухов.
— Нет, нет! Я дверь возьму на крюк. Не запер? Нет?…
Он тихонько выскользнул в коридорчик, схватил с гвоздя пальто и шляпу, надел на себя и выбежал в кухню. Когда накинул крюк, — для чего-то вытер лежавшей на водопроводной раковине тряпкой мокрые последы на полу и так же тихо направился в комнаты.
Сухова уже не было в гостиной. Одну минуту Ардальон Порфирьевич прислушивался к возне, происходившей в спальне Пострунковой, потом подошел к двери и — в щелочку — заглянул туда: Варвара Семеновна неподвижно лежала у самой кровати, на коврике; руки и ноги ее были связаны полотенцами, а над узлом одного из них еще возился Федор Сухов.
— Не дышит? — спросил шепотом Ардальон Порфирьевич.
— Никак… Холодеет…
— Ну, бери — в комоде!
Ардальон Порфирьевич шагнул в комнату, стараясь не смотреть на покойницу. В двух шагах от него — лежало полено. Ардальон Порфирьевич поднял его и, торопливо отнеся в кухню, положил его в общую связку дров.
…Через минуту Сухов поспешно прятал за пазуху, в карманы выскальзывавшие из рук пачечки денег.
— На, возьми себе! — совал он их Ардальону Порфирьевичу.
— После… после! — шептал тот. — Уходи… скорей!
— Как… вместе? — судорожно вырвался рокочущий басок Сухова. — Куда выходить… а?
Залепленный пластырем желтенького бельма левый глаз метался бессильным, застигнутым зверьком.
— Сюда, сюда… — торопил Ардальон Порфирьевич.
Он схватил Сухова за руку и увлек его за собой — к парадной двери. Включил в прихожей свет. Цепочка, крюк, замки — покорно повиновались быстрой и уверенной руке человека.
Несколько секунд оба прислушивались, что происходило на лестнице; чуть-чуть приоткрыли дверь: потянуло сыростью, холодом. Где-то внизу хлопнула дверь, и два раза повернули прищелкивающий ключ: кто-то вошел в квартиру.
И опять — мерзлая тишина. Только стучал по клеточкам стекол большого неисправного окна подстегиваемый ветром косой дождь.
Оба громко втянули в себя влажный воздух: показалось, что запахло свежим мякишем разрезанного арбуза.
— Иди! Живо! — толкнул Сухова Ардальон Порфирьевич. — Только не беги во дворе… понимаешь?
— И ты сюда?
— И я.
Сухов начал быстро спускаться по лестнице.
…Вот, два шага — и можно уже очутиться в своей собственной квартире: никого не бояться, все случившееся — продумать. Ардальон Порфирьевич так и хотел поступить, — одной ногой уже очутился на площадке, — но вдруг быстро попятился, тихо и медленно закрывая за собой парадную дверь.
Осторожность руководила теперь всеми его поступками. Он заранее предусматривал те пути, по которым может пойти следственная власть. Если кто-нибудь увидит во дворе незнакомого, плохо одетого человека (Сухова) выходящим из парадного подъезда флигеля, то обязательно уж вспомнит о нем, как только узнает о случившемся преступлении в третьем этаже этого же флигеля. Это было бы особенно опасным, потому что поврежденный бельмом глаз Федора Сухова мог послужить наилучшей приметой. Кроме того, и он сам, Адамейко, мог, при известном стечении обстоятельств, вызвать к себе некоторое подозрение, учитывая, что кратчайший путь для преступника, чтобы скрыться, — маленькая площадка, разделяющая обе парадные двери.
Может быть, это последнее соображение было и не столь верным и обязательным впоследствии для розыскной власти, но оно, как и первое, решило дальнейший ход поступков Ардальона Порфирьевича. Надо думать, что мысль эта пришла потому, что он сам, Адамейко, ясно сознавал уже свою преступность, — поэтому и был излишне осторожен.
Повернул два раза ключ в замке, надел железный крюк, цепочку: запер парадную дверь точно так, как это делала вдова Пострункова. И — выбежал на цыпочках из прихожей, забыв выключить там свет.
«Вот и все…» — уже поджидала торопливая, неровная мысль. А глаз внимательно обвел гостиную: вот — два симметрично стоящих друг против друга диванчика, письменный стол и черный лакированный… Глаз увидел: черный столик и на нем — блюдо с пирожочками: блюдо не на своем месте!
Показалось Ардальону Порфирьевичу, что принесено было это блюдо из прихожей, — он схватил его и отнес туда, чтоб поставить на высокую деревянную колонку, стоявшую рядом с зеркалом.
Теперь только он заметил, что свет в передней не выключен.
Ардальон Порфирьевич бережно поставил блюдо на колонку и протянул уже руку к выключателю. Вдруг поблизости что-то громко зашуршало, — и он испуганно отдернул руку: две мыши, одна вслед за другой, пробежали по прихожей.
— Ох ты… гадость! — вырвалось вслух у Ардальона Порфирьевича, он добавил редкое для себя нецензурное слово.
«Почуяли пирожочки, Николай Матвеевич!» — с брезгливой и злой ухмылкой подумал он.
И, сам не зная, для чего он это делает, — Ардальон Порфирьевич схватил с блюда несколько штук и, завернув в лежавшую тут же бумагу, сунул их к себе в карман.
Чуть— чуть сбоку он увидел в этот момент в зеркале свое лицо. Несколько секунд он всматривался в свое отражение, как будто проверяя его: не претерпело ли лицо каких-нибудь изменений, на которые мог бы обратить внимание первый встречный во дворе.
Но оно было таким же, как всегда.
Такое же кругленькое, чуть-чуть одутловатое, почти без всяких следов растительности — как у скопца. Такая же кожа на лице: немолодая, покрытая разорванной паутинкой мелких морщинок, и сухая — давно спрессованный лист.
Маленький, птичий нос, воспаленные, на первый взгляд — гноящиеся, набухшие веки и — болотные огоньки желтеньких глаз — мечтательно-печальных, с легкой иронией. Влажные глаза.
Все то же — без изменений. И только вздрагивает сейчас, убегает в уголок рта сморщившаяся нескладной гармошкой верхняя бледно-розовая губа.
…Ардальон Порфирьевич выключил свет и побежал к выходу.
Уже закрывая дверь, услышал, как вдогонку ему обиженно повизгивал белый шпиц.
На лестнице никого не встретил.
Вышел во двор — и обрадовался сырому размашистому ветру и сытым каплям дождя.
ГЛАВА XV
— Я вот пойду туда… к черной лестнице. Видишь? — полушепотом сказал он, стоя спиной к отряхивавшемуся от дождя Сухову. — Ты последи, куда… и — за мной. Если изменить что надо, — там скажу, на лестнице. Видишь — флигель?
Сухов не помнил, как он очутился у входа на черную лестницу, где его поджидал уже хорошо знакомый с расположением квартир Ардальон Порфирьевич.
— Ну, пойдем к дуре! — тихо проговорил он, близко придвинув к Сухову свое мокрое от дождя лицо.
Оно было сейчас серым, линявым — как непросушенный чулок.
— Вытрись, Ардальон… — невольно сказал Сухов.
— Чудак ты, заметь! О чем ты сейчас думаешь!
Но Сухов и сам не знал, о чем, собственно, он сейчас думал. Покуда тихо подымались по лестнице, мысли вдруг склеились, перепутались одна с другой, так что не было уже времени, чувствовал, отделить их друг от друга: сознание окутала тягучая, обессилившая темь.
Он не знал, каким путем они попадут в квартиру вдовы Пострунковой, как и не представлял себе, как все то произойдет. Он почти бездумно следовал за Адамейко.
Обо всем этом и Ардальон Порфирьевич не имел сейчас ясного представления. Но прилив той воли и настойчивости, которую он ощутил в себе сегодня, не покидал его и в этот момент.
Ардальон Порфирьевич был убежден в успехе задуманного им дела, а как должно будет оно через минуту начаться, — об этом не хотелось уже сейчас думать. Он помнил только об одном: это обязательно случится, потому что ему, Ардальону Порфирьевичу, соседка откроет дверь без каких-либо подозрений о цели его прихода. И уже там, в ее квартире, он успеет обдумать возможность для Сухова проникнуть в комнаты Варвары Семеновны.
Однако кое-какой план у обоих участников преступления существовал, и был он предложен еще раньше Ардальоном Адамейко.
О плане этом Ардальон Порфирьевич напомнил Сухову, когда они уже подходили к третьему — последнему этажу.
— Не забудь… Меня первого ударь, — упаду я в обмороке, а потом ты уже к ней, понимаешь?… Чтоб не подозревала на случай чего… помешает если кто…
Сухов молчаливо кивал головой. Он боялся теперь подать свой голос: было страшно — самому не узнать его.
Дойдя до последней площадки, Ардальон Порфирьевич несколько секунд прислушивался, не идет ли кто позади них по лестнице, и, убедившись в полнейшей тишине, быстро шагнул к дверям Пострунковой. Он хотел уже протянуть руку к звонку, но стоявший рядом Сухов остановил его:
— Ардальон! Как же это так… сразу, а? Как же это я… Мгновение Ардальон Порфирьевич о чем-то соображал.
Решимость и сейчас не покидала его.
— Ты вот сюда… непременно сюда! На две минуты только. Как открою я дверь — ты услышишь… Обязательно. Две минуты только…
Он указал рукой на маленькую узкую лестничку с другого края площадки, перебросившую десяток ступенек к приотворенной дверце чердака.
— Вот сюда. Быстрей! Не бойся, никого там нет… Но Ардальон Порфирьевич ошибался.
Как только Сухов скрылся за дверцей чердака, Адамейко дернул ручку звонка, — и через несколько секунд услышал знакомый голос соседки:
— Кого надо?
— Откройте, Варвара Семеновна. Это… я…
Крюк за дверью упал, язычок французского замка мягко отошел в сторону.
— Пожалуйста.
В простенке между обеими кухонными дверями стояла вдова Пострункова. Сзади нее, на плите, шипел примус.
Ардальон Порфирьевич схватился рукой за дверь и широко распахнул ее, входя в квартиру.
В этот— то момент произошло то, чего не ожидал Ардальон Порфирьевич и чего всегда боялась так вдова Пострункова; по маленькой лестничке, с чердака -быстро сбежал на площадку большой серый кот, потревоженный, очевидно, свалившимся Суховым.
В два прыжка кот этот очутился у открытых дверей квартиры и — ловко шмыгнул туда, прежде чем Адамейко успел закрыть за собою дверь.
— Аи-аи! — вскрикнула озабоченно Варвара Семеновна, бросившись к коту. — Ловите его, подлеца!
Из глубины квартиры выбежал, задорно лая, белый шпиц.
— Ловите! — кричала Варвара Семеновна, протягивая руки к испуганно заметавшемуся коту.
Он пробежал у нее между ног, вскочил сначала на вязанку дров, фыркнул оттуда на догнавшего его шпица, потом, вспрыгнув, ринулся по коридорчику в комнаты.
Варвара Семеновна и собака побежали вдогонку…
Все это продолжалось несколько секунд. Ардальон Порфирьевич быстро прошел вслед за хозяйкой. В его уме мелькнула неожиданная мысль.
— Варвара Семеновна… а Варвара Семеновна! — громко кричал он, догоняя ее. — Разрешите помочь. Уберите Рекса в столовую и закройте туда дверь. Собака, знаете ли, в данном происшествии только мешает. И злит кошку! Уж разрешите, я этого нежданного гостя вам лично изловлю и выдворю! Не беспокойтесь, Варвара Семеновна…
— Ах, подлец! Вот подлец! — волновалась вдова Пострункова, стараясь поймать за ошейник вертевшегося по комнате шпица. — Нахальный кот, я его знаю: это — жичкинский, кассира!
— Уходите! Уходите с собакой в столовую и крепко держите с той стороны дверь… — торопил ее Ардальон Порфирьевич. Я уж сам, — поверьте.
— Ну, ну… спасибо, батюшка. Рекс, поди сюда! Рекс, кому говорю?!
Она, наконец, поймала его и скрылась с ним в соседней комнате, плотно прикрыв оттуда дверь.
Адамейко медленно подошел к серому коту, забившемуся за угол письменного стола, и протянул к нему руку.
— Кис-кис-кис… Ах ты, глупый какой… дружок какой! Он бережно взял его на руки и быстро, почти припрыгивая, отнес его на лестницу.
Ардальон Порфирьевич выбежал на площадку и глухим шепотом позвал Сухова:
— Тс-с-с… Можешь скоро входить… Дверь не захлопну. Слышишь?
С чердака в ответ раздалось такое же глухое и короткое покашливание.
Адамейко вернулся в кухню, выключил внутри французский замок и прикрыл за собой обе двери.
«Вот так… вот так… Сейчас… Сейчас, — стучалась в виски горячая, неудержимая мысль. — Вот сейчас…»
Навстречу бежала белая собачонка, а сзади нее торопливым шагом — хозяйка квартиры.
— Фу ты — и примус даже забыла потушить… Вот окаянный кот!
Ардальон Порфирьевич подошел к плите и выполнил желание Варвары Семеновны, — теперь нужно было выигрывать каждую секунду,
— А вы умаялись, батюшка! Пойдемте в комнаты. Да сбросьте пальто: вымокли, чай, здорово…
В коридорчике, на гвозде, оставил отяжелевшее от дождя пальто и шляпу и, вытирая на ходу мокрое холодное лицо, вошел вслед за хозяйкой в маленькую гостиную. Руки его дрожали, и носовой платок не сразу влез в карман.
— Сарай хотел посмотреть… для зимы, конечно. Дворника искал — нету дворника… На черную лестницу от дождя убежал… и к вам, — неловко бормотал он, растерянно улыбаясь. — А вот, может, кстати: происшествие с котом какое…
— Спасибо, спасибо, Ардальон Порфирьевич! Сидите, пожалуйста. Я вас сейчас… свежими пирожочками: утречком рано испекла. Сейчас, сейчас…
Вынесла из столовой большое блюдо с яблочными пирожками и поставила на черный столик.
— Кушайте. И Рексеньку можете угостить: он еще не пробовал. Да кстати и зашли: у меня к вам дело есть. Совет, в общем… Комнату сдать собираюсь.
Оживленно и громко разговаривая, она не услышала, как заскрипела кухонная дверь. Настороженное ухо Ардальона Порфирьевича тотчас же уловило этот скрип.
Он сел на диванчик, посадив к себе на руки шпица; от мохнатой шерсти собаки шло густое тепло.
— Одну минуту, батюшка: юбку переодену, а то и в самом деле, будто нищенка какая!… Кухонный шик!
Она выразительным жестом показала на свою грязную, засаленную юбку, изорванную во многих местах.
Она прикрыла за собой дверь в спальню.
После этой минуты Ардальон Порфирьевич никогда больше не видал в живых вдовы Пострунковой…
В кухне отчетливей раздался скрип шагов. Теперь его услышала и собака. Она навострила уши, вытянула морду и попыталась соскочить с колен державшего ее Адамейко.
Но Ардальон Порфирьевич крепко прижал к себе шпица, нервно и неторопливо гладил его мягкую шерсть, нежно чесал у собаки за ухом.
Она притихла, да к тому же опять притихли в кухне человеческие шаги.
— Да, вот хочу комнату одну сдать. Одинокому, конечно. Приличному… — раздавалось громко из спальни.
Но Ардальон Порфирьевич не слышал уже этого голоса.
Он чувствовал, что вот-вот его оставит сознание, как покинула его в этот момент и та решимость, с которой он перешагнул порог своей соседки. Если сейчас вот не произойдет то самое, — он потеряет и тот остаток воли, который еще он в эту минуту судорожно осязал: он чувствовал, а не видел, — что рука его еще не перестала осязать чью-то мохнатую теплую шерсть, что другая рука то хватала с блюда, то так же быстро клала обратно липкие, мягкие, тоже теплые еще, пирожочки, а ноги вздрагивали и терлись одна о другую, как ищут защиты друг у друга слепые и слабые, оставленные сукой щенки.
Потом рука перестала гладить теплую шерсть, — собака потянулась с жадностью, высунув розовый язычок, к знакомым пирожочкам, собака просила знакомого ей человека достать эти пирожочки, и та же рука схватила вновь один из них и поднесла его к жадному влажному рту беленькой собаки.
И только осязал у себя во рту какое-то движение своего собственного языка:
— На, на, Рексенька… Кушай. Кушай. Кушай.
И так все время: ласкал собаку, нежно проводил рукой по ее шерсти и приговаривал: — Кушай. Кушай. Кушай…
И так иногда:
— Еще вот. На, Рексенька. Кушай…
И крепко— крепко прижал к себе вертлявое теплое собачье тельце.
Ошибался впоследствии прокурор, убеждая судей в том, что Ардальон Адамейко, идя на преступление, заранее готовился использовать дружбу свою со шпицем вдовы Пострунковой!…
Услышала теперь чьи-то шаги и Варвара Семеновна: вот — в коридоре.
— Кто там? — крикнула испуганно.
— На. На. На… Кушай! — шептали обескровленные губы, и рука цепко зажала ухватившую пирожочек собачью морду. — Вот так… Вот сейчас…
— Арда… — задохнулся тот же знакомый голос.
Дверь из коридорчика в спальню с шумом распахнулась: порог перешагнул незнакомый человек с искаженным, вздрагивающим лицом, с высоко поднятой правой рукой, сжимавшей круглый тяжелый обрубок полена.
Рука быстро и круто размахнулась, нанося удар в побагровевшее, застывшее лицо.
— Ард-д…
Полено ее успело раздробить окаменевшее, покрывшееся мелким потом лицо: Варвара Семеновна легонько пошатнулась и тяжело упала навзничь.
В этот же день, уже позже приглашенный органами дознания врач констатировал, что вдова Пострункова умерла от разрыва сердца. А еще позже, на суде, адвокат Федора Сухова ставил судьям вопрос считают ли они, что гражданка Пострункова умерла насильственной смертью?…
Адвокат умело использовал бесстрастное заключение врача и очень хорошо построил свою речь в защиту Федора Сухова. Защитник мог признать на крайний случай, что данном деле имело место только покушение на убийство, а не самое убийство, а раз так, — то неизвестно, сделался ли Сухов убийцей и можно ли теперь считать его таковым? Пусть даже суд не поверит словам подсудимого, что в квартиру Пострунковой он шел с целью одного лишь грабежа, — но пусть суд не поверит и прокурору, «так вольно обращающемуся со статьями уголовного кодекса»…
Соответственно с этим защита просила суд признать и Ардальона Адамейко не соучастником в убийстве, а соучастником в грабеже, результатами от которого он, кстати, и не пожелал даже воспользоваться. Так было позже, на суде.
Но утром девятого сентября был такой момент, когда один из подсудимых, Федор Сухов, и сам не сомневался в том, что только что убил тяжелым круглым поленом беззащитного незнакомого человека.
Рука размахнулась, потом мгновенно выбросилась вперед и, роняя вырвавшееся полено, — упала книзу, больно зацепив ногу чуть пониже бедра. Прежде, чем понял, куда упало полено, — увидел, как зашаталась и безжизненно опустилась на пол побагровевшая женщина, как сверкнул перед глазами краешек взлетевшего тяжелого дерева и — как мелькнула тогда же неповторимой точкой чья-то мгновенная смерть…
В эту минуту Сухов был убежден, что случайно вырвавшееся из рук полено нанесло этот смертельный удар. Но оно уже далеко лежало от бездыханной Варвары Семеновны, и, когда взметнувшийся взгляд догнал его, — Сухов понял свою ошибку.
Инстинктивно, неожиданно для самого себя — он перекрестился. И — бросился в соседнюю комнату.
— Тс-с, Ардальон… Уже!
Адамейко быстро поднялся с диванчика, не выпуская из рук равнодушно облизывавшегося шпица.
На цыпочках, словно боясь, что она может услышать, он отнес собаку в смежную комнату, столовую, закрыл туда дверь и так же тихо вернулся к неподвижно стоявшему на пороге Сухову.
Минута движения вернула Ардальону Порфирьевичу утраченную было решимость. Она пришла вновь со своей неотступной спутницей — осторожностью…
— Проверь… — еле слышно прошептал Ардальон Порфирьевич. — Может, жива… обморок. Или притворяется!
— Идем вместе… — поманил его рукой Сухов.
— Нет, нет! Я дверь возьму на крюк. Не запер? Нет?…
Он тихонько выскользнул в коридорчик, схватил с гвоздя пальто и шляпу, надел на себя и выбежал в кухню. Когда накинул крюк, — для чего-то вытер лежавшей на водопроводной раковине тряпкой мокрые последы на полу и так же тихо направился в комнаты.
Сухова уже не было в гостиной. Одну минуту Ардальон Порфирьевич прислушивался к возне, происходившей в спальне Пострунковой, потом подошел к двери и — в щелочку — заглянул туда: Варвара Семеновна неподвижно лежала у самой кровати, на коврике; руки и ноги ее были связаны полотенцами, а над узлом одного из них еще возился Федор Сухов.
— Не дышит? — спросил шепотом Ардальон Порфирьевич.
— Никак… Холодеет…
— Ну, бери — в комоде!
Ардальон Порфирьевич шагнул в комнату, стараясь не смотреть на покойницу. В двух шагах от него — лежало полено. Ардальон Порфирьевич поднял его и, торопливо отнеся в кухню, положил его в общую связку дров.
…Через минуту Сухов поспешно прятал за пазуху, в карманы выскальзывавшие из рук пачечки денег.
— На, возьми себе! — совал он их Ардальону Порфирьевичу.
— После… после! — шептал тот. — Уходи… скорей!
— Как… вместе? — судорожно вырвался рокочущий басок Сухова. — Куда выходить… а?
Залепленный пластырем желтенького бельма левый глаз метался бессильным, застигнутым зверьком.
— Сюда, сюда… — торопил Ардальон Порфирьевич.
Он схватил Сухова за руку и увлек его за собой — к парадной двери. Включил в прихожей свет. Цепочка, крюк, замки — покорно повиновались быстрой и уверенной руке человека.
Несколько секунд оба прислушивались, что происходило на лестнице; чуть-чуть приоткрыли дверь: потянуло сыростью, холодом. Где-то внизу хлопнула дверь, и два раза повернули прищелкивающий ключ: кто-то вошел в квартиру.
И опять — мерзлая тишина. Только стучал по клеточкам стекол большого неисправного окна подстегиваемый ветром косой дождь.
Оба громко втянули в себя влажный воздух: показалось, что запахло свежим мякишем разрезанного арбуза.
— Иди! Живо! — толкнул Сухова Ардальон Порфирьевич. — Только не беги во дворе… понимаешь?
— И ты сюда?
— И я.
Сухов начал быстро спускаться по лестнице.
…Вот, два шага — и можно уже очутиться в своей собственной квартире: никого не бояться, все случившееся — продумать. Ардальон Порфирьевич так и хотел поступить, — одной ногой уже очутился на площадке, — но вдруг быстро попятился, тихо и медленно закрывая за собой парадную дверь.
Осторожность руководила теперь всеми его поступками. Он заранее предусматривал те пути, по которым может пойти следственная власть. Если кто-нибудь увидит во дворе незнакомого, плохо одетого человека (Сухова) выходящим из парадного подъезда флигеля, то обязательно уж вспомнит о нем, как только узнает о случившемся преступлении в третьем этаже этого же флигеля. Это было бы особенно опасным, потому что поврежденный бельмом глаз Федора Сухова мог послужить наилучшей приметой. Кроме того, и он сам, Адамейко, мог, при известном стечении обстоятельств, вызвать к себе некоторое подозрение, учитывая, что кратчайший путь для преступника, чтобы скрыться, — маленькая площадка, разделяющая обе парадные двери.
Может быть, это последнее соображение было и не столь верным и обязательным впоследствии для розыскной власти, но оно, как и первое, решило дальнейший ход поступков Ардальона Порфирьевича. Надо думать, что мысль эта пришла потому, что он сам, Адамейко, ясно сознавал уже свою преступность, — поэтому и был излишне осторожен.
Повернул два раза ключ в замке, надел железный крюк, цепочку: запер парадную дверь точно так, как это делала вдова Пострункова. И — выбежал на цыпочках из прихожей, забыв выключить там свет.
«Вот и все…» — уже поджидала торопливая, неровная мысль. А глаз внимательно обвел гостиную: вот — два симметрично стоящих друг против друга диванчика, письменный стол и черный лакированный… Глаз увидел: черный столик и на нем — блюдо с пирожочками: блюдо не на своем месте!
Показалось Ардальону Порфирьевичу, что принесено было это блюдо из прихожей, — он схватил его и отнес туда, чтоб поставить на высокую деревянную колонку, стоявшую рядом с зеркалом.
Теперь только он заметил, что свет в передней не выключен.
Ардальон Порфирьевич бережно поставил блюдо на колонку и протянул уже руку к выключателю. Вдруг поблизости что-то громко зашуршало, — и он испуганно отдернул руку: две мыши, одна вслед за другой, пробежали по прихожей.
— Ох ты… гадость! — вырвалось вслух у Ардальона Порфирьевича, он добавил редкое для себя нецензурное слово.
«Почуяли пирожочки, Николай Матвеевич!» — с брезгливой и злой ухмылкой подумал он.
И, сам не зная, для чего он это делает, — Ардальон Порфирьевич схватил с блюда несколько штук и, завернув в лежавшую тут же бумагу, сунул их к себе в карман.
Чуть— чуть сбоку он увидел в этот момент в зеркале свое лицо. Несколько секунд он всматривался в свое отражение, как будто проверяя его: не претерпело ли лицо каких-нибудь изменений, на которые мог бы обратить внимание первый встречный во дворе.
Но оно было таким же, как всегда.
Такое же кругленькое, чуть-чуть одутловатое, почти без всяких следов растительности — как у скопца. Такая же кожа на лице: немолодая, покрытая разорванной паутинкой мелких морщинок, и сухая — давно спрессованный лист.
Маленький, птичий нос, воспаленные, на первый взгляд — гноящиеся, набухшие веки и — болотные огоньки желтеньких глаз — мечтательно-печальных, с легкой иронией. Влажные глаза.
Все то же — без изменений. И только вздрагивает сейчас, убегает в уголок рта сморщившаяся нескладной гармошкой верхняя бледно-розовая губа.
…Ардальон Порфирьевич выключил свет и побежал к выходу.
Уже закрывая дверь, услышал, как вдогонку ему обиженно повизгивал белый шпиц.
На лестнице никого не встретил.
Вышел во двор — и обрадовался сырому размашистому ветру и сытым каплям дождя.
ГЛАВА XV
На Обводной пришел в тот же день, через два часа после убийства вдовы Пострунковой.
Резко и торопливо позвонил. Прошло несколько томительных секунд, — никто не открывал. Только залаяла за дверью собачонка, но и то сразу же умолкла, словно кто-то зажал ей с силой тоненькое, узкое горло.
Наконец, раздался глухой и дрожащий голос Сухова:
— Кто здесь?
— Открой, это я…
«Уже боится… ждет», — подумал Ардальон Порфирьевич, входя в квартиру.
Правда, лицо Сухова было бледно, и глаза глубоко ввалились, потускнели, так что почти не заметна была сейчас разница между обоими — здоровым и поврежденным. Взгляд был мутный, нездоровый.
— Все хорошо! — нарочито бодро сказал Ардальон Порфирьевич, проникаясь жалостью к испуганно смотревшему на него Сухову. — Все кончено и… хорошо! — повторил он опять, присаживаясь на единственный стул, стоявший в комнате.
Ни шляпы, ни пальто он не снимал, словно предполагал быть здесь недолго.
— А ты как — благополучно, Федор Семеныч?
— Благополучно, да невесело!
Сухов смотрел исподлобья, растерянно.
Он подошел к Ардальону Порфирьевичу и не то укоризненно, не то жалобно покачал от плеча к плечу головой, -вздохнул тяжело и протяжно.
Он, по привычке, хватал щипчиками ногтей свой подбородок, хотя он был теперь совершенно гладок, вчера еще выбрит, — и ногтям не за что было уцепиться.
— Глупость! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — Выдержка — вот что и есть главное! И еще вот главное: надо любить, обязательно любить и ценить свою жизнь собственную! Без этого нельзя. Ребята, пойдите сюда… — позвал он обоих детей, молчаливо стоявших поодаль.
— А не докопаются?… — все еще продолжал тревожиться Сухов. — И главное, случилось не так, как думал… Может, если б знал…
— Не дури! — прервал Адамейко. — Галочка! Я обещал тебе сладенького и вкусненького.
— Обещали, дяденька! — в один голос отозвались, радостно оживившись, дети.
— Ну, вот, значит, и выполню…
Он расстегнул пальто и засунул руку в один из оттопыренных карманов брюк, стараясь что-то вытащить оттуда. В кармане шуршала бумага. Дети следили за ним с нескрываемым любопытством. Губы Павлика размякли, обслюнились, и темные глазки свои он таращил наивно и смешливо: на маленький лобик легли, одна под другой, две тоненьких нитки морщинок.
— Это тебе, «кормитель отцовский», за выслугу лет! — усмехнулся Ардальон Порфирьевич, протягивая мальчику несколько кругленьких мягких пирожочков. — Дай Галочке. Больше таких уже не будет… «кондитер» уехал! На, кушай…
Но тут случилось то, что известно уже нам из беседы Галочки со следователем Жигадло.
Едва мальчик успел протянуть руку, как Сухов быстро наклонился над Ардальоном Порфирьевичем, схватил с его ладони липкие пирожочки и бросил их наземь.
— Не сметь притрагиваться… слышь! Не позволяю… Чтоб и в доме у меня их не было! Собака пусть жрет…
Вспышка неожиданной злобы, перемешавшейся с безотчетным испугом, покрыла пятнами бурого румянца его лицо, до того — тихое, понурое.
— Не позволяю! Не сметь! — кричал он, уже не в силах сдержать себя. — Надругательства не позволю!
Он отшвырнул ногой пирожочки в дальний угол комнаты. Собака бросилась за ними, и через минуту оставался только липкий, неряшливый след. Белый шпиц слизнул его языком.
— Не хочу, не надо… — уже тихо, извиняющимся тоном говорил Сухов. — Неприятно мне это…
— Нервы! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — И несдержанность характера — вот что! Может привести это к опасным результатам. Понимаешь? А этого никак не должно быть, — сделал он многозначительное ударение на слове «этого». — Потому глупость это будет величайшая. Что выйдет тогда? — встал он и подошел вплотную к Сухову.
И шепотом уже:
— Подумай только, глупость! Вот так заметь: одна, уже мертвая, жизнь сильней, чем две настоящих, а?! Ведь так? Да что две! А это что?… — И он махнул рукой в сторону выходивших в соседнюю комнату детишек. — Как скажешь? — уже громко опять продолжал Ардальон Порфирьевич.
— Это верно ты говоришь. Спасибо. Мне ведь крепкое слово нужно. Поддержать чтоб… не забыть. Я вот видеть тебя хотел. Думал, значит: если не придет сегодня, — сам побегу к нему, непременно побегу. А потом вспомнил: рядом ведь ты с ней, близко очень, — и побоялся!
— Ко мне ходить не надо, — назидательно вытянулся указательный палец Ардальона Порфирьевича. — Нервность это одна, говорю тебе, и больше ничего.
— Тянуло шибко…
— А ты вожжи держи! Слабость эта твоя может, кому нужно, след открыть. А никакого другого следа нет у них, не будет! — зло и насмешливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич.
— Правда? — карий глаз смотрел кругло и марко. — Не будет?!
— Никак! Обдумал я, — и выходит, что не оставили им ни одного кончика! Но…
Указательный палец опять уставился в лицо Сухова:
— …Одно дело — не оставить старых кончиков, а другое — не показать новеньких. Вот тут-то и важна, заметь, осторожность. Спишь, а про нее не забудь — вот что! Вот уже одна глупость, — чуть тише продолжал Ардальон Порфирьевич. — Зачем пирожочки ногами топтал? Кричал для чего, злился? У детей по этому случаю одно непонимание — да и только. Подозрения у них никакейшего, конечно, но если б кто посторонний тут приключился, — что тогда? Глупость!
— Противно мне теперь, чтоб дети…
— Понимаю! Ладно! А все-таки на вожже держать себя следует — вот что! Деньги ты где держишь? — неожиданно переменил тему разговора Ардальон Порфирьевич.
— Там… там, в кухне! В подоконнике — дыра там такая есть, но сразу не увидать. Я сейчас тебе… сейчас, — заволновался Сухов.
Он сделал несколько шагов по направлению к коридорчику, ведшему в кухню.
— Постой! — задержал его Адамейко. — Погоди… Я не для этого тебя спросил. Совсем не та цель у меня. И не за тем я пришел…
— Но тебе ведь… следует… твоя тут половина… — озадаченно шептал Сухов.
— Я тебя по-дружески спросил: в настоящем ли, в верном ли месте все у тебя, — понимаешь? Опять же насчет осторожности.
— Место верное. Вот только для тебя… расковыряю там и опять закрою. Может, сам посмотришь, — не считал я еще их… трогать не хочу. Холодные… холодные они будто!
Резко и торопливо позвонил. Прошло несколько томительных секунд, — никто не открывал. Только залаяла за дверью собачонка, но и то сразу же умолкла, словно кто-то зажал ей с силой тоненькое, узкое горло.
Наконец, раздался глухой и дрожащий голос Сухова:
— Кто здесь?
— Открой, это я…
«Уже боится… ждет», — подумал Ардальон Порфирьевич, входя в квартиру.
Правда, лицо Сухова было бледно, и глаза глубоко ввалились, потускнели, так что почти не заметна была сейчас разница между обоими — здоровым и поврежденным. Взгляд был мутный, нездоровый.
— Все хорошо! — нарочито бодро сказал Ардальон Порфирьевич, проникаясь жалостью к испуганно смотревшему на него Сухову. — Все кончено и… хорошо! — повторил он опять, присаживаясь на единственный стул, стоявший в комнате.
Ни шляпы, ни пальто он не снимал, словно предполагал быть здесь недолго.
— А ты как — благополучно, Федор Семеныч?
— Благополучно, да невесело!
Сухов смотрел исподлобья, растерянно.
Он подошел к Ардальону Порфирьевичу и не то укоризненно, не то жалобно покачал от плеча к плечу головой, -вздохнул тяжело и протяжно.
Он, по привычке, хватал щипчиками ногтей свой подбородок, хотя он был теперь совершенно гладок, вчера еще выбрит, — и ногтям не за что было уцепиться.
— Глупость! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — Выдержка — вот что и есть главное! И еще вот главное: надо любить, обязательно любить и ценить свою жизнь собственную! Без этого нельзя. Ребята, пойдите сюда… — позвал он обоих детей, молчаливо стоявших поодаль.
— А не докопаются?… — все еще продолжал тревожиться Сухов. — И главное, случилось не так, как думал… Может, если б знал…
— Не дури! — прервал Адамейко. — Галочка! Я обещал тебе сладенького и вкусненького.
— Обещали, дяденька! — в один голос отозвались, радостно оживившись, дети.
— Ну, вот, значит, и выполню…
Он расстегнул пальто и засунул руку в один из оттопыренных карманов брюк, стараясь что-то вытащить оттуда. В кармане шуршала бумага. Дети следили за ним с нескрываемым любопытством. Губы Павлика размякли, обслюнились, и темные глазки свои он таращил наивно и смешливо: на маленький лобик легли, одна под другой, две тоненьких нитки морщинок.
— Это тебе, «кормитель отцовский», за выслугу лет! — усмехнулся Ардальон Порфирьевич, протягивая мальчику несколько кругленьких мягких пирожочков. — Дай Галочке. Больше таких уже не будет… «кондитер» уехал! На, кушай…
Но тут случилось то, что известно уже нам из беседы Галочки со следователем Жигадло.
Едва мальчик успел протянуть руку, как Сухов быстро наклонился над Ардальоном Порфирьевичем, схватил с его ладони липкие пирожочки и бросил их наземь.
— Не сметь притрагиваться… слышь! Не позволяю… Чтоб и в доме у меня их не было! Собака пусть жрет…
Вспышка неожиданной злобы, перемешавшейся с безотчетным испугом, покрыла пятнами бурого румянца его лицо, до того — тихое, понурое.
— Не позволяю! Не сметь! — кричал он, уже не в силах сдержать себя. — Надругательства не позволю!
Он отшвырнул ногой пирожочки в дальний угол комнаты. Собака бросилась за ними, и через минуту оставался только липкий, неряшливый след. Белый шпиц слизнул его языком.
— Не хочу, не надо… — уже тихо, извиняющимся тоном говорил Сухов. — Неприятно мне это…
— Нервы! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — И несдержанность характера — вот что! Может привести это к опасным результатам. Понимаешь? А этого никак не должно быть, — сделал он многозначительное ударение на слове «этого». — Потому глупость это будет величайшая. Что выйдет тогда? — встал он и подошел вплотную к Сухову.
И шепотом уже:
— Подумай только, глупость! Вот так заметь: одна, уже мертвая, жизнь сильней, чем две настоящих, а?! Ведь так? Да что две! А это что?… — И он махнул рукой в сторону выходивших в соседнюю комнату детишек. — Как скажешь? — уже громко опять продолжал Ардальон Порфирьевич.
— Это верно ты говоришь. Спасибо. Мне ведь крепкое слово нужно. Поддержать чтоб… не забыть. Я вот видеть тебя хотел. Думал, значит: если не придет сегодня, — сам побегу к нему, непременно побегу. А потом вспомнил: рядом ведь ты с ней, близко очень, — и побоялся!
— Ко мне ходить не надо, — назидательно вытянулся указательный палец Ардальона Порфирьевича. — Нервность это одна, говорю тебе, и больше ничего.
— Тянуло шибко…
— А ты вожжи держи! Слабость эта твоя может, кому нужно, след открыть. А никакого другого следа нет у них, не будет! — зло и насмешливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич.
— Правда? — карий глаз смотрел кругло и марко. — Не будет?!
— Никак! Обдумал я, — и выходит, что не оставили им ни одного кончика! Но…
Указательный палец опять уставился в лицо Сухова:
— …Одно дело — не оставить старых кончиков, а другое — не показать новеньких. Вот тут-то и важна, заметь, осторожность. Спишь, а про нее не забудь — вот что! Вот уже одна глупость, — чуть тише продолжал Ардальон Порфирьевич. — Зачем пирожочки ногами топтал? Кричал для чего, злился? У детей по этому случаю одно непонимание — да и только. Подозрения у них никакейшего, конечно, но если б кто посторонний тут приключился, — что тогда? Глупость!
— Противно мне теперь, чтоб дети…
— Понимаю! Ладно! А все-таки на вожже держать себя следует — вот что! Деньги ты где держишь? — неожиданно переменил тему разговора Ардальон Порфирьевич.
— Там… там, в кухне! В подоконнике — дыра там такая есть, но сразу не увидать. Я сейчас тебе… сейчас, — заволновался Сухов.
Он сделал несколько шагов по направлению к коридорчику, ведшему в кухню.
— Постой! — задержал его Адамейко. — Погоди… Я не для этого тебя спросил. Совсем не та цель у меня. И не за тем я пришел…
— Но тебе ведь… следует… твоя тут половина… — озадаченно шептал Сухов.
— Я тебя по-дружески спросил: в настоящем ли, в верном ли месте все у тебя, — понимаешь? Опять же насчет осторожности.
— Место верное. Вот только для тебя… расковыряю там и опять закрою. Может, сам посмотришь, — не считал я еще их… трогать не хочу. Холодные… холодные они будто!