Он взглянул в замочную скважину — в ней торчал изнури ключ. Хотел потрясти верхнюю половинку дверей — она почти не поддавалась.
— Так и есть, — деловито произнес дворник. — Дверь на крюк взята и на ключ тоже. Все как полагается, честь честью!
— Слесаря, мастерового позвать надо, в третьем номере проживает! — торопливо подсказала ему жена.
— Как есть ты — без всякого хозяйского соображения, баба! — угрюмо посмотрел в ее сторону дворник. — Прикинула бы ты только в уме своем: замок тут портить надо? — Надо. Окромя — французский сломать, крюк выламывать да еще, может, цепочку спиливать, а!… Как уже входить насильственно и без лишней порчи, — так чрез черный только следует. Там что? — Один крюк да французский: всего два предмета у двери! Эх, бабы, а еще тоже в коммунальный профсоюзный, бывает, суются!… — иронически и презрительно сплюнул он и начал спускаться вниз.
Все, в том числе и Ардальон Порфирьевич, последовали за ним.
Через десять минут к квартире Варвары Семеновны Пострунковой по черному ходу направлялась почти вся домовая администрация во главе с председателем правления и управдомом, а также и Адамейко и приглашенный с улицы постовой милиционер.
— Сначала французский выключай!… — отдавал распоряжение слесарю посасывавший трубку председатель правления дома. — Может быть, дверь сразу же и откроется… А собачонка, собачонка-то как заливается!
Так оно и случилось; как только замок был снят, дверь легонько приоткрылась и жалобно визжащая собака выскочила на площадку.
— Ну… посмотрим, что ли?… — с волнением оглянулся на всех председатель. — Проходите, товарищ… — пригласил он учтивым жестом плечистого милиционера. — Дворник! Сергей! проходи!…
Дворник и милиционер первыми вошли в квартиру, за ними и все остальные.
Первые живые существа, увиденные здесь, кроме собаки, были мыши… Несколько зверьков юркнули по кухне, бросились в маленький коридорчик, в дыру возле уборной.
— Фу ты, отродье! — брезгливо сплюнул председатель.
— Одна нечисть тут, клянусь! — вырвалось у Ардальона Порфирьевича. — Все, заметьте, «Николаи Матвеевичи» бегают, — усмехнулся он, напомнив тем присутствующим о странностях вдовы Пострунковой.
Из маленького коридорчика все потянулись за милиционером, открывавшим уже дверь в спальню хозяйки квартиры.
Он фазу же увидел: на коврике, у самой кровати, лежало бездыханное тело Варвары Семеновны…
— Ух… ты! — вскрикнуло сразу несколько голосов.
Руки и ноги Варвары Семеновны были неумело связаны полотенцами; голова безжизненно спадала набок. Веки — напряженно сжаты, и из-под них, как из-под плохо спущенных штор, смотрел стеклянный краешек тускло-серых глаз.
— Налет! — кратко и выразительно сказал милиционер и вынул из кармана записную книжечку с вложенным в нее огрызком чернильного карандаша. — Какой это номер квартиры? — спросил он.
— Двадцать седьмой…
— Прошу вас, граждане, никак до нее не прикасаться, потому инструкция не позволяет. Дворник, не впускай сюда никого постороннего с улицы, слышь! Товарищ управдом, пишите маленький протокол, а я вызову по телефону угрозыск…
Пока выполнялись необходимые в таких случаях формальности, Ардальон Порфирьевич внимательно оглядывал комнату.
— На полу разбросаны были различные вещи покойной — ворох носовых платков разных размеров, два платья, кружева, какие-то бумаги, поломанные счеты, мотки спутанных ниток, серебряный портсигар и многое другое.
Адамейко осторожно, стараясь не наступить на каждую из этих вещей, направился в гостиную, где так недавно еще был и разговаривал с Варварой Семеновной.
Неожиданно взгляд его остановился на маленьком предмете, лежавшем у ножки зеленого диванчика. Ардальон Порфирьевич вздрогнул и, быстро оглянувшись, не видит ли кто-нибудь, так же быстро и проворно поднял его с пола.
Если бы в этот момент кто-либо посмотрел на Ардальона Порфирьевича, то увидел бы, как мало крови было сейчас в его лице и как жадно и изумленно светились его воспаленные глаза!
Но никто за ним не следил, и Адамейко незаметно для всех положил найденный предмет в боковой карман своего пиджака и вернулся в спальню покойной вдовы.
Из чувства справедливости и уважения к внимательному читателю нашему следует тут же, хотя бы очень кратко, объяснить неожиданное удивление и волнение Ардальона Порфирьевича в тот момент, когда взгляд его упал на упомянутый выше предмет.
Мы это и делаем: поднятый им возле диванчика темно-розовый батистовый платочек с круглой выжженной дыркой посредине — принадлежал Ольге Самсоновне! Совпадения не могло быть, а самый платочек этот хорошо уж был знаком Ардальону Порфирьевичу.
…Через четверть часа прибыли два агента уголовного розыска, осмотрели внимательно всю квартиру, записали фамилии всех присутствующих, — и начался опрос их, как будущих свидетелей по «делу об убийстве 9 сентября 192… года гражданки Варвары Семеновны Пострунковой, проживавшей в доме № 14, в квартире № 27 по С-ской улице».
Когда дошла очередь до Ардальона Порфирьевича, он подробно рассказал, как несколько раз в течение этого дня стучался в квартиру убитой и как помогали ему в этом некоторые жильцы и соседи по дому.
— Больше ничего не можете сообщить? — спросил один из агентов.
— Больше ничего, к сожалению!… — ответил Адамейко и поставил под показаниями обычный свой завитушечный росчерк, загнувший длинненький хвост свой в середину круглой, как арбуз, заглавной буквы «А» его фамилии…
ГЛАВА VIII
— Так и есть, — деловито произнес дворник. — Дверь на крюк взята и на ключ тоже. Все как полагается, честь честью!
— Слесаря, мастерового позвать надо, в третьем номере проживает! — торопливо подсказала ему жена.
— Как есть ты — без всякого хозяйского соображения, баба! — угрюмо посмотрел в ее сторону дворник. — Прикинула бы ты только в уме своем: замок тут портить надо? — Надо. Окромя — французский сломать, крюк выламывать да еще, может, цепочку спиливать, а!… Как уже входить насильственно и без лишней порчи, — так чрез черный только следует. Там что? — Один крюк да французский: всего два предмета у двери! Эх, бабы, а еще тоже в коммунальный профсоюзный, бывает, суются!… — иронически и презрительно сплюнул он и начал спускаться вниз.
Все, в том числе и Ардальон Порфирьевич, последовали за ним.
Через десять минут к квартире Варвары Семеновны Пострунковой по черному ходу направлялась почти вся домовая администрация во главе с председателем правления и управдомом, а также и Адамейко и приглашенный с улицы постовой милиционер.
— Сначала французский выключай!… — отдавал распоряжение слесарю посасывавший трубку председатель правления дома. — Может быть, дверь сразу же и откроется… А собачонка, собачонка-то как заливается!
Так оно и случилось; как только замок был снят, дверь легонько приоткрылась и жалобно визжащая собака выскочила на площадку.
— Ну… посмотрим, что ли?… — с волнением оглянулся на всех председатель. — Проходите, товарищ… — пригласил он учтивым жестом плечистого милиционера. — Дворник! Сергей! проходи!…
Дворник и милиционер первыми вошли в квартиру, за ними и все остальные.
Первые живые существа, увиденные здесь, кроме собаки, были мыши… Несколько зверьков юркнули по кухне, бросились в маленький коридорчик, в дыру возле уборной.
— Фу ты, отродье! — брезгливо сплюнул председатель.
— Одна нечисть тут, клянусь! — вырвалось у Ардальона Порфирьевича. — Все, заметьте, «Николаи Матвеевичи» бегают, — усмехнулся он, напомнив тем присутствующим о странностях вдовы Пострунковой.
Из маленького коридорчика все потянулись за милиционером, открывавшим уже дверь в спальню хозяйки квартиры.
Он фазу же увидел: на коврике, у самой кровати, лежало бездыханное тело Варвары Семеновны…
— Ух… ты! — вскрикнуло сразу несколько голосов.
Руки и ноги Варвары Семеновны были неумело связаны полотенцами; голова безжизненно спадала набок. Веки — напряженно сжаты, и из-под них, как из-под плохо спущенных штор, смотрел стеклянный краешек тускло-серых глаз.
— Налет! — кратко и выразительно сказал милиционер и вынул из кармана записную книжечку с вложенным в нее огрызком чернильного карандаша. — Какой это номер квартиры? — спросил он.
— Двадцать седьмой…
— Прошу вас, граждане, никак до нее не прикасаться, потому инструкция не позволяет. Дворник, не впускай сюда никого постороннего с улицы, слышь! Товарищ управдом, пишите маленький протокол, а я вызову по телефону угрозыск…
Пока выполнялись необходимые в таких случаях формальности, Ардальон Порфирьевич внимательно оглядывал комнату.
— На полу разбросаны были различные вещи покойной — ворох носовых платков разных размеров, два платья, кружева, какие-то бумаги, поломанные счеты, мотки спутанных ниток, серебряный портсигар и многое другое.
Адамейко осторожно, стараясь не наступить на каждую из этих вещей, направился в гостиную, где так недавно еще был и разговаривал с Варварой Семеновной.
Неожиданно взгляд его остановился на маленьком предмете, лежавшем у ножки зеленого диванчика. Ардальон Порфирьевич вздрогнул и, быстро оглянувшись, не видит ли кто-нибудь, так же быстро и проворно поднял его с пола.
Если бы в этот момент кто-либо посмотрел на Ардальона Порфирьевича, то увидел бы, как мало крови было сейчас в его лице и как жадно и изумленно светились его воспаленные глаза!
Но никто за ним не следил, и Адамейко незаметно для всех положил найденный предмет в боковой карман своего пиджака и вернулся в спальню покойной вдовы.
Из чувства справедливости и уважения к внимательному читателю нашему следует тут же, хотя бы очень кратко, объяснить неожиданное удивление и волнение Ардальона Порфирьевича в тот момент, когда взгляд его упал на упомянутый выше предмет.
Мы это и делаем: поднятый им возле диванчика темно-розовый батистовый платочек с круглой выжженной дыркой посредине — принадлежал Ольге Самсоновне! Совпадения не могло быть, а самый платочек этот хорошо уж был знаком Ардальону Порфирьевичу.
…Через четверть часа прибыли два агента уголовного розыска, осмотрели внимательно всю квартиру, записали фамилии всех присутствующих, — и начался опрос их, как будущих свидетелей по «делу об убийстве 9 сентября 192… года гражданки Варвары Семеновны Пострунковой, проживавшей в доме № 14, в квартире № 27 по С-ской улице».
Когда дошла очередь до Ардальона Порфирьевича, он подробно рассказал, как несколько раз в течение этого дня стучался в квартиру убитой и как помогали ему в этом некоторые жильцы и соседи по дому.
— Больше ничего не можете сообщить? — спросил один из агентов.
— Больше ничего, к сожалению!… — ответил Адамейко и поставил под показаниями обычный свой завитушечный росчерк, загнувший длинненький хвост свой в середину круглой, как арбуз, заглавной буквы «А» его фамилии…
ГЛАВА VIII
Описанные в предыдущей главе события происходили, как мы уже сказали, ровно через двенадцать дней после того дня, как Адамейко встретил жену Сухова, образ которой теперь не покидал его и все время, пока перед глазами находилась его собственная жена — Елизавета Григорьевна.
Как и в знаменательный день 9 сентября, так и теперь, торопясь в свой ларек, Елизавета Григорьевна поручила своему мужу зайти к Варваре Семеновне и взять взаймы у нее сто рублей, обещанных соседкой еще накануне.
Адамейко не всегда с охотой посещавший вдову, — теперь даже обрадовался: он вспомнил, что в кармане у него осталось только три серебряных монеты, а получив деньги у Варвары Семеновны, он сможет несколько рублей оставить для себя, тем более что необходимость в них теперь отчего-то настойчиво связывалась с мыслью о предстоящем посещении квартиры Сухова.
И когда жена ушла, спустя некоторое время, вышел и Ардальон Порфирьевич, направившись к соседке.
Он легонько раза три постучал в дверь, и через минуту ему открыла сама хозяйка.
— Простите, — сказал учтиво Ардальон Порфирьевич, — я к вам по поручению жены…
— Знаю, знаю… Уж отложены, приготовлены. Для Елизаветы Григорьевны я с удовольствием, пожалуйста! Проходите, милости просим…
И Варвара Семеновна, набросив на дверь крюк, пошла вслед за гостем в комнаты; путаясь под ногами, приветливо повизгивал Рекс.
— Садитесь, Ардальон Порфирьевич, — пригласила его хозяйка, когда они очутились в маленькой узкой комнате, служившей Варваре Семеновне столовой. — Что? Торопитесь? Да некуда вам торопиться в такое время, — вместе чай и откушаем. Вот и чайник горячий, и вареньем угощу, и коржиков сладких дам…
— Благодарю, — сказал Адамейко и пригнул вежливо голову. — Я уж в другой раз как-нибудь… У меня сегодня, Варвара Семеновна, дело неотложное…
— Вот как! — улыбнулась, прищурившись, вдова. — Не сегодняшняя ли ваша знакомая — и есть это дело, батюшка вы мой? а?… Ну, ничего, — я шучу!… — слегка посмеивалась она.
Вряд ли следует здесь объяснять читателю, что Варвара Семеновна и была той женщиной, которую так напугал сегодня утром в скверике Адамейко; это стало уже очевидным из предыдущей главы нашей повести.
— Вижу, что шутите, — коротко улыбнулся уже и Ардальон Порфирьевич и присел на стул, стоявший одиноко у стены.
Он решил уже не уходить тотчас же. То, что соседка, давая взаймы деньги, могла рассчитывать сейчас на некоторое послушание и обычную в таких случаях учтивость гостя, -обязывало его не отвергать гостеприимства Варвары Семеновны. К тому же последняя была настойчива в своих приглашениях? — и это еще больше связывало Ардальона Порфирьевича.
Но, кроме этого, была еще одна мысль у него, говорившая за то, чтобы принять приглашение соседки: то, что она упомянула неожиданно про Ольгу Самсоновну.
Не подозревая того, насколько эта случайно встретившаяся женщина занимала теперь мысли Ардальона Порфирьевича, Варвара Семеновна, вспомнив о ней, невольно и неожиданно обострила их и усилила тем самым внимание гостя к своим словам.
Адамейко почувствовал, что ему стало вдруг приятно от одного упоминания про Ольгу Самсоновну, хотя он знал, что продолжая о ней разговор, вдова Пострункова вряд ли скажет что-либо хорошее об этой женщине, к которой отнеслась не совсем дружелюбно сегодня утром в скверике.
Но Ардальону Порфирьевичу был приятен уже самый разговор об Ольге Самсоновне, а вдова Пострункова была пока первым и единственным человеком, с которым можно было вести эту беседу, — и он решил потому на некоторое время остаться.
И чтоб не обрывать начавшегося уже разговора, Ардальон Порфирьевич сам уже старался подтолкнуть на него Варвару Семеновну, кстати сказать, действительно любившую посплетничать.
— Конечно, шутите, — сказал Адамейко, придвинувшись вместе со стулом к столу. — Но, между прочим, заметьте, сегодняшняя знакомая может хоть у кого возбудить интерес!
Этих слов было совершенно достаточно, чтобы Варвара Семеновна почти скороговоркой, оживленно сказала:
— Ах, вот как! Сейчас, сейчас, батюшка, потолкуем… уж мы потолкуем! Вот я только коржички и варенье возьму… Сейчас, сейчас, Ардальон Порфирьевич…
«Клюнуло!» — подумал Адамейко.
— И чем это она может интересовать порядочного человека? — продолжала вдова, когда на столе уже все было расставлено и гостю была подана большая фарфоровая чашка чаю. — Скажите-ка на милость, вот уж не сказала б я этого, Ардальон Порфирьевич!… Рыжая и стриженая, папироски у мужчин выпрашивает среди бела дня не хуже, чем другой кто… известной вам профессии… Какой же тут интерес, кроме обыкновенного, денежек, простите, требующего? Ровно никакого. А к тому же заметили вы, батюшка, что от платья ее шел дух нечистоплотный и неприятный, извините, к которому интереса, по-моему, ни у кого не будет… Заметили?
— Не обонял! — уклончиво сказал Адамейко. — «Врет, подлая!» — подумал он про себя.
— Не заметили? А я заметила. Я все хорошо замечаю!
— А она все-таки красивая… По особенному красивая. У нее глаза особенные, — продолжал Ардальон Порфирьевич медленно и тихо, словно повторял эти слова для самого себя.
— Ах, скажите-ка на милость, — глаза! — с презрительной усмешкой воскликнула Варвара Семеновна и поставила вновь на блюдце чашку с чаем, которую только что хотела поднести к губам. — Ну что ж, что глаза? Ест она вашего брата, мужчин, и не посолит даже! И безразлично ей, батюшка, красавец ли, или урод какой… мужчина незначительный! Лишь бы польза от него, — уж я ее сразу раскусила. А потом — что глаза? Врут они, бывает, — подло врут, Ардальон Порфирьевич… Знала я одну женщину — порядочную как будто, семейственную. И муж у нее духовного звания. Так у нее глаза — две овцы, да и только! А оказалось что? Развратница из развратниц. Понимаете?… Глаза — это маскарад один.
— Понимаю, — вежливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич. — Помню. Это про нее упоминал в день смерти уважаемый Николай Матвеевич?…
— Про нее! — сорвалось у Варвары Семеновны. Но она тотчас же спохватилась и быстро добавила:
— Муж мой насчет себя самого шутил только. Это, конечно, с другим человеком случилось…
Видно было, что Варвара Семеновна очень смутилась; она на минуту умолкла, а потом, вдруг, неизвестно для чего, начала передвигать предметы, стоявшие на столе, и усиленно предлагать гостю коржики и вторую чашку чаю, хотя Ардальон Порфирьевич едва только отпил еще из первой.
Этот короткий разговор его с соседкой ничего почти не значащий для дальнейшего хода событий, так быстро приведших Ардальона Адамейко на скамью подсудимых, все же способствовал тому, что мысль его все больше и больше заполнялась образом Ольги Самсоновны.
И то, что неприятная ему соседка говорила о ней так недружелюбно и даже враждебно, — еще сильней увлекало его мысль, а образ жены Сухова становился для него вдруг загадочным и потому еще более притягивающим.
Ардальон Порфирьевич наскоро хлебнул остаток чая в чашке с тем, чтобы, получив у вдовы деньги, встать уже и отправиться на Обводный — по сообщенному ему Суховым адресу. Но в это время Варвара Семеновна куда-то вышла из столовой, — и Адамейко, слегка отодвинувшись от стола, начал заигрывать с собакой, с пушистым Рексом, давно уже вертевшимся подле него и заискивающе и просительно заглядывавшим в глаза.
— Кушай! — ласково сказал Ардальон Порфирьевич и бросил собаке один за другим два сладких коржика.
Собака быстро съела их и, виляя хвостом, вновь подбежала к столу. Адамейко опять бросил ей несколько коржиков, а один из них смазал даже слегка маслом, стоявшим тут же, на столе.
Михаил Козаков
За этим занятием застала его вернувшаяся Варвара Семеновна.
— Балуете, очень балуете!… — укоризненно сказала она, покачав головой. — Хотя это хорошо, — добавила она с улыбкой. — Кто с животными ласков, тот, говорят, и человека никогда не обидит. Есть даже такие, что и комара убить стесняются… Правда?
— Не знаю. Я вот… никого убить не могу, — сказал вдруг Ардальон Порфирьевич.
И замолчал.
— Упаси, Господь! — вздрогнули плечи Варвары Семеновны. — А есть ведь такие… Еще с малолетства боюсь их… Убьет он человека, или даже нескольких, и ходит потом спокойно среди публики, и разговаривает, будто именно комара какого прихлопнул…
«Дура!» — подумал Адамейко.
— Я вот именно… никого убить не могу, — настойчиво повторил он. — Хотя иной раз от настоящего убийцы не отвернулся бы, заметьте.
— Как так? — недоумевающе посмотрела на него. Варвара Семеновна.
— Очень просто. Убить я не могу, потому что сразу, как только и сделал бы это, — заговорить бы с убитым захотел! Страсть как бы захотел! Вот так подумаю: минуту тому назад говорил этот человек? Говорил! Ну, скажем, выстрелить в него или топором ударить — ведь глупость, прикасание только ничего не стоящим предметом. Так почему же он после того не говорит?! Ведь насмешка даже получается, издевательство над убийцей… Не так? А оттого, что он вдруг и не смог бы мне сказать, например: «Который час, Ардальон Порфирьевич?…», или другое что, я б мучился сам и мог бы прийти в умственное расстройство. Но, чтоб губить кого, — желать могу… Это даже просто, заметьте. И убийцу чаем даже накормлю или обедом даже…
— Э, нехорошо с вами, батюшка! Нехорошо с вами творится… Болезнь у вас, Ардальон Порфирьевич! — заволновалась вдруг Варвара Семеновна. — Вы и утром, извините, странный какой-то были… Известное дело, без занятия служебного — тяжело и обидно. Это понятно. Так вам денег дать? Сделайте милость… — торопливо говорила она, направляясь в спальню.
Адамейко слышал, как открывала она ящик комода, и знал уже, что — один из нижних, так как скрип выдвигаемого дерева был протяжный и не легкий, и Ардальон Порфирьевич представил себе длинный, туго набитый аккуратно сложенным платьем ящик, под этой тяжестью накренившийся теперь книзу. И там, среди различной материи, вдова Пострункова хранит, вероятно, значительную часть своих денег…
Когда услышал скрип и возню у комода, неожиданно подумал: «Такие вот и ждут своего владыку с топором…»
А когда на секунду наступила тишина, — так же неожиданно пришла и другая мысль, не раз появлявшаяся, но не имевшая — как в этот раз — ясных очертаний: будто соседки нет уже в живых, вот только что кто-то ударил ее тихо и коротко по голове, неслышно упало ее тело на коврик, молчит и убийца, и вот — тишина…
Позже уже Адамейко ни разу не вспомнил этой мысли, хотя многое из того, о чем он сейчас думал, напомнило бы ему обстоятельства, при которых ушла из жизни Варвара Семеновна…
Тишина. Так уж кажется Ардальону Порфирьевичу, только кажется — потому что вдова Пострункова давно уже закрыла ящик комода — опять скрипело дерево, один раз громко кашлянула, что должно было быть слышно в столовой, и приближалась уже сюда, шлепая туфлями.
Но мысль Ардальона Порфирьевича некоторое мгновение жила, словно отделившись, потеряв своего хозяина и его слух.
И, когда на пороге появилась Варвара Семеновна, неся в руках деньги, и сказала: «Вот… пожалуйста!» — Ардальон Порфирьевич вздрогнул и не сразу смог ответить ей.
Он пристально и с каким-то непонятным для нее любопытством смотрел теперь на хозяйку квартиры.
«Вот убили, а вот — ожила… И ничего, ничего не случилось… Все, как было. Хорошо… Она ничего не знает… Фу, сумасшедший я!…» — одним коротким миганием упала уже мысль.
— Пожалуйста… — повторила опять Варвара Семеновна и протянула ему деньги.
— А-а… Спасибо, спасибо! — заторопился Адамейко. — Может, вам, Варвара Семеновна, расписку дать? — учтиво пригибался он.
— Что вы, Ардальон Порфирьевич! Бог с вами… Да разве я этим делом занимаюсь? Что это вы сегодня, простите меня только, ляпнули?! Я ведь это только для Елизаветы Григорьевны… и для вас! — сказала вдова, оскорбленная его словами.
— Действительно… Простите, Варвара Семеновна! — неловко улыбался Ардальон Порфирьевич, пряча деньги в карман. Спасибо… Через дней десять отдадим вам.
И, попрощавшись с соседкой, он вышел на улицу.
До того места, где жил Федор Сухов, было порядочное расстояние, и Адамейко, охваченный желанием поскорей увидеть вновь Ольгу Самсоновну, быстро зашагал по направлению к Обводному. Но, пройдя так два квартала, он вдруг замедлил шаг, и походка его стала спокойной, размеренной и даже чуть вялой, так что кому-либо следившему за ним со стороны, могло бы показаться, что вот-вот человек этот совсем остановится или даже присядет на один из ближайших каменных столбиков, огораживающих узкий тротуар.
Близкий прохожий мог бы подумать, что у Ардальона Порфирьевича больное сердце и что оно устало теперь от быстрой ходьбы: Адамейко громко дышал, приоткрыв рот и оттопырив свои узкие губы.
Но эти предположения прохожего, однако, не были бы близки к истине… Сердце у Ардальона Порфирьевича было здоровое, никакой усталости сам он не чувствовал, и если неожиданно и замедлил шаг свой и начал громко дышать, то произошло это по совершенно другой причине…
Мысль о предстоящей встрече с Ольгой Самсоновной вначале невольно ускорила его шаги, и первую часть своего пути Ардальон Порфирьевич, как мы уже сказали, прошел быстро, не замечая расстояния. Но когда он свернул на одну из Рот, откуда, через переулочек, лежала прямая дорога к
Обводному, — неожиданно замедлил шаги, и по лицу его в этот момент скользнула короткая, как вспышка отсыревшей спички, улыбка, уроненная неизвестно почему вдруг пришедшей мыслью о самом себе.
«Торопишься?… — думал о себе во втором лице Ардальон Порфирьевич, — Так… Торопишься, значит?… А почему это? — выспрашивал он у самого себя, оттопырив губы и громко дыша. — Зачем спешишь? Не ждет ведь она тебя… Он-то, может, и ждет, если рассказала ему про сегодняшнее утро. А она -нет! Что ты для нее, а? — Случайный гражданин и невзрачная личность — вот что! А ты горячишься сейчас, спешишь, будто и ей самой невтерпеж… А ты потише, вот за эту самую дурь -потише, медленней! Побори себя. Или не можешь?… Сдержи себя, нарочно побори. Или не можешь?…»
— Ерунда! — громко уже самому себе ответил Ардальон Порфирьевич. — Как это не могу! Все могу…
И он нарочито убавил шаг, умышленно отдаляя тем встречу с Ольгой Самсоновной, от которой сам еще точно не знал, чего ожидать.
Он вспомнил, как почти точно такую же борьбу с самим собой он вел неоднократно в жизни, но больше всего запомнились два случая, всегда живо стоящие перед глазами.
Первый из них случился с Ардальоном Порфирьевичем еще в ту пору, когда он обучался в пятом классе коммерческого училища на Васильевском, откуда его в тот же год и исключили, после чего Адамейко не пытался продолжать свое образование, — и заключался этот случай в следующем.
На одном из своих уроков преподаватель немецкого языка Ратенау прослуживший в русской школе тридцать пять лет, показал ученикам подарок, полученный им к юбилею от своих товарищей по педагогическому совету. Это были крупных размеров золотые часы, на внутренней стенке которых была соответствующая надпись.
Немец с гордостью демонстрировал эти часы ученикам, и часть его урока в этот день ушла только на упомянутое занятие, собравшее вокруг учительской кафедры весь класс.
Адамейко вместе со всеми подолгу рассматривал юбилейный подарок и вместе с другими поздравлял старика Ратенау.
Но он не любил немца: последний казался ему весьма чванливым и сухим человеком, открыто презиравшим все характерно-русское, несмотря на то, что почти всю свою жизнь старик провел только в России. К тому же были еще причины, — и для Адамейко в то время они имели еще большее значение, — вызывавшие с его стороны неприязненное отношение к старику Ратенау: немец, казалось, был особенно придирчив к нему, и в журнале против фамилии Адамейко всегда красовался густой частокол единиц и двоек.
Часто в уме Адамейко зарождалась мысль школьника об отмщении немцу, но всякий раз она бессильно опадала, потому что Адамейко не находил удобного и безопасного для себя случая осуществить эту мысль, да к тому же он и не знал, в чем именно должна заключаться задуманная месть.
Часы Ратенау дали неожиданный толчок этой мысли, и Адамейко уже чувствовал, как быстро и упрямо она росла. Он старался подольше задержать в своих руках золотые часы, любовался вместе со всеми их механизмом и в то же время лихорадочно обдумывал возможность и способы отмщения немцу-учителю, сегодня меньше всего ждавшему каких-либо неприятных проказ со стороны школьников, разделявших, очевидно, его радость и приподнятое настроение.
«Хвастаешь, хвастаешь!… — думал в это время Ардальон Адамейко а сердце усиленно билось, подстегиваемое злой мыслью. — Всем своим знакомым небось раструбил уже про подарок… А вдруг его и не будет — а, старый подлец?! Наверное, заплачешь, — ей-богу, заплачешь!…» Но он не знал еще, что нужно сделать.
И когда немец, отобрав, наконец, часы, клал их обратно в карман жилетки, Адамейко растерянно и злобно следил за костлявой и длинной рукой старика, так просто и легко разбившей его мальчишеские планы…
«Клянусь… Клянусь, что у тебя часов не будет!» — почти истерично кричало у него что-то изнутри.
И действительно, в этот же день немец Ратенау обнаружил пропажу юбилейного подарка, а виновника ее так и не нашли. Никто не заметил, никто не знал того, что в то время, когда старик, плотно окруженный толпой учеников, после окончания урока протискивался к двери, — чьи-то маленькие дрожащие пальцы с ловкостью опытных — воровских мгновенно и легко вытащили золотые часы из оттопырившегося карманчика синей жилетки и быстро бросили их в ученический ранец, находившийся в другой руке: урок немца был последним в этот день, и школьники торопились уже по домам.
«Вор?! — говорил сам себе Адамейко, разглядывая дома золотые часы. — Нет, не вор, — отвечала собственная мысль. -Не вор: не для себя вытащил и без всякой корысти… И никогда в жизни ничего не крал!» — «Возврати! — предлагала уже другая мысль. — Незаметно подкинь часы немцу…» — «Нет! -отвечал Адамейко: — Я себя не боюсь!…»
И поздно вечером, выйдя из дому, он направился к набережной. Уже у самого берега Невы он остановился и вынул из кармана золотые часы. Минуту он разглядывал их, — и вдруг ему стало жаль с ними расставаться; о старике немце он ни разу не вспомнил.
«А может, не надо?…» — жалобно спрашивала мысль.
Часы лежали на ладони, — и Адамейко представилось, что в руках его бьется чье-то живое, кровоточащее сердце…
«Поборю! — ответил он своей мысли. — Добьюсь!…»
И, крепко сжав рукой часы, он вдруг размахнулся и бродил их в воду…
Еще большую борьбу с самим собою Ардальон Порфирьевич вел в другой раз, когда дело шло уже о близкой ему по крови человеческой жизни.
Рассказанный ниже случай мог заинтересовать даже общественное мнение Петербурга: по крайней мере с этой целью, очевидно, напечатали о нем в одной из здешних газет, и тогда-то впервые имя Ардальона Порфирьевича, как, в некотором смысле «героя», попало в печать.
Дело происходило в первые дни революции. Двадцатилетний Адамейко искренно сочувствовал народному мщению, но непосредственного участия в нем принять, к своему сожалению, не мог, так как не знал лично не только разыскиваемых тогда сановников, но и городовых, предусмотрительно сбросивших теперь свою полицейскую форму.
Однако скоро представился случай, позволивший Ардальону Адамейко активно доказать его преданность революции: в квартиру его вдовствующего отца, мелкого служащего какой-то ссудосберегательной кассы, неожиданно приехал из провинции родной брат его покойной матери, «дядя Николай», которого Адамейко знал до сих пор только по фотографической карточке. В первый же вечер Адамейко узнал, что «дядя Николай», служивший в губернском городе полицмейстером, принужден был оттуда бежать в Петербург, где рассчитывал на сочувствие и содействие родственников. Полицмейстер сбрил свои пушистые, запечатленные на карточке усы и сам говорил, что «похож теперь на знаменитого депутата Государственной думы, ворочающего делами юстиции…» Но больше сходства у него было все же с покойной своей сестрой, и Ардальон Адамейко, любивший свою мать, с любопытством и даже с некоторой нежностью вглядывался в лицо полицмейстера.
Как и в знаменательный день 9 сентября, так и теперь, торопясь в свой ларек, Елизавета Григорьевна поручила своему мужу зайти к Варваре Семеновне и взять взаймы у нее сто рублей, обещанных соседкой еще накануне.
Адамейко не всегда с охотой посещавший вдову, — теперь даже обрадовался: он вспомнил, что в кармане у него осталось только три серебряных монеты, а получив деньги у Варвары Семеновны, он сможет несколько рублей оставить для себя, тем более что необходимость в них теперь отчего-то настойчиво связывалась с мыслью о предстоящем посещении квартиры Сухова.
И когда жена ушла, спустя некоторое время, вышел и Ардальон Порфирьевич, направившись к соседке.
Он легонько раза три постучал в дверь, и через минуту ему открыла сама хозяйка.
— Простите, — сказал учтиво Ардальон Порфирьевич, — я к вам по поручению жены…
— Знаю, знаю… Уж отложены, приготовлены. Для Елизаветы Григорьевны я с удовольствием, пожалуйста! Проходите, милости просим…
И Варвара Семеновна, набросив на дверь крюк, пошла вслед за гостем в комнаты; путаясь под ногами, приветливо повизгивал Рекс.
— Садитесь, Ардальон Порфирьевич, — пригласила его хозяйка, когда они очутились в маленькой узкой комнате, служившей Варваре Семеновне столовой. — Что? Торопитесь? Да некуда вам торопиться в такое время, — вместе чай и откушаем. Вот и чайник горячий, и вареньем угощу, и коржиков сладких дам…
— Благодарю, — сказал Адамейко и пригнул вежливо голову. — Я уж в другой раз как-нибудь… У меня сегодня, Варвара Семеновна, дело неотложное…
— Вот как! — улыбнулась, прищурившись, вдова. — Не сегодняшняя ли ваша знакомая — и есть это дело, батюшка вы мой? а?… Ну, ничего, — я шучу!… — слегка посмеивалась она.
Вряд ли следует здесь объяснять читателю, что Варвара Семеновна и была той женщиной, которую так напугал сегодня утром в скверике Адамейко; это стало уже очевидным из предыдущей главы нашей повести.
— Вижу, что шутите, — коротко улыбнулся уже и Ардальон Порфирьевич и присел на стул, стоявший одиноко у стены.
Он решил уже не уходить тотчас же. То, что соседка, давая взаймы деньги, могла рассчитывать сейчас на некоторое послушание и обычную в таких случаях учтивость гостя, -обязывало его не отвергать гостеприимства Варвары Семеновны. К тому же последняя была настойчива в своих приглашениях? — и это еще больше связывало Ардальона Порфирьевича.
Но, кроме этого, была еще одна мысль у него, говорившая за то, чтобы принять приглашение соседки: то, что она упомянула неожиданно про Ольгу Самсоновну.
Не подозревая того, насколько эта случайно встретившаяся женщина занимала теперь мысли Ардальона Порфирьевича, Варвара Семеновна, вспомнив о ней, невольно и неожиданно обострила их и усилила тем самым внимание гостя к своим словам.
Адамейко почувствовал, что ему стало вдруг приятно от одного упоминания про Ольгу Самсоновну, хотя он знал, что продолжая о ней разговор, вдова Пострункова вряд ли скажет что-либо хорошее об этой женщине, к которой отнеслась не совсем дружелюбно сегодня утром в скверике.
Но Ардальону Порфирьевичу был приятен уже самый разговор об Ольге Самсоновне, а вдова Пострункова была пока первым и единственным человеком, с которым можно было вести эту беседу, — и он решил потому на некоторое время остаться.
И чтоб не обрывать начавшегося уже разговора, Ардальон Порфирьевич сам уже старался подтолкнуть на него Варвару Семеновну, кстати сказать, действительно любившую посплетничать.
— Конечно, шутите, — сказал Адамейко, придвинувшись вместе со стулом к столу. — Но, между прочим, заметьте, сегодняшняя знакомая может хоть у кого возбудить интерес!
Этих слов было совершенно достаточно, чтобы Варвара Семеновна почти скороговоркой, оживленно сказала:
— Ах, вот как! Сейчас, сейчас, батюшка, потолкуем… уж мы потолкуем! Вот я только коржички и варенье возьму… Сейчас, сейчас, Ардальон Порфирьевич…
«Клюнуло!» — подумал Адамейко.
— И чем это она может интересовать порядочного человека? — продолжала вдова, когда на столе уже все было расставлено и гостю была подана большая фарфоровая чашка чаю. — Скажите-ка на милость, вот уж не сказала б я этого, Ардальон Порфирьевич!… Рыжая и стриженая, папироски у мужчин выпрашивает среди бела дня не хуже, чем другой кто… известной вам профессии… Какой же тут интерес, кроме обыкновенного, денежек, простите, требующего? Ровно никакого. А к тому же заметили вы, батюшка, что от платья ее шел дух нечистоплотный и неприятный, извините, к которому интереса, по-моему, ни у кого не будет… Заметили?
— Не обонял! — уклончиво сказал Адамейко. — «Врет, подлая!» — подумал он про себя.
— Не заметили? А я заметила. Я все хорошо замечаю!
— А она все-таки красивая… По особенному красивая. У нее глаза особенные, — продолжал Ардальон Порфирьевич медленно и тихо, словно повторял эти слова для самого себя.
— Ах, скажите-ка на милость, — глаза! — с презрительной усмешкой воскликнула Варвара Семеновна и поставила вновь на блюдце чашку с чаем, которую только что хотела поднести к губам. — Ну что ж, что глаза? Ест она вашего брата, мужчин, и не посолит даже! И безразлично ей, батюшка, красавец ли, или урод какой… мужчина незначительный! Лишь бы польза от него, — уж я ее сразу раскусила. А потом — что глаза? Врут они, бывает, — подло врут, Ардальон Порфирьевич… Знала я одну женщину — порядочную как будто, семейственную. И муж у нее духовного звания. Так у нее глаза — две овцы, да и только! А оказалось что? Развратница из развратниц. Понимаете?… Глаза — это маскарад один.
— Понимаю, — вежливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич. — Помню. Это про нее упоминал в день смерти уважаемый Николай Матвеевич?…
— Про нее! — сорвалось у Варвары Семеновны. Но она тотчас же спохватилась и быстро добавила:
— Муж мой насчет себя самого шутил только. Это, конечно, с другим человеком случилось…
Видно было, что Варвара Семеновна очень смутилась; она на минуту умолкла, а потом, вдруг, неизвестно для чего, начала передвигать предметы, стоявшие на столе, и усиленно предлагать гостю коржики и вторую чашку чаю, хотя Ардальон Порфирьевич едва только отпил еще из первой.
Этот короткий разговор его с соседкой ничего почти не значащий для дальнейшего хода событий, так быстро приведших Ардальона Адамейко на скамью подсудимых, все же способствовал тому, что мысль его все больше и больше заполнялась образом Ольги Самсоновны.
И то, что неприятная ему соседка говорила о ней так недружелюбно и даже враждебно, — еще сильней увлекало его мысль, а образ жены Сухова становился для него вдруг загадочным и потому еще более притягивающим.
Ардальон Порфирьевич наскоро хлебнул остаток чая в чашке с тем, чтобы, получив у вдовы деньги, встать уже и отправиться на Обводный — по сообщенному ему Суховым адресу. Но в это время Варвара Семеновна куда-то вышла из столовой, — и Адамейко, слегка отодвинувшись от стола, начал заигрывать с собакой, с пушистым Рексом, давно уже вертевшимся подле него и заискивающе и просительно заглядывавшим в глаза.
— Кушай! — ласково сказал Ардальон Порфирьевич и бросил собаке один за другим два сладких коржика.
Собака быстро съела их и, виляя хвостом, вновь подбежала к столу. Адамейко опять бросил ей несколько коржиков, а один из них смазал даже слегка маслом, стоявшим тут же, на столе.
Михаил Козаков
За этим занятием застала его вернувшаяся Варвара Семеновна.
— Балуете, очень балуете!… — укоризненно сказала она, покачав головой. — Хотя это хорошо, — добавила она с улыбкой. — Кто с животными ласков, тот, говорят, и человека никогда не обидит. Есть даже такие, что и комара убить стесняются… Правда?
— Не знаю. Я вот… никого убить не могу, — сказал вдруг Ардальон Порфирьевич.
И замолчал.
— Упаси, Господь! — вздрогнули плечи Варвары Семеновны. — А есть ведь такие… Еще с малолетства боюсь их… Убьет он человека, или даже нескольких, и ходит потом спокойно среди публики, и разговаривает, будто именно комара какого прихлопнул…
«Дура!» — подумал Адамейко.
— Я вот именно… никого убить не могу, — настойчиво повторил он. — Хотя иной раз от настоящего убийцы не отвернулся бы, заметьте.
— Как так? — недоумевающе посмотрела на него. Варвара Семеновна.
— Очень просто. Убить я не могу, потому что сразу, как только и сделал бы это, — заговорить бы с убитым захотел! Страсть как бы захотел! Вот так подумаю: минуту тому назад говорил этот человек? Говорил! Ну, скажем, выстрелить в него или топором ударить — ведь глупость, прикасание только ничего не стоящим предметом. Так почему же он после того не говорит?! Ведь насмешка даже получается, издевательство над убийцей… Не так? А оттого, что он вдруг и не смог бы мне сказать, например: «Который час, Ардальон Порфирьевич?…», или другое что, я б мучился сам и мог бы прийти в умственное расстройство. Но, чтоб губить кого, — желать могу… Это даже просто, заметьте. И убийцу чаем даже накормлю или обедом даже…
— Э, нехорошо с вами, батюшка! Нехорошо с вами творится… Болезнь у вас, Ардальон Порфирьевич! — заволновалась вдруг Варвара Семеновна. — Вы и утром, извините, странный какой-то были… Известное дело, без занятия служебного — тяжело и обидно. Это понятно. Так вам денег дать? Сделайте милость… — торопливо говорила она, направляясь в спальню.
Адамейко слышал, как открывала она ящик комода, и знал уже, что — один из нижних, так как скрип выдвигаемого дерева был протяжный и не легкий, и Ардальон Порфирьевич представил себе длинный, туго набитый аккуратно сложенным платьем ящик, под этой тяжестью накренившийся теперь книзу. И там, среди различной материи, вдова Пострункова хранит, вероятно, значительную часть своих денег…
Когда услышал скрип и возню у комода, неожиданно подумал: «Такие вот и ждут своего владыку с топором…»
А когда на секунду наступила тишина, — так же неожиданно пришла и другая мысль, не раз появлявшаяся, но не имевшая — как в этот раз — ясных очертаний: будто соседки нет уже в живых, вот только что кто-то ударил ее тихо и коротко по голове, неслышно упало ее тело на коврик, молчит и убийца, и вот — тишина…
Позже уже Адамейко ни разу не вспомнил этой мысли, хотя многое из того, о чем он сейчас думал, напомнило бы ему обстоятельства, при которых ушла из жизни Варвара Семеновна…
Тишина. Так уж кажется Ардальону Порфирьевичу, только кажется — потому что вдова Пострункова давно уже закрыла ящик комода — опять скрипело дерево, один раз громко кашлянула, что должно было быть слышно в столовой, и приближалась уже сюда, шлепая туфлями.
Но мысль Ардальона Порфирьевича некоторое мгновение жила, словно отделившись, потеряв своего хозяина и его слух.
И, когда на пороге появилась Варвара Семеновна, неся в руках деньги, и сказала: «Вот… пожалуйста!» — Ардальон Порфирьевич вздрогнул и не сразу смог ответить ей.
Он пристально и с каким-то непонятным для нее любопытством смотрел теперь на хозяйку квартиры.
«Вот убили, а вот — ожила… И ничего, ничего не случилось… Все, как было. Хорошо… Она ничего не знает… Фу, сумасшедший я!…» — одним коротким миганием упала уже мысль.
— Пожалуйста… — повторила опять Варвара Семеновна и протянула ему деньги.
— А-а… Спасибо, спасибо! — заторопился Адамейко. — Может, вам, Варвара Семеновна, расписку дать? — учтиво пригибался он.
— Что вы, Ардальон Порфирьевич! Бог с вами… Да разве я этим делом занимаюсь? Что это вы сегодня, простите меня только, ляпнули?! Я ведь это только для Елизаветы Григорьевны… и для вас! — сказала вдова, оскорбленная его словами.
— Действительно… Простите, Варвара Семеновна! — неловко улыбался Ардальон Порфирьевич, пряча деньги в карман. Спасибо… Через дней десять отдадим вам.
И, попрощавшись с соседкой, он вышел на улицу.
До того места, где жил Федор Сухов, было порядочное расстояние, и Адамейко, охваченный желанием поскорей увидеть вновь Ольгу Самсоновну, быстро зашагал по направлению к Обводному. Но, пройдя так два квартала, он вдруг замедлил шаг, и походка его стала спокойной, размеренной и даже чуть вялой, так что кому-либо следившему за ним со стороны, могло бы показаться, что вот-вот человек этот совсем остановится или даже присядет на один из ближайших каменных столбиков, огораживающих узкий тротуар.
Близкий прохожий мог бы подумать, что у Ардальона Порфирьевича больное сердце и что оно устало теперь от быстрой ходьбы: Адамейко громко дышал, приоткрыв рот и оттопырив свои узкие губы.
Но эти предположения прохожего, однако, не были бы близки к истине… Сердце у Ардальона Порфирьевича было здоровое, никакой усталости сам он не чувствовал, и если неожиданно и замедлил шаг свой и начал громко дышать, то произошло это по совершенно другой причине…
Мысль о предстоящей встрече с Ольгой Самсоновной вначале невольно ускорила его шаги, и первую часть своего пути Ардальон Порфирьевич, как мы уже сказали, прошел быстро, не замечая расстояния. Но когда он свернул на одну из Рот, откуда, через переулочек, лежала прямая дорога к
Обводному, — неожиданно замедлил шаги, и по лицу его в этот момент скользнула короткая, как вспышка отсыревшей спички, улыбка, уроненная неизвестно почему вдруг пришедшей мыслью о самом себе.
«Торопишься?… — думал о себе во втором лице Ардальон Порфирьевич, — Так… Торопишься, значит?… А почему это? — выспрашивал он у самого себя, оттопырив губы и громко дыша. — Зачем спешишь? Не ждет ведь она тебя… Он-то, может, и ждет, если рассказала ему про сегодняшнее утро. А она -нет! Что ты для нее, а? — Случайный гражданин и невзрачная личность — вот что! А ты горячишься сейчас, спешишь, будто и ей самой невтерпеж… А ты потише, вот за эту самую дурь -потише, медленней! Побори себя. Или не можешь?… Сдержи себя, нарочно побори. Или не можешь?…»
— Ерунда! — громко уже самому себе ответил Ардальон Порфирьевич. — Как это не могу! Все могу…
И он нарочито убавил шаг, умышленно отдаляя тем встречу с Ольгой Самсоновной, от которой сам еще точно не знал, чего ожидать.
Он вспомнил, как почти точно такую же борьбу с самим собой он вел неоднократно в жизни, но больше всего запомнились два случая, всегда живо стоящие перед глазами.
Первый из них случился с Ардальоном Порфирьевичем еще в ту пору, когда он обучался в пятом классе коммерческого училища на Васильевском, откуда его в тот же год и исключили, после чего Адамейко не пытался продолжать свое образование, — и заключался этот случай в следующем.
На одном из своих уроков преподаватель немецкого языка Ратенау прослуживший в русской школе тридцать пять лет, показал ученикам подарок, полученный им к юбилею от своих товарищей по педагогическому совету. Это были крупных размеров золотые часы, на внутренней стенке которых была соответствующая надпись.
Немец с гордостью демонстрировал эти часы ученикам, и часть его урока в этот день ушла только на упомянутое занятие, собравшее вокруг учительской кафедры весь класс.
Адамейко вместе со всеми подолгу рассматривал юбилейный подарок и вместе с другими поздравлял старика Ратенау.
Но он не любил немца: последний казался ему весьма чванливым и сухим человеком, открыто презиравшим все характерно-русское, несмотря на то, что почти всю свою жизнь старик провел только в России. К тому же были еще причины, — и для Адамейко в то время они имели еще большее значение, — вызывавшие с его стороны неприязненное отношение к старику Ратенау: немец, казалось, был особенно придирчив к нему, и в журнале против фамилии Адамейко всегда красовался густой частокол единиц и двоек.
Часто в уме Адамейко зарождалась мысль школьника об отмщении немцу, но всякий раз она бессильно опадала, потому что Адамейко не находил удобного и безопасного для себя случая осуществить эту мысль, да к тому же он и не знал, в чем именно должна заключаться задуманная месть.
Часы Ратенау дали неожиданный толчок этой мысли, и Адамейко уже чувствовал, как быстро и упрямо она росла. Он старался подольше задержать в своих руках золотые часы, любовался вместе со всеми их механизмом и в то же время лихорадочно обдумывал возможность и способы отмщения немцу-учителю, сегодня меньше всего ждавшему каких-либо неприятных проказ со стороны школьников, разделявших, очевидно, его радость и приподнятое настроение.
«Хвастаешь, хвастаешь!… — думал в это время Ардальон Адамейко а сердце усиленно билось, подстегиваемое злой мыслью. — Всем своим знакомым небось раструбил уже про подарок… А вдруг его и не будет — а, старый подлец?! Наверное, заплачешь, — ей-богу, заплачешь!…» Но он не знал еще, что нужно сделать.
И когда немец, отобрав, наконец, часы, клал их обратно в карман жилетки, Адамейко растерянно и злобно следил за костлявой и длинной рукой старика, так просто и легко разбившей его мальчишеские планы…
«Клянусь… Клянусь, что у тебя часов не будет!» — почти истерично кричало у него что-то изнутри.
И действительно, в этот же день немец Ратенау обнаружил пропажу юбилейного подарка, а виновника ее так и не нашли. Никто не заметил, никто не знал того, что в то время, когда старик, плотно окруженный толпой учеников, после окончания урока протискивался к двери, — чьи-то маленькие дрожащие пальцы с ловкостью опытных — воровских мгновенно и легко вытащили золотые часы из оттопырившегося карманчика синей жилетки и быстро бросили их в ученический ранец, находившийся в другой руке: урок немца был последним в этот день, и школьники торопились уже по домам.
«Вор?! — говорил сам себе Адамейко, разглядывая дома золотые часы. — Нет, не вор, — отвечала собственная мысль. -Не вор: не для себя вытащил и без всякой корысти… И никогда в жизни ничего не крал!» — «Возврати! — предлагала уже другая мысль. — Незаметно подкинь часы немцу…» — «Нет! -отвечал Адамейко: — Я себя не боюсь!…»
И поздно вечером, выйдя из дому, он направился к набережной. Уже у самого берега Невы он остановился и вынул из кармана золотые часы. Минуту он разглядывал их, — и вдруг ему стало жаль с ними расставаться; о старике немце он ни разу не вспомнил.
«А может, не надо?…» — жалобно спрашивала мысль.
Часы лежали на ладони, — и Адамейко представилось, что в руках его бьется чье-то живое, кровоточащее сердце…
«Поборю! — ответил он своей мысли. — Добьюсь!…»
И, крепко сжав рукой часы, он вдруг размахнулся и бродил их в воду…
Еще большую борьбу с самим собою Ардальон Порфирьевич вел в другой раз, когда дело шло уже о близкой ему по крови человеческой жизни.
Рассказанный ниже случай мог заинтересовать даже общественное мнение Петербурга: по крайней мере с этой целью, очевидно, напечатали о нем в одной из здешних газет, и тогда-то впервые имя Ардальона Порфирьевича, как, в некотором смысле «героя», попало в печать.
Дело происходило в первые дни революции. Двадцатилетний Адамейко искренно сочувствовал народному мщению, но непосредственного участия в нем принять, к своему сожалению, не мог, так как не знал лично не только разыскиваемых тогда сановников, но и городовых, предусмотрительно сбросивших теперь свою полицейскую форму.
Однако скоро представился случай, позволивший Ардальону Адамейко активно доказать его преданность революции: в квартиру его вдовствующего отца, мелкого служащего какой-то ссудосберегательной кассы, неожиданно приехал из провинции родной брат его покойной матери, «дядя Николай», которого Адамейко знал до сих пор только по фотографической карточке. В первый же вечер Адамейко узнал, что «дядя Николай», служивший в губернском городе полицмейстером, принужден был оттуда бежать в Петербург, где рассчитывал на сочувствие и содействие родственников. Полицмейстер сбрил свои пушистые, запечатленные на карточке усы и сам говорил, что «похож теперь на знаменитого депутата Государственной думы, ворочающего делами юстиции…» Но больше сходства у него было все же с покойной своей сестрой, и Ардальон Адамейко, любивший свою мать, с любопытством и даже с некоторой нежностью вглядывался в лицо полицмейстера.