Страница:
Однако уже под 986 годом летопись подробно рассказывает о том, что Владимир Святославич обращается к «изучению» основных религий Европы и Западной Азии (то есть всего известного тогда Руси мира), ставя цель «избрать» наиболее соответствующую духовным устремлениям своей страны. В самом рассказе об этом «выборе» явлена та глубочайшая суть русского сознания, которую через почти девять столетий Достоевский определил словом «всечеловечность».
Вместе с тем выбор именно византийского Православия был вполне закономерным, естественным итогом. В последнее время достаточно часто высказывается мнение, что-де, приняв христианство, Русь тем самым отказалась от своей самобытной национальной религии, уходящей корнями в глубь многовековой предыстории, и заменила ее чужой Верой, навязанной Руси мощной Византийской империей. Сторонники этой точки зрения как-то ухитряются «не замечать», что она неизбежно подразумевает вывод о своего рода «ошибочности», даже «извращенности» последующего тысячелетнего пути Руси-России…
И, между прочим, одним из основных «истоков» подобных представлений является то воспринятое в XVIII–XIX веках из идеологии Запада негативное отношение к Византии, о котором не раз говорилось выше. Поэтому в историографии и, особенно, в исторической публицистике всячески преувеличиваются конфликты между Русью и Византией, хотя в действительности походы киевских правителей на Константинополь совершались лишь тогда, когда Киев оказывался под диктатом Хазарского каганата, – как это было при Аскольде и «втором» Олеге. Летопись, созданная через много лет после полного уничтожения Каганата, не сообщает об этом, но нельзя не видеть, что летописцы отнюдь не «одобряют» агрессивных действий войска Руси против Византии!
Вместе с тем, зная об этих действиях, летописцы полагали, что до окончательного принятия христианства Русь была склонна к войнам с Византией, и в вошедшем в «Повесть временных лет» рассказе об осаде и захвате Владимиром столицы византийских владений в Крыму Корсуни (Херсонеса), – рассказе, который А. А. Шахматов верно определил как «Корсунскую легенду» – это событие толкуется в качестве враждебной по отношению к Византии акции. Правда, цель Владимир согласно «Корсунской легенде», состояла лишь в том, чтобы заставить императора Василия II исполнить обещание отдать ему в жены сестру Анну, но все же поход в Херсонес предстает здесь как антивизантийская акция – и именно в этом духе он истолковывается и в большинстве нынешних работ историков.
Между тем еще в 1970-х годах превосходный польский историк Древней Руси и Византии Анджей Поппэ убедительно доказал, что (цитирую) «Владимиров поход на Корсунь не был направлен против Византийской империи. Наоборот, русский князь предпринял поход, чтобы поддержать своего шурина (брата жены; имеется в виду, что вопрос о женитьбе Владимира на Анне был уже решен. – В.К.) – законного византийского императора, – в подавлении внутреннего мятежа».[467]
Император Василий II находился в то время в труднейшем положении и просто вынужден был войти в теснейший союз с Русью. К сожалению, реальная историческая ситуация в Византии в 986–989 годах обычно не учитывается историками, рассуждающими о походе Владимира на Корсунь. Вот краткое, но точное изложение этой ситуации в одном из новейших исследований истории Херсонеса:
«17 августа 986 г. византийские войска потерпели катастрофическое поражение в сражении с болгарами… Давний претендент на ромейский престол, Варда Склир, заручившись поддержкой арабов, вновь выступил против Василия… Перед лицом нарастающей опасности Василий II возвратил опальному полководцу Варде Фоке… важнейший в создавшейся ситуации пост… (фактически отдававший в его власть всю Малую Азию), с приказом выступить против Склира. Но в августе (вернее, в сентябре. – В.К.) 987 г. Фока сам провозгласил себя императором, и, захватив обманом Склира, объединил под своей властью оба мятежных войска». И тогда Василий II отправил «посольство к Владимиру».[468]
И, по изложению Анджея Поппэ, «весной или летом 988 г. русский 6-тысячный отряд прибыл в Константинополь и, обеспечив в решающих сражениях у Хрисополя и Абидоса 13 апреля 989 г. перевес в пользу Василия II, спас его трон» (указ. соч., с. 46), – и именно в это самое время Владимир осадил Корсунь.
Уместно напомнить, что ровно за двадцать лет до того император Никифор Фока в критической ситуации также пригласил на помощь Святослава; весьма многозначительно, что Василий II «не убоялся» снова обратиться за помощью к Руси, – хотя ему был, конечно, досконально известен ход событий 968–971 годов, приведший к жестокой борьбе Святослава против Иоанна Цимисхия. Выше говорилось, что Святослав сражался не против Византии как таковой, но против Цимисхия, убившего его союзника Никифора и «незаконно» воссевшего на троне. Вполне естественно полагать, что Василий II понимал действия Святослава именно так и именно потому не убоялся пригласить на помощь его сына Владимира, – вполне оправдавшего ожидания.
Анджей Поппэ показывает несостоятельность, даже абсурдность представления, согласно которому одно войско Руси спасает императора Василия II, а другое в то же время агрессивно захватывает столицу его крымских владений. И историк убедительнейшим образом объясняет поход Руси на Херсонес тем, что последний примкнул к «мятежнику» Варде Фоке (указ. соч., с. 34–36).
Дело в том, что византийская колония в Крыму вообще не раз – и до 980-х г., и позднее – была склонна к «сепаратизму», стремилась так или иначе отделиться от Константинополя. Как отмечено в специальном исследовании истории Херсонеса, «Константин Багрянородный особо останавливается на мероприятиях, которые должно принять в случае мятежа херсонитов»; это уже само по себе свидетельствует о том, что подобные выступления происходили в городе, а также, что они были явлением не случайным, но повторяющимся.[469]
Нельзя не сказать и о том, что уже после публикации исследования Анджея Поппэ оно нашло сильнейшее подтверждение в целом ряде работ археологов, изучавших остатки Херсонеса. До недавнего времени считалось, что Владимир чуть ли не до основания разрушил и сжег этот византийский город. Мнение это основывалось на предшествующих весьма поверхностных археологических наблюдениях и предвзятых выводах. Новейшие тщательные археологические исследования доказали,[470] что в 980-х годах Херсонес не потерпел никакого урона, из чего естественно заключить: поход Владимира Святославича на Херсонес преследовал цель не нанести ущерб Империи, а, напротив, возвратить ей перешедший на сторону мятежника Варды Фоки город.
Этот вывод подтверждается еще и позднейшим фактом: через четверть века, в 1015 году, Крым в очередной раз попытался отделиться от Византии. Василий II, готовя свой флот для подавления мятежа, вновь обратился за помощью к Владимиру Святославичу, и войско Руси приняло участие в возвращении Византии ее владений[471] (правда, Владимир скончался 15 июля 1015 года, а мятеж был подавлен в начале следующего, 1016 года, но решение о поддержке Василия II, по всей вероятности, исходило от Владимира).
Словом, версия о конфликтах Владимира Святославича с Византией и, в частности, с императором Василием II лишена серьезных оснований. Разумеется, могли иметь место те или иные разногласия (в частности, не исключено, что брак «варвара» Владимира с Анной встречал поначалу резкие возражения, поскольку противоречил византийским традициям). Но в основе своей отношения русского князя и византийского императора были отношениями близких союзников; это ясно, между прочим, из того факта, что при Крещении Владимир принял имя Василий, которым он и называется позднее в «Слове о законе и Благодати» Илариона.
Вместе с тем изложенные выше факты в их совокупности говорят о том, что во второй половине 980-х годов Русь являла собой мощную силу: ведь, несмотря на все величие Византийской империи, Русь, как явствует из фактов, «покровительствует» ей (а не наоборот), и аналогичные ситуации будут иметь место и позже – при Ярославе Мудром и Владимире Мономахе.
Эта мощь Руси не могла бы создаться за предшествующий краткий срок правления (с 978 или 980 года) Владимира; она, так сказать, накапливалась и при Олеге Вещем, и при Ольге, и при Святославе. И высшей степени существенно, что принятие Владимиром и Русью в целом христианства совершилось не в силу воздействия со стороны Византии (как было во многих землях, подчинявшихся ей), но по собственной воле Руси, – о чем справедливо писал недавно Анджей Поппэ (в котором нет оснований видеть увлеченного русского патриота):
«Инициатива христианизации зародилась у правящих классов Киевской Руси… Крещение Руси явилось не проявлением деятельных сил византийской цивилизации, но результатом активного стремления правящих слоев древнерусского общества найти в византийских пределах христианского мировосприятия те ценности, которые помогут находить ответ на волнующие их вопросы».[472]
Вместе с тем, приняв свое решение, Владимир как бы мгновенно и категорически отверг прежнюю веру. Совсем еще недавно в Киеве был воздвигнут языческий пантеон, и вот, сообщает летопись (перевод Д. С. Лихачева), Владимир «повелел опрокинуть кумиры – одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами… Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они Святого Крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: „Если пристанет где к берегу, отпихивайте его…“ И поставил церковь во имя Святого Василия на холме, где стоял Перун».
Многие сегодня «критикуют» – или даже проклинают – новейшую историю России за такого рода стремительные и тотальные «перевороты», но, как видим, уже тысячелетие назад совершилось, в сущности, нечто подобное. И, повторюсь, в этом выразилось своеобразие страны, которое бессмысленно однозначно оценивать – будь то положительные или отрицательные оценки. В своеобразии неизбежно коренятся как поражения, так и – в равной мере – победы Руси-России…
Принятие Православия было, конечно, исключительно существенным судьбоносным событием, о значении которого невозможно сказать сколько-нибудь кратко, – для его понимания необходимо осмыслить всю последующую историю Отечества. Напомню только одну сторону дела – приобщение к христианской культуре. Владимир, сообщает летопись, «посылал… собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». И всего через полвека русский священник Иларион, ставший позднее митрополитом Киевским, создаст «Слово о законе и Благодати» – древнейшее из дошедших до нас творение отечественной письменности, и вместе с тем творение, отмеченное, – как ныне общепризнанно, – гениальностью. Но это уже следующая, иная эпоха Руси.
Однако историки XIX–XX веков явно недооценивали Ярослава: достаточно, полагаю, сказать о том, что нет ни одного сколько-нибудь подробного исследования его жизни и деятельности. А в наше время весьма широко распространяется очерняющая Ярослава Мудрого «концепция», которую трудно определить иначе, чем злостно клеветническая… Но к этому мы еще обратимся.
Согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова,[473] почти девятьсот шестьдесят лет назад, 25 марта 1038 года, под сводами церкви Святого Благовещенья, воздвигнутой незадолго до того на монументальных Золотых воротах Киева, будущий митрополит Иларион произнес свое «Слово о законе и Благодати», в котором, в частности, содержалась и возвышенная хвала деятельности Ярослава, правившего к тому времени в Киеве уже около двух десятилетий (а до его кончины – 20 февраля 1034 года – оставалось тогда около шестнадцати лет). Обращаясь к его покойному отцу Владимиру Святославичу, Крестителю Руси, митрополит Иларион так говорил о Ярославе:
Иларион «сообщал» также Владимиру о его преемнике Ярославе, что тотславный град твой Кыев величеством, яко венцем, обложил.
Но Ярослав Мудрый оставил после себя не только величественный и могучий Киев, превосходивший все тогдашние города Западной Евразии, кроме Константинополя и еще, может быть, Кордовы (в принадлежавшей в то время арабам части Испании). Именно Ярослав, окончательно утвердил государственное пространство Руси.
Основанные им города – Ярославль на северной Волге и другой, «галицкий», Ярославль (позднее – Ярослав) на притоке верхней Вислы реке Сан, вблизи Карпат (ныне принадлежащий Польше), а также Юрьев, нареченный во имя небесного покровителя Ярослава св. Георгия-Юрия, в северной Прибалтике (ныне – эстонский Тарту), и еще один Юрьев на южном притоке Днепра, реке Рось, – выразительно обрамляют громадное пространство Ярославовой Руси. Впрочем, эти города, за исключением галицкого Ярославля, не очерчивали действительных тогдашних границ: Русь к концу правления Ярослава простиралась от Белого до Черного моря и – с запада на восток – от Балтики и бассейна Вислы до Печоры и Камы.
При этом необходимо подчеркнуть, что, устанавливая власть Киева над этим пространством, Ярослав отнюдь не сокрушал и не подавлял какие-либо другие, чужие государственные образования; напротив, к концу его правления были утверждены вполне благоприятные отношения со всеми имевшимися к началу Ярославовой эпохи соседними государствами – Булгарией (Волжской), Швецией, Польшей, Чехией, Венгрией, Византией; наладились и прочные дипломатические связи с более дальним «зарубежьем» – Норвегией, Англией, Данией, Германией. Что же касается тех многочисленных, но не имевших даже зачатков собственной государственности финно-угорских и тюркских племен, которые жили в границах Ярославовой Руси, они – что показано, например, в сравнительно недавнем исследовании весьма добросовестного историки М. Б. Свердлова «Генеалогия в изучении класса феодалов на Руси XI–XIII вв.»,[475] были всецело равноправными участниками государственного строительства Руси (так, финские и тюркские имена очень широко представлены, наряду со славянскими, в высшем слое носителей власти при Ярославе и позже).
Помимо плодотворного созидания русской государственности, при Ярославе было исключительно много сделано в сфере культуры (в самом широком значении этого слова); но об этом еще пойдет речь.
Весь характер Ярославовой эпохи рождает мысль о глубоко продуманной (недаром – Мудрый!) и уравновешенной созидательной деятельности. Однако приход Ярослава к власти совершался в остро драматических обстоятельствах.
В «Повести временных лет» есть два противоречащих друг другу сообщения, указывающих дату рождения Ярослава: отмечено, что к 1016 году он прожил 28 лет и, значит, родился в 989 году,[476] а в 1054-м, в момент кончины, ему-де было 76 лет, то есть дата его рождения – 979 год. Правдоподобнее первое сообщение, которое подтверждается медицинской экспертизой скелета Ярослава;[477] известно также, что из семи сыновей Ярослава только один, Илья, родился до 1020 года, и странно было бы, если бы Ярослав начал обзаводиться многочисленными наследниками лишь после достижения им сорока лет.
Ярослав был четвертым (по старшинству) из двенадцати сыновей Владимира Святославича. Двое старших – Вышеслав и Изяслав – умерли еще при жизни отца, и в 1010 году, после кончины Вышеслава, Владимир дал Ярославу в «держание» Новгород – главное тогда после Киева владение Руси (до этого Ярослав «сидел» в Ростове, куда в 1010-м был переведен младший его брат Борис).
Но тем самым оказался обойденным третий по старшинству брат Ярослава Святополк, державший Туровскую землю (расположенную к западу от среднего течения Днепра и до границы с Польшей). Как общепризнанно, недостаточное благоволение Владимира к Святополку имело своей первопричиной тот факт, что он не являлся его родным сыном. Судя по всему, отцом Святополка был Ярополк Святославич, жену которого «унаследовал» Владимир сразу после гибели этого своего старшего брата в междоусобной борьбе: Святополк родился, очевидно, до истечения девяти месяцев с момента смерти Ярополка.
В последние годы жизни Владимира (он скончался 15 июля 1015 года) события развивались следующим образом. Князь (позднее, с 1025 года, король) Польши Болеслав Великий, объединивший свой народ и прочно связавший свою деятельность с Римской церковью (поляки приняли из ее рук христианство еще в 966 году) решил в 1013 году отторгнуть от Руси так называемые Червенские города (в верхнем течении Западного Буга и Сана). Для этого он вступил в военный союз с враждебными Руси печенегами. Но его замысел сорвался, поскольку он (по неизвестной нам причине) на этот раз рассорился с приглашенными им печенегами и был вынужден сражаться с ними, а не с русскими. Впоследствии он сумел восстановить польско-печенежский союз, а еще до того завязал также самые тесные отношения с правителем граничивших с Польшей русских земель – Святополком, за которого отдал свою дочь.
Историки спорят о точной дате этого брака – состоялся ли он до нападения Болеслава на Червенские города либо после этого. Но так или иначе в дальнейшем Болеслав действовал в прочном союзе со Святополком. Вместе с супругой к Святополку явился – в качестве ее «духовного отца» – польский епископ германского происхождения Рейнберн, который, как убеждены многие новейшие исследователи, представлял и интересы Римской церкви, всегда чрезвычайно активно стремившейся превратить в свою паству все новые и новые племена и народы. В данном случае дело шло о подчинении или хотя бы о включении в орбиту польского влияния всей Руси, в чем были горячо заинтересованы и Римская церковь, и правители Польши.
В 1014 году Владимир, как сообщает прямой современник событий, германский хронист Титмар Мерзебургский, узнал, что Святополк, «побуждаемый Болеславом, тайно готовится ему сопротивляться, он (Владимир. – В.К.) схватил и епископа, и сына с женой и запер в одиночном заключении… Болеслав, узнав обо всем этом, не переставал мстить».[478]
После кончины Владимира Святополк сумел взять бразды правления в Киеве в свои руки. Но было ясно, что он – хотя бы как вчерашний заговорщик – имеет сомнительные права на верховную власть над Русью. Поэтому он тут же начал организовывать убийства своих братьев-соперников. Уже 24 июля был злодейски умерщвлен Борис, 5 сентября – Глеб, а затем еще князь Деревлянский Святослав (в результате Святополк получил прозвание «Окаянный», а Борис и Глеб были причислены к лику святых мучеников, исключительно высоко почитаемых на Руси).
Ярослав, находившийся в Новгороде, стал готовиться к войне со Святополком. И, по всей вероятности, осенью 1016 года у города Любеч (севернее Киева) произошла первая битва Ярослава со Святополком, на помощь которому пришли уже снова обретшие союз с Болеславом печенеги. Святополк проиграл это сражение и прямо с поля боя бежал к печенегам, а затем к тестю, в Польшу.
Ярослав начал княжить в Киеве и вскоре, отправив посольство, возобновил союз с германским королем и императором Священной римской империи Генрихом II, – союз, который был заключен его отцом Владимиром, в частности, женившемся после кончины своей византийской супруги Анны (по-видимому, в 1012 году) на внучке этого императора. По договоренности с Генрихом II, который вел в то время войну с Болеславом, Ярослав в 1017 году начал поход на Польшу (где находился, как сказано, Святополк). Однако в ответ Болеслав побудил печенегов напасть на Киев, и Ярослав вынужден был вернуться, чтобы отстоять свою столицу, где, помимо прочего, сгорел тогда деревянный храм святой Софии, построенный, возможно, еще Ольгой (впоследствии Ярослав создал на его месте величественный собор, сохранившийся в своей основе до наших дней).
Болеслав же в январе 1018 года сумел заключить мир с Генрихом II и уже в июле вторгся в пределы Руси вместе со Святополком. Его очень мощная по тем временам армия включала в себя германцев (из Саксонии) и венгров, а также полчища печенегов. Это была первая в истории внушительная агрессия на Русь с Запада.
Войско Ярослава потерпело поражение, и он вынужден был удалиться обратно в Новгород. Болеслав со Святополком 14 августа 1018 года захватили Киев. Однако именно в это время началась междоусобица в Польше, и через месяц Болеслав покинул Киев, увозя с собой множество награбленных ценностей и уводя тысячи пленников. Тогда же он присоединил к Польше Червенские города на западе Руси.
Но Ярослав вновь собрался с силами и в следующем, 1019 году, одолел Святополка в сражении на реке Альте южнее Киева (Святополк ушел туда, чтобы соединиться с печенегами). Позднее, в 1030–1031 годах, Ярослав вернул Руси Червенские города и установил долговременный мир с Польшей.
Все вышесказанное в своих основных чертах было выяснено уже давно, а в последнее время подтверждено, уточнено и конкретизировано в тщательно выполненных исследованиях М. Б. Свердлова, А. В. Назаренко и Н. И. Щавелевой.[479]
Вместе с тем выбор именно византийского Православия был вполне закономерным, естественным итогом. В последнее время достаточно часто высказывается мнение, что-де, приняв христианство, Русь тем самым отказалась от своей самобытной национальной религии, уходящей корнями в глубь многовековой предыстории, и заменила ее чужой Верой, навязанной Руси мощной Византийской империей. Сторонники этой точки зрения как-то ухитряются «не замечать», что она неизбежно подразумевает вывод о своего рода «ошибочности», даже «извращенности» последующего тысячелетнего пути Руси-России…
И, между прочим, одним из основных «истоков» подобных представлений является то воспринятое в XVIII–XIX веках из идеологии Запада негативное отношение к Византии, о котором не раз говорилось выше. Поэтому в историографии и, особенно, в исторической публицистике всячески преувеличиваются конфликты между Русью и Византией, хотя в действительности походы киевских правителей на Константинополь совершались лишь тогда, когда Киев оказывался под диктатом Хазарского каганата, – как это было при Аскольде и «втором» Олеге. Летопись, созданная через много лет после полного уничтожения Каганата, не сообщает об этом, но нельзя не видеть, что летописцы отнюдь не «одобряют» агрессивных действий войска Руси против Византии!
Вместе с тем, зная об этих действиях, летописцы полагали, что до окончательного принятия христианства Русь была склонна к войнам с Византией, и в вошедшем в «Повесть временных лет» рассказе об осаде и захвате Владимиром столицы византийских владений в Крыму Корсуни (Херсонеса), – рассказе, который А. А. Шахматов верно определил как «Корсунскую легенду» – это событие толкуется в качестве враждебной по отношению к Византии акции. Правда, цель Владимир согласно «Корсунской легенде», состояла лишь в том, чтобы заставить императора Василия II исполнить обещание отдать ему в жены сестру Анну, но все же поход в Херсонес предстает здесь как антивизантийская акция – и именно в этом духе он истолковывается и в большинстве нынешних работ историков.
Между тем еще в 1970-х годах превосходный польский историк Древней Руси и Византии Анджей Поппэ убедительно доказал, что (цитирую) «Владимиров поход на Корсунь не был направлен против Византийской империи. Наоборот, русский князь предпринял поход, чтобы поддержать своего шурина (брата жены; имеется в виду, что вопрос о женитьбе Владимира на Анне был уже решен. – В.К.) – законного византийского императора, – в подавлении внутреннего мятежа».[467]
Император Василий II находился в то время в труднейшем положении и просто вынужден был войти в теснейший союз с Русью. К сожалению, реальная историческая ситуация в Византии в 986–989 годах обычно не учитывается историками, рассуждающими о походе Владимира на Корсунь. Вот краткое, но точное изложение этой ситуации в одном из новейших исследований истории Херсонеса:
«17 августа 986 г. византийские войска потерпели катастрофическое поражение в сражении с болгарами… Давний претендент на ромейский престол, Варда Склир, заручившись поддержкой арабов, вновь выступил против Василия… Перед лицом нарастающей опасности Василий II возвратил опальному полководцу Варде Фоке… важнейший в создавшейся ситуации пост… (фактически отдававший в его власть всю Малую Азию), с приказом выступить против Склира. Но в августе (вернее, в сентябре. – В.К.) 987 г. Фока сам провозгласил себя императором, и, захватив обманом Склира, объединил под своей властью оба мятежных войска». И тогда Василий II отправил «посольство к Владимиру».[468]
И, по изложению Анджея Поппэ, «весной или летом 988 г. русский 6-тысячный отряд прибыл в Константинополь и, обеспечив в решающих сражениях у Хрисополя и Абидоса 13 апреля 989 г. перевес в пользу Василия II, спас его трон» (указ. соч., с. 46), – и именно в это самое время Владимир осадил Корсунь.
Уместно напомнить, что ровно за двадцать лет до того император Никифор Фока в критической ситуации также пригласил на помощь Святослава; весьма многозначительно, что Василий II «не убоялся» снова обратиться за помощью к Руси, – хотя ему был, конечно, досконально известен ход событий 968–971 годов, приведший к жестокой борьбе Святослава против Иоанна Цимисхия. Выше говорилось, что Святослав сражался не против Византии как таковой, но против Цимисхия, убившего его союзника Никифора и «незаконно» воссевшего на троне. Вполне естественно полагать, что Василий II понимал действия Святослава именно так и именно потому не убоялся пригласить на помощь его сына Владимира, – вполне оправдавшего ожидания.
Анджей Поппэ показывает несостоятельность, даже абсурдность представления, согласно которому одно войско Руси спасает императора Василия II, а другое в то же время агрессивно захватывает столицу его крымских владений. И историк убедительнейшим образом объясняет поход Руси на Херсонес тем, что последний примкнул к «мятежнику» Варде Фоке (указ. соч., с. 34–36).
Дело в том, что византийская колония в Крыму вообще не раз – и до 980-х г., и позднее – была склонна к «сепаратизму», стремилась так или иначе отделиться от Константинополя. Как отмечено в специальном исследовании истории Херсонеса, «Константин Багрянородный особо останавливается на мероприятиях, которые должно принять в случае мятежа херсонитов»; это уже само по себе свидетельствует о том, что подобные выступления происходили в городе, а также, что они были явлением не случайным, но повторяющимся.[469]
Нельзя не сказать и о том, что уже после публикации исследования Анджея Поппэ оно нашло сильнейшее подтверждение в целом ряде работ археологов, изучавших остатки Херсонеса. До недавнего времени считалось, что Владимир чуть ли не до основания разрушил и сжег этот византийский город. Мнение это основывалось на предшествующих весьма поверхностных археологических наблюдениях и предвзятых выводах. Новейшие тщательные археологические исследования доказали,[470] что в 980-х годах Херсонес не потерпел никакого урона, из чего естественно заключить: поход Владимира Святославича на Херсонес преследовал цель не нанести ущерб Империи, а, напротив, возвратить ей перешедший на сторону мятежника Варды Фоки город.
Этот вывод подтверждается еще и позднейшим фактом: через четверть века, в 1015 году, Крым в очередной раз попытался отделиться от Византии. Василий II, готовя свой флот для подавления мятежа, вновь обратился за помощью к Владимиру Святославичу, и войско Руси приняло участие в возвращении Византии ее владений[471] (правда, Владимир скончался 15 июля 1015 года, а мятеж был подавлен в начале следующего, 1016 года, но решение о поддержке Василия II, по всей вероятности, исходило от Владимира).
Словом, версия о конфликтах Владимира Святославича с Византией и, в частности, с императором Василием II лишена серьезных оснований. Разумеется, могли иметь место те или иные разногласия (в частности, не исключено, что брак «варвара» Владимира с Анной встречал поначалу резкие возражения, поскольку противоречил византийским традициям). Но в основе своей отношения русского князя и византийского императора были отношениями близких союзников; это ясно, между прочим, из того факта, что при Крещении Владимир принял имя Василий, которым он и называется позднее в «Слове о законе и Благодати» Илариона.
Вместе с тем изложенные выше факты в их совокупности говорят о том, что во второй половине 980-х годов Русь являла собой мощную силу: ведь, несмотря на все величие Византийской империи, Русь, как явствует из фактов, «покровительствует» ей (а не наоборот), и аналогичные ситуации будут иметь место и позже – при Ярославе Мудром и Владимире Мономахе.
Эта мощь Руси не могла бы создаться за предшествующий краткий срок правления (с 978 или 980 года) Владимира; она, так сказать, накапливалась и при Олеге Вещем, и при Ольге, и при Святославе. И высшей степени существенно, что принятие Владимиром и Русью в целом христианства совершилось не в силу воздействия со стороны Византии (как было во многих землях, подчинявшихся ей), но по собственной воле Руси, – о чем справедливо писал недавно Анджей Поппэ (в котором нет оснований видеть увлеченного русского патриота):
«Инициатива христианизации зародилась у правящих классов Киевской Руси… Крещение Руси явилось не проявлением деятельных сил византийской цивилизации, но результатом активного стремления правящих слоев древнерусского общества найти в византийских пределах христианского мировосприятия те ценности, которые помогут находить ответ на волнующие их вопросы».[472]
Вместе с тем, приняв свое решение, Владимир как бы мгновенно и категорически отверг прежнюю веру. Совсем еще недавно в Киеве был воздвигнут языческий пантеон, и вот, сообщает летопись (перевод Д. С. Лихачева), Владимир «повелел опрокинуть кумиры – одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами… Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они Святого Крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: „Если пристанет где к берегу, отпихивайте его…“ И поставил церковь во имя Святого Василия на холме, где стоял Перун».
Многие сегодня «критикуют» – или даже проклинают – новейшую историю России за такого рода стремительные и тотальные «перевороты», но, как видим, уже тысячелетие назад совершилось, в сущности, нечто подобное. И, повторюсь, в этом выразилось своеобразие страны, которое бессмысленно однозначно оценивать – будь то положительные или отрицательные оценки. В своеобразии неизбежно коренятся как поражения, так и – в равной мере – победы Руси-России…
Принятие Православия было, конечно, исключительно существенным судьбоносным событием, о значении которого невозможно сказать сколько-нибудь кратко, – для его понимания необходимо осмыслить всю последующую историю Отечества. Напомню только одну сторону дела – приобщение к христианской культуре. Владимир, сообщает летопись, «посылал… собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». И всего через полвека русский священник Иларион, ставший позднее митрополитом Киевским, создаст «Слово о законе и Благодати» – древнейшее из дошедших до нас творение отечественной письменности, и вместе с тем творение, отмеченное, – как ныне общепризнанно, – гениальностью. Но это уже следующая, иная эпоха Руси.
Ярослав Мудрый.
Речь пойдет о правителе, которого исключительно высоко ценили в Древней Руси, о чем свидетельствует уже хотя бы само определение «Мудрый», – притом Ярослав был единственным государственным деятелем, удостоенным такого эпитета. Наиболее выдающийся внук Ярослава, Владимир Мономах, родившийся за год до кончины деда, в старости начал свое автобиографическое сочинение признанием, что он горд «дедом своим Ярославом, благословенным, славным».Однако историки XIX–XX веков явно недооценивали Ярослава: достаточно, полагаю, сказать о том, что нет ни одного сколько-нибудь подробного исследования его жизни и деятельности. А в наше время весьма широко распространяется очерняющая Ярослава Мудрого «концепция», которую трудно определить иначе, чем злостно клеветническая… Но к этому мы еще обратимся.
Согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова,[473] почти девятьсот шестьдесят лет назад, 25 марта 1038 года, под сводами церкви Святого Благовещенья, воздвигнутой незадолго до того на монументальных Золотых воротах Киева, будущий митрополит Иларион произнес свое «Слово о законе и Благодати», в котором, в частности, содержалась и возвышенная хвала деятельности Ярослава, правившего к тому времени в Киеве уже около двух десятилетий (а до его кончины – 20 февраля 1034 года – оставалось тогда около шестнадцати лет). Обращаясь к его покойному отцу Владимиру Святославичу, Крестителю Руси, митрополит Иларион так говорил о Ярославе:
Вдумываясь в эти древнерусские речения (они на полтора столетия старше «Слова о полку Игореве»), понимаешь, что деятельность Ярослава имела в глазах его великого и прозорливого современника завершающий, упорядочивающий, гармонизирующий смысл. Между тем русская история, увы, не богата правителями и вообще деятелями, о которых уместно с полным основанием сказать нечто подобное. И, более того, деятелей этого склада как-то не очень уж выделяли и ценили; гораздо больше внимания привлекали разного рода реформаторы или даже прямые разрушители. Этим, в частности, объясняется отсутствие книг или хотя бы пространных статей о Ярославе Мудром.
Его ж сотвори Господь наместника по тебе,
твоему владычьству, —
не рушаша твоих устав,
но утвержающа,
не умаляюща твоему благоверию положениа,
но паче прилагаюша,
и не казяша,
но учиняюща,[474]
иже недоконьчаная твоя,
наконьча…
Иларион «сообщал» также Владимиру о его преемнике Ярославе, что тотславный град твой Кыев величеством, яко венцем, обложил.
Но Ярослав Мудрый оставил после себя не только величественный и могучий Киев, превосходивший все тогдашние города Западной Евразии, кроме Константинополя и еще, может быть, Кордовы (в принадлежавшей в то время арабам части Испании). Именно Ярослав, окончательно утвердил государственное пространство Руси.
Основанные им города – Ярославль на северной Волге и другой, «галицкий», Ярославль (позднее – Ярослав) на притоке верхней Вислы реке Сан, вблизи Карпат (ныне принадлежащий Польше), а также Юрьев, нареченный во имя небесного покровителя Ярослава св. Георгия-Юрия, в северной Прибалтике (ныне – эстонский Тарту), и еще один Юрьев на южном притоке Днепра, реке Рось, – выразительно обрамляют громадное пространство Ярославовой Руси. Впрочем, эти города, за исключением галицкого Ярославля, не очерчивали действительных тогдашних границ: Русь к концу правления Ярослава простиралась от Белого до Черного моря и – с запада на восток – от Балтики и бассейна Вислы до Печоры и Камы.
При этом необходимо подчеркнуть, что, устанавливая власть Киева над этим пространством, Ярослав отнюдь не сокрушал и не подавлял какие-либо другие, чужие государственные образования; напротив, к концу его правления были утверждены вполне благоприятные отношения со всеми имевшимися к началу Ярославовой эпохи соседними государствами – Булгарией (Волжской), Швецией, Польшей, Чехией, Венгрией, Византией; наладились и прочные дипломатические связи с более дальним «зарубежьем» – Норвегией, Англией, Данией, Германией. Что же касается тех многочисленных, но не имевших даже зачатков собственной государственности финно-угорских и тюркских племен, которые жили в границах Ярославовой Руси, они – что показано, например, в сравнительно недавнем исследовании весьма добросовестного историки М. Б. Свердлова «Генеалогия в изучении класса феодалов на Руси XI–XIII вв.»,[475] были всецело равноправными участниками государственного строительства Руси (так, финские и тюркские имена очень широко представлены, наряду со славянскими, в высшем слое носителей власти при Ярославе и позже).
Помимо плодотворного созидания русской государственности, при Ярославе было исключительно много сделано в сфере культуры (в самом широком значении этого слова); но об этом еще пойдет речь.
Весь характер Ярославовой эпохи рождает мысль о глубоко продуманной (недаром – Мудрый!) и уравновешенной созидательной деятельности. Однако приход Ярослава к власти совершался в остро драматических обстоятельствах.
В «Повести временных лет» есть два противоречащих друг другу сообщения, указывающих дату рождения Ярослава: отмечено, что к 1016 году он прожил 28 лет и, значит, родился в 989 году,[476] а в 1054-м, в момент кончины, ему-де было 76 лет, то есть дата его рождения – 979 год. Правдоподобнее первое сообщение, которое подтверждается медицинской экспертизой скелета Ярослава;[477] известно также, что из семи сыновей Ярослава только один, Илья, родился до 1020 года, и странно было бы, если бы Ярослав начал обзаводиться многочисленными наследниками лишь после достижения им сорока лет.
Ярослав был четвертым (по старшинству) из двенадцати сыновей Владимира Святославича. Двое старших – Вышеслав и Изяслав – умерли еще при жизни отца, и в 1010 году, после кончины Вышеслава, Владимир дал Ярославу в «держание» Новгород – главное тогда после Киева владение Руси (до этого Ярослав «сидел» в Ростове, куда в 1010-м был переведен младший его брат Борис).
Но тем самым оказался обойденным третий по старшинству брат Ярослава Святополк, державший Туровскую землю (расположенную к западу от среднего течения Днепра и до границы с Польшей). Как общепризнанно, недостаточное благоволение Владимира к Святополку имело своей первопричиной тот факт, что он не являлся его родным сыном. Судя по всему, отцом Святополка был Ярополк Святославич, жену которого «унаследовал» Владимир сразу после гибели этого своего старшего брата в междоусобной борьбе: Святополк родился, очевидно, до истечения девяти месяцев с момента смерти Ярополка.
В последние годы жизни Владимира (он скончался 15 июля 1015 года) события развивались следующим образом. Князь (позднее, с 1025 года, король) Польши Болеслав Великий, объединивший свой народ и прочно связавший свою деятельность с Римской церковью (поляки приняли из ее рук христианство еще в 966 году) решил в 1013 году отторгнуть от Руси так называемые Червенские города (в верхнем течении Западного Буга и Сана). Для этого он вступил в военный союз с враждебными Руси печенегами. Но его замысел сорвался, поскольку он (по неизвестной нам причине) на этот раз рассорился с приглашенными им печенегами и был вынужден сражаться с ними, а не с русскими. Впоследствии он сумел восстановить польско-печенежский союз, а еще до того завязал также самые тесные отношения с правителем граничивших с Польшей русских земель – Святополком, за которого отдал свою дочь.
Историки спорят о точной дате этого брака – состоялся ли он до нападения Болеслава на Червенские города либо после этого. Но так или иначе в дальнейшем Болеслав действовал в прочном союзе со Святополком. Вместе с супругой к Святополку явился – в качестве ее «духовного отца» – польский епископ германского происхождения Рейнберн, который, как убеждены многие новейшие исследователи, представлял и интересы Римской церкви, всегда чрезвычайно активно стремившейся превратить в свою паству все новые и новые племена и народы. В данном случае дело шло о подчинении или хотя бы о включении в орбиту польского влияния всей Руси, в чем были горячо заинтересованы и Римская церковь, и правители Польши.
В 1014 году Владимир, как сообщает прямой современник событий, германский хронист Титмар Мерзебургский, узнал, что Святополк, «побуждаемый Болеславом, тайно готовится ему сопротивляться, он (Владимир. – В.К.) схватил и епископа, и сына с женой и запер в одиночном заключении… Болеслав, узнав обо всем этом, не переставал мстить».[478]
После кончины Владимира Святополк сумел взять бразды правления в Киеве в свои руки. Но было ясно, что он – хотя бы как вчерашний заговорщик – имеет сомнительные права на верховную власть над Русью. Поэтому он тут же начал организовывать убийства своих братьев-соперников. Уже 24 июля был злодейски умерщвлен Борис, 5 сентября – Глеб, а затем еще князь Деревлянский Святослав (в результате Святополк получил прозвание «Окаянный», а Борис и Глеб были причислены к лику святых мучеников, исключительно высоко почитаемых на Руси).
Ярослав, находившийся в Новгороде, стал готовиться к войне со Святополком. И, по всей вероятности, осенью 1016 года у города Любеч (севернее Киева) произошла первая битва Ярослава со Святополком, на помощь которому пришли уже снова обретшие союз с Болеславом печенеги. Святополк проиграл это сражение и прямо с поля боя бежал к печенегам, а затем к тестю, в Польшу.
Ярослав начал княжить в Киеве и вскоре, отправив посольство, возобновил союз с германским королем и императором Священной римской империи Генрихом II, – союз, который был заключен его отцом Владимиром, в частности, женившемся после кончины своей византийской супруги Анны (по-видимому, в 1012 году) на внучке этого императора. По договоренности с Генрихом II, который вел в то время войну с Болеславом, Ярослав в 1017 году начал поход на Польшу (где находился, как сказано, Святополк). Однако в ответ Болеслав побудил печенегов напасть на Киев, и Ярослав вынужден был вернуться, чтобы отстоять свою столицу, где, помимо прочего, сгорел тогда деревянный храм святой Софии, построенный, возможно, еще Ольгой (впоследствии Ярослав создал на его месте величественный собор, сохранившийся в своей основе до наших дней).
Болеслав же в январе 1018 года сумел заключить мир с Генрихом II и уже в июле вторгся в пределы Руси вместе со Святополком. Его очень мощная по тем временам армия включала в себя германцев (из Саксонии) и венгров, а также полчища печенегов. Это была первая в истории внушительная агрессия на Русь с Запада.
Войско Ярослава потерпело поражение, и он вынужден был удалиться обратно в Новгород. Болеслав со Святополком 14 августа 1018 года захватили Киев. Однако именно в это время началась междоусобица в Польше, и через месяц Болеслав покинул Киев, увозя с собой множество награбленных ценностей и уводя тысячи пленников. Тогда же он присоединил к Польше Червенские города на западе Руси.
Но Ярослав вновь собрался с силами и в следующем, 1019 году, одолел Святополка в сражении на реке Альте южнее Киева (Святополк ушел туда, чтобы соединиться с печенегами). Позднее, в 1030–1031 годах, Ярослав вернул Руси Червенские города и установил долговременный мир с Польшей.
Все вышесказанное в своих основных чертах было выяснено уже давно, а в последнее время подтверждено, уточнено и конкретизировано в тщательно выполненных исследованиях М. Б. Свердлова, А. В. Назаренко и Н. И. Щавелевой.[479]