— А что ты хочешь, чтоб они тебе давали?
— Как «что»? Есть родители, которые нормально зарабатывают, все покупают детям. Раз родили, то должны обеспечивать, так ведь?
— А кто твои родители?
— Да никто. Инженеры на «Сельмаше». Завод вот-вот закроется, зарплату два месяца не платят, а они держатся за эту работу, как не знаю за что… Я им говорю — вы бы лучше в Польшу ездили или бизнесом каким занимались, так нет: «У нас образование высшее, зачем надо было учиться, чтобы на базаре стоять». Образование — ерунда, это не ценится сейчас.
— А ты зачем тогда учишься?
— Ну, я уже сказала, чтобы уехать от родителей, — это во-первых. Во-вторых — я школу с серебряной медалью закончила, поступить было несложно, а в-третьих — надо же чем-то заниматься, а то офигеешь от скуки. По крайней мере, учительницей работать не собираюсь. Ни за что.
Я поворачиваюсь к окну, смотрю на окна соседней общаги.
Таня говорит:
— Ладно, что это мы все о грустном? Давай о чем-нибудь интересном поговорим, о музыке, например. Что ты слушаешь?
— Металл, еще — русский рок… «Кино», «Наутилус»…
— А как к российской эстраде относишься?
— Вообще, не очень…
— Ну почему? Есть же много групп и певцов — Богдан Титомир, «Технология»…
— Может, еще и «Ласковый май»?
— А что «Ласковый май»? Мне знаешь, как первый альбом нравился, «Белые розы»? Просто сейчас это уже не модно. Ладно, о вкусах, как говорится, не спорят…
— А где твои соседки?
— Не знаю, вышли куда-то. Они мне не отчитываются.
— Что, плохие отношения?
— Так себе, отношения как отношения. Просто они — дуры колхозные, обе из деревни. Даже по-русски нормально говорить не умеют. «Калидор», «лабалатория»…
Таня сидит молча, болтает ногой в стоптанном шлепанце.
Я говорю:
— Может, куда-нибудь сходим?
— Куда?
— Не знаю, можешь ты предложить.
— Сейчас подумаю… Здесь есть один ночной клуб — недавно открыли. Три остановки на троллейбусе в сторону вокзала. Не фонтан, конечно, но сойдет для сельской местности.
— Хорошо, пойдем.
— Только там вход стоит триста рублей. У тебя деньги есть?
— Есть.
— Тогда подожди меня пять минут в коридоре, я переоденусь…
У одной стены зала — помост, у другой — стойка бара. Играет «Кар-мэн».
Мы садимся за столик, снимаем куртки, вешаем на спинки стульев.
Таня говорит:
— Хорошо, что рано пришли. Прошлый раз была здесь с девчонками — стульев не хватило, сидели по двое. Ты не куришь?
— Нет.
— А я курю. Иногда.
Она достает пачку «Congress», кладет на стол.
Я спрашиваю:
— А зачем помост?
— Здесь иногда моды показывают, а так на нем танцуют. Ну что, закажем что-нибудь?
— А что ты будешь?
— Шампанское. Только бери по двести — что там пить по сто!
Подхожу к стойке.
— Два по двести шампанского.
Прыщавая барменша берет заткнутую пробкой бутылку, льет шампанское в пластиковые стаканы.
— Пятьсот.
Я отдаю деньги. Таня говорит:
— Ну, за знакомство.
Мы чокаемся, выпиваем.
За соседний столик садятся два быка с подругами. Таня вынимает сигарету, щелкает зажигалкой. Она затягивается, стряхивает пепел в стакан от шампанского.
Один из быков ставит на стол две бутылки водки и пакет апельсинового сока.
Таня бросает бычок в стакан.
— Пошли танцевать. Только ничего ценного не оставляй — стырят.
Она вешает сумку на плечо, я сую кошелек в задний карман джинсов.
На помосте — несколько чуваков и девушек. Мы поднимаемся по ступенькам, начинаем дрыгаться под «Технологию».
Я ору, перекрикивая музыку:
— Тебе здесь нравится?
— Так, нормально.
В клуб заходят еще люди.
Я спрашиваю:
— Наш столик не займут?
— Не должны, там же шмотки остались.
Быстрая песня заканчивается, начинается медляк.
Я говорю:
— Можно тебя пригласить?
Таня морщит лоб.
— Знаешь, я устала. Давай лучше отдохнем.
Сидим за столиком. Таня двигает по столу пачку сигарет, я слежу за ее рукой.
Она спрашивает:
— Что, так и будем сидеть? Или что-нибудь закажешь?
— Давай закажу. А что?
— Денег мало? Тогда возьми хоть водки и томатного сока.
Смотрим друг на друга, держим стаканы с водкой.
— Ну, ты б хоть тост какой сказал, а? А то без тостов пьют только, знаешь, кто? Алкоголики.
— Ну… Давай еще раз за знакомство.
— Просто полет фантазии…
Таня разбавляет водку соком. Мы чокаемся.
Недалеко от нас садятся два мужика и тетка. Им лет по тридцать пять, все в польских джинсах-«мальвинах» и турецких «половиках».
Таня говорит:
— Смотри, какие колхозники. Как только таких сюда пускают?.. Ну что, опять танцевать?
— Не, я посижу, что-то неохота.
Пью сок мелкими глотками. Водка слегка дала по мозгам. Народу уже много. Человек двадцать танцуют на помосте, остальные бухают. На столике «колхозников» — две бутылки шампанского, бутылка водки и шоколадка.
Медляк. Таня подходит к столику, садится, допивает сок.
— Не спи, замерзнешь.
— Ага.
— Проще надо быть, Вова, — и люди к тебе потянутся. — Она улыбается. — А то сидишь с таким лицом сурьезным…
Я пожимаю плечами.
Мужик из «колхозной» компании встает, подходит ко мне.
Он наклоняется к уху и шепчет:
— Послушай, братан… Можно пригласить твою даму?
От него воняет водкой и потом.
— Как хотите.
Он поворачивается к Тане:
— Приветствую. Можно вас пригласить?
— А вы шампанским угостите?
Лицо мужика кривится, он шепчет мне:
— Пусть скажет спасибо, что не одна, а с тобой. А то я бы ей показал. Одни, блядь, суки кругом.
Таня танцует с двумя чуваками. Один что-то кричит ей, она знаками показывает, что не слышит. Рядом отплясывают «колхозники». Тетка стягивает через голову свитер, расстегивает рубашку, мотает грудями в белом лифчике. Мужики скалятся.
Я поднимаюсь, надеваю куртку, иду к выходу.
На улице — дождь. К тротуару прилипли опавшие листья.
Звоню в квартиру Ивана Петровича. Открывает он сам — в халате и шлепанцах, с недовольным лицом.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, заходи.
Я переступаю порог, достаю из рюкзака «Черный замок Ольшанский» Короткевича.
— Вот, это я у вас брал почитать, еще летом…
Иван Петрович забирает книгу, кладет на телефонный столик.
— Ну и как, понравилось?
— Нормально.
— «Нормально»! Это, между прочим, единственный наш достойный писатель, не то что всякие Купалы и Коласы… Официоз!
Я поворачиваюсь у двери.
— Куда? Останься, хоть чаю попей. Вера, Володя пришел!
Вера Сергеевна выглядывает из кухни, улыбается накрашенными губами.
— Здравствуй, Володя, заходи, всегда рады тебя видеть!
Я прохожу на кухню, сажусь на табурет. Иван Петрович опускается в кресло в углу, берет со стола «Аргументы и факты».
Вера Сергеевна ставит чайник, включает плиту.
— Ну, рассказывай, как дела, студент.
— Так, нормально. Учусь…
— Да, понимаю, сложно еще что-то сказать — только начало первого курса. А вообще, учиться нравится?
— Более-менее.
— Это хорошо, очень хорошо. Только вот время такое… Что творится — просто жуть. Народ беднеет, цены растут каждый день. Стипендии вам сколько платят?
— Тысячу.
— Ну, знаешь, это еще ничего. У нас вот с Ваней пенсия всего по две тысячи. Представляешь, какая несправедливость? — Я киваю. — Всю жизнь отработали на государство, двигали науку вперед — и такой результат. Ну разве не обидно, а?
— А чего ты ожидала? — резко говорит Иван Петрович. — Я давно, как только этот меченый пришел к власти, понял, что ничего хорошего не будет. Развалил страну, поставил народ на грань выживания. Кто сейчас хорошо живет? Одни только воры и проститутки, извиняюсь за выражение. Вся старая номенклатура у власти — Кебич этот, гнида поганая. Шушкевич — да, нормальный человек, ученый, но что они ему дадут сделать?
— И главное, что обидно — мы-то уже свое отжили, — говорит Вера Сергеевна. — А они как будут, молодые? Раньше все было просто — институт, аспирантура, диссертация. А сейчас?..
— Ну, у меня специальность перспективная…
— Какая там перспектива? — Иван Петрович хмыкает. — Не надо никого слушать, послушай лучше меня. Все сейчас учат языки, все хотят за границу. А закончишь — пойдешь преподавать в училище, идиотов учить с одной извилиной. Даже в школу не возьмут — все к тому времени будет занято.
— Ладно, Ваня, ты Володю не пугай. Пусть учится, а там будет видно. Может, еще все образуется.
Вера Сергеевна ставит на стол вазочку с вишневым вареньем и хлебницу с батоном, пододвигает мне чашку чая. На ободке — отпечаток ее помады. Я поворачиваю чашку другой стороной.
Звонит телефон. Вера Сергеевна идет в прихожую. Я чайной ложкой накладываю варенье на хлеб, кусаю, запиваю чаем.
— Это ж надо — дожить до такого, — бубнит Иван Петрович. — Два года назад вышел на пенсию — сто тридцать два рубля, самая большая по тем временам. И на те деньги можно было нормально жить, еще до всех подорожаний. А сейчас разве это жизнь? Так, существование. И главное — уравниловка. Хуже, чем при социализме, — кто не работал ни дня в жизни, все равно пенсию получает, рублей восемьсот, а то и тысячу. Злости не хватает…
Его халат расстегнулся, над резинкой трусов висит толстый волосатый живот.
Я допиваю чай, поднимаюсь.
— Я — в туалет.
Иван Петрович кивает.
Открываю дверь туалета и тут же захлопываю. Вера Сергеевна сидит на унитазе, свет не горит.
Иван Петрович орет из кухни:
— Говорил я тебе — не надо на этом экономить, а ты все: «свет подорожал», «свет подорожал»!..
Я всовываю ноги в кроссовки.
— До свидания. Спасибо за чай.
Стою на ступеньках дворца культуры профсоюзов, Белсовпрофа. В семь часов — концерт группы «Ночь», я видел объявление в институте.
Внутрь еще не пускают, публика тусуется у входа. Два хиппана в пальто и грубых ботинках чокаются бутылками пива. Девушка-панк обнимает чувака в дерматиновом пальто фасона семидесятых годов. Стриженый пацан в черной куртке хватает за талию девушку, поднимает ее над землей, оба падают. Девушка хохочет, молотит пацана кулаками.
Гаснет свет, на сцену выходит волосатый чувак в очках.
— Типа… Здрасьте. Сегодня у нас вроде как концерт. Группа такая, регги играют или что-то вроде того. Ну, сами услышите. В общем, прошу…
Чувак уходит, выходят четверо ребят. Один садится за ударные, двое берут гитары, третий — бас. Вокалист поет:
Сзади кто-то громко говорит:
— Херня это, а не регги. Во всем Эсэсэсэре один «Комитет охраны тепла» умеет играть регги.
— «Комитет» — говно, ты не врубаешься.
— Не базарь.
— Сам не базарь. Дай лучше пива глотнуть.
Лекция по культурологии. С нашим потоком — три группы «испанцев». Пожилая преподша берет со стола бутылку с водой, откручивает крышку, пьет.
— Вы, конечно, можете сказать, что герой «Постороннего» — человек не очень хороший. Допустим, это так. Но давайте вспомним время действия повести. Это — конец тридцатых годов, шествие национал-социализма по Европе. И как вы думаете, поддержал ли бы Мерсо нацистов?
За окном — крыши, провода и антенны. Впереди чуваки из сто второй листают английский журнал. Справа от меня девушка пишет задание по испанскому. Брюнетка, волосы стянуты в хвост. Синяя кофта, серебряная цепочка, сережки-«гвоздики».
Она отрывается от тетради.
— Ты с английского?
— Ага. А что такое?
— Можешь перевести текст песни?
— Могу попробовать. А что за песня?
— «Юритмикс». «Свитдримс».
Она дает мне листок. Текст переписан красивым почерком.
— «Сладкие мечты сделаны из этого… Кто я, чтобы не соглашаться… Я путешествую по миру… И семь… семи морям. Все ищут что-то… Некоторые хотят использовать тебя… Некоторые хотят, чтобы… чтобы ты использовал их…»
— Все, хватит. Дальше не надо. Так и думала, что лажа. Но все равно спасибо. Как тебя зовут?
— Вова.
— А я — Наташа. Еще раз спасибо. Можешь мне как-нибудь позвонить. Телефон тридцать два — двадцать три — одиннадцать.
Я записываю номер в конце конспекта.
Ставлю на липкий поднос стакан сметаны, борщ, шницель с картошкой и компот. Сегодня я получил в «Электронике» деньги за кассеты: тысячу шестьсот, из них шестьсот — мой навар.
Свободных столиков нет.
Я спрашиваю у двух мордатых пацанов:
— У вас свободно?
Один говорит:
— Садись.
Перед ним — три салата из помидоров и две порции гуляша, у другого на подносе — две порции селедки с луком и два шницеля.
Первый говорит:
— Мы летом на даче с братаном салат из помидор в тазике делали, сечешь?
— Что, так помидоры любите?
— Ага.
— Ладно, все это херня. Надо решить насчет бабок — куда их вложить. Можно телевизоры продавать, это сейчас самое то. Пацаны из РТИ их сами паяют, детали берут на Сторожевке. Можно им сказать — давайте, вы будете паять свои телевизоры, а мы вам их продавать, а?
— И они тебя пошлют, скажут — мы сами можем.
— Не пошлют. Им надо, чтобы кто-то продавал. Сами только паяльниками работать могут, а как продавать, что и как — это они вообще не знают.
— Ладно, посмотрим. Вообще, у меня один кент знакомый крутится не по-детски. Молодой еще пацан, на третьем курсе в универе. Книгами занимается. Раньше возил из Москвы, здесь продавал…
— Книги — говно. На книгах ни хуя не заработаешь.
— Не пизди, если не знаешь, лучше послушай. Он летом дал объявление в газету — выпускаю, типа, книгу по сексу. Предоплата — сто рублей, шлите по почте. А все, что пришло, он — в баксы. Тогда бакс сто пятьдесят стоил, а сейчас — почти пятьсот. Он говорит — до нового года подожду, потом верну всем, кто прислал, по сто рублей. А за баксы себе тачку брать собирается, «мазду» восемьдесят восьмого года.
Ставлю тарелки на жирный поднос, несу к окошку.
Тетка в спортивных штанах подходит к кассирше.
— Вы мне не поменяете белорусские деньги на российские? А то еду в Москву…
— Да, пожалуйста. Мне тут с российскими приходили — на белорусские поменять, в продовольственных сейчас все только на наши. Я им тоже поменяла. Мне что, жалко?
Набираю номер Наташи.
В соседнем таксофоне мужик говорит в трубку:
— Наверно, эту квартиру будем снимать… Ну, которая на Восточной… — Он затягивается сигаретой, сплевывает под ноги. -…И та тоже за тридцать, я тебе говорю. Но там и мебель хуевее, и хозяева хуевее — будут приходить, смотреть, чтобы склад не сделали, — оружия там или наркотиков.
Гудок, еще один. Наташа берет трубку.
— Алло.
— Алло, привет. Это — Вова с английского. Помнишь?
— Помню. Ты откуда звонишь? Из института?
— Почти что.
— Уже отучился?
— Давно.
— Значит, приезжай.
— К тебе?
— А к кому еще?
— Хорошо… Скажи адрес.
— Волгоградская, тридцать два, квартира три. Садишься на «шестерку», едешь до Волгоградской, потом через дорогу, налево, девятиэтажный дом. Первый подъезд, первый этаж.
Звоню в дверь. Открывает Наташа — в черных колготках, мини-юбке и белой блузке. На ногах — черные туфли на каблуке.
— Привет.
— Привет, проходи.
Я снимаю куртку, стаскиваю кроссовки. Носок на правой ноге — дырявый. Наташа прислонилась к стене, рассматривает меня.
— Все, разделся? Пошли в мою комнату.
Над диваном — картина в позолоченной раме: кусок берега и море. Снизу холст разорван. Я спрашиваю.
— Это что — Айвазовский?
— Ага. Подлинник, — Наташа хохочет.
На полу — ковровая дорожка кофейного цвета, с розочками. Балкон зарешечен. На веревке — красное полотенце.
— Смотри, что я у родоков затырила, — Наташа открывает шкаф, сует руку внутрь, достает бутылку. — Это папаше дали взятку…
— А где он работает?
— Не скажу.
На белой этикетке бутылки — красные буквы «Merlot», внизу в уголке — «Bouteille in France».
— Сейчас принесу бокалы.
Наташа разливает остаток вина, облизывает горлышко. Я беру сигарету из ее пачки «Camel», спрашиваю:
— Ты курить будешь?
— Да, если ты мне прикуришь.
За окном по двору идет дед с авоськой, полной бутылок. Я прикуриваю зажигалкой себе и Наташе, затягиваюсь.
— Вова, а у тебя никогда не было интереса к мужчинам?
— Не-а.
— И никаких связей?
— Нет, а что?
— Так просто… У меня, например, нет отвращения к голубым. Наоборот, прикольно. Пассивные, активные… — Она улыбается, кладет сигарету на край пепельницы, смотрит на меня.
— Ну, мне это как-то…
— Что «как-то»?
— Не знаю… А у тебя были… ну, связи?
Наташа делает глоток из бокала, наклоняет голову.
— С женщинами или с мужчинами?
— Скажем, с мужчинами…
Она берет сигарету, затягивается.
Я спрашиваю:
— А что, голубые могут и с женщинами?
— Те, которые бисексуалы, — могут… — Она давит сигарету в пепельнице. — У меня есть знакомый — на пятом курсе немецкого. Паша Федоров. Ты, может, видел его в институте — такой маленький, светленький, с сережкой в ухе…
— Не помню.
— У нас с ним два года назад был роман. Я тогда в девятом классе училась. Но роман такой платонический, естественно. А потом они поехали на практику в Германию, и там был скандал — он соблазнил какого-то старого немца, или немец его… Никто не знает, что там на самом деле было. Короче, дело замяли. Ну а мы с ним скоро расстались. Он сейчас стал крутым бизнесменом — сам ведь из Литвы, а литовцы в Минске скупают металлы и перепродают на Запад. И он этим занимается. Давай, накрашу тебе губы?
— Зачем?
— Просто так.
— Нет, на фига?
— Ну а что тут такого? Боишься?
— Ничего я не боюсь, крась.
Она берет со стола помаду, подсаживается поближе. Снимает колпачок, выдвигает, подносит мне к губам. Помада — ярко-красного цвета, с приторным запахом.
Я рассматриваю Наташино лицо. У нее прыщики на лбу и волоски над верхней губой.
— Смотри, — она подносит мне зеркало. — Ну, целоваться мы, наверно, не будем?
Я кладу зеркало на стол, придвигаюсь ближе. Мы целуемся.
Магнитофон щелкает — кончилась кассета. Я трогаю рукой грудь Наташи.
Она шепчет:
— Ты мне нравишься, я уже говорила. Но я сегодня не могу.
Что-то шумит в прихожей. Наташа резко отстраняется.
— Что, кто-то должен прийти?
— Вообще, еще рано.
— Боишься, что меня увидят?
— Не боюсь. Но нежелательно…
— И что будем делать, если кто-нибудь придет?
— Я тебя спрячу.
Наташа улыбается. Я сую руку под юбку, провожу ладонью по бедрам. Юбка задирается, сбоку на колготках — дырка.
Сидим у окна, курим. На улице темнеет. Наташа говорит:
— Все, пять минут — и ты уходишь. Хорошо?
— Хорошо.
Я обнимаю ее, она увертывается.
Я спрашиваю.
— А тебе когда-нибудь звонят всякие придурки? Ну, типа знакомиться?
— Бывает. Раз позвонил какой-то кретин, нарвался на маму. Я его вообще не знаю. Наверно, просто наугад набрал номер. Короче, говорит — а можно вашу дочь к телефону? Она спрашивает — а кто это? И этот придурок, знаешь, что говорит? «Я — ее интимный друг». Ладно, ты мне зубы не заговаривай, тебе пора уходить.
— Да, я знаю.
— Что ты знаешь? Через пять минут придет мама.
— Ну и что?
— Ничего. Ты меня уже затрахал.
— Я тебя не трахал.
Она выкидывает бычок в форточку, поднимается, хватает меня за руку.
— Кому сказала? Поднимайся! Я не хочу, чтобы из-за тебя у меня были проблемы.
— Ладно, не бойся. Сейчас уйду.
Я делаю затяжку, выкидываю бычок в форточку.
Пишу доклад в читальном зале национальной библиотеки, бывшей «ленинки». На столе — стопка журналов «Вопросы психологии». За соседним столом всклокоченный дед выписывает что-то в тетрадь из журналов «Новый мир». Верхняя пуговица облезло-голубой рубашки расстегнута. Изнутри на воротнике — темная полоска грязи.
В туалете, у умывальников курят два чувака и дядька в пиджаке.
Прохожу к писсуарам. От испарений мочи щиплет глаза. Я расстегиваю молнию.
Один чувак говорит:
— Сегодня беру в ларьке бутылку «шампуня», шоколадку — и в гости.
— Думаешь, она тебе даст?
— Конечно, даст, никуда не денется.
— Ни фига, это ты понтуешься.
— Не надо ля-ля…
— А кто здесь ля-ля? По-моему — ты.
— Ладно, посмотрим.
— О'кей, посмотрим.
Хлопает дверь.
Поворачиваю кран. Вода — только холодная. Дядька в пиджаке что-то пишет в блокноте. Я стряхиваю с рук воду, вытираю их о джинсы.
Захлопываю тетрадь, складываю журналы, несу сдавать. В очереди передо мной — девушка в черном свитере. Она сдает тоненькую брошюрку, название набрано мелким шрифтом — я не могу прочитать. У нее — тонкие пальцы и коротко постриженные ногти без лака.
Накрашенная библиотекарша с большими сережками отдает ей читательский билет. Я пододвигаю журналы. Девушка отходит.
В дверях она сталкивается со стриженым толстяком, он не уступает дорогу, проходит первым.
Пью кофе в кафетерии универсама. За окном — грязная улица, голые деревья и машины. Идет дождь. Унылые мужики несут красно-белые флаги. Неделю назад по городу расклеили афиши — митинг Народного фронта. У соседней стойки целуются парень и девушка.
Продавщица выставляет десять бутылок пива на прилавок.
Я говорю:
— А эту не могли бы заменить? Здесь этикетка порвана…
— Что, боишься — не продашь?
Она забирает бутылку, ставит вместо нее другую.
Камера хранения. Даю кассирше двадцать рублей, она пододвигает две стертых пятнашки, отрывает квитанцию.
— При получении предъявлять.
Иду вдоль ячеек, останавливаюсь у свободной, о приоткрытой дверкой. Под батареей спит бомж в темно-синем пальто. Под глазами — синяки, на губе запеклась кровь.
Звенит будильник. Шесть утра. Я вскакиваю, начинаю одеваться.
На остановке — толпа работяг. Подходит грязный трамвай, люди кидаются занимать сиденья. Я протискиваюсь в угол на задней площадке.
Подъезжаем к тракторному заводу.
У дверей один мужик орет другому:
— Что, выходишь?
— Нет.
— А хули ты тогда стал на проходе?
— Тебя не спросил.
Двери открываются. Мужик, выходя, цепляет второго за куртку. Оба выпрыгивают, толкают друг друга, начинают драться. Дверь закрывается, трамвай отъезжает. Я смотрю через заднее стекло. Мужики бьют друг друга на рельсах. Их фигуры уменьшаются.
Захожу в камеру хранения. Воняет гнилыми помидорами. Тетка роется в бауле. Мужик пересыпает из одного пакета в другой «сникерсы». Я открываю ячейку, вынимаю бутылки, ставлю в рюкзак.
Четыре бабки стоят под табло расписания, держат по бутылке пива. Я встаю радом, достаю из рюкзака бутылку.
Бабка в вязаной шапке кивает мне, улыбается. У нее под глазом синяк, во рту — редкие желтые зубы.
— Дёшава не атдавай. Мы тут усе держым цену — сорак с сабой, трыццать пять на месте. И сматры: увидишь мильтонау, што сюда идут, — сразу крычы. И — бягом.
— Что, гоняют?
— А ты как думау? Адна стала качать права — разбили усе пива палками. Харашо, што штрафу не дали.
— Молодой, работать надо, а не спекулировать, — бурчит бабка в зимнем пальто. — Это мы — пенсионеры, жить на что. Живем, как говорится, на три «Д»: доедаем, донашиваем, доживаем. А ты работать можешь…
— Когда мне работать? Я студент.
Из тоннеля высыпает толпа — подошла электричка. Мужики подходят ко мне, к бабкам.
Работяга с «приминой» в зубах говорит:
— Одну на месте.
Я открываю бутылку, даю ему, забираю «бобра» и «зайца». Он выпивает пиво одним глотком, высоко закинув голову. Плохо выбритый кадык ходит вверх-вниз.
Прячу в рюкзак бутылку с обслюнявленным горлом и пузырями внутри. Подходит седой волосатый дядька в пальто, с облезлой холщовой сумкой. На сумке — портреты «битлов».
— Почем ваше пиво, мальчик?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Две, будьте добры.
Он вытаскивает мятую старую сотню. Руки дрожат.
Я достаю две бутылки. Он осторожно кладет их в сумку, бормочет:
— Вот они, рыбки…
У дядьки — большие мокрые губы. Я даю ему сдачу.
— Спасибо, мальчик, спасибо. Вот и наши мальчики тоже…
— Что — тоже?
Он машет рукой, поворачивается, ковыляет к остановке.
Холодно. Я переминаюсь с ноги на ногу, топаю. Через дорогу, за привокзальной площадью, светятся желтые буквы — реклама «Приорбанка».
Бабка с синяком орет:
— Пиво, пиво, пиво!
— От пива будешь сцать криво, — говорит мужик в дерматиновой куртке.
— Ну, маладец! Ну сказау! — Бабка хохочет. — Сцать криво!
Пять минут восьмого. Осталась последняя бутылка. Почти все бабки уже ушли.
— Почем? — спрашивает пацан в «косухе», с серьгой.
— Тридцать пять на месте, сорок с собой.
— Отдашь за тридцать пять с собой, а?
— Ладно, бери.
Я иду к остановке. В рюкзаке звенят пять пустых бутылок. Мой навар за утро — 170 рублей.
В фойе института — никого, до занятий — сорок минут.
Захожу в пустую аудиторию, сажусь, достаю распечатку по грамматике — слова к теме «Shopping».
— Как «что»? Есть родители, которые нормально зарабатывают, все покупают детям. Раз родили, то должны обеспечивать, так ведь?
— А кто твои родители?
— Да никто. Инженеры на «Сельмаше». Завод вот-вот закроется, зарплату два месяца не платят, а они держатся за эту работу, как не знаю за что… Я им говорю — вы бы лучше в Польшу ездили или бизнесом каким занимались, так нет: «У нас образование высшее, зачем надо было учиться, чтобы на базаре стоять». Образование — ерунда, это не ценится сейчас.
— А ты зачем тогда учишься?
— Ну, я уже сказала, чтобы уехать от родителей, — это во-первых. Во-вторых — я школу с серебряной медалью закончила, поступить было несложно, а в-третьих — надо же чем-то заниматься, а то офигеешь от скуки. По крайней мере, учительницей работать не собираюсь. Ни за что.
Я поворачиваюсь к окну, смотрю на окна соседней общаги.
Таня говорит:
— Ладно, что это мы все о грустном? Давай о чем-нибудь интересном поговорим, о музыке, например. Что ты слушаешь?
— Металл, еще — русский рок… «Кино», «Наутилус»…
— А как к российской эстраде относишься?
— Вообще, не очень…
— Ну почему? Есть же много групп и певцов — Богдан Титомир, «Технология»…
— Может, еще и «Ласковый май»?
— А что «Ласковый май»? Мне знаешь, как первый альбом нравился, «Белые розы»? Просто сейчас это уже не модно. Ладно, о вкусах, как говорится, не спорят…
— А где твои соседки?
— Не знаю, вышли куда-то. Они мне не отчитываются.
— Что, плохие отношения?
— Так себе, отношения как отношения. Просто они — дуры колхозные, обе из деревни. Даже по-русски нормально говорить не умеют. «Калидор», «лабалатория»…
Таня сидит молча, болтает ногой в стоптанном шлепанце.
Я говорю:
— Может, куда-нибудь сходим?
— Куда?
— Не знаю, можешь ты предложить.
— Сейчас подумаю… Здесь есть один ночной клуб — недавно открыли. Три остановки на троллейбусе в сторону вокзала. Не фонтан, конечно, но сойдет для сельской местности.
— Хорошо, пойдем.
— Только там вход стоит триста рублей. У тебя деньги есть?
— Есть.
— Тогда подожди меня пять минут в коридоре, я переоденусь…
У одной стены зала — помост, у другой — стойка бара. Играет «Кар-мэн».
Мы садимся за столик, снимаем куртки, вешаем на спинки стульев.
Таня говорит:
— Хорошо, что рано пришли. Прошлый раз была здесь с девчонками — стульев не хватило, сидели по двое. Ты не куришь?
— Нет.
— А я курю. Иногда.
Она достает пачку «Congress», кладет на стол.
Я спрашиваю:
— А зачем помост?
— Здесь иногда моды показывают, а так на нем танцуют. Ну что, закажем что-нибудь?
— А что ты будешь?
— Шампанское. Только бери по двести — что там пить по сто!
Подхожу к стойке.
— Два по двести шампанского.
Прыщавая барменша берет заткнутую пробкой бутылку, льет шампанское в пластиковые стаканы.
— Пятьсот.
Я отдаю деньги. Таня говорит:
— Ну, за знакомство.
Мы чокаемся, выпиваем.
За соседний столик садятся два быка с подругами. Таня вынимает сигарету, щелкает зажигалкой. Она затягивается, стряхивает пепел в стакан от шампанского.
Один из быков ставит на стол две бутылки водки и пакет апельсинового сока.
Таня бросает бычок в стакан.
— Пошли танцевать. Только ничего ценного не оставляй — стырят.
Она вешает сумку на плечо, я сую кошелек в задний карман джинсов.
На помосте — несколько чуваков и девушек. Мы поднимаемся по ступенькам, начинаем дрыгаться под «Технологию».
Я ору, перекрикивая музыку:
— Тебе здесь нравится?
— Так, нормально.
В клуб заходят еще люди.
Я спрашиваю:
— Наш столик не займут?
— Не должны, там же шмотки остались.
Быстрая песня заканчивается, начинается медляк.
Я говорю:
— Можно тебя пригласить?
Таня морщит лоб.
— Знаешь, я устала. Давай лучше отдохнем.
Сидим за столиком. Таня двигает по столу пачку сигарет, я слежу за ее рукой.
Она спрашивает:
— Что, так и будем сидеть? Или что-нибудь закажешь?
— Давай закажу. А что?
— Денег мало? Тогда возьми хоть водки и томатного сока.
Смотрим друг на друга, держим стаканы с водкой.
— Ну, ты б хоть тост какой сказал, а? А то без тостов пьют только, знаешь, кто? Алкоголики.
— Ну… Давай еще раз за знакомство.
— Просто полет фантазии…
Таня разбавляет водку соком. Мы чокаемся.
Недалеко от нас садятся два мужика и тетка. Им лет по тридцать пять, все в польских джинсах-«мальвинах» и турецких «половиках».
Таня говорит:
— Смотри, какие колхозники. Как только таких сюда пускают?.. Ну что, опять танцевать?
— Не, я посижу, что-то неохота.
Пью сок мелкими глотками. Водка слегка дала по мозгам. Народу уже много. Человек двадцать танцуют на помосте, остальные бухают. На столике «колхозников» — две бутылки шампанского, бутылка водки и шоколадка.
Медляк. Таня подходит к столику, садится, допивает сок.
— Не спи, замерзнешь.
— Ага.
— Проще надо быть, Вова, — и люди к тебе потянутся. — Она улыбается. — А то сидишь с таким лицом сурьезным…
Я пожимаю плечами.
Мужик из «колхозной» компании встает, подходит ко мне.
Он наклоняется к уху и шепчет:
— Послушай, братан… Можно пригласить твою даму?
От него воняет водкой и потом.
— Как хотите.
Он поворачивается к Тане:
— Приветствую. Можно вас пригласить?
— А вы шампанским угостите?
Лицо мужика кривится, он шепчет мне:
— Пусть скажет спасибо, что не одна, а с тобой. А то я бы ей показал. Одни, блядь, суки кругом.
Таня танцует с двумя чуваками. Один что-то кричит ей, она знаками показывает, что не слышит. Рядом отплясывают «колхозники». Тетка стягивает через голову свитер, расстегивает рубашку, мотает грудями в белом лифчике. Мужики скалятся.
Я поднимаюсь, надеваю куртку, иду к выходу.
На улице — дождь. К тротуару прилипли опавшие листья.
***
Звоню в квартиру Ивана Петровича. Открывает он сам — в халате и шлепанцах, с недовольным лицом.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, заходи.
Я переступаю порог, достаю из рюкзака «Черный замок Ольшанский» Короткевича.
— Вот, это я у вас брал почитать, еще летом…
Иван Петрович забирает книгу, кладет на телефонный столик.
— Ну и как, понравилось?
— Нормально.
— «Нормально»! Это, между прочим, единственный наш достойный писатель, не то что всякие Купалы и Коласы… Официоз!
Я поворачиваюсь у двери.
— Куда? Останься, хоть чаю попей. Вера, Володя пришел!
Вера Сергеевна выглядывает из кухни, улыбается накрашенными губами.
— Здравствуй, Володя, заходи, всегда рады тебя видеть!
Я прохожу на кухню, сажусь на табурет. Иван Петрович опускается в кресло в углу, берет со стола «Аргументы и факты».
Вера Сергеевна ставит чайник, включает плиту.
— Ну, рассказывай, как дела, студент.
— Так, нормально. Учусь…
— Да, понимаю, сложно еще что-то сказать — только начало первого курса. А вообще, учиться нравится?
— Более-менее.
— Это хорошо, очень хорошо. Только вот время такое… Что творится — просто жуть. Народ беднеет, цены растут каждый день. Стипендии вам сколько платят?
— Тысячу.
— Ну, знаешь, это еще ничего. У нас вот с Ваней пенсия всего по две тысячи. Представляешь, какая несправедливость? — Я киваю. — Всю жизнь отработали на государство, двигали науку вперед — и такой результат. Ну разве не обидно, а?
— А чего ты ожидала? — резко говорит Иван Петрович. — Я давно, как только этот меченый пришел к власти, понял, что ничего хорошего не будет. Развалил страну, поставил народ на грань выживания. Кто сейчас хорошо живет? Одни только воры и проститутки, извиняюсь за выражение. Вся старая номенклатура у власти — Кебич этот, гнида поганая. Шушкевич — да, нормальный человек, ученый, но что они ему дадут сделать?
— И главное, что обидно — мы-то уже свое отжили, — говорит Вера Сергеевна. — А они как будут, молодые? Раньше все было просто — институт, аспирантура, диссертация. А сейчас?..
— Ну, у меня специальность перспективная…
— Какая там перспектива? — Иван Петрович хмыкает. — Не надо никого слушать, послушай лучше меня. Все сейчас учат языки, все хотят за границу. А закончишь — пойдешь преподавать в училище, идиотов учить с одной извилиной. Даже в школу не возьмут — все к тому времени будет занято.
— Ладно, Ваня, ты Володю не пугай. Пусть учится, а там будет видно. Может, еще все образуется.
Вера Сергеевна ставит на стол вазочку с вишневым вареньем и хлебницу с батоном, пододвигает мне чашку чая. На ободке — отпечаток ее помады. Я поворачиваю чашку другой стороной.
Звонит телефон. Вера Сергеевна идет в прихожую. Я чайной ложкой накладываю варенье на хлеб, кусаю, запиваю чаем.
— Это ж надо — дожить до такого, — бубнит Иван Петрович. — Два года назад вышел на пенсию — сто тридцать два рубля, самая большая по тем временам. И на те деньги можно было нормально жить, еще до всех подорожаний. А сейчас разве это жизнь? Так, существование. И главное — уравниловка. Хуже, чем при социализме, — кто не работал ни дня в жизни, все равно пенсию получает, рублей восемьсот, а то и тысячу. Злости не хватает…
Его халат расстегнулся, над резинкой трусов висит толстый волосатый живот.
Я допиваю чай, поднимаюсь.
— Я — в туалет.
Иван Петрович кивает.
Открываю дверь туалета и тут же захлопываю. Вера Сергеевна сидит на унитазе, свет не горит.
Иван Петрович орет из кухни:
— Говорил я тебе — не надо на этом экономить, а ты все: «свет подорожал», «свет подорожал»!..
Я всовываю ноги в кроссовки.
— До свидания. Спасибо за чай.
***
Стою на ступеньках дворца культуры профсоюзов, Белсовпрофа. В семь часов — концерт группы «Ночь», я видел объявление в институте.
Внутрь еще не пускают, публика тусуется у входа. Два хиппана в пальто и грубых ботинках чокаются бутылками пива. Девушка-панк обнимает чувака в дерматиновом пальто фасона семидесятых годов. Стриженый пацан в черной куртке хватает за талию девушку, поднимает ее над землей, оба падают. Девушка хохочет, молотит пацана кулаками.
Гаснет свет, на сцену выходит волосатый чувак в очках.
— Типа… Здрасьте. Сегодня у нас вроде как концерт. Группа такая, регги играют или что-то вроде того. Ну, сами услышите. В общем, прошу…
Чувак уходит, выходят четверо ребят. Один садится за ударные, двое берут гитары, третий — бас. Вокалист поет:
Чувак рядом со мной передает соседу бутылку водки, отщипывает от батона.
Мы сбежали от ваших страхов,
Мы сбежали от ваших советов
Прочь из неуютного мира,
Туда, где нас никто не достанет…
Сзади кто-то громко говорит:
— Херня это, а не регги. Во всем Эсэсэсэре один «Комитет охраны тепла» умеет играть регги.
— «Комитет» — говно, ты не врубаешься.
— Не базарь.
— Сам не базарь. Дай лучше пива глотнуть.
***
Лекция по культурологии. С нашим потоком — три группы «испанцев». Пожилая преподша берет со стола бутылку с водой, откручивает крышку, пьет.
— Вы, конечно, можете сказать, что герой «Постороннего» — человек не очень хороший. Допустим, это так. Но давайте вспомним время действия повести. Это — конец тридцатых годов, шествие национал-социализма по Европе. И как вы думаете, поддержал ли бы Мерсо нацистов?
За окном — крыши, провода и антенны. Впереди чуваки из сто второй листают английский журнал. Справа от меня девушка пишет задание по испанскому. Брюнетка, волосы стянуты в хвост. Синяя кофта, серебряная цепочка, сережки-«гвоздики».
Она отрывается от тетради.
— Ты с английского?
— Ага. А что такое?
— Можешь перевести текст песни?
— Могу попробовать. А что за песня?
— «Юритмикс». «Свитдримс».
Она дает мне листок. Текст переписан красивым почерком.
— «Сладкие мечты сделаны из этого… Кто я, чтобы не соглашаться… Я путешествую по миру… И семь… семи морям. Все ищут что-то… Некоторые хотят использовать тебя… Некоторые хотят, чтобы… чтобы ты использовал их…»
— Все, хватит. Дальше не надо. Так и думала, что лажа. Но все равно спасибо. Как тебя зовут?
— Вова.
— А я — Наташа. Еще раз спасибо. Можешь мне как-нибудь позвонить. Телефон тридцать два — двадцать три — одиннадцать.
Я записываю номер в конце конспекта.
***
Ставлю на липкий поднос стакан сметаны, борщ, шницель с картошкой и компот. Сегодня я получил в «Электронике» деньги за кассеты: тысячу шестьсот, из них шестьсот — мой навар.
Свободных столиков нет.
Я спрашиваю у двух мордатых пацанов:
— У вас свободно?
Один говорит:
— Садись.
Перед ним — три салата из помидоров и две порции гуляша, у другого на подносе — две порции селедки с луком и два шницеля.
Первый говорит:
— Мы летом на даче с братаном салат из помидор в тазике делали, сечешь?
— Что, так помидоры любите?
— Ага.
— Ладно, все это херня. Надо решить насчет бабок — куда их вложить. Можно телевизоры продавать, это сейчас самое то. Пацаны из РТИ их сами паяют, детали берут на Сторожевке. Можно им сказать — давайте, вы будете паять свои телевизоры, а мы вам их продавать, а?
— И они тебя пошлют, скажут — мы сами можем.
— Не пошлют. Им надо, чтобы кто-то продавал. Сами только паяльниками работать могут, а как продавать, что и как — это они вообще не знают.
— Ладно, посмотрим. Вообще, у меня один кент знакомый крутится не по-детски. Молодой еще пацан, на третьем курсе в универе. Книгами занимается. Раньше возил из Москвы, здесь продавал…
— Книги — говно. На книгах ни хуя не заработаешь.
— Не пизди, если не знаешь, лучше послушай. Он летом дал объявление в газету — выпускаю, типа, книгу по сексу. Предоплата — сто рублей, шлите по почте. А все, что пришло, он — в баксы. Тогда бакс сто пятьдесят стоил, а сейчас — почти пятьсот. Он говорит — до нового года подожду, потом верну всем, кто прислал, по сто рублей. А за баксы себе тачку брать собирается, «мазду» восемьдесят восьмого года.
Ставлю тарелки на жирный поднос, несу к окошку.
Тетка в спортивных штанах подходит к кассирше.
— Вы мне не поменяете белорусские деньги на российские? А то еду в Москву…
— Да, пожалуйста. Мне тут с российскими приходили — на белорусские поменять, в продовольственных сейчас все только на наши. Я им тоже поменяла. Мне что, жалко?
***
Набираю номер Наташи.
В соседнем таксофоне мужик говорит в трубку:
— Наверно, эту квартиру будем снимать… Ну, которая на Восточной… — Он затягивается сигаретой, сплевывает под ноги. -…И та тоже за тридцать, я тебе говорю. Но там и мебель хуевее, и хозяева хуевее — будут приходить, смотреть, чтобы склад не сделали, — оружия там или наркотиков.
Гудок, еще один. Наташа берет трубку.
— Алло.
— Алло, привет. Это — Вова с английского. Помнишь?
— Помню. Ты откуда звонишь? Из института?
— Почти что.
— Уже отучился?
— Давно.
— Значит, приезжай.
— К тебе?
— А к кому еще?
— Хорошо… Скажи адрес.
— Волгоградская, тридцать два, квартира три. Садишься на «шестерку», едешь до Волгоградской, потом через дорогу, налево, девятиэтажный дом. Первый подъезд, первый этаж.
Звоню в дверь. Открывает Наташа — в черных колготках, мини-юбке и белой блузке. На ногах — черные туфли на каблуке.
— Привет.
— Привет, проходи.
Я снимаю куртку, стаскиваю кроссовки. Носок на правой ноге — дырявый. Наташа прислонилась к стене, рассматривает меня.
— Все, разделся? Пошли в мою комнату.
Над диваном — картина в позолоченной раме: кусок берега и море. Снизу холст разорван. Я спрашиваю.
— Это что — Айвазовский?
— Ага. Подлинник, — Наташа хохочет.
На полу — ковровая дорожка кофейного цвета, с розочками. Балкон зарешечен. На веревке — красное полотенце.
— Смотри, что я у родоков затырила, — Наташа открывает шкаф, сует руку внутрь, достает бутылку. — Это папаше дали взятку…
— А где он работает?
— Не скажу.
На белой этикетке бутылки — красные буквы «Merlot», внизу в уголке — «Bouteille in France».
— Сейчас принесу бокалы.
Наташа разливает остаток вина, облизывает горлышко. Я беру сигарету из ее пачки «Camel», спрашиваю:
— Ты курить будешь?
— Да, если ты мне прикуришь.
За окном по двору идет дед с авоськой, полной бутылок. Я прикуриваю зажигалкой себе и Наташе, затягиваюсь.
— Вова, а у тебя никогда не было интереса к мужчинам?
— Не-а.
— И никаких связей?
— Нет, а что?
— Так просто… У меня, например, нет отвращения к голубым. Наоборот, прикольно. Пассивные, активные… — Она улыбается, кладет сигарету на край пепельницы, смотрит на меня.
— Ну, мне это как-то…
— Что «как-то»?
— Не знаю… А у тебя были… ну, связи?
Наташа делает глоток из бокала, наклоняет голову.
— С женщинами или с мужчинами?
— Скажем, с мужчинами…
Она берет сигарету, затягивается.
Я спрашиваю:
— А что, голубые могут и с женщинами?
— Те, которые бисексуалы, — могут… — Она давит сигарету в пепельнице. — У меня есть знакомый — на пятом курсе немецкого. Паша Федоров. Ты, может, видел его в институте — такой маленький, светленький, с сережкой в ухе…
— Не помню.
— У нас с ним два года назад был роман. Я тогда в девятом классе училась. Но роман такой платонический, естественно. А потом они поехали на практику в Германию, и там был скандал — он соблазнил какого-то старого немца, или немец его… Никто не знает, что там на самом деле было. Короче, дело замяли. Ну а мы с ним скоро расстались. Он сейчас стал крутым бизнесменом — сам ведь из Литвы, а литовцы в Минске скупают металлы и перепродают на Запад. И он этим занимается. Давай, накрашу тебе губы?
— Зачем?
— Просто так.
— Нет, на фига?
— Ну а что тут такого? Боишься?
— Ничего я не боюсь, крась.
Она берет со стола помаду, подсаживается поближе. Снимает колпачок, выдвигает, подносит мне к губам. Помада — ярко-красного цвета, с приторным запахом.
Я рассматриваю Наташино лицо. У нее прыщики на лбу и волоски над верхней губой.
— Смотри, — она подносит мне зеркало. — Ну, целоваться мы, наверно, не будем?
Я кладу зеркало на стол, придвигаюсь ближе. Мы целуемся.
Магнитофон щелкает — кончилась кассета. Я трогаю рукой грудь Наташи.
Она шепчет:
— Ты мне нравишься, я уже говорила. Но я сегодня не могу.
Что-то шумит в прихожей. Наташа резко отстраняется.
— Что, кто-то должен прийти?
— Вообще, еще рано.
— Боишься, что меня увидят?
— Не боюсь. Но нежелательно…
— И что будем делать, если кто-нибудь придет?
— Я тебя спрячу.
Наташа улыбается. Я сую руку под юбку, провожу ладонью по бедрам. Юбка задирается, сбоку на колготках — дырка.
Сидим у окна, курим. На улице темнеет. Наташа говорит:
— Все, пять минут — и ты уходишь. Хорошо?
— Хорошо.
Я обнимаю ее, она увертывается.
Я спрашиваю.
— А тебе когда-нибудь звонят всякие придурки? Ну, типа знакомиться?
— Бывает. Раз позвонил какой-то кретин, нарвался на маму. Я его вообще не знаю. Наверно, просто наугад набрал номер. Короче, говорит — а можно вашу дочь к телефону? Она спрашивает — а кто это? И этот придурок, знаешь, что говорит? «Я — ее интимный друг». Ладно, ты мне зубы не заговаривай, тебе пора уходить.
— Да, я знаю.
— Что ты знаешь? Через пять минут придет мама.
— Ну и что?
— Ничего. Ты меня уже затрахал.
— Я тебя не трахал.
Она выкидывает бычок в форточку, поднимается, хватает меня за руку.
— Кому сказала? Поднимайся! Я не хочу, чтобы из-за тебя у меня были проблемы.
— Ладно, не бойся. Сейчас уйду.
Я делаю затяжку, выкидываю бычок в форточку.
***
Пишу доклад в читальном зале национальной библиотеки, бывшей «ленинки». На столе — стопка журналов «Вопросы психологии». За соседним столом всклокоченный дед выписывает что-то в тетрадь из журналов «Новый мир». Верхняя пуговица облезло-голубой рубашки расстегнута. Изнутри на воротнике — темная полоска грязи.
В туалете, у умывальников курят два чувака и дядька в пиджаке.
Прохожу к писсуарам. От испарений мочи щиплет глаза. Я расстегиваю молнию.
Один чувак говорит:
— Сегодня беру в ларьке бутылку «шампуня», шоколадку — и в гости.
— Думаешь, она тебе даст?
— Конечно, даст, никуда не денется.
— Ни фига, это ты понтуешься.
— Не надо ля-ля…
— А кто здесь ля-ля? По-моему — ты.
— Ладно, посмотрим.
— О'кей, посмотрим.
Хлопает дверь.
Поворачиваю кран. Вода — только холодная. Дядька в пиджаке что-то пишет в блокноте. Я стряхиваю с рук воду, вытираю их о джинсы.
Захлопываю тетрадь, складываю журналы, несу сдавать. В очереди передо мной — девушка в черном свитере. Она сдает тоненькую брошюрку, название набрано мелким шрифтом — я не могу прочитать. У нее — тонкие пальцы и коротко постриженные ногти без лака.
Накрашенная библиотекарша с большими сережками отдает ей читательский билет. Я пододвигаю журналы. Девушка отходит.
В дверях она сталкивается со стриженым толстяком, он не уступает дорогу, проходит первым.
Пью кофе в кафетерии универсама. За окном — грязная улица, голые деревья и машины. Идет дождь. Унылые мужики несут красно-белые флаги. Неделю назад по городу расклеили афиши — митинг Народного фронта. У соседней стойки целуются парень и девушка.
***
Продавщица выставляет десять бутылок пива на прилавок.
Я говорю:
— А эту не могли бы заменить? Здесь этикетка порвана…
— Что, боишься — не продашь?
Она забирает бутылку, ставит вместо нее другую.
Камера хранения. Даю кассирше двадцать рублей, она пододвигает две стертых пятнашки, отрывает квитанцию.
— При получении предъявлять.
Иду вдоль ячеек, останавливаюсь у свободной, о приоткрытой дверкой. Под батареей спит бомж в темно-синем пальто. Под глазами — синяки, на губе запеклась кровь.
Звенит будильник. Шесть утра. Я вскакиваю, начинаю одеваться.
На остановке — толпа работяг. Подходит грязный трамвай, люди кидаются занимать сиденья. Я протискиваюсь в угол на задней площадке.
Подъезжаем к тракторному заводу.
У дверей один мужик орет другому:
— Что, выходишь?
— Нет.
— А хули ты тогда стал на проходе?
— Тебя не спросил.
Двери открываются. Мужик, выходя, цепляет второго за куртку. Оба выпрыгивают, толкают друг друга, начинают драться. Дверь закрывается, трамвай отъезжает. Я смотрю через заднее стекло. Мужики бьют друг друга на рельсах. Их фигуры уменьшаются.
Захожу в камеру хранения. Воняет гнилыми помидорами. Тетка роется в бауле. Мужик пересыпает из одного пакета в другой «сникерсы». Я открываю ячейку, вынимаю бутылки, ставлю в рюкзак.
Четыре бабки стоят под табло расписания, держат по бутылке пива. Я встаю радом, достаю из рюкзака бутылку.
Бабка в вязаной шапке кивает мне, улыбается. У нее под глазом синяк, во рту — редкие желтые зубы.
— Дёшава не атдавай. Мы тут усе держым цену — сорак с сабой, трыццать пять на месте. И сматры: увидишь мильтонау, што сюда идут, — сразу крычы. И — бягом.
— Что, гоняют?
— А ты как думау? Адна стала качать права — разбили усе пива палками. Харашо, што штрафу не дали.
— Молодой, работать надо, а не спекулировать, — бурчит бабка в зимнем пальто. — Это мы — пенсионеры, жить на что. Живем, как говорится, на три «Д»: доедаем, донашиваем, доживаем. А ты работать можешь…
— Когда мне работать? Я студент.
Из тоннеля высыпает толпа — подошла электричка. Мужики подходят ко мне, к бабкам.
Работяга с «приминой» в зубах говорит:
— Одну на месте.
Я открываю бутылку, даю ему, забираю «бобра» и «зайца». Он выпивает пиво одним глотком, высоко закинув голову. Плохо выбритый кадык ходит вверх-вниз.
Прячу в рюкзак бутылку с обслюнявленным горлом и пузырями внутри. Подходит седой волосатый дядька в пальто, с облезлой холщовой сумкой. На сумке — портреты «битлов».
— Почем ваше пиво, мальчик?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Две, будьте добры.
Он вытаскивает мятую старую сотню. Руки дрожат.
Я достаю две бутылки. Он осторожно кладет их в сумку, бормочет:
— Вот они, рыбки…
У дядьки — большие мокрые губы. Я даю ему сдачу.
— Спасибо, мальчик, спасибо. Вот и наши мальчики тоже…
— Что — тоже?
Он машет рукой, поворачивается, ковыляет к остановке.
Холодно. Я переминаюсь с ноги на ногу, топаю. Через дорогу, за привокзальной площадью, светятся желтые буквы — реклама «Приорбанка».
Бабка с синяком орет:
— Пиво, пиво, пиво!
— От пива будешь сцать криво, — говорит мужик в дерматиновой куртке.
— Ну, маладец! Ну сказау! — Бабка хохочет. — Сцать криво!
Пять минут восьмого. Осталась последняя бутылка. Почти все бабки уже ушли.
— Почем? — спрашивает пацан в «косухе», с серьгой.
— Тридцать пять на месте, сорок с собой.
— Отдашь за тридцать пять с собой, а?
— Ладно, бери.
Я иду к остановке. В рюкзаке звенят пять пустых бутылок. Мой навар за утро — 170 рублей.
В фойе института — никого, до занятий — сорок минут.
Захожу в пустую аудиторию, сажусь, достаю распечатку по грамматике — слова к теме «Shopping».