***
Спускаюсь в гардероб библиотеки. Впереди идет девушка в черном свитере — я ее видел здесь два дня назад.
Гардеробщица в синем халате приносит пальто девушки, берет мой номерок. Девушка отходит к зеркалу.
Я сую руки в рукава куртки. Девушка поднимается по ступенькам к выходу. Я закидываю рюкзак на плечо, иду за ней.
На улице мокро, только что кончился дождь. Девушка идет к трамвайной остановке.
Я догоняю ее.
— Извините… А можно с вами познакомиться? — Голос дрожит и звучит, как чужой.
Она смотрит на меня, улыбается.
— Можно. Меня зовут Оля.
— А меня Вова.
— Очень приятно.
— Мне тоже.
— Я заметил вас несколько дней назад.
— А давай сразу на «ты»?
— Да, конечно. Ты где-нибудь учишься?
— В универе на журналистике. А ты?
— В инязе. В этом году поступил.
— Я тоже. Ты отсюда, из Минска?
— Нет, из Могилева.
На остановке монтируют рекламный щит. Школьницы с ранцами наблюдают за дядьками в черных спецовках. Над концертным залом «Минск» висят серые облака.
Оля говорит:
— Почему-то все ненавидят позднюю осень. А я ее по-своему люблю. В ней есть что-то такое… Не могу объяснить… Тебе так не кажется?
— Кажется.
— А ты вообще мрачный человек?
— Как когда. А ты — веселая?
— Не всегда, хотя иногда бываю.
От стадиона катится трамвай.
Я спрашиваю:
— Тебе куда ехать?
— В Зеленый Луг. А тебе?
— В Серебрянку. «Единица», твой трамвай… А можно попросить у тебя телефон?
— У меня нет телефона… Но я завтра опять буду в библиотеке. Долго, до самого закрытия, до девяти.
— Я тогда подожду тебя в гардеробе, хорошо?
— Хорошо. Пока.
— Пока.
Оля заходит в трамвай, дверь захлопывается.
***
Заморозок. Рука с бутылкой мерзнет, перчатка не помогает. Я перекладываю бутылку в левую руку, сую правую в карман, тру пальцы друг о друга.
— Дай-ка мне на месте, — говорит мужик в шапке с вышивкой «Adidas».
Я беру деньги, открываю бутылку.
— А почему холодное? И так холодрыга… Надо было подогреть. Это ж твоя работа, правильно? Я — на заводе, ты — здесь, каждый делает свое дело, а вместе мы работаем на благо родины… — Мужик смеется.
— Ага, все так.
— Так что, следующий раз подогревай пиво.
— Как я его подогрею?
— Ну, это — твоя проблема.
Дядька в длинной кожанке, с дипломатом, не спеша тянет пиво, разглядывает привокзальную площадь.
— Ты студент?
— Да.
— Понимаю — сам когда-то учился. Денег вечно не хватало — на сорок рублей стипендии не проживешь. — Он делает глоток. — Ну, тоже подрабатывали, конечно. Вагоны разгружали. Сейчас, конечно, другое время — нечего разгружать стало. — Он отпивает еще. — А там, где есть, что разгружать, туда так просто не устроишься. Подержи-ка…
Дядька отдает мне бутылку — в ней больше половины. Он достает пачку «Marlboro», зажигалку, прикуривает, забирает пиво.
— Я тут был недавно в одной конторе — они итальянской мебелью торгуют. Так, представь, там грузчики — все на своих машинах на работу приезжают. Расчет за мебель — на месте, налом, и половина этих денег тут же уходит с концами.
Он отпивает пива.
— А вообще, мой тебе совет… Ерунда все это — пиво, прочие такие мелочи. Пусть они этим занимаются. — Он кивает на бабок. — А у тебя руки-ноги есть, голова на плечах, ты можешь нормальные деньги зарабатывать. Например, валютой заниматься. Вон, люди возят валюту — из Москвы, в Москву. «Баксовозы» мы их зовем. Знаешь, как поднимаются? Или хотя бы в Польшу на торги…
Кто-то орет:
— Милиция!
Бабки прячут пиво, неуклюже бегут к остановке, отставив задницы. Я — за ними.
Оборачиваюсь. Два мента не спеша идут к табло.
Мы с бабками прячемся за углом бетонного забора. Забором огорожена стройка, новый корпус вокзала.
Одна бабка выглядывает из-за угла.
— Все, ушли.
Подходят три пацана. Один — здоровый, плотный, два других — худые.
Здоровый спрашивает:
— Почем пиво?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Ну, сейчас возьмем у тебя бутылок пять. Да, Гриня?
Я наклоняюсь к рюкзаку, достаю бутылки. Здоровый берет три, остальные — по одной.
— От кого работаешь? — спрашивает здоровый.
— Ни от кого. Так просто.
— А ты что, не знаешь, что за место надо платить?
— Какое место?
Удар в нос. Я отступаю к стене, сморкаю сопли с кровью на обледеневший асфальт. Смотрю по сторонам — бабки отодвигаются подальше от меня.
Я спрашиваю:
— Что, и они платят?
Здоровый замахивается.
— Еще въебать? Каждый отвечает за себя, понял? Если б можно было не платить, здесь бы полгорода стояло, понял?
Он бьет меня в челюсть, несильно.
Мимо идут люди, некоторые смотрит на нас.
Здоровый спрашивает — Ты, может, студент?
— Студент.
— Ладно. Бач, отдай ему пиво. Кому сказал? Отдай пиво. Ладно, хуй с тобой, не хочешь — не отдавай.
Здоровый поворачивается ко мне.
— Короче, ты понял. Хочешь зарабатывать — плати за место. Мы — водочники, мы здесь ночью водку продаем. Будешь нам платить — никто не тронет, понял? Моя кликуха — Старый. Меня на вокзале все знают, каждая последняя блядь. Если кто залупнется — так и скажи: я от Старого работаю.
— А сколько платить?
— Ну, раз студент… Рублей двести в день. Ладно, сто пятьдесят. Но это — за целый день. Утром продал, потом еще вечером… А я каждую ночь на вокзале, до утра. Все, давай.
У меня — последняя бутылка. Подходит худой невысокий пацан, моего возраста или младше.
— Сколько пиво?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Сейчас посмотрю — наберу или нет. Почти все вытрясли, шакалы.
— Кто?
— Менты, кто еще? Ночь, блядь, продержали в клетке, суки.
Пацан снимает грязный ботинок на высоком каблуке, сует руку в носок, вытаскивает оттуда смятые десятки и пятерки. Он считает деньги, дает мне. Я кладу их в карман, не расправляя, открываю бутылку.
— Ну, шакалы, — пацан отхлебывает пива. — Я б их всех поубивал.
— А за что они тебя?
— Как «за что»? А за что нас берут? Тебя, меня? Ни за что.
Он отпивает еще.
Я спрашиваю:
— А чем ты вообще занимаешься?
Пацан чмокает губами.
— Чистое мошенство — ловкость рук, и никакой наебки.
— А менты?
— Что «менты»? Сегодня мент — шакал, завтра — друг. На, держи.
Он сует мне бутылку. Я сливаю пену на асфальт.
Пункт приема стеклотары — во дворах за инязом. В очереди — десяток алкашей и пенсионеров.
Я спрашиваю:
— Кто последний?
Высокий дед в шляпе говорит:
— Последних здесь нет, все — первые. А крайний — я.
— Хорошо, я — за вами.
Достаю из кармана деньги за пиво — скомканных мятых «зайцев» и «волков». Расправляю купюры, складываю в кошелек.
— Во сколько нарисовал, да еще и показал, — говорит дед.
***
Идем с Олей от библиотеки к остановке.
Я говорю:
— Можно, я провожу тебя до дома?
— Вообще, уже поздно… И у тебя, наверно, дела…
— Да нет, никаких дел. Вот как раз «единица».
— Ну хорошо.
Трамвай останавливается. Мы поднимаемся по ступенькам, садимся. Водитель объявляет:
— Следующая остановка — Захарова.
Двери закрываются, вагон трогается. За окном тянется облезлое здание без окон. Старушка на переднем сиденье держит лоток яиц. Рядом с ней женщина читает «Вечерний Минск».
Оля спрашивает:
— Тебе не скучно жить? Не в смысле, как некоторые говорят, некуда пойти. А вообще…
— Скучно.
— А плохо бывает? Такое ощущение, что кругом одна грязь, дерьмо?
— Часто.
— У меня сейчас вообще какие-то мраки. Учиться — совсем не интересно. Думала, будет не так… Город становится каким-то другим, чужим… Везде этот белорусский язык насильно — «шаноунае спадарства»…
Трамвай подъезжает к Комаровке. На проспекте светится зеленая вывеска магазина «Salamander».
Оля спрашивает:
— Ты когда-нибудь был за границей?
— Нет, не был. А ты?
— Тоже нет. Знаешь, так хочу побывать где-нибудь на Западе, во Франции или Германии… Там, наверно, нет всей этой мерзости, как у нас…
Круглая белая лампа освещает Олино лицо. Бледная кожа, никакой косметики, кроме туши на ресницах.
— А почему ты решил поступать в иняз?
— Ну, мне нравился английский… Более или менее…
— По дому скучаешь?
— В общем, да, но с родителями тоже надоело… Я потому и хотел поступать в другом городе, чтобы не быть, как они. Всю жизнь живут в одном месте, закончили институты, сами стали преподавателями… А они, наоборот, не хотели, чтобы я уезжал. Думали, поступлю в «машинку» или «техноложку», потом — в аспирантуру, напишу диссертацию… А потом все рухнуло, и это стало никому не надо…
Идем дворами. Дядька с сигаретой в зубах молотит выбивалкой по ковру. Пацан тянет на поводке пуделя.
Оля говорит:
— Вообще, ты не подумай, что я — какая-нибудь пессимистка. Просто что-то нашло такое…
— Понимаю.
— Мы почти пришли. Вот мой подъезд.
— У тебя правда телефона нет?
— Конечно, правда.
— Я просто подумал… Может, ты не хотела давать номер первому встречному..
— Я бы тогда просто сказала: не дам. Мне не нравится обманывать…
— А номер квартиры скажешь?
— Да, скажу. Тридцать два. Ну, мне надо идти. Спасибо, что проводил. Я тебе благодарна — у меня было такое грустное настроение, а сейчас — уже не грустное… — Оля улыбается. — Пока.
— Пока.
Она заходит в подъезд, хлопает дверь. Я поворачиваюсь, иду к остановке.
В беседке сидят три мужика, один разливает водку. Начинает капать дождь.
Смотрю через мокрое стекло трамвая на окна домов. Многие занавешены, иногда мелькают ковры, картины на стенах, люди.
На сиденье сзади меня — девочка лет восьми и дед.
Девочка рассказывает:
— Нам в школе учительница говорила, что Пушкин был такой поэт… Он всегда писал, не мог не писать… У него отбирали бумагу, а он тогда на столе писал…
Спрыгиваю со ступеньки трамвая. Дождь продолжается. Зонта у меня нет. Я задираю голову, улыбаюсь. Капли падают на лицо, в глаза.
Выхожу из лифта, достаю ключ, сую в скважину. Замок заедает, я кручу ключ в одну сторону, в другую — ничего. Вынимаю ключ из замка, вставляю еще раз, поворачиваю. Дверь открывается.
Я захожу в квартиру. В прихожей, на кухне и в хозяйкиной комнате горит свет. Тетя Нина сидит за кухонным столом. На столе — зеленая бутылка с оторванной этикеткой и стакан. Воняет самогоном.
Я говорю:
— Здрасьте.
— А… Вовачка. Здраствуй, здраствуй.
Она улыбается во весь рот. Я стаскиваю ботинки и прохожу в свою комнату.
Сажусь за стол, вытаскиваю из стопки книг внеклассное чтение по английскому — «Daddy Long Leg». Читаю вслух отрывок на завтра.
На кухне тетя Нина фальшиво поет:
Я резко отодвигаю стул, встаю, подхожу к двери, приоткрываю, кричу:
Тячэ вада у ярок,
Тячэ вада у ярок,
Лодачку занясло,
Вада халодненька
Лодачка тоненька,
А я мало-о-оденька-а-а-а.
— Тетя Нина, можно потише? Я все-таки учусь!
— Да, да, Вовачка, ты мяне прости.
Двенадцать ночи. На кухне радио играет белорусский гимн: тот, что был при «совке», только без слов. В хозяйкиной комнате — тихо. Я откладываю книгу, начинаю раздеваться.
***
Стою с пивом. Стремно, в животе бурлит, хочется срать. За час я продал только четыре бутылки.
Кто-то из бабок кричит:
— Милиция!
Я вздрагиваю. Бабки суетливо прячут пиво, бегут к остановке. Я убираю свою бутылку в рюкзак, поворачиваюсь к расписанию — как будто читаю.
Подходят два мента.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает один. У него — тупая злобная рожа и расплющенный нос.
— Ничего. Так, стою.
Мент несильно бьет палкой по рюкзаку. Звенят бутылки.
— Кого ты хочешь наебать? Что в рюкзаке — пиво? Ну-ка, пошли с нами.
— А может не надо? Я — студент…
— Мне насрать, кто ты.
— Давайте как-нибудь так разберемся?
— Как «так»?
— Как-нибудь…
— Не еби вола. Бери рюкзак и пошли с нами, а то сам знаешь, что будет.
— И чтоб без глупостей, — говорит второй мент. — Шаг влево, шаг вправо — удар в нос.
Оба улыбаются.
Менты останавливаются в темном коридоре, у двери в камеры хранения.
— Значит, говоришь, студент? — спрашивает первый.
— Ага.
— Сколько у тебя пива?
— Шесть.
— Четыре бутылки сюда, и чтоб я тебя здесь больше не видел.
— А может…
— Ты что, хочешь, чтоб мы тебя оформили за спекуляцию? Конфискуем все пиво — это раз. Две тысячи штраф — это два. В институт твой бумага пойдет — три. Хочешь?
— Нет.
— Тогда давай пиво.
— Прямо здесь?
— А где?
Я расстегиваю рюкзак, достаю четыре бутылки. Первый мент берет по две в каждую руку, ногой открывает дверь в камеры хранения. Он проходит внутрь, дверь захлопывается. Слышно, как он говорит тетке: «Ивановна, дай пятнашку».
Я спрашиваю второго мента:
— А остальное можно продать?
— Э, ты вообще оборзел? Остальное продать… Сейчас я тебе, блядь, продам. Никто с тобой не шутит… Еще раз здесь увижу… Все, вали отсюда — на нервы действуешь.
Я закидываю рюкзак на плечо, выхожу на улицу.
Еще темно. Бабки — опять на месте.
Ставлю рюкзак на лавку беседки, достаю бутылку, открываю. Светятся окна дома. Я делаю глоток. Пиво теплое, невкусное. Дядька с длинными волосами и лысиной на макушке садится в двадцать первую «волгу». Мотор заводится, начинает тарахтеть.
Я отпиваю еще — делаю долгий глоток, как мои мужики-покупатели. «Волга» выезжает со двора. Где-то тявкает собака.
Пиво дает по башке. Я открываю вторую бутылку, швыряю крышку в кусты.
Подходит дед с собачонкой на поводке.
— Паренек, не отдашь бутылки?
— Берите, — я наклоняюсь, подаю ему пустую.
— Спасибо тебе, сынок. Дай тебе бог здоровьечка. А то пенсия маленькая, и еще с собакой столько расходов… Каждая копейка дорога…
— Понимаю.
— Ну ладно, я потом подойду за второй.
Небо над домами светлеет. Из подъезда выходит бабка в темно-зеленом пальто, идет ко мне.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего, пиво пью — видите?
— Да-да, рассказывай. Ждешь, что люди пойдут на работу, чтоб к кому-нибудь в квартиру залезть?
— Ничего я не жду Просто есть время перед занятиями. Я студент.
— Ага, студент он. Скажи еще — профессор. Знаю я таких… Ну-ка отсюда, а то милицию вызову.
Я отпиваю пива, тупо улыбаюсь.
— Улыбайся, улыбайся. Я пошла в милицию звонить.
Бабка идет к подъезду. Возвращается дед с собакой. Я допиваю пиво одним глотком, отдаю ему бутылку.
— Спасибо тебе, сынок, спасибо.
— Вот еще две.
Я достаю из рюкзака пустые бутылки — два работяги взяли пиво «на месте». Дед сует их в карманы куртки, они не влезают, он держит две бутылки в руке.
— Спасибо, сынок, спасибо. Вот что значит — человек. Не то что все эти… За сто рублей зарезать готовы…
***
Жду Олю в холле журфака, у доски объявлений. На электронных часах — 20:02. Только что был звонок, народ спускается по лестнице к гардеробу.
— Привет.
Оля. В черных джинсах, с сумкой и пакетом «ЦУМ».
— Привет.
— Я сейчас — только возьму куртку в гардеробе.
Выходим на улицу. Студенты расходятся в разные стороны. Некрасивая полная девушка садится в «мерс» с литовскими номерами.
— Проводить тебя домой или просто погуляем?
— Давай погуляем.
— Хорошо. Как вообще дела?
Оля резко пожимает плечами.
— Никак.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего не случилось. Просто никак.
Идем молча. Я смотрю под ноги. Темно, холодно и неуютно.
Оля говорит:
— Знаешь, иногда так хорошо, что жизнь кажется сплошным кайфом, и ничего больше не нужно. А иногда все так мерзко, что хочется убежать…
— Куда убежать?
— Если бы я знала… Ты когда-нибудь думал о том, чтоб уехать из этой страны?
— Нет.
— А я думала. Много раз. Нет, я многое здесь люблю — по-своему, — и я бы не хотела уехать навсегда, чтобы никогда не возвращаться, не приезжать… Но иногда мне так жутко… Кажется, что нет никакого просвета.
У пустого темного здания ГУМа суетятся гаишники.
— Наверно, Шушкевич едет к себе на дачу, — говорит Оля. — Или Кебич. У них дачи в Дроздах.
Впереди нас идут два пацана лет по двенадцать. Оба — в грязных куртках, курят сигареты с фильтром. -…Они водку возят из Москвы и здесь у нас продают. Там берут по тридцать рублей бутылка, а здесь продают по сто и больше.
— Андрон говорил — будет машину брать, «мерс» восемьдесят девятого года, почти что новый, вообще цивильно. А тут бы хоть велик взять…
— Велик — говно. Если захотеть, велик можно за месяц купить… Только нам сейчас не до велика, скажи?
Оба смеются. Один оглядывается, смотрит на нас.
— Я б лучше с бабой походил, чем на велике. Только чтоб с бабой ходить, нужно чтобы каждый день сто баксов было в кармане, прикинь?
— Ага… Тридцать пять — двадцать один, ноль три — двадцать четыре…
— Что это?
— Номера машин.
— На хуя тебе?
— Просто так. А прикинь, если все номера машин записывать, а? А если по авторынку ходить и все номера записывать, да?
— Тебе еще б и пизды насували — хули это ты тут делаешь?
Пацаны хохочут.
Проспект Скорины — пустой, ни одной машины. Гаишник смотрит по сторонам.
Пацаны выскакивают на середину проспекта, корчат рожи, кривляются, орут:
— Мент поганый! Сука! Пидарас!
Гаишник кидается на них, пацаны убегают в арку дома.
Оля говорит:
— Может, пойдем?
Мы спускаемся в подземный переход. Сморщенная бабка продает сигареты «Bond». Наверху визжит сирена.
Оля молчит, прикусывает губу.
Я спрашиваю:
— Тебя проводить домой?
— Нет, не надо.
— Точно?
— Точно.
— Что-нибудь не так?
— Нет, все в порядке. Просто я хочу побыть одна. Дальше не надо со мной идти, хорошо?
— Хорошо. Пока.
— До свидания.
***
На ступеньках корпуса «А» курит Наташа в длинной черной шубе. Я подхожу.
— Привет.
— Привет, Вова. Попьем кофе?
— Давай.
Заходим в кафетерий булочной, я говорю продавщице:
— Два кофе.
Она берет жестяную банку, на глаз насыпает кофе в два толстых низких стакана, кладет по ложке сахара, льет кипяток из белого чайника.
— Двести двадцать.
Я даю продавщице две «рыси» и двух «зайцев», несу стаканы к стойке.
Наташа спрашивает:
— Как твои дела?
— Нормально. А твои?
— С одной стороны, супер, а с другой — очень плохо. Я познакомилась с парнем, даже, в общем, не с парнем, а с мужчиной. Но он араб. У тебя есть знакомые арабы?
— Не-а.
— А ты не расист?
— Нет, не расист.
— Тогда буду рассказывать дальше.
Она отпивает кофе, я тоже делаю глоток.
— Значит, он араб. Из Марокко. У него своя фирма, продают автомобильные краски. Снимает квартиру здесь рядом, на площади Победы. Знаешь, за сколько?
— За сколько?
— За сто пятьдесят баксов. Неслабо?
— Ага.
— И каждый день меняет цвет.
— Как меняет цвет? Что, кожа то светлее, то темнее?
— Нет, ты что? Цвет одежды. То все в синих тонах, то в зеленых. Ему, главное, все идет. Он такой вообще…
— А что тогда очень плохо?
— Кажется, я от него залетела. Но мы не трахались. Мы с ним еще не трахались — я его хочу, но не надо, чтобы сразу… В общем, у нас ничего не было, только петтинг. Но мы напились, представляешь — два литра мартини на двоих. Нормально?
— Ну да.
— И я ничего не помню. А потом… Но я ему уже сказала. Он, если что, даст деньги на аборт.
— А как насчет девушек?
— Что насчет девушек?
— Ну.. Ты — с девушками…
— Никак. Я решила, что буду только с ним.
— Тоже правильно.
— Нет, конечно, неправильно, но будет видно. Ладно, я побежала. Спасибо за кофе. Пока.
Наташа проходит мимо стоек, открывает дверь. В ее стакане почти столько кофе, сколько было. На краю — след фиолетовой помады.
***
У здания Верховного Совета топчется мент. Прожектор освещает герб со всадником и бело-красно-белый флаг.
Оля говорит:
— Давай сходим в магазин. Я хочу мороженого.
— Холодно же… Может, лучше куда-нибудь в кафе?
— Нет, я хочу именно такого, из магазина.
Оля разворачивает бумагу, откусывает край вафельного стаканчика.
— Ты точно не хочешь?
Я мотаю головой. Мы выходим из магазина, я придерживаю дверь.
Оля говорит:
— Я когда маленькая была, очень мороженое любила. Помню, когда появилось в желтой глазури, потом в шоколадной — самое вкусное. У меня тогда было два кайфа — мороженое и мультфильмы. Чтобы с мороженым — и к телевизору, смотреть мультики. Самые лучшие — «Ну погоди», конечно. Ну, и другие тоже. Помнишь, был мультик — «Пластилиновая ворона»?
— Помню, мне он тоже нравился.
— А еще были японские мультфильмы, в «Спокойной ночи, малыши», помнишь? Я так удивлялась этим их иероглифам в титрах… А потом уже взрослые фильмы — «Шерлок Холмс», «Место встречи изменить нельзя»… Тебе нравятся про Шерлока Холмса?
— Да, конечно…
По рельсам катится трамвай, искрят провода. Оля улыбается. Ее губы вымазаны мороженым.
***
Поднимаюсь по лестнице. В дверях двадцать первой — бородатый мужик в синем спортивном костюме. Среднего роста, худой, лет тридцать.
Он говорит:
— Привет, сосед.
— Привет.
— Хотя вообще-то мы и не знакомились.
Я останавливаюсь, он выходит на площадку, протягивает руку.
— Саша.
— Вова.
— Студент?
— Ага.
— И где?
— В инязе.
— А какой язык?
— Английский.
Бородатый морщится.
— Английский не люблю. Грубый он такой, резкий. Как собака гавкает. Мне вот французский нравится — мягкий такой, красивый. С бабами на нем бы базарить. Не знаешь, как можно французский выучить?
— Ну, на курсы, например, пойти. Вечерние…
— Не, на это времени нет. Время — это деньги, а деньги — это время. Каждый день — на завод, потом выпить надо? Надо. Ну, расслабиться, типа, после работы. Правильно? — Я киваю. — Так что тут не до курсов. Ладно, короче, у меня к тебе дело — на триста баксов, то есть на триста белорусских. Одолжи, а? До двадцать пятого?
— Хорошо.
Я достаю кошелек, вынимаю трех «рысей».
— Спасибо, братан.
Бородатый жмет мне руку, уходит к себе. Я сую ключ в скважину, открываю.
Хозяйка стоит в прихожей.
— Здрасьте, тетя Нина.
— Здравствуй, Вова, здравствуй.
Я захлопываю дверь.
— Што ат тябе барадаты хатеу?
— Ничего, так — познакомиться.
— Нечага табе с такими знакомиться. Пьяница, алкаш. Жонка кинула яго, забрала дочку, квартиру размяняли. У их была квартира у втаром падъезде. Скажи яму, штоб к табе ня лез, — тябе учиться нада, а не с алкашами…
— Ага, хорошо.
— Ты супа хочаш? Я сварыла.
— Нет, не хочу.
***
Жду Олю в центре зала на «Октябрьской» — у ступенек перехода. Десять минут седьмого. Рядом болтают по-французски два чувака — волосатый и стриженный налысо. Мужик держит в руке розу, смотрит по сторонам.
С грохотом подъезжает поезд. Французы замолкают. Лязгают двери, на платформу высыпает толпа, разделяется на потоки — к ГУМу, к Белсовпрофу и к переходу на «Купаловскую». Оли нет. «Астярожна, дзверы зачыняются. Наступная станцыя — Площа Незалежнасти».
Подхожу к краю платформы, смотрю на цифры табло: «18.58. 00.47».
Звоню в тридцать вторую. Никто не открывает. За дверью соседей приглушенно бубнит радио. Жму кнопку еще раз, долго не отпускаю. Звонок звучит противно и пронзительно.
Захожу в кафетерий гастронома.
Спрашиваю продавщицу:
— Чай есть?
— Есть. Пятьдесят два рубля с сахаром, сорок шесть без сахара.
— Давайте с сахаром.
Продавщица бросает в стакан одноразовый пакет, наливает кипяток. Я кладу деньги на прибитую к прилавку тарелку. За окном идет мокрый снег.
Я беру стакан, он горячий. Ставлю его на стойку, отдергиваю ладонь. Чай расплескивается. Я тру ладони одна о другую, беру стакан, отпиваю, обжигаю язык. Толчок сзади в ребра — уборщица моет шваброй пол.
Я кричу ей:
— Осторожней можно?
Она не реагирует, ведет тряпкой мокрую полосу по цементному полу. В ведре с грязной водой плавает мусор.
Звоню в дверь. Шаги. Щелкает замок, дверь открывается. Оля.
— Привет.
— Привет.
— А я тебя ждал на «Октябрьской»… В шесть часов…
— Да… Проходи.
Оля включает свет. Я переступаю порог, бросаю рюкзак на пол, снимаю ботинки. Оля стоит, прислонившись к стене, смотрит под ноги. Она в черных джинсах и свитере. Я вешаю куртку на чье-то черное пальто.
В комнате — «стенка», два кресла, диван. На тумбочке — телевизор «Горизонт-61ТЦ», видик «Funai», несколько подписанных от руки кассет. Оля садится на стул у письменного стола.
— Присаживайся.
Я сажусь на край дивана.
— Ты недавно пришла? Я звонил в дверь полчаса назад…
— Я была дома… Просто мне никого не хотелось видеть. Извини… У тебя разве не бывает так, что никого не хочется видеть?
— Не-а. Что-нибудь не в порядке?
— Нет, все нормально.
Я рассматриваю корешки книг. Серия «Классики и современники». Лев Толстой, «Смерть Ивана Ильича». Джером К. Джером, «Трое в лодке, не считая собаки». На нижней полке — два темно-красных тома с тиснением на переплете. Михаил Шолохов, «Тихий Дон».
Оля встает, подходит к телевизору, включает. Сессия Верховного Совета. У микрофона — Зянон Пазняк: «Мы павинны зрабить усё магчымае, каб…»