Я сижу в автобусе, рассматриваю машины в очереди. Почти все легковые загружены коробками и баулами. У серого «мерса» с польскими номерами курит дядька в зеленой майке.
Андрей, сосед по сиденью, роется в рюкзаке, достает кассету.
— Пойду попрошу водил, чтоб поставили.
Он протискивается мимо меня, идет по проходу. На нем — черная майка, красные спортивные трусы и шлепанцы.
Водитель включает кассету. Начинается длинное клавишное вступление. Андрей возвращается.
Я спрашиваю:
— Что это?
— «Пинк флойд». Что, ни разу не слышал?
— Не-а. Я такое не слушаю.
— А что ты слушаешь?
— Металл, в основном, и русский рок.
— Зря, зря. «Пинк Флойд» — классика рока. Я на этой музыке вырос. Хотя, конечно, не заставляю… Слушай, тут такое дело. Ты много с собой денег везешь?
— А что?
— Просто спрашиваю. Я, вообще, не на торговлю еду — ты ж видишь, я без сумок, с одним рюкзаком. Я — за машиной. И мне надо провезти баксы, две с половиной штуки — а без справки можно только пятьсот. Были у меня эти справки, но за последний год — два переезда, а это все равно, что пожар. Так что надо теперь рассовать деньги в группе — потому и еду не один, по ваучеру, а в поездку. Возьмешь пятьсот?
— Возьму.
— Спасибо, Володя. Пойду еще поспрошаю у других…
Сую третью, лишнюю бутылку водки под ремень, надеваю сверху куртку, хватаю сумки, волоку к столу таможни.
Тетка смотрит в мою декларацию.
— Покажи доллары.
Я лезу в карман. Куртка оттопыривается, высовывается бутылка. Достаю пять новых, хрустящих соток. Таможенница пересчитывает их, отдает назад.
— Что, машину будешь брать?
— Да.
— Сколько бутылок под курткой?
— Одна.
— Ладно, проходи.
Жарко. Снимаю рубашку, остаюсь в старой майке — я ходил в ней на физкультуру в одиннадцатом классе.
Народу на базаре мало. Я поправляю товар на расстеленных газетах — ведра, миски, тарелки, сбивалки, отвертки, сверла, носовые платки.
Подходит пацан в джинсах и майке «Manowar», с плейером.
— «Рояль»?
Я качаю головой.
— Водка?
— Нету, всю уже продал.
Пацан отходит.
Рядом у мужика на газете лежат ножи — от маленьких до тесака сантиметров тридцать.
Я спрашиваю:
— Ты сам их делаешь?
— Да. я фрезеровщик на моторном заводе. Надо как-то крутиться…
— А не боишься такие продавать? — Я показываю на тесак.
— А что тут бояться? Это ж не оружие. Так, нож для хлеба. — Мужик улыбается. — Не, правда — лезвие тонкое. Хотя зарезать таким, конечно, как не хер делать…
Старый поляк берет маленький нож, держит в руках, гнет.
— Русская сталь — не ломётся, только гнётся?
— Да, русская сталь.
— И не ржавее?
— Нет.
— Сколька?
— Тысенция.
— Пеньтсот.
— Не, тысенция. Дешевле не отдам.
Поляк достает из кармана «тысенцию», отдает мужику, бросает нож в сумку.
Мужик наклоняется, шепчет мне в ухо:
— Нож сразу заржавеет. Эти, дешевые — самые хуевые, из говняной стали. Я их трохи шлифанул, чтоб вид имели…
Невысокий армянин — их человек десять сидят на перекупке — рассматривает мой товар, ничего не говорит, переходит к мужику с ножами.
Армянин садится на корточки, берет тесак, вертит в руках, поднимается и спрашивает:
— Сколько?
— Двести.
— Ты мне его даешь.
— Что значит — «даешь»?
— Даешь — и все. А то я сейчас полицию.
— Полицию? Пошли. Давай, пошли. — Он поворачивается ко мне. — Посторожи мой товар, пока я с ним схожу. — Ну что, идем или сосцал?
— Ничего я не сосцал.
— Быстро положил на место нож. Кому сказал?
— Мы еще с тобой поговорим.
— Хорошо, поговорим.
Армянин бросает нож, отходит.
Мужик говорит:
— Хотел на пушку взять, пидарас. Полицию, бля. Их самих здесь полиция ебет в жопу, черных этих. Пусть только заебнутся.
Последний день торговли. Люди из нашей группы собирают непроданный товар в баулы, волокут к автобусу. Мужик с ножами жует большой хот-дог, с него капает майонез.
Я спрашиваю:
— Много осталось товара?
— Не-а. Ты ж видишь — пять штук ножей. У тебя тоже почти все ушло?
— Ну да… Так, мелочь осталась.
— Если не хочешь волочь назад, отдай перекупщикам по дешевке.
— А они возьмут?
— Возьмут. Только не иди к армянам, иди к русским.
Выкладываю остатки товара перед дядькой в белом спортивном костюме. Полтора десятка отверток, сверла, набор вилок и ножей, штук пять сбивалок.
— За сколько возьмете все?
— За сто тысяч.
— Может, хоть сто пятьдесят?
— Нет, сто. У тебя ничего такого нет, это все привозят. А сейчас, знаешь, как товар плохо идет?
Другие перекупщики складывают товар в старый «фиат» с польскими номерами. На асфальте валяются газеты, куски картона, клеенки. Солнце садится за двухэтажные дома.
Автобус тормозит у стадиона в Варшаве. Рядом — еще десятка три автобусов, почти все с белорусскими, российскими и украинскими номерами. Старшая группы берет микрофон.
— На закупку — три часа. Ровно в тринадцать ноль-ноль все должны быть здесь, ждать никого не будем. Кто не успел — тот опоздал, будет сам добираться. И для тех, кто здесь первый раз, говорю: не ходите наверх, на сам стадион. Все то же самое есть внизу. А наверху — наши перекупщики, они хуже, чем рэкетиры. Заберут деньги и дадут пизды. Короче, я вас предупредила.
Иду по рядам с кожей. Жарища. Толстый черноволосый мужик пьет лимонад из желтого пластикового стакана. Среди его курток есть «косуха». Все, как у настоящей: косая железная молния, заклепки, ремень с пряжкой внизу, три кармана на молниях и один на кнопке. Только кожа слишком тонкая — обычная, как на всех других куртках. Внутри — бирка «Italy Style».
Я спрашиваю:
— Иле то каштуе?
— Осемдэсьте доларов.
Я мну руками воротник куртки.
— А дешевле?
Поляк мотает головой, я поворачиваюсь уходить.
— Седэмдэсьте пенть.
— Хорошо. В злотых это сколько?
Поляк вытаскивает калькулятор, считает.
— Мильон пентьсот пеньдесёнт.
— Померить можно?
Продавец снимает «косуху» с вешалки. Я сбрасываю свою куртку, кладу на баулы, надеваю «косуху». Поляк подносит зеркало. Куртка мне — самый раз. Даже добитые левые «ливайсы» смотрятся с ней хорошо.
Отсчитываю деньги, сую поляку, «косуху» не снимаю. Он дает мне черный пакет, я всовываю в него старую куртку.
До отъезда — больше двух часов. Я выхожу из ворот стадиона, иду по улице. На газоне у тротуара — свежая трава, бычки, смятые пачки от сигарет. Я сажусь на лавку, бросаю рядом пакет с курткой, задираю голову. По небу летит маленький белый самолет.
Стою в фойе журфака, жду звонка. Если Оля пошла на последнюю пару, то скоро должна спуститься. Недалеко от меня топчется чувак в грязных джинсах и черных высоких ботинках, с панковским гребнем.
Он замечает, что я смотрю на него, спрашивает:
— Сигареты есть?
— Нету.
Панк отворачивается.
Резко звенит звонок, я вздрагиваю. В фойе спускается народ. Много девушек в коротких юбках и платьях. Среди толпы — Оля, в черных джинсах и синей кофте. Она замечает меня, подходит.
— Привет. Ты меня ждешь?
— Да. Привет.
Она улыбается.
— Рада тебя видеть.
— Точно?
— Точно. Как твои дела?
— Нормально.
— Пойдем?
Она выходит первая, придерживает мне дверь.
Идем по проспекту.
Оля говорит:
— Такой приятный вечер. Свежая зелень, запах сирени… И скоро лето…
Я киваю.
Она спрашивает:
— Что у тебя происходит, чем занимаешься?
— В Польшу ездил — торговать.
— Да?
— Уже два раза. Две недели как приехал последний раз.
— Странно так… В Польшу, торговать…
— Почему «странно»? Что, из твоих знакомых никто не ездит?
— Не-а. Это, наверно, страшно? Рэкетиры, мафия… Ты не боялся?
— Так, а что бояться? Я не один был, с группой.
— А сама Польша? Понравилась?
— Так себе. Варшава — да, там небоскребы, здания красивые, а в других городах — все как у нас, только рекламы больше.
Впереди идут парень с девушкой. Она держит в руке розу. Парень что-то шепчет ей в ухо.
— А я скоро тоже поеду — в Германию. Учиться, на год. У нас такая программа обмена.
— Скоро — это когда?
— В июне. Сессию — досрочно. А там нас сначала будут два месяца учить языку, готовить…
— А в какой город?
— В Берлин.
— Ты рада?
— Еще бы. А ты что, не хотел бы поехать поучиться за границей? Все бесплатно…
— Хотел бы, но у нас почти никого не посылают с факультета. С немецкого — посылают, там еще с ГДР какие-то связи были.
У кафе «Свитанак» толпятся подростки в шмотках ярких цветов. У некоторых — бутылки пива.
Оля говорит:
— Я сейчас на метро — поеду до «Московской».
— Проводить тебя?
— Не надо.
По проспекту проносятся машины, подростки что-то орут друг другу, слов не разобрать.
Я спрашиваю:
— Напишешь мне письмо из Германии?
— Хорошо. Давай адрес.
— Я дам адрес родителей — не хозяйки. Надеюсь, на будущий год буду жить не у нее.
Я достаю блокнот, нахожу в конце чистую страницу, вырываю, пишу адрес.
— Ну, хорошо тебе съездить.
— Спасибо. Тебе тоже удачи. Пока.
— Пока.
Я поворачиваю на улицу Ленина, иду вниз к Немиге.
Захожу в гастроном, беру бутылку пива. На улице вспоминаю, что надо было попросить, чтоб открыли. Возвращаться лень. Цепляю пробку за крепление водосточной трубы, дергаю. Бутылка соскальзывает, разбивается о стену. Пенное пиво выливается на асфальт. Два чувака хохочут, показывают большие пальцы. В стоящем у тротуара «БМВ» играет «Асе of Base»:
Оглядываю еще раз комнату — вроде, ничего не забыл. Выхожу на балкон. Там два резиновых мяча и десяток пластмассовых ведер — не влезли в сумку, когда ехал в Польшу второй раз.
Заглядываю в хозяйкину комнату. Она спит под двумя одеялами. Я кладу на стол тысячу белорусских — долг за последние полмесяца.
Электричка едет по мосту над рекой. Внизу пасутся кони. Идет дождь. Напротив меня — толстая тетка в платке и два пацана. Им лет по девять-десять, оба в облезлых спортивных штанах. Один встает ногами на сиденье, высовывает голову в окно.
Мамаша орет:
— Игар, убяры галаву, а то щас атарве!
Он не реагирует. Второй пацан резко срывает с него штаны с трусами. Мелькает худая белая жопа. Пацан подтягивает штаны, кидается на второго. Они падают на пол, катаются по нему, сцепившись.
Мамаша кричит:
— Перастаньте, прыдурки! Што люди скажуть? Я думала, Сашка трохи разумнейшы, а вы абои адинакавые далбаёбы.
Пацаны отдираются друг от друга, садятся рядом с мамашей. К их шмоткам прилип мусор.
Игорь спрашивает:
— Мам, а кали нам назад у школу?
— Што, ужо назад захатели? — Мамаша растягивает толстые губы. — Увосени, хлопцы. Во атъядитесь трохи, пабегаете лета, а тады и назад у сваю школу для дурных.
Она чешет ногтем колено. У нее толстые ноги с выступающими венами.
Ходим с Антоном по «Спартаку», ищем ему джинсы. Некоторые в толкучке держат пятерки и десятки долларов — продают.
— Сечешь, как Россия хитро сделала, — говорит Антон. — Рубли нового образца, а все старые — гуляй, Вася.
— А что делать, у кого остались?
— Что делать? Лапу сосать — в сберкассе можно поменять только по пять тысяч на человека, а если больше, то до свиданья. Не, нормально они сделали, правильно. Раз у нас своя валюта, «зайцы», то чего это еще и рубли должны ходить? Видишь, все продают баксы — это доллар резко скакнул за белорусские.
Высокий волосатый мужик держит крышку от обувной коробки, на ней от руки написано: «Куплю российские рубли 1:1,3».
Антон говорит:
— Видел, какой курс? А скоро вообще будет один к двум. Тогда выгодно станет не в Польшу ездить на торги, а в Россию. Загранпаспортов никаких не надо, виз — ничего.
— Ты больше в Москву не собираешься?
— Не-а, я ж говорил — заглохло все со Сташенкой.
— А учеба как?
— Херово. С этого года перехожу с «коммерческой деятельности» на «технологию машиностроения», на бесплатное.
— Чего так?
— Бабок больше нет. Колхоз платить не будет, батька с председателем разосрался…
— А если самому?
— Что «самому»?
— Платить…
— Четыреста баксов в год? Это я не могу себе позволить. Пока. Вот если найду работу… А в общем, на хер мне это упало? Такой диплом любой может получить за деньги, а учить там ничему не учат.
Впереди нас идет невысокий мужик с потертой десяткой долларов. Навстречу — кучерявый чувак в полосатой майке «Lacost», он хватает пальцами десятку.
Мужик спрашивает:
— Что, хочешь купить? По тысяча четыреста — берешь?
Кучерявый тупо смотрит на него, не отпускает десятку.
— Слушай, парень, ты или «да» или «нет», мне идти надо.
Кучерявый криво улыбается, разжимает пальцы.
Подходим к коммерческому киоску — я, Антон и его подруга Светка. Я сую в окошко деньги.
— Две водки и одну большую лимонада. Апельсинового.
Продавщица подает бутылки. Этикетки на водке прилеплены криво. «Изготовитель — Агроторговая фирма „Колхоз имени Ильича“».
Я говорю:
— Как-то они выглядят по-левому. Мы не отравимся?
Светка поднимает брови.
— Да не, ты что? Я вчера такую пила, и все нормально.
— Где это ты вчера пила, а? — спрашивает Антон.
— Тебе скажи — и тебе захочется. Не, серьезно. Колхоз Ильича — это еще ничего. Если вот «Путь коммунизма», то такую не надо, это говняная водка — как керосин.
На другом берегу Днепра дымят трубы завода Куйбышева. Светка разрывает пальцами вареную колбасу — ножа у нас нет. Она кладет куски на мятую газету «Вестник Могилева». Антон льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, за успех дальнейших операций.
Мы чокаемся, выпиваем. Я наливаю себе апельсиновой воды, запиваю. Антон и Светка жуют хлеб с колбасой.
Внизу пацаны лазят по кучам песка. Торчат ржавые краны речного порта. По железнодорожному мосту идет состав.
Антон наливает по второй, выпиваем. Он жмет на кнопку красной «Беларуси», включается кассета.
Я спрашиваю:
— Что это?
— Как — «что»? Ни разу не слышал? А еще живет в столице СНГ…
— Ну так что, если не слышал? Говори, не выделывайся.
— Это — «Нирвана», группа такая…
— Слышал, конечно, и читал про них, только музыку ни разу не слышал.
— Классная группа — вообще ништяк. Могу тебе переписать. Я от нее охереваю. Скажи, Светка?
— Задрал ты меня своей «Нирваной» уже.
— Тебе — Богдан Титомир лучше, да?
Светка отворачивается, смотрит на Днепр. На той стороне к берегу подъехала компания, три чувака выгружают из старого «москвича» ящик пива.
Темнеет. Антон врубает «Нирвану» на полную громкость. Светка швыряет вниз пустую бутылку — она не долетает до воды, падает в траву. Мы скачем под музыку, дрыгаемся, размахиваем руками и ногами.
Недалеко от нас — компания пацанов и девушек. Они хохочут, показывают на нас пальцами.
Скакать больше нет сил. Мы втроем обнимаемся и топчемся на месте под медленную красивую песню. От пота тушь на Светкиных ресницах растеклась. Она целует Антона в губы, меня — в щеку. Я отрываюсь от них, падаю на траву, смотрю на первые звезды. Кассета начинает тянуть — сели батарейки.
III
Андрей, сосед по сиденью, роется в рюкзаке, достает кассету.
— Пойду попрошу водил, чтоб поставили.
Он протискивается мимо меня, идет по проходу. На нем — черная майка, красные спортивные трусы и шлепанцы.
Водитель включает кассету. Начинается длинное клавишное вступление. Андрей возвращается.
Я спрашиваю:
— Что это?
— «Пинк флойд». Что, ни разу не слышал?
— Не-а. Я такое не слушаю.
— А что ты слушаешь?
— Металл, в основном, и русский рок.
— Зря, зря. «Пинк Флойд» — классика рока. Я на этой музыке вырос. Хотя, конечно, не заставляю… Слушай, тут такое дело. Ты много с собой денег везешь?
— А что?
— Просто спрашиваю. Я, вообще, не на торговлю еду — ты ж видишь, я без сумок, с одним рюкзаком. Я — за машиной. И мне надо провезти баксы, две с половиной штуки — а без справки можно только пятьсот. Были у меня эти справки, но за последний год — два переезда, а это все равно, что пожар. Так что надо теперь рассовать деньги в группе — потому и еду не один, по ваучеру, а в поездку. Возьмешь пятьсот?
— Возьму.
— Спасибо, Володя. Пойду еще поспрошаю у других…
Сую третью, лишнюю бутылку водки под ремень, надеваю сверху куртку, хватаю сумки, волоку к столу таможни.
Тетка смотрит в мою декларацию.
— Покажи доллары.
Я лезу в карман. Куртка оттопыривается, высовывается бутылка. Достаю пять новых, хрустящих соток. Таможенница пересчитывает их, отдает назад.
— Что, машину будешь брать?
— Да.
— Сколько бутылок под курткой?
— Одна.
— Ладно, проходи.
***
Жарко. Снимаю рубашку, остаюсь в старой майке — я ходил в ней на физкультуру в одиннадцатом классе.
Народу на базаре мало. Я поправляю товар на расстеленных газетах — ведра, миски, тарелки, сбивалки, отвертки, сверла, носовые платки.
Подходит пацан в джинсах и майке «Manowar», с плейером.
— «Рояль»?
Я качаю головой.
— Водка?
— Нету, всю уже продал.
Пацан отходит.
Рядом у мужика на газете лежат ножи — от маленьких до тесака сантиметров тридцать.
Я спрашиваю:
— Ты сам их делаешь?
— Да. я фрезеровщик на моторном заводе. Надо как-то крутиться…
— А не боишься такие продавать? — Я показываю на тесак.
— А что тут бояться? Это ж не оружие. Так, нож для хлеба. — Мужик улыбается. — Не, правда — лезвие тонкое. Хотя зарезать таким, конечно, как не хер делать…
Старый поляк берет маленький нож, держит в руках, гнет.
— Русская сталь — не ломётся, только гнётся?
— Да, русская сталь.
— И не ржавее?
— Нет.
— Сколька?
— Тысенция.
— Пеньтсот.
— Не, тысенция. Дешевле не отдам.
Поляк достает из кармана «тысенцию», отдает мужику, бросает нож в сумку.
Мужик наклоняется, шепчет мне в ухо:
— Нож сразу заржавеет. Эти, дешевые — самые хуевые, из говняной стали. Я их трохи шлифанул, чтоб вид имели…
Невысокий армянин — их человек десять сидят на перекупке — рассматривает мой товар, ничего не говорит, переходит к мужику с ножами.
Армянин садится на корточки, берет тесак, вертит в руках, поднимается и спрашивает:
— Сколько?
— Двести.
— Ты мне его даешь.
— Что значит — «даешь»?
— Даешь — и все. А то я сейчас полицию.
— Полицию? Пошли. Давай, пошли. — Он поворачивается ко мне. — Посторожи мой товар, пока я с ним схожу. — Ну что, идем или сосцал?
— Ничего я не сосцал.
— Быстро положил на место нож. Кому сказал?
— Мы еще с тобой поговорим.
— Хорошо, поговорим.
Армянин бросает нож, отходит.
Мужик говорит:
— Хотел на пушку взять, пидарас. Полицию, бля. Их самих здесь полиция ебет в жопу, черных этих. Пусть только заебнутся.
***
Последний день торговли. Люди из нашей группы собирают непроданный товар в баулы, волокут к автобусу. Мужик с ножами жует большой хот-дог, с него капает майонез.
Я спрашиваю:
— Много осталось товара?
— Не-а. Ты ж видишь — пять штук ножей. У тебя тоже почти все ушло?
— Ну да… Так, мелочь осталась.
— Если не хочешь волочь назад, отдай перекупщикам по дешевке.
— А они возьмут?
— Возьмут. Только не иди к армянам, иди к русским.
Выкладываю остатки товара перед дядькой в белом спортивном костюме. Полтора десятка отверток, сверла, набор вилок и ножей, штук пять сбивалок.
— За сколько возьмете все?
— За сто тысяч.
— Может, хоть сто пятьдесят?
— Нет, сто. У тебя ничего такого нет, это все привозят. А сейчас, знаешь, как товар плохо идет?
Другие перекупщики складывают товар в старый «фиат» с польскими номерами. На асфальте валяются газеты, куски картона, клеенки. Солнце садится за двухэтажные дома.
***
Автобус тормозит у стадиона в Варшаве. Рядом — еще десятка три автобусов, почти все с белорусскими, российскими и украинскими номерами. Старшая группы берет микрофон.
— На закупку — три часа. Ровно в тринадцать ноль-ноль все должны быть здесь, ждать никого не будем. Кто не успел — тот опоздал, будет сам добираться. И для тех, кто здесь первый раз, говорю: не ходите наверх, на сам стадион. Все то же самое есть внизу. А наверху — наши перекупщики, они хуже, чем рэкетиры. Заберут деньги и дадут пизды. Короче, я вас предупредила.
Иду по рядам с кожей. Жарища. Толстый черноволосый мужик пьет лимонад из желтого пластикового стакана. Среди его курток есть «косуха». Все, как у настоящей: косая железная молния, заклепки, ремень с пряжкой внизу, три кармана на молниях и один на кнопке. Только кожа слишком тонкая — обычная, как на всех других куртках. Внутри — бирка «Italy Style».
Я спрашиваю:
— Иле то каштуе?
— Осемдэсьте доларов.
Я мну руками воротник куртки.
— А дешевле?
Поляк мотает головой, я поворачиваюсь уходить.
— Седэмдэсьте пенть.
— Хорошо. В злотых это сколько?
Поляк вытаскивает калькулятор, считает.
— Мильон пентьсот пеньдесёнт.
— Померить можно?
Продавец снимает «косуху» с вешалки. Я сбрасываю свою куртку, кладу на баулы, надеваю «косуху». Поляк подносит зеркало. Куртка мне — самый раз. Даже добитые левые «ливайсы» смотрятся с ней хорошо.
Отсчитываю деньги, сую поляку, «косуху» не снимаю. Он дает мне черный пакет, я всовываю в него старую куртку.
До отъезда — больше двух часов. Я выхожу из ворот стадиона, иду по улице. На газоне у тротуара — свежая трава, бычки, смятые пачки от сигарет. Я сажусь на лавку, бросаю рядом пакет с курткой, задираю голову. По небу летит маленький белый самолет.
***
Стою в фойе журфака, жду звонка. Если Оля пошла на последнюю пару, то скоро должна спуститься. Недалеко от меня топчется чувак в грязных джинсах и черных высоких ботинках, с панковским гребнем.
Он замечает, что я смотрю на него, спрашивает:
— Сигареты есть?
— Нету.
Панк отворачивается.
Резко звенит звонок, я вздрагиваю. В фойе спускается народ. Много девушек в коротких юбках и платьях. Среди толпы — Оля, в черных джинсах и синей кофте. Она замечает меня, подходит.
— Привет. Ты меня ждешь?
— Да. Привет.
Она улыбается.
— Рада тебя видеть.
— Точно?
— Точно. Как твои дела?
— Нормально.
— Пойдем?
Она выходит первая, придерживает мне дверь.
Идем по проспекту.
Оля говорит:
— Такой приятный вечер. Свежая зелень, запах сирени… И скоро лето…
Я киваю.
Она спрашивает:
— Что у тебя происходит, чем занимаешься?
— В Польшу ездил — торговать.
— Да?
— Уже два раза. Две недели как приехал последний раз.
— Странно так… В Польшу, торговать…
— Почему «странно»? Что, из твоих знакомых никто не ездит?
— Не-а. Это, наверно, страшно? Рэкетиры, мафия… Ты не боялся?
— Так, а что бояться? Я не один был, с группой.
— А сама Польша? Понравилась?
— Так себе. Варшава — да, там небоскребы, здания красивые, а в других городах — все как у нас, только рекламы больше.
Впереди идут парень с девушкой. Она держит в руке розу. Парень что-то шепчет ей в ухо.
— А я скоро тоже поеду — в Германию. Учиться, на год. У нас такая программа обмена.
— Скоро — это когда?
— В июне. Сессию — досрочно. А там нас сначала будут два месяца учить языку, готовить…
— А в какой город?
— В Берлин.
— Ты рада?
— Еще бы. А ты что, не хотел бы поехать поучиться за границей? Все бесплатно…
— Хотел бы, но у нас почти никого не посылают с факультета. С немецкого — посылают, там еще с ГДР какие-то связи были.
У кафе «Свитанак» толпятся подростки в шмотках ярких цветов. У некоторых — бутылки пива.
Оля говорит:
— Я сейчас на метро — поеду до «Московской».
— Проводить тебя?
— Не надо.
По проспекту проносятся машины, подростки что-то орут друг другу, слов не разобрать.
Я спрашиваю:
— Напишешь мне письмо из Германии?
— Хорошо. Давай адрес.
— Я дам адрес родителей — не хозяйки. Надеюсь, на будущий год буду жить не у нее.
Я достаю блокнот, нахожу в конце чистую страницу, вырываю, пишу адрес.
— Ну, хорошо тебе съездить.
— Спасибо. Тебе тоже удачи. Пока.
— Пока.
Я поворачиваю на улицу Ленина, иду вниз к Немиге.
Захожу в гастроном, беру бутылку пива. На улице вспоминаю, что надо было попросить, чтоб открыли. Возвращаться лень. Цепляю пробку за крепление водосточной трубы, дергаю. Бутылка соскальзывает, разбивается о стену. Пенное пиво выливается на асфальт. Два чувака хохочут, показывают большие пальцы. В стоящем у тротуара «БМВ» играет «Асе of Base»:
All that she wants
Is another baby.
***
Оглядываю еще раз комнату — вроде, ничего не забыл. Выхожу на балкон. Там два резиновых мяча и десяток пластмассовых ведер — не влезли в сумку, когда ехал в Польшу второй раз.
Заглядываю в хозяйкину комнату. Она спит под двумя одеялами. Я кладу на стол тысячу белорусских — долг за последние полмесяца.
Электричка едет по мосту над рекой. Внизу пасутся кони. Идет дождь. Напротив меня — толстая тетка в платке и два пацана. Им лет по девять-десять, оба в облезлых спортивных штанах. Один встает ногами на сиденье, высовывает голову в окно.
Мамаша орет:
— Игар, убяры галаву, а то щас атарве!
Он не реагирует. Второй пацан резко срывает с него штаны с трусами. Мелькает худая белая жопа. Пацан подтягивает штаны, кидается на второго. Они падают на пол, катаются по нему, сцепившись.
Мамаша кричит:
— Перастаньте, прыдурки! Што люди скажуть? Я думала, Сашка трохи разумнейшы, а вы абои адинакавые далбаёбы.
Пацаны отдираются друг от друга, садятся рядом с мамашей. К их шмоткам прилип мусор.
Игорь спрашивает:
— Мам, а кали нам назад у школу?
— Што, ужо назад захатели? — Мамаша растягивает толстые губы. — Увосени, хлопцы. Во атъядитесь трохи, пабегаете лета, а тады и назад у сваю школу для дурных.
Она чешет ногтем колено. У нее толстые ноги с выступающими венами.
***
Ходим с Антоном по «Спартаку», ищем ему джинсы. Некоторые в толкучке держат пятерки и десятки долларов — продают.
— Сечешь, как Россия хитро сделала, — говорит Антон. — Рубли нового образца, а все старые — гуляй, Вася.
— А что делать, у кого остались?
— Что делать? Лапу сосать — в сберкассе можно поменять только по пять тысяч на человека, а если больше, то до свиданья. Не, нормально они сделали, правильно. Раз у нас своя валюта, «зайцы», то чего это еще и рубли должны ходить? Видишь, все продают баксы — это доллар резко скакнул за белорусские.
Высокий волосатый мужик держит крышку от обувной коробки, на ней от руки написано: «Куплю российские рубли 1:1,3».
Антон говорит:
— Видел, какой курс? А скоро вообще будет один к двум. Тогда выгодно станет не в Польшу ездить на торги, а в Россию. Загранпаспортов никаких не надо, виз — ничего.
— Ты больше в Москву не собираешься?
— Не-а, я ж говорил — заглохло все со Сташенкой.
— А учеба как?
— Херово. С этого года перехожу с «коммерческой деятельности» на «технологию машиностроения», на бесплатное.
— Чего так?
— Бабок больше нет. Колхоз платить не будет, батька с председателем разосрался…
— А если самому?
— Что «самому»?
— Платить…
— Четыреста баксов в год? Это я не могу себе позволить. Пока. Вот если найду работу… А в общем, на хер мне это упало? Такой диплом любой может получить за деньги, а учить там ничему не учат.
Впереди нас идет невысокий мужик с потертой десяткой долларов. Навстречу — кучерявый чувак в полосатой майке «Lacost», он хватает пальцами десятку.
Мужик спрашивает:
— Что, хочешь купить? По тысяча четыреста — берешь?
Кучерявый тупо смотрит на него, не отпускает десятку.
— Слушай, парень, ты или «да» или «нет», мне идти надо.
Кучерявый криво улыбается, разжимает пальцы.
***
Подходим к коммерческому киоску — я, Антон и его подруга Светка. Я сую в окошко деньги.
— Две водки и одну большую лимонада. Апельсинового.
Продавщица подает бутылки. Этикетки на водке прилеплены криво. «Изготовитель — Агроторговая фирма „Колхоз имени Ильича“».
Я говорю:
— Как-то они выглядят по-левому. Мы не отравимся?
Светка поднимает брови.
— Да не, ты что? Я вчера такую пила, и все нормально.
— Где это ты вчера пила, а? — спрашивает Антон.
— Тебе скажи — и тебе захочется. Не, серьезно. Колхоз Ильича — это еще ничего. Если вот «Путь коммунизма», то такую не надо, это говняная водка — как керосин.
На другом берегу Днепра дымят трубы завода Куйбышева. Светка разрывает пальцами вареную колбасу — ножа у нас нет. Она кладет куски на мятую газету «Вестник Могилева». Антон льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, за успех дальнейших операций.
Мы чокаемся, выпиваем. Я наливаю себе апельсиновой воды, запиваю. Антон и Светка жуют хлеб с колбасой.
Внизу пацаны лазят по кучам песка. Торчат ржавые краны речного порта. По железнодорожному мосту идет состав.
Антон наливает по второй, выпиваем. Он жмет на кнопку красной «Беларуси», включается кассета.
Я спрашиваю:
— Что это?
— Как — «что»? Ни разу не слышал? А еще живет в столице СНГ…
— Ну так что, если не слышал? Говори, не выделывайся.
— Это — «Нирвана», группа такая…
— Слышал, конечно, и читал про них, только музыку ни разу не слышал.
— Классная группа — вообще ништяк. Могу тебе переписать. Я от нее охереваю. Скажи, Светка?
— Задрал ты меня своей «Нирваной» уже.
— Тебе — Богдан Титомир лучше, да?
Светка отворачивается, смотрит на Днепр. На той стороне к берегу подъехала компания, три чувака выгружают из старого «москвича» ящик пива.
Темнеет. Антон врубает «Нирвану» на полную громкость. Светка швыряет вниз пустую бутылку — она не долетает до воды, падает в траву. Мы скачем под музыку, дрыгаемся, размахиваем руками и ногами.
Недалеко от нас — компания пацанов и девушек. Они хохочут, показывают на нас пальцами.
Скакать больше нет сил. Мы втроем обнимаемся и топчемся на месте под медленную красивую песню. От пота тушь на Светкиных ресницах растеклась. Она целует Антона в губы, меня — в щеку. Я отрываюсь от них, падаю на траву, смотрю на первые звезды. Кассета начинает тянуть — сели батарейки.
III
Первая пара — фонетика. Преподша Анна Борисовна листает свою тетрадь. Она маленькая, полная, седые волосы собраны в клубок.
Я сижу с Голубовичем. Он — в настоящих джинсах «Levi's», кроссовках «Nike» и старой вьетнамской ветровке с нашивкой-лыжником.
Он рассказывает:
— Классно съездил, даже супер. Америка — это я понимаю. Некоторые там — типа, Америка — говно, тупая страна, вот Европа — это да… А я хоть в Европе и не был пока, но все равно, Америка — самое то. Нормальная страна, правильная, не то, что у нас. Все есть, все — по уму…
— Ну, а лагерь как?
— Работа, конечно, поганая — с этими пионерами. Знаешь, некоторые приезжают в лагерь, уже лет по двенадцать, а в памперсах — ну, такие прокладки… Типа, если обосцытся, то чтобы не протекло, сами сходить в туалет не могут — прикинь? Ну и лагерь, конечно, тоже — религиозный: молитвы там, прочая ботва. Зато закупился капитально, там все дешево, дешевле, чем у нас, и качественное, точно знаешь, что не фуфел. После лагеря работал еще две недели, когда эти недоноски разъехались — платили по двадцать долларов в день. Уборка, блин, всякая, ремонт…
— А как английский?
— Ну так, говорить быстрее стал, но чтобы особо… Привез магнитофон японский с компакт-диском, «Sanyo». Правда, сделан в Малайзии, но все равно ведь японское качество.
Анна Борисовна отрывается от тетрадей, смотрит на нас поверх очков.
— Ну что, ребята, я дала вам время наговориться. Я все понимаю — вы два месяца не виделись. Но пора браться за дело…
Конкина тянет руку.
— Анна Борисовна, у нас есть предложение. Аня Митько ездила на каникулах в Японию, пусть, может, она немного расскажет? Все-таки, такая страна интересная…
— Расскажет по-английски?
— Нет, по-русски, а то нам сложно пока…
— Что, настолько все позабыли за лето?
— Ну, кто был за границей, те — нет…
— Ладно, ладно. Пять минут на Японию, и — к английской фонетике.
Митько выходит к доске, поворачивается к нам.
— Ну, в общем, это было, конечно, очень интересно, ни с чем не сравнимо…
Я спрашиваю Голубовича:
— Не знаешь, как она туда попала?
— У нее там, типа, пацан. Двое наших уже сваливают — замуж за иностранцев: Пискунова — за шведа, Стволинская — за американца. Они еще в Минске, но в институт уже не придут — подвязали. И Митько скоро свалит, если японец ее не прокинет. Не, это офигеть надо, пацан — японец. Я понимаю, там еще финн какой-нибудь или немец, но японец…
— Ну, у них техника, японское качество…
— Это не одно и то же. Представь — японец такой, полтора метра с шапкой, какой у него там член? Пять сантиметров? Кстати, пацаны с двести второй говорили — Липатов у нас больше учиться не будет. В университет поступил во Франции. У него там сестра живет, он к ней каждый год на все лето ездил, а сейчас, вроде, остался. Везет, блин, некоторым…
Митько рассказывает: -…Я думала, там все говорят по-английски, а оказалось, что нет. Я когда в первый раз вышла в город одна и заблудилась, то ко всем подходила и спрашивала, и никто не говорил по-английски, только потом один мужчина — он какой-то инженер, — и вот он объяснил мне…
У крыльца общаги припаркован «БМВ» Ахмеда с пятого этажа и чей-то добитый «фиат». Я поднимаюсь по ступенькам на крыльцо, захожу в фойе, показываю бабке-вахтерше студенческий. Она кивает, я захожу в лифт, жму на кнопку «12», нащупываю в кармане ключ.
Двери раздвигаются, я поворачиваю направо. Из кухни воняет горелым жиром. Маленький араб в синем махровом халате моет в раковине чайный сервиз. Он ставит чистые чашки и блюдца на столик с колесиками. Араб замечает меня, улыбается во весь рот.
— Привет.
— Привет.
Дергаю дверь — заперто. Сую ключ в замок, открываю, захожу.
Снимаю туфли, ставлю под вешалкой, рядом с кедами Дэмпа и кроссовками Дрона.
Над кроватью Дэмпа — Жан-Клод Вандамм с дебильной рожей и оскаливший зубы Шварценеггер. Дрон повесил над своей два плаката с голыми девками.
У меня над кроватью — ничего, только розовые обои с черными точками клопиного дерьма.
Подхожу к окну. К рамам прилипли обрывки бумаги с прошлой зимы, между стеклами валяются дохлые мухи. Внизу — город: коробки домов, желтеющие деревья, трубы заводов и башенный кран.
В углу — батарея пустых бутылок, сверху на ней — три скрученных грязных носка. На столе — обглоданные кости курицы в тарелке, чешуя рыбы на газете, учебники, тетради и жестяная банка с бычками.
Жму на кнопку магнитофона. «Последняя осень» «ДДТ», любимая песня Дрона. Я втыкаю в розетку кипятильник, сую его в банку с водой. Насыпаю чай из пачки в кружку, беру банку варенья и завернутый в бумагу батон.
Пишу упражнения по грамматике. Дверь открывается, заходят Дрон и Дэмп. Оба — с третьего курса английского. Дрон — в очках, с хвостом, Дэмп — коротко стриженный, узколобый, здоровый.
— Привет. Как дела?
— Никак. А у вас?
— Тоже ничего, в смысле ничего хорошего. Я еще после лета не могу врубиться, на каком это языке разговаривают.
Дэмп включает кипятильник.
— Квасить сегодня будем?
— За какие шиши?
Дрон дергает плечами.
— Ну, пошли тогда к этой, с десятого этажа. Настя, вроде, зовут… Типа — в гости.
— Про кого ты?
— Как про кого? Когда вчера у Лысого бухали, они пришли, помнишь? Первый курс, ничего такая. Сама в гости приглашала. Комната десять-десять, я запомнил.
— А-а, эта…
— Что тебе не нравится?
— Не, все нормально. Только лениво как-то…
— Что тебе лениво? Давай, поднимай свою жопу, пошли. А то мнется, как девочка после десятого аборта…
Просыпаюсь от шума, не открываю глаз. Хлопает дверь, скрипит пружина кровати.
Голос Дэмпа:
— А она еще, типа, — ментов позову! Я бы ей, сука, позвал…
— Тихо ты, Вован спит.
Дэмп начинает шептать:
— Ну, сука — ментов… Я этих ментов, знаешь, где видел? Строит из себя целку, падла. Как негру или арабу, так сразу б дала — у них бабок немерено. Видел — все на тачках ездят, а в общаге живут, потому что сцули, боятся, что на квартире ограбят или убьют на хер.
— Да положи ты на нее. Тебе что, баб не хватает? Пол-общаги перееб, и все ему мало.
— Нет, это все правильно. Но ты просеки — я к ней по-человечески, не как к малолетке какой, а она…
— Ладно, спи. Завтра с ней побазаришь.
— Про что мне теперь с ней базарить? Я к ней больше не пойду, даже если на коленях будет ползать.
— Твое дело. Не хочешь — не ходи. Подрочи в туалете…
— Сейчас допиздишься!
Читаю объявления на доске в фойе иняза. «Заседание ученого совета института состоится 10 сентября». «Кто забыл ключи в аудитории 507, обращаться к гардеробщице». «В коммерческую фирму требуется сотрудник со знанием английского языка. Телефон 53 22 37». Срываю бумажку, кладу в карман.
У телефона в фойе — очередь. Выхожу на улицу, иду к таксофонам у булочной.
— Алло, здравствуйте. Я по объявлению, насчет работы.
Отвечает мужской голос:
— Ага, ясно. Вообще, мы лучше девушку хотели… Ладно, английский ты знаешь?
— Я учусь в инязе, на английском факультете, второй курс.
— Хорошо, надо на тебя сначала посмотреть — что ты за студент. Сегодня можешь приехать на офис?
— Во сколько?
— Часов в шесть.
— Могу.
— Хорошо, подъезжай. Улица Ольшевского, дом шестнадцать. Третий подъезд, первый этаж, квартира тридцать восемь. Знаешь, где это?
— Ну так…
— От вокзала на сороковом автобусе. Остановка так и называется — «Улица Ольшевского». Все, давай.
Дом шестнадцать — замызганная пятиэтажка. Захожу в подъезд. В тридцать восьмой — черная железная дверь с неровно приваренными петлями. Звоню.
Открывает худой коротко стриженный мужик.
— Здравствуйте. Я насчет работы.
— Да, проходи. Дождь идет?
— Идет.
В комнате — старый письменный стол, на нем — компьютер и телефон-факс «Panasonic». Рядом — еще стол, на нем разбросаны бумаги. У стены — книжный шкаф, на полках — разноцветные коробки.
— Ну садись, что ты как не родной?
Я сажусь на стул, он — в компьютерное кресло.
— Значится, так. Наша фирма называется «Сэйф». Занимаемся сигнализацией и противоугонными устройствами — продажа и установка, короче. Эта комната — офис, а вторая — склад.
Он берет со стола брошюру на английском, дает мне.
— Инструкции, в основном, все на английском. И, значится, нам нужен человек, чтобы делать всякую работу, в основном переводить. Ты такое можешь перевести?
— Думаю, да.
— Не, не просто перевести, а чтоб понятно было и клиенту там, и установщику.
— Могу.
— Документ какой-нибудь есть, что учишься?
Я достаю студенческий, кладу на стол. Он берет его, открывает, поднимает на меня глаза.
— А паспорт с собой?
— Да.
— Покажи.
Я достаю паспорт, отдаю, он листает его.
— Прописка временная?
— Да, в общежитии.
— Ладно. Занятия в какую смену?
— В этом году — во вторую. Обычно с двух до шести тридцати, а сегодня были с двенадцати тридцати до пяти.
— Вообще, я тебе говорил — мы хотели взять девушку, чтоб сидела в офисе, — ну, секретарша, короче. И заодно чтоб переводила. У нас была одна… Но можем попробовать и тебя. Тогда надо, чтобы ты приходил утром, часам к девяти, и был здесь до занятий — звонки там если какие, с клиентами… Разберешься постепенно с сигнализациями, сможешь отвечать на вопросы. Ну и вечером тоже приходить, но там уже чисто перевод. Как тебе такое?
— А зарплата?
— Ну а сколько бы ты хотел за такую работу?
— М-м… Долларов пятьдесят.
— Это очень много. Столько я тебе дать не могу — мы тут деньги не печатаем. Сам пойми — дам я тебе, к примеру, полтинник, а ты его не отработаешь… Тогда я влетаю… Так что, давай, может, начнем с двадцатки, а там посмотрим?
— Ну, не знаю…
— Сейчас, знаешь, сколько безработных? А студентов сколько ищет работу? Жрать все хотят, а студентов никуда не берут, все хотят, чтоб на полную ставку. И мне сюда звонят, просятся на работу. Но я никого не беру. Те, кто сами просятся, обычно нулевые. Вот ты хоть английский знаешь. Ладно, посмотрим, как оно у тебя пойдет… Ну что, согласен пока на двадцатку?
Я сижу с Голубовичем. Он — в настоящих джинсах «Levi's», кроссовках «Nike» и старой вьетнамской ветровке с нашивкой-лыжником.
Он рассказывает:
— Классно съездил, даже супер. Америка — это я понимаю. Некоторые там — типа, Америка — говно, тупая страна, вот Европа — это да… А я хоть в Европе и не был пока, но все равно, Америка — самое то. Нормальная страна, правильная, не то, что у нас. Все есть, все — по уму…
— Ну, а лагерь как?
— Работа, конечно, поганая — с этими пионерами. Знаешь, некоторые приезжают в лагерь, уже лет по двенадцать, а в памперсах — ну, такие прокладки… Типа, если обосцытся, то чтобы не протекло, сами сходить в туалет не могут — прикинь? Ну и лагерь, конечно, тоже — религиозный: молитвы там, прочая ботва. Зато закупился капитально, там все дешево, дешевле, чем у нас, и качественное, точно знаешь, что не фуфел. После лагеря работал еще две недели, когда эти недоноски разъехались — платили по двадцать долларов в день. Уборка, блин, всякая, ремонт…
— А как английский?
— Ну так, говорить быстрее стал, но чтобы особо… Привез магнитофон японский с компакт-диском, «Sanyo». Правда, сделан в Малайзии, но все равно ведь японское качество.
Анна Борисовна отрывается от тетрадей, смотрит на нас поверх очков.
— Ну что, ребята, я дала вам время наговориться. Я все понимаю — вы два месяца не виделись. Но пора браться за дело…
Конкина тянет руку.
— Анна Борисовна, у нас есть предложение. Аня Митько ездила на каникулах в Японию, пусть, может, она немного расскажет? Все-таки, такая страна интересная…
— Расскажет по-английски?
— Нет, по-русски, а то нам сложно пока…
— Что, настолько все позабыли за лето?
— Ну, кто был за границей, те — нет…
— Ладно, ладно. Пять минут на Японию, и — к английской фонетике.
Митько выходит к доске, поворачивается к нам.
— Ну, в общем, это было, конечно, очень интересно, ни с чем не сравнимо…
Я спрашиваю Голубовича:
— Не знаешь, как она туда попала?
— У нее там, типа, пацан. Двое наших уже сваливают — замуж за иностранцев: Пискунова — за шведа, Стволинская — за американца. Они еще в Минске, но в институт уже не придут — подвязали. И Митько скоро свалит, если японец ее не прокинет. Не, это офигеть надо, пацан — японец. Я понимаю, там еще финн какой-нибудь или немец, но японец…
— Ну, у них техника, японское качество…
— Это не одно и то же. Представь — японец такой, полтора метра с шапкой, какой у него там член? Пять сантиметров? Кстати, пацаны с двести второй говорили — Липатов у нас больше учиться не будет. В университет поступил во Франции. У него там сестра живет, он к ней каждый год на все лето ездил, а сейчас, вроде, остался. Везет, блин, некоторым…
Митько рассказывает: -…Я думала, там все говорят по-английски, а оказалось, что нет. Я когда в первый раз вышла в город одна и заблудилась, то ко всем подходила и спрашивала, и никто не говорил по-английски, только потом один мужчина — он какой-то инженер, — и вот он объяснил мне…
***
У крыльца общаги припаркован «БМВ» Ахмеда с пятого этажа и чей-то добитый «фиат». Я поднимаюсь по ступенькам на крыльцо, захожу в фойе, показываю бабке-вахтерше студенческий. Она кивает, я захожу в лифт, жму на кнопку «12», нащупываю в кармане ключ.
Двери раздвигаются, я поворачиваю направо. Из кухни воняет горелым жиром. Маленький араб в синем махровом халате моет в раковине чайный сервиз. Он ставит чистые чашки и блюдца на столик с колесиками. Араб замечает меня, улыбается во весь рот.
— Привет.
— Привет.
Дергаю дверь — заперто. Сую ключ в замок, открываю, захожу.
Снимаю туфли, ставлю под вешалкой, рядом с кедами Дэмпа и кроссовками Дрона.
Над кроватью Дэмпа — Жан-Клод Вандамм с дебильной рожей и оскаливший зубы Шварценеггер. Дрон повесил над своей два плаката с голыми девками.
У меня над кроватью — ничего, только розовые обои с черными точками клопиного дерьма.
Подхожу к окну. К рамам прилипли обрывки бумаги с прошлой зимы, между стеклами валяются дохлые мухи. Внизу — город: коробки домов, желтеющие деревья, трубы заводов и башенный кран.
В углу — батарея пустых бутылок, сверху на ней — три скрученных грязных носка. На столе — обглоданные кости курицы в тарелке, чешуя рыбы на газете, учебники, тетради и жестяная банка с бычками.
Жму на кнопку магнитофона. «Последняя осень» «ДДТ», любимая песня Дрона. Я втыкаю в розетку кипятильник, сую его в банку с водой. Насыпаю чай из пачки в кружку, беру банку варенья и завернутый в бумагу батон.
Пишу упражнения по грамматике. Дверь открывается, заходят Дрон и Дэмп. Оба — с третьего курса английского. Дрон — в очках, с хвостом, Дэмп — коротко стриженный, узколобый, здоровый.
— Привет. Как дела?
— Никак. А у вас?
— Тоже ничего, в смысле ничего хорошего. Я еще после лета не могу врубиться, на каком это языке разговаривают.
Дэмп включает кипятильник.
— Квасить сегодня будем?
— За какие шиши?
Дрон дергает плечами.
— Ну, пошли тогда к этой, с десятого этажа. Настя, вроде, зовут… Типа — в гости.
— Про кого ты?
— Как про кого? Когда вчера у Лысого бухали, они пришли, помнишь? Первый курс, ничего такая. Сама в гости приглашала. Комната десять-десять, я запомнил.
— А-а, эта…
— Что тебе не нравится?
— Не, все нормально. Только лениво как-то…
— Что тебе лениво? Давай, поднимай свою жопу, пошли. А то мнется, как девочка после десятого аборта…
Просыпаюсь от шума, не открываю глаз. Хлопает дверь, скрипит пружина кровати.
Голос Дэмпа:
— А она еще, типа, — ментов позову! Я бы ей, сука, позвал…
— Тихо ты, Вован спит.
Дэмп начинает шептать:
— Ну, сука — ментов… Я этих ментов, знаешь, где видел? Строит из себя целку, падла. Как негру или арабу, так сразу б дала — у них бабок немерено. Видел — все на тачках ездят, а в общаге живут, потому что сцули, боятся, что на квартире ограбят или убьют на хер.
— Да положи ты на нее. Тебе что, баб не хватает? Пол-общаги перееб, и все ему мало.
— Нет, это все правильно. Но ты просеки — я к ней по-человечески, не как к малолетке какой, а она…
— Ладно, спи. Завтра с ней побазаришь.
— Про что мне теперь с ней базарить? Я к ней больше не пойду, даже если на коленях будет ползать.
— Твое дело. Не хочешь — не ходи. Подрочи в туалете…
— Сейчас допиздишься!
***
Читаю объявления на доске в фойе иняза. «Заседание ученого совета института состоится 10 сентября». «Кто забыл ключи в аудитории 507, обращаться к гардеробщице». «В коммерческую фирму требуется сотрудник со знанием английского языка. Телефон 53 22 37». Срываю бумажку, кладу в карман.
У телефона в фойе — очередь. Выхожу на улицу, иду к таксофонам у булочной.
— Алло, здравствуйте. Я по объявлению, насчет работы.
Отвечает мужской голос:
— Ага, ясно. Вообще, мы лучше девушку хотели… Ладно, английский ты знаешь?
— Я учусь в инязе, на английском факультете, второй курс.
— Хорошо, надо на тебя сначала посмотреть — что ты за студент. Сегодня можешь приехать на офис?
— Во сколько?
— Часов в шесть.
— Могу.
— Хорошо, подъезжай. Улица Ольшевского, дом шестнадцать. Третий подъезд, первый этаж, квартира тридцать восемь. Знаешь, где это?
— Ну так…
— От вокзала на сороковом автобусе. Остановка так и называется — «Улица Ольшевского». Все, давай.
Дом шестнадцать — замызганная пятиэтажка. Захожу в подъезд. В тридцать восьмой — черная железная дверь с неровно приваренными петлями. Звоню.
Открывает худой коротко стриженный мужик.
— Здравствуйте. Я насчет работы.
— Да, проходи. Дождь идет?
— Идет.
В комнате — старый письменный стол, на нем — компьютер и телефон-факс «Panasonic». Рядом — еще стол, на нем разбросаны бумаги. У стены — книжный шкаф, на полках — разноцветные коробки.
— Ну садись, что ты как не родной?
Я сажусь на стул, он — в компьютерное кресло.
— Значится, так. Наша фирма называется «Сэйф». Занимаемся сигнализацией и противоугонными устройствами — продажа и установка, короче. Эта комната — офис, а вторая — склад.
Он берет со стола брошюру на английском, дает мне.
— Инструкции, в основном, все на английском. И, значится, нам нужен человек, чтобы делать всякую работу, в основном переводить. Ты такое можешь перевести?
— Думаю, да.
— Не, не просто перевести, а чтоб понятно было и клиенту там, и установщику.
— Могу.
— Документ какой-нибудь есть, что учишься?
Я достаю студенческий, кладу на стол. Он берет его, открывает, поднимает на меня глаза.
— А паспорт с собой?
— Да.
— Покажи.
Я достаю паспорт, отдаю, он листает его.
— Прописка временная?
— Да, в общежитии.
— Ладно. Занятия в какую смену?
— В этом году — во вторую. Обычно с двух до шести тридцати, а сегодня были с двенадцати тридцати до пяти.
— Вообще, я тебе говорил — мы хотели взять девушку, чтоб сидела в офисе, — ну, секретарша, короче. И заодно чтоб переводила. У нас была одна… Но можем попробовать и тебя. Тогда надо, чтобы ты приходил утром, часам к девяти, и был здесь до занятий — звонки там если какие, с клиентами… Разберешься постепенно с сигнализациями, сможешь отвечать на вопросы. Ну и вечером тоже приходить, но там уже чисто перевод. Как тебе такое?
— А зарплата?
— Ну а сколько бы ты хотел за такую работу?
— М-м… Долларов пятьдесят.
— Это очень много. Столько я тебе дать не могу — мы тут деньги не печатаем. Сам пойми — дам я тебе, к примеру, полтинник, а ты его не отработаешь… Тогда я влетаю… Так что, давай, может, начнем с двадцатки, а там посмотрим?
— Ну, не знаю…
— Сейчас, знаешь, сколько безработных? А студентов сколько ищет работу? Жрать все хотят, а студентов никуда не берут, все хотят, чтоб на полную ставку. И мне сюда звонят, просятся на работу. Но я никого не беру. Те, кто сами просятся, обычно нулевые. Вот ты хоть английский знаешь. Ладно, посмотрим, как оно у тебя пойдет… Ну что, согласен пока на двадцатку?