Долго, километр без малого, шагали они под землею, в полумраке, как показалось сразу, едваспустились по ступеням, в полумраке и сырости, но, не так уж и много пройдя, -- сновавроде бы и при свете, и воздух терпимый; только когданаповерхность приспело выбираться, когдапереход кончился, -- солнце ударило по глазам и воздух стал много свежее и суше, -- только тогдапонялось, что прежде были полумрак и сырость, понялось и через десяток метров забылось, словно так, поверху, все время и шли. ПодругаокликнулаРээт, разогнавшуюся было бежать по Горького, -- оказывается, следовало свернуть налево, под высокую арку. Свернули -- и сразу же начались кривенькие переулки, полутороэтажные домас колоннами (прошлый век: вот она, вся русская так называемая старина!), и как наГорького забылся подземный переход, так тут забылась Горького, и о столице миранапоминали только редкие светло-кирпичные здания, натыканные в полутороэтажную массу, словно свечи в именинный пирог. Исключительно кондитерские ассоциации, припомнилаРээт утреннее впечатление от небоскребов, амне б вместо архитектуры думать о Велло! А голос шепнул: или о Долгомостьеве.
Кругом сделалось как-то вдруг тихо; шум больших улиц, с каждым прежним шагом слабевший, но сквозь слух в сознание проникавший, пропал вовсе, только две пары туфелек перестукивали по асфальту, но вот стал перестук этот каким-то тревожно-неритмичным, деревянным, словно добавилось к нему нечто ненужно-постороннее; каблучки замерли -- стук продолжался; подругаповелаголовою: откуда? -- и, определив направление, решительно свернулав узкий проход среди домов.
Источник деревянного стукаоткрылся после недолгого, дважды коленчатого коридорамежду задними гаражными стенками и зеленым дощатым, со стыдливой колючей проволочкою поверху, забором; небольшой пустырек, натри четверти огороженный металлической сеткою, ячеистою, словно панцири настаромодных кроватях, служил городошной площадкою, и три старичка -- один в белом полотняном костюме и светлой шляпе из соломки, другой в военном мундире, с орденскими, едване до живота, планками и красными лампасами по швам, и третий -- низенький, утконосый, с подрагивающей нажирной старушечьей груди звездочкою Героя соцтруда -- играли. Им бы в каталках сидеть, укутавшись пледами, пилюли по часам принимать, аони -- играли. Маленькая сухая старушенция, одетая, несмотря нажару, в полосатую телогрейку с черным -- набелом -- номером по загривку, танцеваланадругом конце площадки странный танец, уклоняясь от прыгающих бит, акогдабиты выходили, собиралаих в охапку и с трудом несластаричкам, после сновавозвращалась наместо и выкладывалафигурами раскиданные по площадке чурки. Седенький в белом костюме нетерпеливо, но привычно покрикивал, грубо и скучно.
Молотов, шепнулаподругаи указалалегким движением подбородканаподгоняющего старичка. Урожденный Скрябин. Рээт сосредоточилавнимание, сосредоточилавзгляд, от чего лицо старичкаприблизилось, предъявив подробности, впрочем, подробности только крупные. Собственно, кроме совершенно выцветших, некогдаголубых (как у нее?) глаз, подробность былаодна: те самые усы, которые помнилаРээт с давних, детских еще времен, с первого или второго класса, когдав ЫРодной речиы портрет этого усатого человекарасполагался над крупно набранным текстом о главном соратнике и продолжателе дела, анасоседней по развороту страничке прежде был другой соратник и продолжатель, еще, кажется, главнее, с тонкими губами и в пенсне без оправы, но однажды учительницавелеладругого соратникаи продолжателя аккуратно вырезать, потому что был он, как выяснилось, не соратником, аанглийским шпионом и буржуазным -- подобно отцу Рээт и отцам большинстваодноклассников -- националистом, и теперь сквозь прямоугольную дыру просвечивало что-то о Сталине му-у-драм, Ра-ад-ном и лю-би-и-мам[7. Впрочем, возможно, и не о Нем, адругие стихи. Сам же ра-адной и люби-и-мый повторялся в учебнике множество раз, и если б пришлось вырезать Его, то, пожалуй, учебник распался бы, но это и в голову никому влететь не могло: вырезать Его, -потому что было невообразимо.
Подругамеж тем продолжаласвою экскурсию: вон тот, низенький, -- бывшая грозаМосквы, главный следователь прокуратуры. Впрочем, сейчас его в этом качестве мало кто помнит, сейчас он знаменитый кинорежиссер, лауреат многих премий, даже заграничных. Может, слышала? Дулов? Рээт мотнулаголовою: кроме наших, я только одного кинорежиссеразнаю -- Долгомостьева, и, оторвав зачарованный взгляд от дряхлых городошников, обернулаего к подруге, придав вопросительное выражение. Теперь подругаотрицательно мотнулаголовою. А третий, в форме, это ни много ни мало -- генерал Серпов, Иван Петровичю И Рээт сразу же вспомнилафамилию, известную ей и от матери, и от Велло, и кое еще от кого, вспомнилаи вздрогнула. Тот самый? Сколько ж ему лет было в сороковом? Сорок один, ответилаподруга. Сорок один и четыре месяца. Откудаты все так хорошо знаешь? удивилась Рээт. Это моя работа. Охранапамятников русской старины. И поправилась: ]советской старины. Кстати, тастарушка, что таскает им биты -женаМолотова, ПолинаЖемчужинаю А я думала, ты по церквям. юВ свое время известная женщинабыла, своего родаартистка. Ее Сталин посадил зачто-то, а, может, и сам супруг. Я даже так слышала, что онасупругу с офицером изменила, аМолотов офицерапод расстрел, аей срок по пятьдесят восьмой заизмену родине. В пятьдесят пятом старуху выпустили, реабилитировали, но Вячеслав Михайлович реабилитацию не признал. До сих пор держит по нормам лагерей особого режима. У них в спальне, говорят, и нары есть, и баланду он супруге нагазе варит. Вот -наобщие работы вывел. Ну, что стоишь? Ты хотелаМолотова -- имей! Другого случая, может, и не представитсяю
От площадки дунуло ветром, и в нем почуялся Рээт гнилостный запах. Ага, пригляделась она: там, почти неразличимые заудвоенной углом сеткою, стояли переполненные мусорные контейнеры. Рээт обернулась: подруги не оказалось, словно тем самым ветром ее и сдуло, -- ни подруги, ни стукакаблучков. Очень медленно, словно некую постороннюю силу пытаясь обмануть, повернулась Рээт назад, уверенная, что никакой площадки и никаких стариков тоже не увидит, аодни столетние клены, асфальт дамусорные контейнеры. Но -- где уж там! -старики были. (Не успеваю! подумал Долгомостьев, прибавляя шагу. Все равно не успеваю! Они с нею быстрее управятся!)
Генерал прицелился и последней своей битою распечатал письмо: ваша, понимаешь, очередь, Семен Израйлич!.. Ильич!.. крикнул молодой женский голос из верхнего этажасветло-кирпичного здания; понизу прослоенное каким-то стенами и заборами, оно было совсем рядом, нависало над площадкою. Сколько повторять?! В конце концов, я навас в народный суд подам заклевету! Дура, понимаешь, едваслышно буркнул Иван Петрович. Чего разоряешься? Мы ж его и так, понимаешь, не бьем, не выгоняемю
Рээт дернулась назад: что ей было тут делать? о чем и с кем разговаривать? глупо, даи жуткою но завторым изгибом коридора, когдав виду уже оказался желтый незнакомый дворик, замешкалась, поняла, что уйди -- в жизни больше не найдет эту площадку, заплутает в задворках, и Велло погибнет, -- и нерешительно пошлав обратном направлении, надеревянный стук. И тут, завторым коленом, когдаи дворик успел скрыться, и площадкаеще не появилась, дорогу загородиластарухас огромным, нависшим над губою, словно клюв у попугая, носом и, должно быть, лысая, потому что сивый, кудряшками, нейлоновый парик сбился набок, приоткрывая желтую кожу черепа. Одетабыластарухав немыслимо оранжевые брюки и строгую белую, такую почти, как и наРээт, кофточку -- курсистскую, -ав руке держаласумку, каких никогда, разве в кино, и не видывалаРээт; старинную, кожаную, потертую. Ридикюль, пришло в голову, хотя Рээт совсем не былауверена, что это называется именно ридикюлем. Взяться старухе, казалось бы, неоткуда: проход узкий, едваразминешься, площадкаограниченазаборами и глухими стенами, вся как наладони, и старухи прежде не было наплощадке -- Рээт поклясться готова. Небось по Молотовапришли, душенька? ласково осведомилась старуха. По его многие ходят, дело хорошеею И, подмигнув сообщнически, так что кончик носапрямо-таки влез в рот, сунуларуку в невероятный свой ридикюль. Вот, одалживайтесь. Вполне еще подходящий. Отравленный. Для женишкаприпасла. Женишкаподжидаю! Что-то холодное, наощупь грязно-ржавое оттянуло подставленную инстинктивно ладонь Рээт. Вы что! закричала(так показалось ей -прошепталанаделе) Рээт, скосив глазанаруку. Зачем это?! Вот чудачки, ни однане берет! пожалаплечами старуха. А как вы с ним еще разговаривать собираетесь? Рээт бросиларевольвер наасфальт, кинулась к выходу, но старухарешительно перегородиладорогу, так решительно, что чувствовалось: с нею и не справишься, -- апотом потихоньку двинулась наРээт: уговорю-ую уговорю-ую поката, пятясь, не оказалась нагородошной площадке, насамом виду, нафоне желтой стеночки, словно голаяю (Всё! выдохнул Долгомостьев. Опоздал! Разве что, может, во времени ошибсяю)
Старики как-то сразу, будто по команде, оглянулись наРээт. Милая, понимаешь, дама, не нас ли уговаривать собрались? проверещал генерал. Вячеслав, понимаешь, Михайлович! Давай наспор напару пива: к тебе! Онаи по лицу эстонка, и по глазам особенно. Риббен-, понимаешь, -тропочка. Каздале-е-вский! восторженно выпел Дулов. Каздале-е-вский!.. Вячеслав Михайлович -- битав руке -- двинулся наприросшую к месту Рээт, галантно завладел ее ручкою, пахнущей ржавчиною, склонился в поцелуе: вы совершенно очаровательныю -- но оттуда, из склоненного, комплиментного положения заметил лысую старуху, выпрямился, битою нанее намахнулся: пошлавон, убийцапроклятая! Террористка! Это ж надо слово такое выдумать: пермь! А другая старуха, та, в ватнике, сверкнуланаРээт исподлобья ревнивым взглядом. Как выстрелила.
Рээт и впрямь казалась совершенно очаровательною: недавний испуг нарумянил щеки, растопил голубой ледок глаз, сквозь тугое крахмальное полотно белой с кружевами кофточки смутно просвечивают контуры любимого польского -застежкаспереди -- лифчикаЫанжеликаыю Был в Рээт и недостаток, главный долгомостьевский пунктик, ибо Долгомостьев, выбирая женщину, всегдаочень оглядывался наокружающих: как сочтут его выбор, завидовать станут или злорадно сочувствовать? -- талия ее быланемного низка, -- но старикам, видать, деладо этого не было, и верхней, безупречной половины Рээт вполне хватало им для самого полного восторга.
Вы, сдается, хотели попросить меня о чем-то, милая дама? Ценаизвестная, так что пожалуйста, не стесняйтесь. Или город чтоб вернули. Только уж, Богаради, не по поводу наших с герром Риббентропом интимных сношенийю Дауж, понимаешь, не по поводу, поддакнул Иван Петрович (они с Дуловым уже подтянулись к Рээт, стали рядышком, аДулов то нанее поглядывал, то как-то исподтишка, опасливо, голову задирал-заворачивал: насветлый дом, наверхний этаж его), ато, понимаешь, его, пожалуй, и пензии лишат. Гродалишили, из партии выгнали, атут еще и пензии. А какая, понимаешь, жизнь без пензии? Без кайфа, как любит выражаться юный наш друг Долгомостьев, нету и лайфа. Вы ж Вячеслав Михайловичанасодержание, понимаешь, не возьмете, аему еще и жену кормить. Супругу дней его суровых. Супруге суровых дней насладиться бы передышкою, сесть неподвижно накорточки в дальнем углу площадки, голову зарыть бы в колени, -- ан нет: наблюдала, ревновала, нервничалаю
Рээт всегдазнала, Рээт предчувствовала, что Долгомостьев связан с кем-то в этом роде. Ну что ж: спалас ним -- готовапереспать и с каждым из этих или даже со всеми вместе, готовасделать, что только они ни пожелают, -- лишь бы расторгнуть паскудный секретный пакт или другим каким способом спасти Велло, азаодно и Эстонию. Но готовность оказывалась ни к чему: Рээт уже успелапонять, что старики совершенно бессильны помочь, что не годны ни начто, кроме сладострастных пакостей, и попыталась вырвать обслюнявленную руку из сухих крепких пальцев. Однако, хваткабылапрочная, спортивная, у Рээт ничего не получилось, только румянец разросся нащеках и онанаглазах похорошелаеще; старики оценили: гаденько запереглядывались, причмокивая. Не рвитесь, сказал генерал, ато, понимаешь, погибнете. Раз уж пришли сюда -- рваться, понимаешь, нечего.
Но Рээт было уже все равно, не страшно -- противно только до тошноты. Хорошо, ответилаона. Хорошо. Погибну. Ценаизвестная. Руку только выпустите. Молотов нерешительно оглянулся, словно спрашивая советау товарищей: выпускать или не выпускать, но покасоветовался, хваткаослабла, и Рээт тут же рванулась, побежала, твердо зная, что, подвернись ей старухасейчас, старухаили кто угодно другой, собьет ее Рээт, растопчет, -- и вот прыгают перед глазами дома, заборы, деревья, и вот желтый какой-то проулочек, и вот, словно ее ожидая, стоит такси, и Рээт садится в него, вжимается в заднее сиденье, и когдатакси заворачивает заугол, мельком, в зеркальце над шофером, видит натротуаре переулочказапыхавшегося, почти бегущего, ее не замечающего молотовского дружкаДолгомостьевас большим букетом желтых астр в руке. Стойте! кричит Рээт шоферу, но, едватот нажимает напедаль: нет-нет, не надо! Извините! Поехалию
Что, опять упустил, Вячеслав, понимаешь, Михайлович? Город сперваупустил, асейчас, понимаешь, и девочку! Это тебе не пакты заключать, не иностранным наркоматом заведоватью Еще партеечку? Па-а-артия -- нашанадеждаи сила, запел козлом Дулов, партия наш рулевой! Партия наш ру-левойю8
Не подарите ли цветочек, молодой человек? остановил Долгомостьева, едватот нырнул в извилистый проход к городошной площадке, треснутый голос. Несколько минут назад вызванная им -- для встречи с Рээт, для ржавого нагана -воображением из воспоминания, стоялаперед Долгомостьевым живая, реальная старуха: лысая, в криво надвинутом парике, в белой курсистской кофточке и ярко-оранжевых брюках -- шофершатого, ленинградского, автобуса. Про цветочек спросилакак-то впроброс, вовсе не цветочком занято было ее внимание, ачем-то в долгомостьевском лице, с которого не сводилаонанапряженного, узнащего взгляда. Долгомостьеву стало не по себе, и он, чтоб скорее отделаться от старухи, протянул букет: дахоть все заберите! Мне-то они к чему?! и дернулся дальше, но старухазаступилапуть, пробормотала: были б ни к чему -- не тащили б! однако, и это бормотание казалось не важным, машинальным, аважное для нее сосредоточилось все же где-то в лице Долгомостьева, и старухаэто важное, наконец, усеклаи завопилаво весь голос радостно: женишок! Женишок! Женишок явился! Долгомостьев попробовал протиснуться мимо старухи, но тазаступила, загородилапроход, руки раскинула, ишь ты, закричала, желтые попытался мне всучить! А от женишкатолько белые брать положено, только белые! И с отвращением отпихнулабукет. Пропустите сейчас же! истерично взвизгнул Долгомостьев и даже ножкою топнул, и старуха, стянувшая с лысой головы парик и прикалывающая к нему гигантскими какими-то, уродливыми шпильками дырявую, пожелтевшую кисейную фату, извлеченную из потертого ридикюля, успокоилась вдруг, отступила, прижалась к стеночке, давая дорогу: иди-иди, женишок! Теперь уж, когдавстретились, все равно далеко не уйдешь. А Долгомостьев, собравшийся важно и независимо пойти прочь, вдруг поймал себя натом, что бежит, и только когдазаугол завернул и приказал телу остановиться, стыдясь необъяснимого малодушия, понял, что не сам побежал, но -- подчинясь пробудившемуся негаданно Ка'гтавому.
А, каз-дале-е-е-евский! огласило площадку: это Дулов приветствовал появление Долгомостьева, словно фамилия тому и впрямь былаКаздалевский. Сыграешь партию? Женщинаю сказал Долгомостьев. Былатут женщинав белой кофточке? Какая ж она, понимаешь, женщина? захохотал генерал. Она, понимаешь, старухадавно, и хоть замуж собирается, аей, понимаешь, не в ЗАГС, ав крематорий пора. Вон, выглядывает, террористкапроклятая! Семен Израйлич! Наш юный друг крестницей твоей интересуется! Дане она! с досадою обманутой надежды отвернулся юный друг от торчащего из-заугласивого нейлонового парика, прикрытого крылышком фаты. Настоящая женщина. Эстонка. А-а-а-а!.. сновазаверещал Дулов. Каз-дале-е-е-евский! И несколько раз лукаво кивнул указательным пальчиком перед самым носом Долгомостьева. Какой ты, каздалевский, шустрый! Нету ее, убежала! Спугнул ее наш дипломат, наш Вячеслав, каздалевский, Михайлович! Спугнул, понимаешь, пробасил подтверждающе генерал Серпов, поторопился, выдержки не проявил, бдительности. А у тебя, молодой человек, губа, понимаешь, не дура, и прицокнул языком. Так будем мы играть или нет?! разобиженный потерею и подкусыванием товарищей, буркнул Молотов. А то тоже мне, слово выдумали: пермь! И протянул Долгомостьеву биту. Даяю попытался было отговориться тот, выставляя в качестве аргументанесчастные свои, замученные, полуувядшие астры. Девать их действительно было некуда, крышки мусорных контейнеров откинуты, не в силах прикрыть, сдержать вонючее переполнение, и ни лавочки, ни столбиканапыльной площадке -- разве передать стоящей вдалеке Жемчужиной, но, едваДолгомостьев сделал к ней шаг, протягивая цветы, и та, устало и благодарно, словно к рампе после долгого, тяжелого спектакля выходя, пошланавстречу, Молотов прикрикнул: стоять! и глазаее погасли, и вся онаобмякланатом самом месте, где застал ее окрик. Вон, террористке лучше отдайте, угрюмо присоветовал Вячеслав Михайлович. Онавам подержит. Онавам что угодно подержит! Подойди-подойди, понимаешь, не бойся, пробасил крючконосой террористке генерал Серпов. Не тронемю Желтые не возьму! завопиластаруха. От женихажелтые не положено! Но генерал так поглядел нанее и рявкнул, что террористкавзяла-таки многострадальный букет и началапергаментным кулачком уминать, упихивать его в потертый свой ридикюль. А мы тебе, каздалевский, две биты форы даем, завершил сцену Дулов, обратясь к Долгомостьеву. Посмотришь, каздалевский, начто мы, старшее поколение, рядом с вами, с молодежью, способныю Так, волей-неволею, оказался втянут Долгомостьев в нелюбимую эту игру, которой обучил его сам Дулов еще десять лет назад для одного из эпизодов своей картины: юный вождь, являя метафору будущих подвигов, метко, азартно разбивает в пух и прах деревянные бастионы врага.
Раз! играл Долгомостьев со своими стариками, две биты форы, и все равно нещадно проигрывал, врезалась битабелая, как авроровский фугас[9, играл, сам сновапытаясь догнать воображением Рээт, угадать, кудаподевалась онаиз вонючего этого дворика, ]так что рушились империи, церкви, будущие берии, где сейчас, что делает? Раз! Она, надо полагать, добралась до домаподруги, к которой ни зачто не поехалабы, не останься там чемоданчик. Подруги, естественно, домане оказалось, но был ее сын, семнадцатилетний прыщавый балбес, не разумеющий по-эстонски ни бельмеса, который, по счастью, всего двамесяцаназад гостил в Таллине, поэтому узнал ее, и tere-tere сказал, и принял радушною (юкого это: Рээт или Долгомостьевазациклило, понесло навторой круг?..) юРээт выпилакофе, прилегланадиван с книжкою (надо же: у подруги остались еще эстонские книжки!) и незаметно задремала. Разбудилаее вернувшаяся со службы подруга. Рээт глянуланачасы: поздно, можно не успеть к поездую (Раз! распахнутарубашка, Молотов одним ударом с конаначисто выбил Ыколодецы. Зачто я, понимаешь, городки люблю, прокомментировал генерал Серпов, раз! -- прищуривался глаз, сновамимо у Долгомостьева, даи как у него могло быть не мимо, когда, забегая вперед времени, странствует он по Москве с Рээт?) юХоть времени до поездаказалось мало, навокзал Рээт (решил Долгомостьев) приехалачуть не заполчаса. Огромный зал, переделанный из старого дебаркадераНиколаевской дороги, вовсе не похож натот, который две недели назад, до Олимпиады, до режима, пересеклаРээт в противоположном направлении: гулок и пуст. У самого уже почти выходанаплатформу Рээт показалось, что сзади и откуда-то несколько сверху следит занею Долгомостьев. Онаобернулась и внимательно перебраланемногих пассажиров: одинокие или мелкими кучками, сгруппированные по преимуществу вокруг высокого светло-серого столбас белым обрубком вождя навершине, никто из них и отдаленно Долгомостьеване напоминал. И все-таки ощущение знакомого взглядане покидало Рээт, и онаедвасдержалась, чтоб не вернуться в зал уже с улицыю (юэто зато, понимаешь, что нашаигра, боевитая. Ты только названия фигур посмотрию Каздале-е-евский, протяжно заверещал Дулов, метко посылая биту в Ыракаы. Раз! -- и чурки вверх тормашками (жалко, что не видит Саша!) -- Ыпушкаы, понимаешь, Ыпулеметноеы, понимаешь, Ыгнездоы, Ычасовыеы, Ыартиллерияыю ЫСерп и Молоты, добавил Молотов. Какой же, каздалевский, молот? возмутился Дулов. Один Ысерпы. Ну да, подтвердил Молотов. ЫСерпы. А бита -- молот. Вот и выходит как раз, что ЫСерпы и молот. А то -пермь!.. Раз!) юПоезд как раз подавали: задний срез его пятился наРээт, уставясь слепыми красными фонариками. Рээт отыскаласвой вагон, свое купе, покудапустое совершенно, сунулачемоданчик под сиденье, попросилау проводницы вазочку и поставилав воду долгомостьевские утренние розы, потом забралась, сбросив босоножки, наверхнюю полку, отвернулась к стене и накрылась с головой простынею, расстегнув только пуговку натугом поясе юбки. Косое солнце било в окно с таким напором, что проходило сквозь белое полотно с улицы прямо и отбрасываемое голубым пластиком стены, и под веками, как Рээт ни ворочалась, все не устанавливалось желанного черного покоя.
Поезд стоял и стоял, аРээт повторялапро себя: поезд ушел, поезд ушелю имея в виду, что не закого теперь выходить ей замуж, когдаВелло арестовали. Он достаточно серьезный мужчина, чтобы можно было рассчитывать наскорое его освобождение. И потому срочно следовало что-то решать и с большим Долгомостьевым, и с маленьким. С большим, казалось ей, все уже решено, и менять решение онане станет. И вот сейчас именно -- не станет в особенностию (юанарод-то наш, понимаешь, народ! продолжал теоретизировать генерал Серпов, что, впрочем, нисколько не отражалось наего меткости и производительности: Жемчужинаедвауспевалаподносить биты и устанавливать чурки, -- замечательный, понимаешь, народ! Вот быладо революции однатакая клеветническая, прямо скажем -- порочащая, понимаешь, фигура, Ыколбасойы называлась. И как ее сам народ переназвал? Тут старики синхронно, по-цирковому, проследили саркастически запрыгнувшей, перелетевшей, не тронув ни чурки, через квадрат битой Долгомостьева. Как? Долгомостьев, вынужденный под напором трех требовательных взглядов отвлечься от Рээт, ответил давний дуловский урок: коленчатый вал. То-то! восторгнулся Дулов. Коленчатый, каздалевский! Это ж не колбасакакая-нибудь вонючая! Это ж ин-дус-три-а-ли-за-ци-я! Так и пропустил Долгомостьев некий момент, вероятно, весьмасущественный, и вернулся в вагон, когда) уже в Таллине, утром, открылаРээт глаза, застегнулапуговку наюбке, эдак особенно легко, словно спорхнула, соскользнуланапол, вышлаиз поезда. Рассекая по осевой привокзальную площадь-улицу, распевая старый эстонский гимн, которому в свое время училамать Рээт, шлапод сине-черно-белыми флагами колоннамолодых людей в национальных костюмах, авпереди -- четырнадцатилетние девочки, как к конфирмации, в белых платьицах и с цветами в руках.
Рээт оставилачемоданчик наземле и подумала, что и ей хорошо бы быть там, в колонне, вон даже место свободное -- в середине восьмого ряда, авместе с тем и лень было тудаидти: возраст уже не тот, детские игрушки все эти демонстрации, -- и покаРээт колебалась так, колоннапочти миновалаплощадь. И тут чья-то рукахудыми и сильными молотовскими пальцами схватилазаплечо. Затылком почувствовалаРээт давешний взгляд и, обернувшись, насей раз увиделасамого Долгомостьева, совсем близко от себя, не так, как там, навокзале. Отпусти, попросилапо-эстонски. Теперь, когдаее держали, онауж точно решиладогнать своих. Отпусти, пожалуйста. Но Долгомостьев только качнул головою и по-русски сказал улыбчатое: не понимаю. Рээт поняла, что он сказал не понимаю, что он требует уважения к себе, разговорас собою по-русски, но ни одного русского словаприпомнить, как назло, не сумелаи сновапо-эстонски сказала: ну отпусти же, пожалуйста! Они уйдут сейчас! Без меня! А они и действительно уходили вверх, в старый город, по узенькой Ваксаали, и уже едваслышались чистые голоски девочек.
Велло! закричалатогдаРээт. Велло! И увиделаВелло навершине-площадке Длинного Германа. Сине-черно-белое полотнище, зажатое у Велло под мышкою, трепетало по ветру углами, готовое сменить красный с голубым морем флаг, который Велло уже почти отвязал. Рээт чувствовала, что Велло слышит ее, но, как во время ссоры, слыша, не оборачивается. Не хочет помочь. И поделом мне, подумала, справедливо, и тогдасновавзглянуланаДолгомостьеваи сталавыплевывать ему в лицо все самые грязные эстонские ругательства, какие только зналаили слышалакогда-нибудь. Но он улыбался и покачивал головою: не понимаю.
Кругом сделалось как-то вдруг тихо; шум больших улиц, с каждым прежним шагом слабевший, но сквозь слух в сознание проникавший, пропал вовсе, только две пары туфелек перестукивали по асфальту, но вот стал перестук этот каким-то тревожно-неритмичным, деревянным, словно добавилось к нему нечто ненужно-постороннее; каблучки замерли -- стук продолжался; подругаповелаголовою: откуда? -- и, определив направление, решительно свернулав узкий проход среди домов.
Источник деревянного стукаоткрылся после недолгого, дважды коленчатого коридорамежду задними гаражными стенками и зеленым дощатым, со стыдливой колючей проволочкою поверху, забором; небольшой пустырек, натри четверти огороженный металлической сеткою, ячеистою, словно панцири настаромодных кроватях, служил городошной площадкою, и три старичка -- один в белом полотняном костюме и светлой шляпе из соломки, другой в военном мундире, с орденскими, едване до живота, планками и красными лампасами по швам, и третий -- низенький, утконосый, с подрагивающей нажирной старушечьей груди звездочкою Героя соцтруда -- играли. Им бы в каталках сидеть, укутавшись пледами, пилюли по часам принимать, аони -- играли. Маленькая сухая старушенция, одетая, несмотря нажару, в полосатую телогрейку с черным -- набелом -- номером по загривку, танцеваланадругом конце площадки странный танец, уклоняясь от прыгающих бит, акогдабиты выходили, собиралаих в охапку и с трудом несластаричкам, после сновавозвращалась наместо и выкладывалафигурами раскиданные по площадке чурки. Седенький в белом костюме нетерпеливо, но привычно покрикивал, грубо и скучно.
Молотов, шепнулаподругаи указалалегким движением подбородканаподгоняющего старичка. Урожденный Скрябин. Рээт сосредоточилавнимание, сосредоточилавзгляд, от чего лицо старичкаприблизилось, предъявив подробности, впрочем, подробности только крупные. Собственно, кроме совершенно выцветших, некогдаголубых (как у нее?) глаз, подробность былаодна: те самые усы, которые помнилаРээт с давних, детских еще времен, с первого или второго класса, когдав ЫРодной речиы портрет этого усатого человекарасполагался над крупно набранным текстом о главном соратнике и продолжателе дела, анасоседней по развороту страничке прежде был другой соратник и продолжатель, еще, кажется, главнее, с тонкими губами и в пенсне без оправы, но однажды учительницавелеладругого соратникаи продолжателя аккуратно вырезать, потому что был он, как выяснилось, не соратником, аанглийским шпионом и буржуазным -- подобно отцу Рээт и отцам большинстваодноклассников -- националистом, и теперь сквозь прямоугольную дыру просвечивало что-то о Сталине му-у-драм, Ра-ад-ном и лю-би-и-мам[7. Впрочем, возможно, и не о Нем, адругие стихи. Сам же ра-адной и люби-и-мый повторялся в учебнике множество раз, и если б пришлось вырезать Его, то, пожалуй, учебник распался бы, но это и в голову никому влететь не могло: вырезать Его, -потому что было невообразимо.
Подругамеж тем продолжаласвою экскурсию: вон тот, низенький, -- бывшая грозаМосквы, главный следователь прокуратуры. Впрочем, сейчас его в этом качестве мало кто помнит, сейчас он знаменитый кинорежиссер, лауреат многих премий, даже заграничных. Может, слышала? Дулов? Рээт мотнулаголовою: кроме наших, я только одного кинорежиссеразнаю -- Долгомостьева, и, оторвав зачарованный взгляд от дряхлых городошников, обернулаего к подруге, придав вопросительное выражение. Теперь подругаотрицательно мотнулаголовою. А третий, в форме, это ни много ни мало -- генерал Серпов, Иван Петровичю И Рээт сразу же вспомнилафамилию, известную ей и от матери, и от Велло, и кое еще от кого, вспомнилаи вздрогнула. Тот самый? Сколько ж ему лет было в сороковом? Сорок один, ответилаподруга. Сорок один и четыре месяца. Откудаты все так хорошо знаешь? удивилась Рээт. Это моя работа. Охранапамятников русской старины. И поправилась: ]советской старины. Кстати, тастарушка, что таскает им биты -женаМолотова, ПолинаЖемчужинаю А я думала, ты по церквям. юВ свое время известная женщинабыла, своего родаартистка. Ее Сталин посадил зачто-то, а, может, и сам супруг. Я даже так слышала, что онасупругу с офицером изменила, аМолотов офицерапод расстрел, аей срок по пятьдесят восьмой заизмену родине. В пятьдесят пятом старуху выпустили, реабилитировали, но Вячеслав Михайлович реабилитацию не признал. До сих пор держит по нормам лагерей особого режима. У них в спальне, говорят, и нары есть, и баланду он супруге нагазе варит. Вот -наобщие работы вывел. Ну, что стоишь? Ты хотелаМолотова -- имей! Другого случая, может, и не представитсяю
От площадки дунуло ветром, и в нем почуялся Рээт гнилостный запах. Ага, пригляделась она: там, почти неразличимые заудвоенной углом сеткою, стояли переполненные мусорные контейнеры. Рээт обернулась: подруги не оказалось, словно тем самым ветром ее и сдуло, -- ни подруги, ни стукакаблучков. Очень медленно, словно некую постороннюю силу пытаясь обмануть, повернулась Рээт назад, уверенная, что никакой площадки и никаких стариков тоже не увидит, аодни столетние клены, асфальт дамусорные контейнеры. Но -- где уж там! -старики были. (Не успеваю! подумал Долгомостьев, прибавляя шагу. Все равно не успеваю! Они с нею быстрее управятся!)
Генерал прицелился и последней своей битою распечатал письмо: ваша, понимаешь, очередь, Семен Израйлич!.. Ильич!.. крикнул молодой женский голос из верхнего этажасветло-кирпичного здания; понизу прослоенное каким-то стенами и заборами, оно было совсем рядом, нависало над площадкою. Сколько повторять?! В конце концов, я навас в народный суд подам заклевету! Дура, понимаешь, едваслышно буркнул Иван Петрович. Чего разоряешься? Мы ж его и так, понимаешь, не бьем, не выгоняемю
Рээт дернулась назад: что ей было тут делать? о чем и с кем разговаривать? глупо, даи жуткою но завторым изгибом коридора, когдав виду уже оказался желтый незнакомый дворик, замешкалась, поняла, что уйди -- в жизни больше не найдет эту площадку, заплутает в задворках, и Велло погибнет, -- и нерешительно пошлав обратном направлении, надеревянный стук. И тут, завторым коленом, когдаи дворик успел скрыться, и площадкаеще не появилась, дорогу загородиластарухас огромным, нависшим над губою, словно клюв у попугая, носом и, должно быть, лысая, потому что сивый, кудряшками, нейлоновый парик сбился набок, приоткрывая желтую кожу черепа. Одетабыластарухав немыслимо оранжевые брюки и строгую белую, такую почти, как и наРээт, кофточку -- курсистскую, -ав руке держаласумку, каких никогда, разве в кино, и не видывалаРээт; старинную, кожаную, потертую. Ридикюль, пришло в голову, хотя Рээт совсем не былауверена, что это называется именно ридикюлем. Взяться старухе, казалось бы, неоткуда: проход узкий, едваразминешься, площадкаограниченазаборами и глухими стенами, вся как наладони, и старухи прежде не было наплощадке -- Рээт поклясться готова. Небось по Молотовапришли, душенька? ласково осведомилась старуха. По его многие ходят, дело хорошеею И, подмигнув сообщнически, так что кончик носапрямо-таки влез в рот, сунуларуку в невероятный свой ридикюль. Вот, одалживайтесь. Вполне еще подходящий. Отравленный. Для женишкаприпасла. Женишкаподжидаю! Что-то холодное, наощупь грязно-ржавое оттянуло подставленную инстинктивно ладонь Рээт. Вы что! закричала(так показалось ей -прошепталанаделе) Рээт, скосив глазанаруку. Зачем это?! Вот чудачки, ни однане берет! пожалаплечами старуха. А как вы с ним еще разговаривать собираетесь? Рээт бросиларевольвер наасфальт, кинулась к выходу, но старухарешительно перегородиладорогу, так решительно, что чувствовалось: с нею и не справишься, -- апотом потихоньку двинулась наРээт: уговорю-ую уговорю-ую поката, пятясь, не оказалась нагородошной площадке, насамом виду, нафоне желтой стеночки, словно голаяю (Всё! выдохнул Долгомостьев. Опоздал! Разве что, может, во времени ошибсяю)
Старики как-то сразу, будто по команде, оглянулись наРээт. Милая, понимаешь, дама, не нас ли уговаривать собрались? проверещал генерал. Вячеслав, понимаешь, Михайлович! Давай наспор напару пива: к тебе! Онаи по лицу эстонка, и по глазам особенно. Риббен-, понимаешь, -тропочка. Каздале-е-вский! восторженно выпел Дулов. Каздале-е-вский!.. Вячеслав Михайлович -- битав руке -- двинулся наприросшую к месту Рээт, галантно завладел ее ручкою, пахнущей ржавчиною, склонился в поцелуе: вы совершенно очаровательныю -- но оттуда, из склоненного, комплиментного положения заметил лысую старуху, выпрямился, битою нанее намахнулся: пошлавон, убийцапроклятая! Террористка! Это ж надо слово такое выдумать: пермь! А другая старуха, та, в ватнике, сверкнуланаРээт исподлобья ревнивым взглядом. Как выстрелила.
Рээт и впрямь казалась совершенно очаровательною: недавний испуг нарумянил щеки, растопил голубой ледок глаз, сквозь тугое крахмальное полотно белой с кружевами кофточки смутно просвечивают контуры любимого польского -застежкаспереди -- лифчикаЫанжеликаыю Был в Рээт и недостаток, главный долгомостьевский пунктик, ибо Долгомостьев, выбирая женщину, всегдаочень оглядывался наокружающих: как сочтут его выбор, завидовать станут или злорадно сочувствовать? -- талия ее быланемного низка, -- но старикам, видать, деладо этого не было, и верхней, безупречной половины Рээт вполне хватало им для самого полного восторга.
Вы, сдается, хотели попросить меня о чем-то, милая дама? Ценаизвестная, так что пожалуйста, не стесняйтесь. Или город чтоб вернули. Только уж, Богаради, не по поводу наших с герром Риббентропом интимных сношенийю Дауж, понимаешь, не по поводу, поддакнул Иван Петрович (они с Дуловым уже подтянулись к Рээт, стали рядышком, аДулов то нанее поглядывал, то как-то исподтишка, опасливо, голову задирал-заворачивал: насветлый дом, наверхний этаж его), ато, понимаешь, его, пожалуй, и пензии лишат. Гродалишили, из партии выгнали, атут еще и пензии. А какая, понимаешь, жизнь без пензии? Без кайфа, как любит выражаться юный наш друг Долгомостьев, нету и лайфа. Вы ж Вячеслав Михайловичанасодержание, понимаешь, не возьмете, аему еще и жену кормить. Супругу дней его суровых. Супруге суровых дней насладиться бы передышкою, сесть неподвижно накорточки в дальнем углу площадки, голову зарыть бы в колени, -- ан нет: наблюдала, ревновала, нервничалаю
Рээт всегдазнала, Рээт предчувствовала, что Долгомостьев связан с кем-то в этом роде. Ну что ж: спалас ним -- готовапереспать и с каждым из этих или даже со всеми вместе, готовасделать, что только они ни пожелают, -- лишь бы расторгнуть паскудный секретный пакт или другим каким способом спасти Велло, азаодно и Эстонию. Но готовность оказывалась ни к чему: Рээт уже успелапонять, что старики совершенно бессильны помочь, что не годны ни начто, кроме сладострастных пакостей, и попыталась вырвать обслюнявленную руку из сухих крепких пальцев. Однако, хваткабылапрочная, спортивная, у Рээт ничего не получилось, только румянец разросся нащеках и онанаглазах похорошелаеще; старики оценили: гаденько запереглядывались, причмокивая. Не рвитесь, сказал генерал, ато, понимаешь, погибнете. Раз уж пришли сюда -- рваться, понимаешь, нечего.
Но Рээт было уже все равно, не страшно -- противно только до тошноты. Хорошо, ответилаона. Хорошо. Погибну. Ценаизвестная. Руку только выпустите. Молотов нерешительно оглянулся, словно спрашивая советау товарищей: выпускать или не выпускать, но покасоветовался, хваткаослабла, и Рээт тут же рванулась, побежала, твердо зная, что, подвернись ей старухасейчас, старухаили кто угодно другой, собьет ее Рээт, растопчет, -- и вот прыгают перед глазами дома, заборы, деревья, и вот желтый какой-то проулочек, и вот, словно ее ожидая, стоит такси, и Рээт садится в него, вжимается в заднее сиденье, и когдатакси заворачивает заугол, мельком, в зеркальце над шофером, видит натротуаре переулочказапыхавшегося, почти бегущего, ее не замечающего молотовского дружкаДолгомостьевас большим букетом желтых астр в руке. Стойте! кричит Рээт шоферу, но, едватот нажимает напедаль: нет-нет, не надо! Извините! Поехалию
Что, опять упустил, Вячеслав, понимаешь, Михайлович? Город сперваупустил, асейчас, понимаешь, и девочку! Это тебе не пакты заключать, не иностранным наркоматом заведоватью Еще партеечку? Па-а-артия -- нашанадеждаи сила, запел козлом Дулов, партия наш рулевой! Партия наш ру-левойю8
Не подарите ли цветочек, молодой человек? остановил Долгомостьева, едватот нырнул в извилистый проход к городошной площадке, треснутый голос. Несколько минут назад вызванная им -- для встречи с Рээт, для ржавого нагана -воображением из воспоминания, стоялаперед Долгомостьевым живая, реальная старуха: лысая, в криво надвинутом парике, в белой курсистской кофточке и ярко-оранжевых брюках -- шофершатого, ленинградского, автобуса. Про цветочек спросилакак-то впроброс, вовсе не цветочком занято было ее внимание, ачем-то в долгомостьевском лице, с которого не сводилаонанапряженного, узнащего взгляда. Долгомостьеву стало не по себе, и он, чтоб скорее отделаться от старухи, протянул букет: дахоть все заберите! Мне-то они к чему?! и дернулся дальше, но старухазаступилапуть, пробормотала: были б ни к чему -- не тащили б! однако, и это бормотание казалось не важным, машинальным, аважное для нее сосредоточилось все же где-то в лице Долгомостьева, и старухаэто важное, наконец, усеклаи завопилаво весь голос радостно: женишок! Женишок! Женишок явился! Долгомостьев попробовал протиснуться мимо старухи, но тазаступила, загородилапроход, руки раскинула, ишь ты, закричала, желтые попытался мне всучить! А от женишкатолько белые брать положено, только белые! И с отвращением отпихнулабукет. Пропустите сейчас же! истерично взвизгнул Долгомостьев и даже ножкою топнул, и старуха, стянувшая с лысой головы парик и прикалывающая к нему гигантскими какими-то, уродливыми шпильками дырявую, пожелтевшую кисейную фату, извлеченную из потертого ридикюля, успокоилась вдруг, отступила, прижалась к стеночке, давая дорогу: иди-иди, женишок! Теперь уж, когдавстретились, все равно далеко не уйдешь. А Долгомостьев, собравшийся важно и независимо пойти прочь, вдруг поймал себя натом, что бежит, и только когдазаугол завернул и приказал телу остановиться, стыдясь необъяснимого малодушия, понял, что не сам побежал, но -- подчинясь пробудившемуся негаданно Ка'гтавому.
А, каз-дале-е-е-евский! огласило площадку: это Дулов приветствовал появление Долгомостьева, словно фамилия тому и впрямь былаКаздалевский. Сыграешь партию? Женщинаю сказал Долгомостьев. Былатут женщинав белой кофточке? Какая ж она, понимаешь, женщина? захохотал генерал. Она, понимаешь, старухадавно, и хоть замуж собирается, аей, понимаешь, не в ЗАГС, ав крематорий пора. Вон, выглядывает, террористкапроклятая! Семен Израйлич! Наш юный друг крестницей твоей интересуется! Дане она! с досадою обманутой надежды отвернулся юный друг от торчащего из-заугласивого нейлонового парика, прикрытого крылышком фаты. Настоящая женщина. Эстонка. А-а-а-а!.. сновазаверещал Дулов. Каз-дале-е-е-евский! И несколько раз лукаво кивнул указательным пальчиком перед самым носом Долгомостьева. Какой ты, каздалевский, шустрый! Нету ее, убежала! Спугнул ее наш дипломат, наш Вячеслав, каздалевский, Михайлович! Спугнул, понимаешь, пробасил подтверждающе генерал Серпов, поторопился, выдержки не проявил, бдительности. А у тебя, молодой человек, губа, понимаешь, не дура, и прицокнул языком. Так будем мы играть или нет?! разобиженный потерею и подкусыванием товарищей, буркнул Молотов. А то тоже мне, слово выдумали: пермь! И протянул Долгомостьеву биту. Даяю попытался было отговориться тот, выставляя в качестве аргументанесчастные свои, замученные, полуувядшие астры. Девать их действительно было некуда, крышки мусорных контейнеров откинуты, не в силах прикрыть, сдержать вонючее переполнение, и ни лавочки, ни столбиканапыльной площадке -- разве передать стоящей вдалеке Жемчужиной, но, едваДолгомостьев сделал к ней шаг, протягивая цветы, и та, устало и благодарно, словно к рампе после долгого, тяжелого спектакля выходя, пошланавстречу, Молотов прикрикнул: стоять! и глазаее погасли, и вся онаобмякланатом самом месте, где застал ее окрик. Вон, террористке лучше отдайте, угрюмо присоветовал Вячеслав Михайлович. Онавам подержит. Онавам что угодно подержит! Подойди-подойди, понимаешь, не бойся, пробасил крючконосой террористке генерал Серпов. Не тронемю Желтые не возьму! завопиластаруха. От женихажелтые не положено! Но генерал так поглядел нанее и рявкнул, что террористкавзяла-таки многострадальный букет и началапергаментным кулачком уминать, упихивать его в потертый свой ридикюль. А мы тебе, каздалевский, две биты форы даем, завершил сцену Дулов, обратясь к Долгомостьеву. Посмотришь, каздалевский, начто мы, старшее поколение, рядом с вами, с молодежью, способныю Так, волей-неволею, оказался втянут Долгомостьев в нелюбимую эту игру, которой обучил его сам Дулов еще десять лет назад для одного из эпизодов своей картины: юный вождь, являя метафору будущих подвигов, метко, азартно разбивает в пух и прах деревянные бастионы врага.
Раз! играл Долгомостьев со своими стариками, две биты форы, и все равно нещадно проигрывал, врезалась битабелая, как авроровский фугас[9, играл, сам сновапытаясь догнать воображением Рээт, угадать, кудаподевалась онаиз вонючего этого дворика, ]так что рушились империи, церкви, будущие берии, где сейчас, что делает? Раз! Она, надо полагать, добралась до домаподруги, к которой ни зачто не поехалабы, не останься там чемоданчик. Подруги, естественно, домане оказалось, но был ее сын, семнадцатилетний прыщавый балбес, не разумеющий по-эстонски ни бельмеса, который, по счастью, всего двамесяцаназад гостил в Таллине, поэтому узнал ее, и tere-tere сказал, и принял радушною (юкого это: Рээт или Долгомостьевазациклило, понесло навторой круг?..) юРээт выпилакофе, прилегланадиван с книжкою (надо же: у подруги остались еще эстонские книжки!) и незаметно задремала. Разбудилаее вернувшаяся со службы подруга. Рээт глянуланачасы: поздно, можно не успеть к поездую (Раз! распахнутарубашка, Молотов одним ударом с конаначисто выбил Ыколодецы. Зачто я, понимаешь, городки люблю, прокомментировал генерал Серпов, раз! -- прищуривался глаз, сновамимо у Долгомостьева, даи как у него могло быть не мимо, когда, забегая вперед времени, странствует он по Москве с Рээт?) юХоть времени до поездаказалось мало, навокзал Рээт (решил Долгомостьев) приехалачуть не заполчаса. Огромный зал, переделанный из старого дебаркадераНиколаевской дороги, вовсе не похож натот, который две недели назад, до Олимпиады, до режима, пересеклаРээт в противоположном направлении: гулок и пуст. У самого уже почти выходанаплатформу Рээт показалось, что сзади и откуда-то несколько сверху следит занею Долгомостьев. Онаобернулась и внимательно перебраланемногих пассажиров: одинокие или мелкими кучками, сгруппированные по преимуществу вокруг высокого светло-серого столбас белым обрубком вождя навершине, никто из них и отдаленно Долгомостьеване напоминал. И все-таки ощущение знакомого взглядане покидало Рээт, и онаедвасдержалась, чтоб не вернуться в зал уже с улицыю (юэто зато, понимаешь, что нашаигра, боевитая. Ты только названия фигур посмотрию Каздале-е-евский, протяжно заверещал Дулов, метко посылая биту в Ыракаы. Раз! -- и чурки вверх тормашками (жалко, что не видит Саша!) -- Ыпушкаы, понимаешь, Ыпулеметноеы, понимаешь, Ыгнездоы, Ычасовыеы, Ыартиллерияыю ЫСерп и Молоты, добавил Молотов. Какой же, каздалевский, молот? возмутился Дулов. Один Ысерпы. Ну да, подтвердил Молотов. ЫСерпы. А бита -- молот. Вот и выходит как раз, что ЫСерпы и молот. А то -пермь!.. Раз!) юПоезд как раз подавали: задний срез его пятился наРээт, уставясь слепыми красными фонариками. Рээт отыскаласвой вагон, свое купе, покудапустое совершенно, сунулачемоданчик под сиденье, попросилау проводницы вазочку и поставилав воду долгомостьевские утренние розы, потом забралась, сбросив босоножки, наверхнюю полку, отвернулась к стене и накрылась с головой простынею, расстегнув только пуговку натугом поясе юбки. Косое солнце било в окно с таким напором, что проходило сквозь белое полотно с улицы прямо и отбрасываемое голубым пластиком стены, и под веками, как Рээт ни ворочалась, все не устанавливалось желанного черного покоя.
Поезд стоял и стоял, аРээт повторялапро себя: поезд ушел, поезд ушелю имея в виду, что не закого теперь выходить ей замуж, когдаВелло арестовали. Он достаточно серьезный мужчина, чтобы можно было рассчитывать наскорое его освобождение. И потому срочно следовало что-то решать и с большим Долгомостьевым, и с маленьким. С большим, казалось ей, все уже решено, и менять решение онане станет. И вот сейчас именно -- не станет в особенностию (юанарод-то наш, понимаешь, народ! продолжал теоретизировать генерал Серпов, что, впрочем, нисколько не отражалось наего меткости и производительности: Жемчужинаедвауспевалаподносить биты и устанавливать чурки, -- замечательный, понимаешь, народ! Вот быладо революции однатакая клеветническая, прямо скажем -- порочащая, понимаешь, фигура, Ыколбасойы называлась. И как ее сам народ переназвал? Тут старики синхронно, по-цирковому, проследили саркастически запрыгнувшей, перелетевшей, не тронув ни чурки, через квадрат битой Долгомостьева. Как? Долгомостьев, вынужденный под напором трех требовательных взглядов отвлечься от Рээт, ответил давний дуловский урок: коленчатый вал. То-то! восторгнулся Дулов. Коленчатый, каздалевский! Это ж не колбасакакая-нибудь вонючая! Это ж ин-дус-три-а-ли-за-ци-я! Так и пропустил Долгомостьев некий момент, вероятно, весьмасущественный, и вернулся в вагон, когда) уже в Таллине, утром, открылаРээт глаза, застегнулапуговку наюбке, эдак особенно легко, словно спорхнула, соскользнуланапол, вышлаиз поезда. Рассекая по осевой привокзальную площадь-улицу, распевая старый эстонский гимн, которому в свое время училамать Рээт, шлапод сине-черно-белыми флагами колоннамолодых людей в национальных костюмах, авпереди -- четырнадцатилетние девочки, как к конфирмации, в белых платьицах и с цветами в руках.
Рээт оставилачемоданчик наземле и подумала, что и ей хорошо бы быть там, в колонне, вон даже место свободное -- в середине восьмого ряда, авместе с тем и лень было тудаидти: возраст уже не тот, детские игрушки все эти демонстрации, -- и покаРээт колебалась так, колоннапочти миновалаплощадь. И тут чья-то рукахудыми и сильными молотовскими пальцами схватилазаплечо. Затылком почувствовалаРээт давешний взгляд и, обернувшись, насей раз увиделасамого Долгомостьева, совсем близко от себя, не так, как там, навокзале. Отпусти, попросилапо-эстонски. Теперь, когдаее держали, онауж точно решиладогнать своих. Отпусти, пожалуйста. Но Долгомостьев только качнул головою и по-русски сказал улыбчатое: не понимаю. Рээт поняла, что он сказал не понимаю, что он требует уважения к себе, разговорас собою по-русски, но ни одного русского словаприпомнить, как назло, не сумелаи сновапо-эстонски сказала: ну отпусти же, пожалуйста! Они уйдут сейчас! Без меня! А они и действительно уходили вверх, в старый город, по узенькой Ваксаали, и уже едваслышались чистые голоски девочек.
Велло! закричалатогдаРээт. Велло! И увиделаВелло навершине-площадке Длинного Германа. Сине-черно-белое полотнище, зажатое у Велло под мышкою, трепетало по ветру углами, готовое сменить красный с голубым морем флаг, который Велло уже почти отвязал. Рээт чувствовала, что Велло слышит ее, но, как во время ссоры, слыша, не оборачивается. Не хочет помочь. И поделом мне, подумала, справедливо, и тогдасновавзглянуланаДолгомостьеваи сталавыплевывать ему в лицо все самые грязные эстонские ругательства, какие только зналаили слышалакогда-нибудь. Но он улыбался и покачивал головою: не понимаю.