Крапивин Владислав Петрович. Стража Лопухастых островов, Мальчик девочку искал…, Колесо Перепелкина

   - Конечно, никому… Да никто и не поверит… Я вот только думаю: неужели никто не видел, как она летит над Тыквогонией? От моря до нас сотня миль.
   - Может, кто и видел, да глазам не поверил. Или решил, что это такой змей запустили…
   - Наверно…
   - Идем домой, Гусенок.
   - Идем… - Но Гуська не пошел, а вдруг сел на песок. - Авка, я хочу правду сказать… а то буду совсем бзяка. Ты меня отругай, только не сильно, ладно?
   - Что такое? - Авка быстро сел рядом.
   - Меня мама не ловила… Я долго не шел, потому что испугался собаки. Той самой. Она опять там бегала и давай гавкать на меня. И хотела зубами за штаны… И никак не уходит с дороги. И никого прохожих нету, чтобы прогнать ее… Я стоял, стоял, а она караулит. Тогда я пошел домой, взял тыковку-хлопушку, вернулся да как запущу в эту зверюгу! Так рвануло! В соседнем доме аж стекла звякнули! А зверюга - под ворота… А потом еще хозяин лавки не хотел керосин продавать. Говорит: "Зачем тебе? Мы маленьким не продаем!" Ну, я наврал, что мама велела срочно купить, ни капли в лампах не осталось…
   Печаль расставания рождает в душе доброту и любовь к окружающим. Авка взъерошил Гуськины волосы.
   - Не бзяка ты, Гусенок, а молодец. С собакой справился, керосин добыл, Звенку выручил. Герой.
   Гуська заулыбался с осторожной радостью. Взял двумя пальцами зеленого зайчонка, стал смотреть сквозь него на солнце. Авка посадил себе на колено желтую ласточку. В ней зажглась искра. Авка тихонько накрыл янтарную пташку ладонью. И показалось, что в ласточке - тук, тук - еле заметно бьется крошечное сердце.
   Страдания и пирог с клубникой
   - Ведь некрасивая, - в сердцах выдохнул Авка. И на ходу срубил прутом желтую головку шипоцвета. И повторил со звонкой досадой: - Ну, некрасивая же!
   Рыжая с белыми пятнами Матильда, которая шла впереди, обиженно оглянулась.
   - Да не ты, не ты, - сказал ей Авка. - Ты-то у нас красавица.
   А говорил он про Звенку. Звенкино лицо стояло перед ним ну прямо как портрет, и Авка понимал, что оно не забудется. А в сердце сидела колючая (как все тот же шипоцвет) печаль. Она, эта печаль, могла быть не такой колючей и даже приятной, если бы оставалась надежда на новую встречу. Но Авка понимал, что надежды нет. Между ним и девочкой по имени Звенит - океан. И, конечно же, Звенку никто в ее Никалукии не подпустит больше к гру… гра… (тьфу!) этому летательному аппарату. И никогда эта круглая штука уже не плюхнется на Императорский дикий загородный пляж…
   Ну, не плюхнется - и не надо! Жил же он до сих пор, не зная никакой Звенки, и был счастлив! Зачем она ему? Добро бы красавица была, из-за которой не страшно сделаться бзякой-влюблякой, а то ведь…
   Но эти рассуждения не приносили покоя. Звенкин портрет маячил перед Авкой, будто повешенный на стенку. И колючий шарик в сердце шевелился так, что из глаз выжимались слезинки.
   "А может, ничего не было? - прыгнула в Авкиной голове спасительная мысль. - Может, я просто задремал там на песке, и круглая летучая штука с девчонкой просто приснилась!"
   Но не тут-то было! Твердая стеклянная ласточка сидела в нагрудном кармане и напоминала о себе при каждом шаге.
   На Авке был сейчас не бархатный костюм, а холщовая рубашка и такие же штаны длиною чуть ниже колен. Такая одежда, в которой обычный тыквогонский мальчишка чувствует себя нормальным человеком. Оно и понятно - кто же в парадном школьном наряде пойдет на выгон встречать корову! Кстати, можно было бы и не встречать, Матильда прекрасно знала дорогу к дому. Но мама сказала: "Сходи, пригони ее, а то будет плестись, как твоя Мукка-Вукка". И Авка послушался. Тем более что по дороге в одиночестве можно было разобраться в своих сердечных чувствах.
   Но не получалось это - разобраться-то.
   "И чего она во мне застряла? Ведь некрасивая!…"
   Авка чуял, что колючая печаль теперь долго не оставит его. Может быть, никогда. И надежда, что это был только сон, совсем напрасна. Единственная широкая лямка штанов проходила как раз по нагрудному карману, прижимала его к Авкиной груди, и стеклянная ласточка там шевелилась, как живая.
   Сытая Матильда неспешно шагала по тропке среди лебеды и шипоцвета. Авка, босой и насупленный, брел в трех шагах позади. Меланхолично наблюдал, как увесисто качается налитое Матильдино вымя. Авка любил парное молоко, но сейчас мысль о кружке такого молока (с краюхой, посыпанной крупной солью) не приносила привычной приятности. Потому что желудочными радостями не прогнать сердечную тоску.
   Матильда свернула с пустыря в Конопляный переулок, где среди других окраинных домов стоял и Авкин дом - с зелеными ставнями у окошек, с плетнем, украшенным рыжими кувшинами и развешенными для просушки половиками, с крылечком в три ступени.
   Столица Тыквогонии была, конечно, прекрасна. Ее центр славился просторными улицами, площадями, памятниками и многими замечательными зданиями: императорским дворцом, театром, Музеем тыквенной цивилизации, мужской и женской гимназиями, гостиницей "Золотая тыква", торговыми рядами (тоже, разумеется, императорскими). Но окраины выглядели по-деревенски, и жизнь там текла вполне сельская. Многие императорские чиновники, закончивши дневную службу, шагали в свои осевшие среди лопухов дома под крышами из сушеных тыквенных корок, чтобы вместе с женами повозиться на огородных грядках и позаботиться о корме для всякой домашней живности.
   Авкин папа, императорский счетовод Пилипп Головка, вел такой же образ жизни. Впрочем, сейчас он еще не вернулся со службы. Авкин старший брат Бума сегодня до заката дежурил на посту в городском парке. Он был курсантом школы младших командиров Императорской охраны порядка и в эти дни проходил практику.
   Мама встретила Матильду ласковыми словами, увела ее в хлев, и там зазвенели о подойник тугие струйки. Авка остался на крыльце. Сел на ступеньку.
   "Ведь некрасивая же…"
   Но эти бесконечные повторения не помогали. И ласточка опять колюче шевельнулась в кармане.
   Сбоку от крыльца закачались лопухи, из-под них вышла Мукка-Вукка. Ткнулась левой головой в голый палец на Авкиной ноге.
   Круглая Мукка-Вукка была размером с тарелку. Спину ее покрывал костяной серо-коричневый панцирь с узорами-завитушками. Снизу панциря не было, на выпуклом животе - плотная кожа со складками и бородавками. Мукка-Вукка любила, когда ей почесывают эту кожу - ногтем, щепкой, твердой тыквенной корочкой.
   Авка положил черепаху панцирем себе на колени, поскреб ей пузо мизинцем. Та довольно зашевелила толстыми лапами. Авка вынул из кармана ласточку, поцарапал бородавчатое брюхо стеклянным крылышком. Мукка-Вукка заулыбалась двумя маленькими ртами.
   - Эх ты, чудо-юдо… - вздохнул Авка. Вечернее солнце покрыло траву оранжевым налетом, зажгло в желтой ласточке пушистую искру. Авкина печаль стала не такой колючей, как раньше.
   - Хорошая ты, - сказал он Мукке-Вукке с новым вздохом. - Все у меня хорошие. И мама, и папа, и Бума (хотя и вредный иногда, не дает поносить свою портупею). И Матильда, и кошка Заноза… И зачем мне еще какая-то заморская Звенка? Ведь правда же?
   Мукка-Вукка не отвечала (это и понятно). Однако она четырьмя глазками-бусинами смотрела как-то уклончиво, мимо Авки. Мол, хитришь ты, братец, сам себя хочешь обмануть.
   Авка вздохнул пуще прежнего, отправил Мукку-Вукку в лопухи, спрятал стеклянную птичку в карман и стал сидеть на крыльце просто так. И сидел до той поры, когда пришли отец и брат и мама позвала всех пить чай.
   За чаем Авка повеселел. Потому что в честь школьных успехов младшего сына мама испекла сладкий пирог. Причем не с надоевшим тыквенным повидлом, а с настоящей ранней клубникой из императорских парников (конечно, дорогая она, однако ради такого дела можно и потратиться).
   Папа хвалил сына и говорил, что, когда он, Пилипп Головка, уйдет на пенсию, Авка вполне может занять его место в счетоводной конторе. Брат Бума подарил Авке старые курсантские эполеты. Авка тут же нарисовал на них генеральские звезды и целый час чувствовал себя командиром Императорской гвардии.
   Но когда легли спать, печаль и тревога опять взяли Авку в плен.
   "И чего привязалась? Ведь некрасивая же!… А может быть, она все же когда-нибудь прилетит?"
   Мальчишечья деревянная кровать была старая (на ней еще дедушка спал в свои школьные годы). Она скрипела под Авкой, как рассохшаяся телега на ухабах. Утомленный дежурством Бума сказал из-за дощатой стенки:
   - Чего ты вертишься, как голый червяк в крапиве? Влюбился, что ли?
   Это он просто так, с досады высказался, но Авка обмер и стыдливо притих. И с перепугу заснул. И ему приснилась громадная двухголовая черепаха (кажется, прабабушка Мукки-Вукки), на которой он с Гуськой катался вдоль границы Диких областей. Кругом росли мохнатые пальмы, бамбук и банановые деревья (но без бананов). И Авка думал, что за этой границей, может быть, не Дикие области, а республика Никалукия. И вдруг из зарослей выбежит Звенка?
   Но Звенки не было, только в знойном воздухе стрекотали прозрачными крыльями искристые желтые птички. Разве разберешь, какая из них та самая? А Гуська надоедливо ныл: почему на банановых деревьях нет ни одного плода?
   - Да перестань ты канючить, обжора! - в сердцах сказал ему Авка.
   Гуська примолк. Широко раскрыл жалобные глаза со слезинками. Авку сразу кольнула совесть. Сам-то он совсем недавно лопал пирог с клубникой, а Гуська сладкого не видит неделями. Можно было бы догадаться, пригласить Гусенка на чай. Конечно, он не равноправный друг, а так, хлястик, но все же…
   "Ладно, проснусь и утром угощу, пирог еще остался", - решил Авка. Тут Гуська, черепаха и южная природа растворились в сумерках, и дальше Авка не видел никаких снов.
   Дело пахнет керосином
   Спал Авка допоздна - так его умотали события вчерашнего дня. И его не будили - пусть ребенок выспится в первое утро каникул. Мама сама проводила Матильду к пастухам, папа отправился считать тыквенные семена, Бума в своей желто-розовой форме с аксельбантами опять ушел на практику. Только Заноза грелась под солнышком на подоконнике, да шуршала под кроватью Мукка-Вукка.
   Авка помнил про Звенку. Но помнил и то, что, когда спал, обещал себе угостить Гуську пирогом. Конечно, Гусенок давно встал, он ранняя пташка. Надо выйти на крыльцо да кликнуть его с соседнего двора.
   Но звать Гуську не пришлось. Он поджидал Авку на заборе и сразу прыгнул навстречу.
   - Гусь, хочешь пирога с клубникой?
   - Не-а…
   И Авка увидел, что лицо у Гуськи похудевшее, совсем треугольное, а глаза горестные - такие, как в недавнем сне.
   - Что с тобой? Опять с какой-то собакой не поладил?
   Гуська сообщил голосом, сипловатым от слезинок:
   - За мной дядька Вува приходил, сторож…
   - Зачем?
   - Хотел меня и маму к вашему Укропу отвести…
   - Да зачем?! - ничего не понял Авка. Но встревожился.
   - Потому что ваш Укроп нынче вместо школьного директора. Директор болеет, а он - заместитель…
   - Да зачем ты Укропу-то?! И твоя мама…
   - Потому что Банка наябедничал, что я покупал керосин…
   - Какая банка?
   - Ну, Квазимр Банка, хозяин керосиновой лавки! Он не поверил, что я керосин для хозяйства купил. Сперва-то продал, а потом, видать, напугался. Вдруг я какой-нибудь пожар натворю! И пошел сперва вечером спрашивать у мамы, а ее дома нету. Тогда он пошел в школу и наябедничал там. А заместитель Укроп сегодня с утра пораньше послал к нам Вуву…
   - Ну и что? - с нехорошим предчувствием сказал Авка.
   - А мамы опять нету, раным-рано ушла на рынок. Вува взял меня за руку и повел к Укропу одного… А тот: "Говори, зачем керосин? Для какого хулиганского дела?…"
   - А ты?
   - А я что… Я говорю: "Мама велела"… А он: "Как только она вернется с рынка, приведешь ее ко мне. Будем разбираться, зачем посылает малолетнего школьника за огнеопасным товаром. Если ты не наврал, она будет платить штраф. А если наврал… - говорит, - пора тебе познакомиться с госпожой баронессой…"
   - И что теперь? - глупо спросил Авка. В душе его вырастала тихая паника.
   - Я не знаю что… Мама придет, и тогда не знаю что… Я не боюсь, что попадет. То есть боюсь, но маленько. Но я не понимаю, что говорить про керосин-то… - Гуська совсем уже сырыми глазами глянул на Авку, которого он (это понятно сразу!) не выдаст никогда в жизни. Пускай его, Гуську, хоть на каторгу отправляют!
   Вот она, жизнь человеческая! Казалось бы, каникулы - гуляй и радуйся! - а тут с первого дня такой подарочек!
   - Ничего тебе не надо знать, Гуська, - обреченно выдохнул Авка. - Иди домой, сиди там тихонько и не бойся…
   Он сунул ноги в растоптанные башмаки, которые валялись на крыльце. В школу босиком - неприлично. И шагнул сразу с трех ступенек. Бывают случаи, когда нет у человека выбора. Хоть лопайся от страха, а надо идти. Потому что иначе будешь такой бзяка с отпадом, что лучше не жить на свете… Да и не в этом дело даже. Просто… не отдавать же несчастного Гусенка на съедение бессердечному Укропу и не менее бессердечной судьбе.
   В школьных сводчатых коридорах было пусто и гулко. Никто не попался навстречу, даже сторож Вува. И Авка пошел прямо к директорскому кабинету. Он сообразил, что Укроп должен сейчас находиться там.
   Авкины башмаки стучали по плитам уверенно, однако внутри у него сидело что-то похожее на замороженную тыкву средних размеров. Авка понимал, что останавливаться нельзя. Замрешь на секунду, и страх тут же лишит тебя последних сил.
   Он крепко постучал в дверь с резными узорами в виде молодой тыквенной ботвы.
   - Войдите, - сказал из-за двери знакомый Укропий голос.
   Авка потянул дверь и встал на пороге. Нагнул в школьном поклоне голову.
   - Здравствуйте, господин Укроп.
   - Следует говорить "господин классный наставник", хотя ты уже и не в моем классе, Август Головка.
   - Извините. Я подумал, что вы теперь не просто наставник, а еще и заместитель директора, вот и…
   Господин Укроп, тощий, в мундире со стоячим воротником, сел за столом прямее.
   - Ты прав. Но тем более тебе следовало понимать, что нельзя появляться передо мной таким встрепанным и помятым. Судя по всему, ты сегодня не умывался и не причесывался.
   - Я умывался и причесывался, господин заместитель директора, - безоглядно соврал Авка. - Но я очень спешил, поэтому опять растрепался…
   - Что же послужило причиной твоей поспешности, Август Головка?
   - Потому что Гуська не виноват!
   - Что за Гуська? Излагай обстоятельства правильно составленными фразами.
   - Ага… То есть я излагаю… Второклассник Густав Дых, которого вы сюда вызывали… из-за керосина… Он ни при чем, это все я…
   Господин Укроп был достаточно опытный школьный работник, он сразу ухватил суть дела.
   - Хочешь сказать, что это именно ты спровоцировал его поход за керосином?
   - Я не спро… не ци… ну, просто очень надо было, я ему и велел…
   - Почему же он не сообщил мне об этом чистосердечно?
   - Ну, господин Ук… заместитель директора! Он же не мог наябедничать! Это же гугнига!
   Укроп сморщился:
   - Август Головка! Здесь не место для уличных словечек… Я понимаю, что этот несознательный второклассник Дых твой "хлястик". Так это у вас, кажется, называется? И твое стремление взять на себя ответственность за его необдуманный поступок достойно некоторой похвалы. Но объясни в этом случае, зачем керосин тебе?
   Это объяснить было труднее всего. Звенкин портрет как бы снова всплыл перед Авкой. "Не выдавай меня…" Глупая! Да если бы он и рассказал правду, разве Укроп поверил бы? "Твое упрямство и сочинительство, Август Головка, заслуживает дополнительного взыскания…"
   Авка стал смотреть на свои растоптанные башмаки. С видом полностью раскаявшегося воспитанника.
   - Господин заместитель директора… Я хотел пропитать керосином внутренность нескольких сухих тыкв. Чтобы получились бомбы с фейерверком. Чтобы пускать их из катапульты…
   Господин Укроп на глазах похудел еще больше. Скорбно сообщил:
   - Воистину нет предела хулиганской фантазии нынешних учеников…
   - Господин заместитель директора, это я один придумал!
   - А если бы ты устроил пожар? Ты мог сжечь нашу славную столицу!
   - Но я же хотел взрывать бомбы на пустом берегу, там нечему гореть!
   - А если бы ты поджег сам себя!
   - У меня все равно ничего не получилось… Господин заместитель директора, я больше так не буду…
   - Надеюсь. Думаю, что назначенное наказание послужит твоему исправлению… Конечно, ты уже окончил нашу школу, но еще числишься в ее списках, потому что свидетельство об окончании тебе пока не выдано, и я имею полное право поступать с тобой в соответствии со школьным уставом…
   - Да, господин заместитель директора… - Замороженная тыква внутри Авки таяла. Дело близилось к развязке. Пускай она хоть какая, а все равно легче…
   - Я полагаю, тебе будет полезно в течение двух недель с утра до обеда проводить время в школе, помогать господину Вуве подметать полы и чистить на всех дверях медные ручки…
   "О-о-о! - тыква заледенела опять. - Две недели каникул в корзину с объедками!"
   - Или… - в глазках Укропа мелькнули ехидные огоньки. - По-моему, за четыре года школьной жизни ты так и не познакомился с баронессой фон Рутенгартен. Есть возможность исправить эту оплошность… В общем, выбирай сам: господин Вува или госпожа баронесса.
   Тяжелая тыква наглухо примерзла к желудку и кишкам. Морозный ужас разбежался от нее по всем жилкам. Только не баронесса! Авка уже открыл рот… Но… две недели неволи! С ума сойти… Да и к тому же, от судьбы не уйдешь. Не сейчас, так в гимназии. Не такой уж Авка примерный мальчик и отличник, чтобы ни разу не побывать у старой дамы. Рано или поздно это случается почти с каждым из мальчишек столицы. К тому же вредный Укроп мог разболтать, что ученик Август Головка испугался баронессы. И быть тогда Авке бзякой-боякой…
   - Не, - выдавил Авка. - Не хочу я с ним, с Вувой…
   - Вот как?
   - От него воняет табаком, - сумрачно сообщил Авка, чтобы отрезать все пути.
   - Ну что ж, ценю твою решимость, Август Головка, - тонко улыбнулся Укроп. - Надеюсь, баронесса пахнет приятнее…
   Он достал из стола розовый листок со школьным штампом.
   - Это ордер. После… беседы госпожа баронесса распишется на корешке, и ты принесешь его мне или, если меня не будет, отдашь господину Вуве. Можешь при этом зажать нос, хе-хе… Необходимую дозу воспитательного лекарства госпожа фон Рутенгартен определит сама, когда ты ей чистосердечно поведаешь о своей керосинной авантюре. Надеюсь, она будет снисходительна. Ступай. Тебе повезло, сегодня среда, приемный день у баронессы. И думаю, что, ввиду каникул, очереди к ней нет…
   Авка пошел. По коридорам, по солнечной летней улице. На мягких от слабости ногах. Казалось, что все смотрят ему вслед - кто сочувственно, кто с насмешкой.
   Самое время было разозлиться на Звенку, из-за которой весь этот ужас! И навсегда выкинуть ее из сердца! Но… Звенка снова маячила перед Авкой в воздухе, и на лице ее были жалость и страдание. И просьба о прощении… А стеклянная ласточка в нагрудном кармане виновато шевелилась, робко напоминала о себе. "Не раздавить бы, когда начнется… это…" - зябко подумал Авка. И решил, что будет во время "воспитательной беседы" держать птичку в кулаке - для пущей смелости и терпеливости.
   Авка словно разделился на двух человек. Один - сумрачный и решительный, второй - отчаянный трус, который готов был (ик!) бежать на край света, куда-нибудь в самые глухие джунгли Диких областей. Но первый, сумрачный, был чуточку сильнее. По крайней мере, именно он командовал ногами, и ноги приближали Авку к дому баронессы.
   Дом стоял на улице Чистильщиков. Он был похож на небольшой замок. Двухэтажный, под крутой черепичной крышей и с узкими, как бойницы, окнами. Сбоку была пристроена башня - глухая, граненая, словно огрызок великанского карандаша.
   В башне баронесса фон Рутенгартен принимала посетителей.
   Их, посетителей-то, хватало во все времена, хотя никто не стремился к баронессе по своей воле.
   Баронесса считалась служащей ГВИПа - Главного Ведомства Императорской Педагогики - и носила звание советника первого разряда по делам воспитания. Такое высокое звание она получила очень давно, еще при отце нынешнего императора, добросердечном Титусе Мягкая Тыква.
   Этот мудрый гуманный правитель затеял однажды в Тыквогонии большие реформы. Назначил престарелым жителям пенсии, отменил смертную казнь, закрыл две большие тюрьмы и вынес на всеобщее обсуждение закон о справедливом отношении к юным подданным его величества. По этому закону взрослым запрещалось в делах воспитания применять всякое рукоприкладство. Отныне - только доброта и умные педагогические беседы. Однако закон не получил одобрения. Возмутились родители, а также дедушки, бабушки, дядюшки и тетушки. Мол, что же это получается? Значит, никто не сможет собственному сорванцу надрать уши, дать подзатыльник или взгреть его хворостиной? До чего мы докатимся с такими порядками! Что будет с крепкими тыквогонскими семьями, которые, как известно, составляют основу общества!
   Императору пришлось уступить. Он сделал в законе поправку. В ней говорилось, что домашнее воспитание остается на усмотрении ближайших родственников. Но в школах - ни-ни!
   Тогда вознегодавали все наставники юношества. Как воспитывать в учениках послушание законам и благородство характера, если они перестанут бояться? Если будут знать, что теперь даже самого отпетого нельзя оставить после уроков и всыпать по тому месту, на котором потом больно сидеть? Директор столичной гимназии даже подал в отставку и объявил недельную голодовку протеста.
   Однако Титус Мягкая Тыква был не только добросердечный, но и упрямый. Решил больше не отступать. Надавил на Императорский Совет, и тот утвердил новый закон.
   Учителя объявили, что "снимают с себя всякую ответственность". Они нарочно перестали следить за порядком, и дисциплина в школах покатилась вниз, как спелая тыква с наклонной грядки. Тем более что во многих классах и правда нашлись охотники безнаказанно повалять дурака. "Вот видите!" - злорадно говорили наставники. Его величество "скреб тыкву" и не знал, как быть. Отменять закон? Это было бы подрывом императорского авторитета.
   И тут на помощь несчастному самодержцу пришла вдова барона Фигуса фон Рутенгартена. Вдова была молода, энергична и, видимо, хотела получить солидный государственный пост.
   - Ваше тыквосердечное величество, - сладко сказала она, - дело решается очень просто. Воспитывать наших милых деток по-старому в школах нельзя, это несомненно. Однако родителям такое позволено, а также и другим близким членам семей. Объявите меня родственницей всего юного населения, которое я люблю всей душой. Дайте мне титул Всеобщей Доброй Тетушки. И тогда классные наставники могут отправлять ко мне всех своих питомцев, которые нуждаются в эффективных воспитательных мерах. Уверяю вас, государь, у меня получится. Будут, как говорится, и козы целы, и тыквы зрелы.
   Император испытующе посмотрел на баронессу Клавдию Лилиану фон Рутенгартен, урожденную Ку-Татамуха. Баронесса и в те молодые годы не отличалась красотой. Левый глаз ее косил, острый подбородок торчал вперед, горбатый, сплющенный с боков нос глядел вправо. Но взор ее излучал энергию, за сладкостью тона пряталась твердость характера.
   - Да будет так, - облегчением произнес Мягкая Тыква. - А то ведь недалеко и до бунта…
   Скоро баронесса сделалась известной фигурой во всей Тыквогонии, а особенно в столице. Портреты ее появились в каждой школе. Успеваемость и дисциплина в императорских учебных заведениях ощутимо улучшили показатели. Педагоги потирали руки. Они в любой момент могли заполнить специальную бумажку и вручить ее нарушителю порядка:
   - Отправляйся-ка, голубчик, в гости к любимой тетушке!
   Всеобщая Тетушка назначила специальные приемные дни: среда и суббота для столичных деток, воскресенье - для иногородних, которых обязаны были доставлять к ней родители. Впрочем, жителей других городов и деревень было немного. Зато юные сорванцы главного города Тыквогонии часто стояли перед тетушкиной башней в очереди. Особенно по субботам, когда дотошные классные наставники подводили итоги за неделю.
   Порой очереди были длинные. Здесь ожидали своей участи и питомцы начальных школ, и гимназисты, и поварята общественных императорских кухонь, и дворцовые пажи, и мальчишки-подмастерья, и кадетики Тыквогонского военно-музыкального училища - все, кого придирчивые взрослые уличили в разных нехороших (по их взрослому мнению) делах.
   Нельзя сказать, что среди ожидавших царило уныние. Юные жители тыквогонской столицы были довольно жизнерадостным и беспечным народом. Поэтому в хвосте очереди всегда наблюдалось оживление. Здесь болтали, менялись чопками, играли в "раз щелчок, два щелчок" и рассказывали анекдоты про учителей и его величество. Однако в середине вереницы настроение было уже серьезным, разговоры перемежались вздохами, смеха не слыхать. А в самой башне, в прихожей перед кабинетом баронессы, люди молча переминались и посапывали, придерживая заранее расстегнутые штаны. Оно и понятно! Из-за дубовых дверных плах иногда доносились сдержанные подвывания и жалобные просьбы о снисхождении.
   Каждые две-три минуты дверь кабинета со скрипом отъезжала, из-за нее выскакивал и тут же удирал из прихожей тетушкин "собеседник". А хриплая птица Мурлыкара, сидевшая под притолокой, возглашала:
   - Будьте любезны, следующий! Пр-ра-ашу вас!
   Мурлыкара по размерам, по форме тела и головы (а также по повадкам) была явная ворона. Однако перья не черные, а будто лисий мех! Откуда взялось это рыжее создание, никто не знал. Может, прилетело из самых дальних Диких областей - там, говорят, еще водились всякие неизвестные птицы-звери. Или баронесса (которая, по слухам, была немного ведьма) специально вывела такую породу. Для более сильного зловещего впечатления! Ведь у каждого посетителя баронессы и без того (ик!) кошки душу царапают, а тут еще: "Добр-ро пожаловать на пр-рием!"