– Да, нечто в этом роде, – согласился я, возвращая ему флягу.
– И ведь славная девчонка.
– Да.
– И еще это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.
– Ты знаешь, как это бывает.
– Да, она просто поверила тебе.
– Вот именно, – ответил я. – Поверила. Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.
– Джон.
Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.
– Джон!
– Что? – Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.
– Ты как?
– Нормально.
«Нормально.., нормально.., нормально…» – повторило эхо. Я был как во сне.
– У тебя ужасный вид.
– Все хорошо…
«Хорошо.., хорошо.., хорошо…»
– Джон, не сходи с ума.
– Я не схожу, – ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. – Я радуюсь.
– Радуешься?
– Что?
– Ты радуешься?
– Нет, – ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. – Нет, – повторил я. – Не схожу я с ума.
– Джон…
– Перестань называть меня Джоном.
– Но это твое имя, – напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.
– Посмотри на меня! – Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.
– Отстань, – сказал я.
Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.
– Кончай, Нортон.
– Не шевелись, Джон.
– Кончай. – Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.
– Все в порядке, Нортон. Я просто…
– Не шевелись, Джон.
«Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон».
– Ради бога, Нортон…
– Замолчи.
«Замолчи. Замолчи. Замолчи».
Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.
– Нортон, сукин ты сын…
– Замолчи. Ты не лучше любого из них.
«Любого из них. Любого из них. Любого из них».
Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…
– Я устал.
– Знаю. Вижу.
– Зато я.., ничего не вижу.
«Ничего. Не вижу».
Я попытался открыть глаза.
– Кофе.., надо выпить кофе.
– Нельзя, – ответил Хэммонд.
– Дай мне плод, – попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лилипут и бил молоточком по глазному дну.
– Маленький человечек, – сказал я.
– Что?
– Ну, человечек. Маленький, – объяснил я. Неужто непонятно? Неужто Нортон – такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.
– Джон, – сказал он, – ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?
Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…
– Девяносто три.
– Молодец. Продолжай.
Это было еще сложнее Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.
– Давай, Джон. Девяносто три.
– Девяносто три минус семь… – Я помолчал. – Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.
– Продолжай.
– Семьдесят девять.
– Правильно.
– Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.
Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.
– Восемьдесят семь.
– Нет, не правильно.
– Восемьдесят пять.
– Джон, какой нынче день?
– День?
Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?
– Нынче у нас – сегодня, – ответил я.
– Число?
– Число?
– Да, число.
– Май, – сообщил я ему. – Вот какое теперь число.
– Джон, где ты находишься?
– В больнице, – ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.
– В какой больнице?
– В больнице.
– В какой?
– Э… – я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.
– Подними левую руку, Джон.
– Что?
– Подними левую руку, Джон.
Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?
– Что?
А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом – бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:
– Заканчивайте. Быстрее. Пора!
А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова затошнило. Помню только, как успел произнести:
– Чур, никаких дырок в голове…
Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.
Или мне так показалось?
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15,16 ОКТЯБРЯ
1
2
3
ЭПИЛОГ
– И ведь славная девчонка.
– Да.
– И еще это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.
– Ты знаешь, как это бывает.
– Да, она просто поверила тебе.
– Вот именно, – ответил я. – Поверила. Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.
– Джон.
Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.
– Джон!
– Что? – Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.
– Ты как?
– Нормально.
«Нормально.., нормально.., нормально…» – повторило эхо. Я был как во сне.
– У тебя ужасный вид.
– Все хорошо…
«Хорошо.., хорошо.., хорошо…»
– Джон, не сходи с ума.
– Я не схожу, – ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. – Я радуюсь.
– Радуешься?
– Что?
– Ты радуешься?
– Нет, – ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. – Нет, – повторил я. – Не схожу я с ума.
– Джон…
– Перестань называть меня Джоном.
– Но это твое имя, – напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.
– Посмотри на меня! – Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.
– Отстань, – сказал я.
Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.
– Кончай, Нортон.
– Не шевелись, Джон.
– Кончай. – Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.
– Все в порядке, Нортон. Я просто…
– Не шевелись, Джон.
«Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон».
– Ради бога, Нортон…
– Замолчи.
«Замолчи. Замолчи. Замолчи».
Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.
– Нортон, сукин ты сын…
– Замолчи. Ты не лучше любого из них.
«Любого из них. Любого из них. Любого из них».
Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…
– Я устал.
– Знаю. Вижу.
– Зато я.., ничего не вижу.
«Ничего. Не вижу».
Я попытался открыть глаза.
– Кофе.., надо выпить кофе.
– Нельзя, – ответил Хэммонд.
– Дай мне плод, – попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лилипут и бил молоточком по глазному дну.
– Маленький человечек, – сказал я.
– Что?
– Ну, человечек. Маленький, – объяснил я. Неужто непонятно? Неужто Нортон – такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.
– Джон, – сказал он, – ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?
Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…
– Девяносто три.
– Молодец. Продолжай.
Это было еще сложнее Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.
– Давай, Джон. Девяносто три.
– Девяносто три минус семь… – Я помолчал. – Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.
– Продолжай.
– Семьдесят девять.
– Правильно.
– Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.
Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.
– Восемьдесят семь.
– Нет, не правильно.
– Восемьдесят пять.
– Джон, какой нынче день?
– День?
Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?
– Нынче у нас – сегодня, – ответил я.
– Число?
– Число?
– Да, число.
– Май, – сообщил я ему. – Вот какое теперь число.
– Джон, где ты находишься?
– В больнице, – ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.
– В какой больнице?
– В больнице.
– В какой?
– Э… – я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.
– Подними левую руку, Джон.
– Что?
– Подними левую руку, Джон.
Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?
– Что?
А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом – бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:
– Заканчивайте. Быстрее. Пора!
А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова затошнило. Помню только, как успел произнести:
– Чур, никаких дырок в голове…
Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.
Или мне так показалось?
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15,16 ОКТЯБРЯ
1
Я чувствовал себя так, словно кто-то хотел оттяпать мне голову, но не сумел довести дело до конца. Очнувшись, я тотчас вызвал медсестру и потребовал еще морфия. Она улыбнулась мне как слишком привередливому пациенту и сказала, что больше нельзя. Тогда я предложил ей катиться к чертям собачьим. Это ей не очень понравилось. Впрочем, и я не был в восторге от нее.
Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.
– Парикмахер ты никудышный, – заметил я, продолжая ощупывать голову.
– А по-моему, неплохая стрижка.
– Сколько дыр просверлили?
– Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?
– Нет, – ответил я.
– Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.
– Ладно. Когда я отсюда выберусь?
– Дня через три. Самое большее – четыре.
– Ты что, издеваешься?
– Гематома чревата, – напомнил он мне. – Ты должен отлежаться.
– У меня есть выбор?
– Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.
– Дай еще морфию, – попросил я.
– Нельзя.
– А дарвона можно?
– Нет.
– Аспирин?
– Ладно, – уступил Хэммонд. – Этой дряни не жалко.
– А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?
– Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.
– Не посмеешь.
Хэммонд только усмехнулся и был таков. Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго ее не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.
Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.
Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.
Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.
– Парикмахер ты никудышный, – заметил я, продолжая ощупывать голову.
– А по-моему, неплохая стрижка.
– Сколько дыр просверлили?
– Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?
– Нет, – ответил я.
– Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.
– Ладно. Когда я отсюда выберусь?
– Дня через три. Самое большее – четыре.
– Ты что, издеваешься?
– Гематома чревата, – напомнил он мне. – Ты должен отлежаться.
– У меня есть выбор?
– Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.
– Дай еще морфию, – попросил я.
– Нельзя.
– А дарвона можно?
– Нет.
– Аспирин?
– Ладно, – уступил Хэммонд. – Этой дряни не жалко.
– А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?
– Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.
– Не посмеешь.
Хэммонд только усмехнулся и был таков. Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго ее не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.
Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.
Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.
2
В больнице у человека исчезает чувство времени. Дни сливаются в один. Вам измеряют температуру, вас кормят, вас осматривает врач, потом снова появляется градусник… Вот, собственно, и все. Меня навестили Сандерсон, Фриц, еще несколько человек. В том числе и полицейские. На сей раз мне не удалось прикинуться спящим, и я рассказал им все, что знал. Полицейские внимательно слушали и даже делали какие-то записи. К вечеру второго дня мне стало получше. В голове прояснилось, слабость начала проходить. О чем и сообщил Хэммонду. Но он лишь хмыкнул и посоветовал мне полежать еще сутки.
После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.
– Привет, – сказал я. – Ну что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?
– Приятно, – согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. – Тебе очень больно?
– Теперь уже нет.
– Жаль, что так вышло.
– Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.
Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность – вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.
Но я не стал этого делать. А лишь сказал:
– Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.
Арт кивнул.
– Роман Джонс заставил Анджелу сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить ее. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.
– Очень мило.
– Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.
– Это она так сказала?
– Похоже, что да.
Я кивнул. Мы молча переглянулись.
– Спасибо тебе за помощь, – сказал наконец Арт.
– Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?
Арт улыбнулся:
– Я же на свободе.
– Я не то имел в виду.
Он передернул плечами и присел на край кровати.
– Огласка – не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.
– Куда подашься?
– Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.
– У кинозвезд не бывает детей, – сказал я. – У них все больше агенты.
Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.
– Ты побывал на работе? – спросил я.
– Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.
– Когда отбываете?
– На следующей неделе.
– Так скоро?
Арт передернул плечами:
– Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.
– Да, могу себе представить, – согласился я.
После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.
– Привет, – сказал я. – Ну что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?
– Приятно, – согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. – Тебе очень больно?
– Теперь уже нет.
– Жаль, что так вышло.
– Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.
Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность – вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.
Но я не стал этого делать. А лишь сказал:
– Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.
Арт кивнул.
– Роман Джонс заставил Анджелу сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить ее. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.
– Очень мило.
– Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.
– Это она так сказала?
– Похоже, что да.
Я кивнул. Мы молча переглянулись.
– Спасибо тебе за помощь, – сказал наконец Арт.
– Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?
Арт улыбнулся:
– Я же на свободе.
– Я не то имел в виду.
Он передернул плечами и присел на край кровати.
– Огласка – не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.
– Куда подашься?
– Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.
– У кинозвезд не бывает детей, – сказал я. – У них все больше агенты.
Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.
– Ты побывал на работе? – спросил я.
– Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.
– Когда отбываете?
– На следующей неделе.
– Так скоро?
Арт передернул плечами:
– Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.
– Да, могу себе представить, – согласился я.
3
Полагаю, что все последующие события – результат охватившей меня злости. Дело было препоганое, смрадное и мерзкое, и мне следовало попросту отойти в сторону, оставить людей в покое и все забыть. Не было никакой нужды продолжать это бессмысленное расследование. Но когда Джудит сказала, что хочет устроить Ли прощальную вечеринку, я ответил: нет, Арту это не понравится.
После чего моя злость сделалась еще сильнее.
На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:
– Сверни направо, когда доедешь до угла.
– Зачем?
– Я должен заглянуть в одно место.
– Джон…
– Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.
Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.
– Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, – представился я. – Вы уже взяли образцы крови?
Полицейский растерялся.
– Какие образцы?
– Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.
Полицейский недоуменно покачал головой.
– Доктор Лазар просил меня проверить, – сказал я.
– Я об этом ничего не знаю, – ответил полицейский. – Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.
– Нет, – сказал я. – Вчера были дерматологи.
– А.., ну что ж, тогда смотрите. – Он открыл дверь. – Только ничего не трогайте, они еще не сняли отпечатки пальцев.
Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев. Один из них посмотрел на меня.
– Нужна помощь?
– Да, – ответил я. – Стул…
– Вон он, – криминалист указал большим пальцем на стул в углу. – Только не прикасайтесь.
Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.
Я взглянул на криминалистов.
– Вы его уже проверили?
– Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.
– Как это?
Криминалист пожал плечами:
– Все стерто.
– Стерто?
– Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.
Я кивнул.
– Кровь уже брали?
– Да, приехали и уехали.
– Хорошо, – сказал я. – Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.
Он снова пожал плечами:
– Звоните.
Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:
– Доктора Лазара, пожалуйста.
– ..прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…
– Фред? Это Джон Берри, я звоню из ее квартиры.
– ..вероятность ливневых дождей – пятьдесят процентов…
– Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их еще не привезли?
– ..завтра – ясно, понижение температуры до сорока…
– Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.
– ..ветер восточный, пятнадцать миль в час…
Я положил трубку и повернулся к криминалистам.
– Спасибо.
– Не за что.
Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.
После чего моя злость сделалась еще сильнее.
На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:
– Сверни направо, когда доедешь до угла.
– Зачем?
– Я должен заглянуть в одно место.
– Джон…
– Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.
Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.
– Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, – представился я. – Вы уже взяли образцы крови?
Полицейский растерялся.
– Какие образцы?
– Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.
Полицейский недоуменно покачал головой.
– Доктор Лазар просил меня проверить, – сказал я.
– Я об этом ничего не знаю, – ответил полицейский. – Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.
– Нет, – сказал я. – Вчера были дерматологи.
– А.., ну что ж, тогда смотрите. – Он открыл дверь. – Только ничего не трогайте, они еще не сняли отпечатки пальцев.
Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев. Один из них посмотрел на меня.
– Нужна помощь?
– Да, – ответил я. – Стул…
– Вон он, – криминалист указал большим пальцем на стул в углу. – Только не прикасайтесь.
Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.
Я взглянул на криминалистов.
– Вы его уже проверили?
– Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.
– Как это?
Криминалист пожал плечами:
– Все стерто.
– Стерто?
– Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.
Я кивнул.
– Кровь уже брали?
– Да, приехали и уехали.
– Хорошо, – сказал я. – Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.
Он снова пожал плечами:
– Звоните.
Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:
– Доктора Лазара, пожалуйста.
– ..прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…
– Фред? Это Джон Берри, я звоню из ее квартиры.
– ..вероятность ливневых дождей – пятьдесят процентов…
– Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их еще не привезли?
– ..завтра – ясно, понижение температуры до сорока…
– Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.
– ..ветер восточный, пятнадцать миль в час…
Я положил трубку и повернулся к криминалистам.
– Спасибо.
– Не за что.
Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.
ЭПИЛОГ
ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ОКТЯБРЯ
В понедельник я пребывал в дурном расположении духа и почти все утро дул кофе, курил сигареты и морщился от мерзкой горечи во рту, непрерывно повторяя себе, что можно все бросить, забыть, и никому от этого не будет ни холодно ни жарко. Дело закрыто. Я не мог помочь Арту, не мог ничего исправить. Единственное, что я мог, так это нагадить еще больше.
Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он – последний человек, на которого я мог пенять. К тому же Уэстон уже старик.
И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.
И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.
– Привет, Джон. Зачем пожаловали?
– Как самочувствие? – спросил я.
– Мое? – Он усмехнулся. – Прекрасно. А вы как? – Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. – Наслышан о ваших похождениях.
– Я здоров, – ответил я.
Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.
– Болят? – спросил я.
– Что?
– Руки болят?
Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.
– Порезались?
– Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу.., помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.
– Повязку сами накладывали?
– Да. Порез-то пустячный.
Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.
– У вас ко мне какое-то дело? – осведомился Уэстон.
– Да.
Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.
– Это как-то связано с диагнозом Карен Рэнделл? – спросил он. – Я слышал, вы интересовались.
– Да, – ответил я.
– Вы успокоитесь, если образцы посмотрит еще кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?
– Сейчас это не имеет большого значения, – ответил я. – Во всяком случае, с точки зрения закона.
– Наверное, вы правы, – согласился Уэстон.
Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.
– Стул вытерли, – сказал я. – Вы знали об этом?
Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.
– Да. Она обещала вытереть его.
– И дверную ручку тоже.
– Да. И дверную ручку.
– Когда вы пришли к ней?
Уэстон вздохнул:
– Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.
– Вы лечили ее от наркомании?
– То есть поставлял ли я ей зелье?
– То есть лечили вы ее или нет?
– Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… – Он пожал плечами.
– Итак, вы навещали ее, когда была возможность.
– В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.
– А что было в четверг вечером?
– Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.
– И вы схватили стул.
– Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.
Я указал на его руку:
– А порезы?
– Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.
– После удара стулом…
– Он рухнул. Потерял сознание.
– И что вы сделали?
– Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…
– И вы ушли, – закончил я за него.
– Да, – ответил Уэстон, глядя на свои руки.
– Роман был мертв?
– Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.
Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…
– Ну вот, собственно, и все, – с грустной улыбкой сказал Уэстон.
Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.
Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.
– Вы могли бы заявить, что защищались, – сказал я.
– Да, – медленно и очень тихо ответил он. – Мог бы.
***
Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «Скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт, я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.
Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.
Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.
На крыше «Скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.
Или он уже мертв.
На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.
Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину – медленно ползущую по улице карету «Скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.
В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.
Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он – последний человек, на которого я мог пенять. К тому же Уэстон уже старик.
И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.
И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.
– Привет, Джон. Зачем пожаловали?
– Как самочувствие? – спросил я.
– Мое? – Он усмехнулся. – Прекрасно. А вы как? – Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. – Наслышан о ваших похождениях.
– Я здоров, – ответил я.
Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.
– Болят? – спросил я.
– Что?
– Руки болят?
Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.
– Порезались?
– Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу.., помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.
– Повязку сами накладывали?
– Да. Порез-то пустячный.
Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.
– У вас ко мне какое-то дело? – осведомился Уэстон.
– Да.
Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.
– Это как-то связано с диагнозом Карен Рэнделл? – спросил он. – Я слышал, вы интересовались.
– Да, – ответил я.
– Вы успокоитесь, если образцы посмотрит еще кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?
– Сейчас это не имеет большого значения, – ответил я. – Во всяком случае, с точки зрения закона.
– Наверное, вы правы, – согласился Уэстон.
Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.
– Стул вытерли, – сказал я. – Вы знали об этом?
Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.
– Да. Она обещала вытереть его.
– И дверную ручку тоже.
– Да. И дверную ручку.
– Когда вы пришли к ней?
Уэстон вздохнул:
– Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.
– Вы лечили ее от наркомании?
– То есть поставлял ли я ей зелье?
– То есть лечили вы ее или нет?
– Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… – Он пожал плечами.
– Итак, вы навещали ее, когда была возможность.
– В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.
– А что было в четверг вечером?
– Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.
– И вы схватили стул.
– Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.
Я указал на его руку:
– А порезы?
– Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.
– После удара стулом…
– Он рухнул. Потерял сознание.
– И что вы сделали?
– Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…
– И вы ушли, – закончил я за него.
– Да, – ответил Уэстон, глядя на свои руки.
– Роман был мертв?
– Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.
Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…
– Ну вот, собственно, и все, – с грустной улыбкой сказал Уэстон.
Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.
Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.
– Вы могли бы заявить, что защищались, – сказал я.
– Да, – медленно и очень тихо ответил он. – Мог бы.
***
Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «Скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт, я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.
Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.
Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.
На крыше «Скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.
Или он уже мертв.
На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.
Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину – медленно ползущую по улице карету «Скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.
В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.