Страница:
Иными словами, тут царил уют, о котором мог мечтать любой мужчина.
Когда Миллисент по делам бизнеса уезжала из Нью-Йорка и Ангус оставался один, у Виктории вошло в привычку приглашать его обедать. Это было вполне естественно. Она все равно готовит для себя, а где один, там и двое. Разве трудно поставить на стол лишнюю тарелку, открыть бутылку вина и провести вечер за разговорами о работе, о книгах, q политике, искусстве и куче других вещей, представляющих общий интерес для двух умных людей, работающих вместе?
Во время этих вечеров Виктория не позволяла себе ни малейшего намека на какие-нибудь личные чувства. Она никогда не бросала на него слишком долгих взглядов и сознательно не прибегала к избитым приемам женского кокетства. Да, она была женщиной, но совсем не такой, какова ее мать. Для Миллисент Колдуэлл не существовали сложные и старомодные приемы, которыми пользовалась ее дочь, ставшая внимательным слушателем и интересным собеседником. Человеком, для которого была важна духовная жизнь.
Во время этих долгих вечеров Виктория всегда садилась подальше от Ангуса; это способствовало беседе, но мешало установлению слишком тесной близости. Когда Ангусу пора было уходить, она находила себе какое-нибудь занятие в гостиной, чтобы приветливо помахать ему рукой издали. Она сохраняла дистанцию между ними даже во время обеда на кухне, передавала ему тарелку, держась по другую сторону стола, и никогда не наклонялась, чтобы наполнить его бокал. Его никогда не приглашали взглянуть на спальню Виктории (как часто делают жители Нью-Йорка, демонстрируя гостю свою квартиру), и постепенно Ангус понял, что этого так и не случится.
Перед приходом Ангуса Виктория переодевалась. Она снимала темные, строгие, старившие ее костюмы, которые носила в офисе с самого начала своей карьеры, и надевала уютные джинсы, майки и свитеры цвета абрикоса или чайной розы, придававшие теплый оттенок ее бледной коже. Она всегда носила лифчик, поддерживавший ее полную грудь, но не надевала трусиков. Это было очень важно: прикосновение грубой ткани к интимным местам постоянно напоминало Виктории о той роли, которую она должна играть. Она распускала волосы, доходившие до середины спины, и тщательно расчесывала их. Она выглядела удивительно молодой, беспечной и невинной.
Молодость у нее была, но беспечностью и невинностью (за исключением чисто физической) тут и не пахло. Виктория Фрост прекрасно знала, что через какое-то время она заставит Ангуса Колдуэлла сгорать от желания, но не станет поощрять его ни словом, ни жестом. Она не ударит для этого палец о палец, не даст ему понять, что жаждет его каждым сантиметром кожи, каждой клеточкой мозга. Инициатива должна исходить от него.
Постепенно Ангус Колдуэлл осознавал, что ему больше не хочется случайных связей со случайными женщинами. Ради чего вонзаться в незнакомое тело и прикасаться к незнакомой душе? Ради недолгого физического облегчения? Когда он начал думать о Виктории, все это показалось ему мелким и ненужным. Ангус то и дело вспоминал ее тихую квартиру, напоминавшую островок в бурном море, ее гордое спокойствие, приветливую улыбку, умение слушать и высказывать оригинальные мысли.
Теперь Ангус с нетерпением ждал каждого нового обеда с Викторией. Однако от его внимания не ускользнула одна закономерность: когда Миллисент возвращалась, ни Ангус, ни Виктория не говорили ей о своих встречах. Они не договаривались об этом. С первого посещения Ангусом квартиры Виктории оба без слов поняли, что Миллисент этого не одобрит. Она все сильнее ревновала мужа к десяткам женщин, с которыми он работал. В том числе и к собственной дочери, хотя Виктория не давала для этого ни малейшего повода.
Виктория не давала ему ни малейшего повода думать о ней с неудержимым и все возрастающим вожделением. Да, он сгорал от вожделения. Он день и ночь сгорал от вожделения к девушке, которая не хотела от него ничего, кроме нескольких спокойных вечеров, к девушке, которая даже не удосуживалась накраситься ради него, которая никогда не подходила к нему близко, никогда не говорила о себе ничего такого, что могло бы подхлестнуть его воображение, к девушке, которая считала его своим другом и никем более.
Когда Ангус видел Викторию на совещаниях в офисе, неизменно одетую в черное, гладко причесанную, строгую, знающую и такую уверенную в себе, что ей можно было дать лет тридцать пять, бедняга думал только о том, какой была Виктория, когда он обедал с ней наедине. А когда у Колдуэлла появлялась возможность вновь прийти в ее квартиру, он представлял себе Викторию обнаженной, раскинувшейся на кровати, сбросившей с себя эти проклятые джинсы и мешковатый свитер, обнаженной и ждущей его, готовой принять его, умоляющей… О боже! Нужно положить этому конец, думал Ангус Колдуэлл, облачаясь в смокинг для очередного приема.
«Интересно, что думает обо мне Виктория? — задался он вопросом, наклоняясь и рассматривая себя в зеркало. — И думает ли вообще? Может быть, она мечтает об одном из двух молодых людей, которых недавно переманила из агентства Грея? Недаром она столько времени просиживает с ними в офисе… Арчи Рурк и Байрон Бернхейм. Рурк принадлежит к типу мужчин, который нравится всем девушкам, — мрачно думал Ангус. — Неотразимый ирландец с типично ирландским подходом к женщинам, краснобай и острослов. Если бы этот талантливый ублюдок не занялся рекламой, он мог бы пойти в политику и выиграть выборы благодаря женским голосам… Ну погоди, Арчи Рурк, наглый, самоуверенный, честолюбивый Арчи Рурк с хорошо подвешенным языком, соблазнитель женщин!
Впрочем, Байрон Бирнсон Бернхейм-третий куда больше соответствует вкусу Виктории, — решил Ангус, с каждой минутой все сильнее выходя из себя. — Он родом из Сан-Франциско, из семьи рафинированных интеллектуалов. Его мать — известная меценатка, а отец — банкир, коллекция картин которого известна даже в Нью-Йорке. Он выше Арчи, худощавее, с рыжеватыми волосами, элегантный, без намека на мускулы, распирающие пиджак Арчи. У этого малого живое, умное лицо и такой вид, словно он не сомневается, что сможет победить в любой борьбе.
К черту их обоих! К черту всех остальных мужчин, с которыми работает Виктория! К черту незнакомых мужчин, с которыми ей приходится показываться в обществе, хотя она никогда не упоминает ни одного имени! И к черту «Метрополитен», где должен состояться очередной нудный прием! Он расположен всего в трех кварталах отсюда, от дома до него можно было бы легко дойти пешком, если бы Миллисент не вырядилась в темно-синее платье от Сакса, которое прикрывает ее худые обнаженные руки с обвисшей кожей двойным слоем шифона. Никакие физические упражнения не помогут ей одолеть силу земного притяжения. Платье, созданное с таким расчетом, чтобы на нем разместились ее бриллианты стоимостью в три миллиона. Миллисент со стильной прической и макияжем, сделанным визажистом, который специально прибыл два часа назад, не смеющая сделать двух шагов от их парадного до открытой двери лимузина из страха, что ее обворуют. Даже на Пятой авеню…»
6
Когда Миллисент по делам бизнеса уезжала из Нью-Йорка и Ангус оставался один, у Виктории вошло в привычку приглашать его обедать. Это было вполне естественно. Она все равно готовит для себя, а где один, там и двое. Разве трудно поставить на стол лишнюю тарелку, открыть бутылку вина и провести вечер за разговорами о работе, о книгах, q политике, искусстве и куче других вещей, представляющих общий интерес для двух умных людей, работающих вместе?
Во время этих вечеров Виктория не позволяла себе ни малейшего намека на какие-нибудь личные чувства. Она никогда не бросала на него слишком долгих взглядов и сознательно не прибегала к избитым приемам женского кокетства. Да, она была женщиной, но совсем не такой, какова ее мать. Для Миллисент Колдуэлл не существовали сложные и старомодные приемы, которыми пользовалась ее дочь, ставшая внимательным слушателем и интересным собеседником. Человеком, для которого была важна духовная жизнь.
Во время этих долгих вечеров Виктория всегда садилась подальше от Ангуса; это способствовало беседе, но мешало установлению слишком тесной близости. Когда Ангусу пора было уходить, она находила себе какое-нибудь занятие в гостиной, чтобы приветливо помахать ему рукой издали. Она сохраняла дистанцию между ними даже во время обеда на кухне, передавала ему тарелку, держась по другую сторону стола, и никогда не наклонялась, чтобы наполнить его бокал. Его никогда не приглашали взглянуть на спальню Виктории (как часто делают жители Нью-Йорка, демонстрируя гостю свою квартиру), и постепенно Ангус понял, что этого так и не случится.
Перед приходом Ангуса Виктория переодевалась. Она снимала темные, строгие, старившие ее костюмы, которые носила в офисе с самого начала своей карьеры, и надевала уютные джинсы, майки и свитеры цвета абрикоса или чайной розы, придававшие теплый оттенок ее бледной коже. Она всегда носила лифчик, поддерживавший ее полную грудь, но не надевала трусиков. Это было очень важно: прикосновение грубой ткани к интимным местам постоянно напоминало Виктории о той роли, которую она должна играть. Она распускала волосы, доходившие до середины спины, и тщательно расчесывала их. Она выглядела удивительно молодой, беспечной и невинной.
Молодость у нее была, но беспечностью и невинностью (за исключением чисто физической) тут и не пахло. Виктория Фрост прекрасно знала, что через какое-то время она заставит Ангуса Колдуэлла сгорать от желания, но не станет поощрять его ни словом, ни жестом. Она не ударит для этого палец о палец, не даст ему понять, что жаждет его каждым сантиметром кожи, каждой клеточкой мозга. Инициатива должна исходить от него.
Постепенно Ангус Колдуэлл осознавал, что ему больше не хочется случайных связей со случайными женщинами. Ради чего вонзаться в незнакомое тело и прикасаться к незнакомой душе? Ради недолгого физического облегчения? Когда он начал думать о Виктории, все это показалось ему мелким и ненужным. Ангус то и дело вспоминал ее тихую квартиру, напоминавшую островок в бурном море, ее гордое спокойствие, приветливую улыбку, умение слушать и высказывать оригинальные мысли.
Теперь Ангус с нетерпением ждал каждого нового обеда с Викторией. Однако от его внимания не ускользнула одна закономерность: когда Миллисент возвращалась, ни Ангус, ни Виктория не говорили ей о своих встречах. Они не договаривались об этом. С первого посещения Ангусом квартиры Виктории оба без слов поняли, что Миллисент этого не одобрит. Она все сильнее ревновала мужа к десяткам женщин, с которыми он работал. В том числе и к собственной дочери, хотя Виктория не давала для этого ни малейшего повода.
Виктория не давала ему ни малейшего повода думать о ней с неудержимым и все возрастающим вожделением. Да, он сгорал от вожделения. Он день и ночь сгорал от вожделения к девушке, которая не хотела от него ничего, кроме нескольких спокойных вечеров, к девушке, которая даже не удосуживалась накраситься ради него, которая никогда не подходила к нему близко, никогда не говорила о себе ничего такого, что могло бы подхлестнуть его воображение, к девушке, которая считала его своим другом и никем более.
Когда Ангус видел Викторию на совещаниях в офисе, неизменно одетую в черное, гладко причесанную, строгую, знающую и такую уверенную в себе, что ей можно было дать лет тридцать пять, бедняга думал только о том, какой была Виктория, когда он обедал с ней наедине. А когда у Колдуэлла появлялась возможность вновь прийти в ее квартиру, он представлял себе Викторию обнаженной, раскинувшейся на кровати, сбросившей с себя эти проклятые джинсы и мешковатый свитер, обнаженной и ждущей его, готовой принять его, умоляющей… О боже! Нужно положить этому конец, думал Ангус Колдуэлл, облачаясь в смокинг для очередного приема.
«Интересно, что думает обо мне Виктория? — задался он вопросом, наклоняясь и рассматривая себя в зеркало. — И думает ли вообще? Может быть, она мечтает об одном из двух молодых людей, которых недавно переманила из агентства Грея? Недаром она столько времени просиживает с ними в офисе… Арчи Рурк и Байрон Бернхейм. Рурк принадлежит к типу мужчин, который нравится всем девушкам, — мрачно думал Ангус. — Неотразимый ирландец с типично ирландским подходом к женщинам, краснобай и острослов. Если бы этот талантливый ублюдок не занялся рекламой, он мог бы пойти в политику и выиграть выборы благодаря женским голосам… Ну погоди, Арчи Рурк, наглый, самоуверенный, честолюбивый Арчи Рурк с хорошо подвешенным языком, соблазнитель женщин!
Впрочем, Байрон Бирнсон Бернхейм-третий куда больше соответствует вкусу Виктории, — решил Ангус, с каждой минутой все сильнее выходя из себя. — Он родом из Сан-Франциско, из семьи рафинированных интеллектуалов. Его мать — известная меценатка, а отец — банкир, коллекция картин которого известна даже в Нью-Йорке. Он выше Арчи, худощавее, с рыжеватыми волосами, элегантный, без намека на мускулы, распирающие пиджак Арчи. У этого малого живое, умное лицо и такой вид, словно он не сомневается, что сможет победить в любой борьбе.
К черту их обоих! К черту всех остальных мужчин, с которыми работает Виктория! К черту незнакомых мужчин, с которыми ей приходится показываться в обществе, хотя она никогда не упоминает ни одного имени! И к черту «Метрополитен», где должен состояться очередной нудный прием! Он расположен всего в трех кварталах отсюда, от дома до него можно было бы легко дойти пешком, если бы Миллисент не вырядилась в темно-синее платье от Сакса, которое прикрывает ее худые обнаженные руки с обвисшей кожей двойным слоем шифона. Никакие физические упражнения не помогут ей одолеть силу земного притяжения. Платье, созданное с таким расчетом, чтобы на нем разместились ее бриллианты стоимостью в три миллиона. Миллисент со стильной прической и макияжем, сделанным визажистом, который специально прибыл два часа назад, не смеющая сделать двух шагов от их парадного до открытой двери лимузина из страха, что ее обворуют. Даже на Пятой авеню…»
6
Когда несколько недель спустя Миллисент Фрост-Колдуэлл внезапно собралась, взяла шкатулку с драгоценностями, три чемодана, личную горничную, заказала билеты на «Конкорд» и на несколько дней улетела в Лондон, чтобы сорвать попытку конкурентов отбить у них заказ «Бритиш Эйрлайнз», Ангус сам напросился к Виктории на обед.
— Сегодня или завтра? — спросила она.
— Лучше сегодня, — небрежно сказал он. — Конечно, если тебе нетрудно.
— Разве трудно разогреть остатки вчерашнего жаркого? — улыбнулась Виктория и быстро пошла по коридору в свой кабинет. Нужно было приказать секретарше отменить назначенное на вечер свидание.
— Я принес запись Вивальди, которой у тебя нет, — сказал Ангус, когда она открыла дверь.
— По-твоему, Вивальди сочетается с жарким? — рассмеялась Виктория.
— Музыку можно послушать после обеда, — ответил Ангус. Он часто приносил новые записи, потому что она слушала музыку внимательно, с закрытыми глазами, и это позволяло долго, блаженно и нестерпимо долго смотреть на девушку без ее ведома.
Когда с едой было покончено и настало время музыки, Ангус сел в кожаное кресло, вытянул ноги и прикрыл глаза. Виктория расположилась на диване с обивкой из красно-коричневой ткани. На ней были белые джинсы; длинные локоны рассыпались по просторному темно-персиковому свитеру, скрадывающему изгибы ее тела. Она казалась такой вызывающе юной, что у него щемило сердце. Ангус с пронзительной ясностью представлял себе, как гладит эту гладкую шею кончиками пальцев, а потом целует жилку у основания горла. Было душно, в комнате витал дым от пламенного желания Ангуса прикоснуться к ней, но Виктория, сосредоточившаяся на музыке, казалось, ничего не замечала.
Однако она сквозь ресницы наблюдала за Ангусом. С помощью зеркала она убедилась, что может это делать совершенно незаметно. «Его лицо ничего не выражает», — думала она, изнывая от желания прикоснуться губами к его коже и светлым шелковистым волосам. Виктория беспокойно заерзала на диване. Несколько секунд спустя она сменила позу и вдруг заметила, что на лице Ангуса появилось голодное выражение. Он скрестил ноги, чего обычно не делал. Выждав мгновение, Виктория сделала глубокий вдох, закинула руки за голову и потянулась так, словно у нее затекла спина. Все еще следя за Ангусом сквозь ресницы, она заметила, что тот закусил нижнюю губу и еще плотнее сжал ноги. «О да, — подумала она, — да, кажется, настал момент, о котором я мечтала и которого ждала несколько лет. Пора! Либо это случится сейчас, когда он ощутил возбуждение и готов потерять над собой власть, либо этот обед будет для нас последним». Но музыка еще звучала, и Ангус продолжал сидеть.
Разделявшее их расстояние, расстояние, которое она неизменно поддерживала, внезапно оказалось непреодолимым. «Он продолжает придерживаться правил, которые я установила, — наконец догадалась Виктория. — И никогда не сделает первого шага».
Нет, так дальше нельзя! Сгорая от нетерпения, Виктория встала с дивана, пробормотала, что хочет достать другую кассету, забралась на стремянку из красного дерева, стоящую у шкафа, и принялась что-то нашаривать, повернувшись к Ангусу спиной, чтобы тот не видел ее глаз, наполненных слезами гнева и досады. Послышались шаги, и внезапно сильные руки обняли ее талию. Ангус нашарил застежку джинсов, заставив Викторию застыть на месте. Когда теплые пальцы коснулись ее обнаженного живота и двинулись вниз, к кромке курчавых волос, она потеряла дар речи и ухватилась за край стремянки, чтобы не упасть. «Не останавливайся, — молилась про себя Виктория, — не останавливайся». Ангус развернул Викторию к себе и жадно припал к темному треугольнику, чудесно открывшемуся его горячим губам.
Они стояли так несколько минут, слишком возбужденные, чтобы что-то говорить. Ангус зарылся лицом в ее лоно и исследовал его алчными губами и языком; молчаливое согласие Виктории было красноречивее всяких слов. Он продолжал ласкать девушку; наконец Виктория прижала к себе его голову, и Ангус испугался, что сейчас она испытает блаженство, которое он не сможет с ней разделить. Он взял ее на руки, понес в спальню, в которой еще ни разу не был, и положил на кровать, которую так часто представлял себе. Покрывая ее лицо торопливыми поцелуями, он сорвал с себя одежду, стащил с нее свитер и избавил от лифчика груди. Ангус был жадным и безжалостным, как преступник; в его действиях не было и намека на нежность, но Виктория отвечала ему не менее яростно. Скрежеща зубами, Ангус рвался вперед и вперед, набрасывался на нее, как умирающее с голоду животное набрасывается на кусок мяса, пока полностью не вошел в ее горячее, туго напрягшееся лоно.
— Да! — наконец вырвалось у Виктории, и этого было достаточно, чтобы Ангус испытал самый головокружительный оргазм в его жизни.
Когда все кончилось, он упал навзничь, едва не потеряв сознания от облегчения. Сердце колотилось как сумасшедшее. Придя в себя после долгого провала в памяти, он понял, что Виктория неподвижно лежит рядом и тяжело дышит от яростного напряжения, так и не нашедшего выхода.
— Ты не…
— Нет, — прошептала она.
Ангус склонился над Викторией, решив довести ее до оргазма, который она чуть не испытала в гостиной. Раздвинув ей ноги — на сей раз более нежно, — он увидел на простыне пятна крови.
— Я сделал тебе больно! — воскликнул он, внезапно поняв, что был настоящим дикарем, эгоистичным и безжалостным.
— Я хотела этого. — Она выглядела беззащитной, раненой и трогательно живой.
— У тебя течет кровь.
— Да.
— Ты… это было впервые. — Он не верил своим глазам.
— Конечно.
— Виктория… Этого не может быть. Ты не могла столько ждать!
— Я ласкала себя… и думала о тебе.
Она громко засмеялась, и Ангуса охватила целая гамма чувств — несказанная благодарность, трепет, изумление, любовь и отчаянное любопытство. Все эти чувства были сильными и какими-то первобытными. Ангусу хотелось кусать ее до крови, кусать, пока она не закричит, целовать, пока не распухнут губы, привязать Викторию к кровати и бешено овладевать ею, пока они оба не рухнут замертво. «Я ласкала себя и думала о тебе». Он понял, что возбудился снова, и снова вошел в ее ожидающее, полное желания тело. На сей раз Ангус двигался медленно и осторожно. Его пальцы, внезапно ставшие очень чувствительными, ласкали ее нежную плоть, ставшую за последний час влажной и жаркой. Его вторая эрекция длилась намного дольше первой. Он заполнил Викторию целиком, перестал двигаться и начал ласкать тугой, горячий, ожидающий кусочек плоти, от которого зависело ее удовлетворение. Почувствовав ее готовность, он убрал пальцы, но тут же снова возобновил ласки, когда распаленная Виктория замерла и открыла рот в молчаливой мольбе. Она ждала его. Пусть подождет еще немного, сейчас он даст ей облегчение. Ни одна женщина так не понимала его в постели, ни одна женщина до такой степени не отдавалась на его милость. Полнота обладания была такой сильной, что ему хотелось убить Викторию. И когда он наконец взорвался снова, то действовал едва ли не вопреки собственному желанию, неохотно позволив Виктории ощутить ликующее, варварское, отчаянное удовлетворение, которого она так долго ждала.
Четыре дня, которые Миллисент провела в Лондоне, они встречались в квартире Виктории, стремясь оказаться там как можно раньше. Из офиса они уходили порознь, пользовались разными такси и разными ключами, а потом сразу шли в спальню и набрасывались друг на друга со страстью, не позволявшей остановиться, оглянуться и осмыслить происходящее. Они были слишком счастливы, чтобы разговаривать, думать или строить планы, слишком одурманены все растущим наслаждением от узнавания тел друг друга.
Ангус с величайшим трудом заставлял себя вернуться домой, чтобы немного поспать, побриться, принять душ и позавтракать. У него не было сил поддерживать заведенный порядок. Оба проводили обычные совещания и презентации с ни о чем не догадывавшимися подчиненными, а сами пылко мечтали друг о друге. Когда они оказывались в одном помещении, то не смели смотреть друг на друга. Во время совместного ленча с сотрудниками «Оук-Хилл» обоим кусок не лез в горло, но никто из присутствовавших за столом не замечал, что общительные, деловые и доброжелательные Ангус Колдуэлл и Виктория Фрост не похожи сами на себя.
— Что будет дальше? — заставила себя спросить Виктория накануне возвращения матери.
— Я думаю только об одном: как устроить, чтобы мы могли быть вместе. Мы не можем… сидеть и ждать, когда она вновь уедет. Я не знаю, что делать. — Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями.
Именно этого она ждала и боялась. Ангус не был готов порвать с прежним. Он еще не понимал, не позволял себе понять, что начать новую жизнь можно будет только тогда, когда от старой не останется камня на камне. Все произошло слишком быстро. Ангус не был готов взглянуть в лицо действительности, к отказу от всего, что у него было, к мысли о том, что Виктория должна занять место своей сухой, раздражительной матери, лишенной естественного родительского чувства и вполне заслужившей приближавшееся наказание. Но Ангусу всего тридцать девять, у него есть время, нужное им обоим, а Виктория согласна ждать. Ждать и ждать. Сейчас, когда она уверена в нем, это будет намного легче. Разве она не ждала его с шестнадцати лет, бесконечные, бесплодные годы, когда было не на что опереться, кроме своей любви и силы воли? Теперь, когда она одержала долгожданную победу, нельзя было совершить ложный шаг. Она всегда знала, знала, что уведет Ангуса у матери. Он принадлежал Виктории с той минуты, когда она увидела его в первый раз.
— Мы могли бы снять квартиру неподалеку от офиса, — с запинкой сказала Виктория, словно не думала над этим заранее. — Могли бы встречаться там… во время ленча или в конце дня… До того, как тебе нужно будет ехать домой. Ты мог бы сказать, что пришлось выпить с клиентом или сыграть в бридж. Можно было бы время от времени выкраивать час-другой…
— Ох, милая! — Он зарылся лицом в ее плечо. — Час — это ничто.
— По-твоему, у нас есть другой выход?
— Нет, — простонал он. — Нет…
Через несколько дней Ангус снял маленькую, хорошо меблированную квартиру в пяти минутах езды на такси от офиса. Они встречались там при первой возможности, иногда после тщательно рассчитанных отказов от деловых ленчей, а иногда в пять часов вечера. Но зависимость от множества связанных с ними людей делала эти встречи редкими, короткими и непредсказуемыми. Особенно трудно было вынести уик-энды, которые Колдуэллы с весны до осени обычно проводили в Саутгемптоне. Единственными периодами настоящей свободы были только краткие деловые поездки Миллисент Фрост-Колдуэлл.
Прошел почти год, но их жадная тяга друг к другу становилась все сильнее. Когда они были врозь, каждым овладевало растущее желание, постоянный голод, требовавший утоления, как привычка к наркотику.
— Я не могу спать с Миллисент, — как-то признался Ангус. — После тебя я ни разу не прикасался к ней.
— И что она на это говорит? — спросила Виктория, в голове которой билась только одна мысль: «Ради бога, скажи матери правду!»
— Ничего. Притворяется слепой и ничего не хочет знать.
Виктория застыла от ужаса, услышав в его голосе явное облегчение.
В начале зимы 1981 года, вскоре после своего назначения руководителем всех заказов «Оук-Хилл Фудс», Виктория решила, что Ангус слишком удобно устроился. Любовница, которая ради него готова на все и согласна довольствоваться крохами его внимания, и жена, решившая не задавать вопросов… Придется ей поторопить события.
— Мама, в этом году я бы хотела провести рождественские каникулы на Ямайке… У тебя найдется для меня комната?
— Конечно, — скрывая удивление, ответила Миллисент. — Наверно, ты будешь с кавалером?
— Честно говоря, еще об этом не думала. Но вообще-то… Да, пожалуй. Есть один молодой человек. У нас с ним ничего серьезного, компании он не испортит… Спасибо, мама.
«Грызет себе локти, что сама до этого не додумалась, — хихикала Виктория, набирая номер телефона. — Уж кто-кто, а Миллисент Фрост-Колдуэлл умеет сбывать товар. Даже самый неходовой».
Виктория выбрала себе в спутники самого симпатичного из своих воздыхателей, Эймори Хопкинса, тридцатипятилетнего разведенного биржевого маклера, обладавшего внушительным состоянием, не обремененного детьми, высокого, красивого, с хорошими манерами, спокойного и обладавшего чувством юмора. Он был неплохим спортсменом, прилично танцевал, прекрасно одевался и, судя по всему, был отличным любовником. Эймори принял приглашение с удовольствием. «Мать будет пускать слюнки, — подумала Виктория. — А Ангус… ничего, пусть помучается».
За неделю, проведенную в имении около Монтего-Бэй, Виктория использовала все средства, которые имелись в ее распоряжении. Флирта в саду среди них не было (этим искусством она не владела), однако каждый раз, когда им с Хопкинсом удавалось уединиться, они вели долгие беседы. Это наносило Ангусу куда более глубокие раны, чем могло бы причинить открытое кокетство. Стоило Ангусу услышать ее негромкий смех, увидеть, как она наклоняется к Эймори и приглаживает ладонью его растрепавшиеся волосы, его начинала мучить ревность. Виктория изменила своему обычному стилю и начала носить открытые сарафаны из хлопка, отказалась от лифчика, стягивавшего ее полную, упругую грудь, надевала бикини, подчеркивавшее ее пышные бедра и тонкую талию, и короткие вечерние платья.
Виктория была очень любезна с матерью. Не менее любезна с остальными гостями. И особенно любезна с Ангусом, как будто он действительно был ее любимым отчимом.
Эймори Хопкинс считал бы Викторию еще более очаровательной, если бы она легла с ним в постель, но этого не было. Она позволяла ему целовать себя, позволяла гладить шею и руки, а однажды у бассейна разрешила натереть себя маслом для загара всюду, где было можно, но говорила, что в материнском доме предпочитает спать одна.
Они ухитрились встретиться с Ангусом только один раз. Это было в купальне, в конце дня. Ангус ждал ее, испытывая болезненное возбуждение, усиливавшееся с каждой минутой. Он представлял себе, как будет целовать Викторию, пока та не затрепещет, а потом отведет ее в одну из раздевалок, запрет дверь, задерет подол ее сарафана и овладеет, нисколько не заботясь о том, чтобы она получила удовлетворение. Это будет местью за мучения, которые он испытал из-за нее. Он овладеет Викторией так быстро, эгоистично и беспощадно, что она не успеет испытать оргазм, а затем уйдет и бросит ее сгорать от унизительного желания. «Пусть терзается, — скрежеща зубами, говорил себе Ангус, — пусть испытает те же мучения, которые я чувствовал всю неделю, не получая удовлетворения. Пусть ласкает себя и думает обо мне, как это было прежде!»
Виктория вошла в купальню и бросилась в его объятия. Не успел Ангус поцеловать ее, как она сунула обе руки в его плавки, схватила твердый член и начала ласкать его так, как больше всего нравилось Колдуэллу: одной рукой поглаживая и сжимая яички, а другой быстро водя вверх-вниз и периодически сжимая ладонь. Ангус окаменел. Он тяжело дышал и понимал, что не сможет привести в исполнение свой план. Внезапно Виктория вздрогнула, как будто услышала чьи-то шаги, отдернула руки, резко повернулась и выбежала из купальни.
«Я знаю, как ты страдаешь, — думала Виктория, идя к дому. — Потому что я сама страдаю не меньше». За возможность лечь с ним в постель она отдала бы все на свете. Все, кроме только что одержанной победы.
— Думаешь, я не знаю, что все это ты сделала нарочно? — гневно спросил Ангус, когда они вернулись в нью-йоркскую квартиру неподалеку от офиса в канун нового, 1982 года. — Ты вела себя как шлюха!
— Мне мало тех крох, что изредка перепадают, — спокойно ответила Виктория, не обращая внимания на его гнев.
— О боже, ты должна понять… Большего мы себе позволить не можем.
— Нет, — решительно тряхнула головой Виктория.
Она сидела на кончике кресла и держала в руках перчатки, как леди, ожидающая, пока ей принесут чашку чаю. Ангус ждал ее, сгорая от желания, но Виктория была далека от мыслей о сексе. «Она кокетничает со мной», — подумал Ангус, шагнул к ней, наклонился, привлек к себе, поцеловал в губы, вынул шпильки из волос, расстегнул жакет и блузку, а потом впился губами в кончики грудей и начал сосать их. Эта ласка возбуждала ее, как никакая другая. Виктория позволила ему все. Позволила положить себя навзничь, раздеть, увлажнить себя языком, позволила раздвинуть ей ноги и войти в нее, но никак не реагировала. Ангус овладел ею яростно, как никогда в жизни. Чем больше она сдерживалась, тем сильнее он распалялся.
Когда все кончилось, она спросила только одно:
— Тебе было достаточно?
— Нет, черт побери! А тебе?
— Большего я тебе дать не могу, — неумолимо ответила Виктория. — Мне пора. Сегодня вечером я иду на бал в «Лайтхаусе». Нужно заехать домой и переодеться.
Ангус оцепенел и потерял способность связно мыслить. Он молча следил за тем, как Виктория собирает свои вещи и торопливо одевается. Часы показывали всего лишь половину шестого. Спешить было некуда, у них оставался еще час, даже полтора. Как она могла уйти от него, возбужденная, но не получившая удовлетворения, если уже несколько недель не испытывала оргазма? Во всяком случае, он так думал…
— Кто пригласил тебя на бал?
— Не Эймори. Этого человека ты не знаешь. — Она ушла, оставив его в полном отчаянии.
Он долго сидел на диване, не в состоянии одеться, закутавшись в пальто и дрожа от холода в жарко натопленной комнате, и пытался осмыслить случившееся. Ангус разрывался от ревности к мужчине, который сегодня вечером будет танцевать с ней, смотреть ей в глаза, любоваться ее улыбкой. А его снова оттолкнули, возбужденного до такой степени, что все болит. В эту минуту он отдал бы все на свете, чтобы вернуть ее.
Ангус Колдуэлл понимал, что при всем желании не сможет выкроить для Виктории больше нескольких дополнительных часов в месяц. Разве это что-то изменит? «Допустим, — сказал он себе, — я разведусь с Миллисент. Что дальше? В агентстве начнется разброд, и на какое-то время его налаженная деятельность полетит к чертовой матери. Но я смогу начать все сначала, создать новое собственное агентство, а со временем расширить дело. Да, все это вполне возможно».
— Сегодня или завтра? — спросила она.
— Лучше сегодня, — небрежно сказал он. — Конечно, если тебе нетрудно.
— Разве трудно разогреть остатки вчерашнего жаркого? — улыбнулась Виктория и быстро пошла по коридору в свой кабинет. Нужно было приказать секретарше отменить назначенное на вечер свидание.
— Я принес запись Вивальди, которой у тебя нет, — сказал Ангус, когда она открыла дверь.
— По-твоему, Вивальди сочетается с жарким? — рассмеялась Виктория.
— Музыку можно послушать после обеда, — ответил Ангус. Он часто приносил новые записи, потому что она слушала музыку внимательно, с закрытыми глазами, и это позволяло долго, блаженно и нестерпимо долго смотреть на девушку без ее ведома.
Когда с едой было покончено и настало время музыки, Ангус сел в кожаное кресло, вытянул ноги и прикрыл глаза. Виктория расположилась на диване с обивкой из красно-коричневой ткани. На ней были белые джинсы; длинные локоны рассыпались по просторному темно-персиковому свитеру, скрадывающему изгибы ее тела. Она казалась такой вызывающе юной, что у него щемило сердце. Ангус с пронзительной ясностью представлял себе, как гладит эту гладкую шею кончиками пальцев, а потом целует жилку у основания горла. Было душно, в комнате витал дым от пламенного желания Ангуса прикоснуться к ней, но Виктория, сосредоточившаяся на музыке, казалось, ничего не замечала.
Однако она сквозь ресницы наблюдала за Ангусом. С помощью зеркала она убедилась, что может это делать совершенно незаметно. «Его лицо ничего не выражает», — думала она, изнывая от желания прикоснуться губами к его коже и светлым шелковистым волосам. Виктория беспокойно заерзала на диване. Несколько секунд спустя она сменила позу и вдруг заметила, что на лице Ангуса появилось голодное выражение. Он скрестил ноги, чего обычно не делал. Выждав мгновение, Виктория сделала глубокий вдох, закинула руки за голову и потянулась так, словно у нее затекла спина. Все еще следя за Ангусом сквозь ресницы, она заметила, что тот закусил нижнюю губу и еще плотнее сжал ноги. «О да, — подумала она, — да, кажется, настал момент, о котором я мечтала и которого ждала несколько лет. Пора! Либо это случится сейчас, когда он ощутил возбуждение и готов потерять над собой власть, либо этот обед будет для нас последним». Но музыка еще звучала, и Ангус продолжал сидеть.
Разделявшее их расстояние, расстояние, которое она неизменно поддерживала, внезапно оказалось непреодолимым. «Он продолжает придерживаться правил, которые я установила, — наконец догадалась Виктория. — И никогда не сделает первого шага».
Нет, так дальше нельзя! Сгорая от нетерпения, Виктория встала с дивана, пробормотала, что хочет достать другую кассету, забралась на стремянку из красного дерева, стоящую у шкафа, и принялась что-то нашаривать, повернувшись к Ангусу спиной, чтобы тот не видел ее глаз, наполненных слезами гнева и досады. Послышались шаги, и внезапно сильные руки обняли ее талию. Ангус нашарил застежку джинсов, заставив Викторию застыть на месте. Когда теплые пальцы коснулись ее обнаженного живота и двинулись вниз, к кромке курчавых волос, она потеряла дар речи и ухватилась за край стремянки, чтобы не упасть. «Не останавливайся, — молилась про себя Виктория, — не останавливайся». Ангус развернул Викторию к себе и жадно припал к темному треугольнику, чудесно открывшемуся его горячим губам.
Они стояли так несколько минут, слишком возбужденные, чтобы что-то говорить. Ангус зарылся лицом в ее лоно и исследовал его алчными губами и языком; молчаливое согласие Виктории было красноречивее всяких слов. Он продолжал ласкать девушку; наконец Виктория прижала к себе его голову, и Ангус испугался, что сейчас она испытает блаженство, которое он не сможет с ней разделить. Он взял ее на руки, понес в спальню, в которой еще ни разу не был, и положил на кровать, которую так часто представлял себе. Покрывая ее лицо торопливыми поцелуями, он сорвал с себя одежду, стащил с нее свитер и избавил от лифчика груди. Ангус был жадным и безжалостным, как преступник; в его действиях не было и намека на нежность, но Виктория отвечала ему не менее яростно. Скрежеща зубами, Ангус рвался вперед и вперед, набрасывался на нее, как умирающее с голоду животное набрасывается на кусок мяса, пока полностью не вошел в ее горячее, туго напрягшееся лоно.
— Да! — наконец вырвалось у Виктории, и этого было достаточно, чтобы Ангус испытал самый головокружительный оргазм в его жизни.
Когда все кончилось, он упал навзничь, едва не потеряв сознания от облегчения. Сердце колотилось как сумасшедшее. Придя в себя после долгого провала в памяти, он понял, что Виктория неподвижно лежит рядом и тяжело дышит от яростного напряжения, так и не нашедшего выхода.
— Ты не…
— Нет, — прошептала она.
Ангус склонился над Викторией, решив довести ее до оргазма, который она чуть не испытала в гостиной. Раздвинув ей ноги — на сей раз более нежно, — он увидел на простыне пятна крови.
— Я сделал тебе больно! — воскликнул он, внезапно поняв, что был настоящим дикарем, эгоистичным и безжалостным.
— Я хотела этого. — Она выглядела беззащитной, раненой и трогательно живой.
— У тебя течет кровь.
— Да.
— Ты… это было впервые. — Он не верил своим глазам.
— Конечно.
— Виктория… Этого не может быть. Ты не могла столько ждать!
— Я ласкала себя… и думала о тебе.
Она громко засмеялась, и Ангуса охватила целая гамма чувств — несказанная благодарность, трепет, изумление, любовь и отчаянное любопытство. Все эти чувства были сильными и какими-то первобытными. Ангусу хотелось кусать ее до крови, кусать, пока она не закричит, целовать, пока не распухнут губы, привязать Викторию к кровати и бешено овладевать ею, пока они оба не рухнут замертво. «Я ласкала себя и думала о тебе». Он понял, что возбудился снова, и снова вошел в ее ожидающее, полное желания тело. На сей раз Ангус двигался медленно и осторожно. Его пальцы, внезапно ставшие очень чувствительными, ласкали ее нежную плоть, ставшую за последний час влажной и жаркой. Его вторая эрекция длилась намного дольше первой. Он заполнил Викторию целиком, перестал двигаться и начал ласкать тугой, горячий, ожидающий кусочек плоти, от которого зависело ее удовлетворение. Почувствовав ее готовность, он убрал пальцы, но тут же снова возобновил ласки, когда распаленная Виктория замерла и открыла рот в молчаливой мольбе. Она ждала его. Пусть подождет еще немного, сейчас он даст ей облегчение. Ни одна женщина так не понимала его в постели, ни одна женщина до такой степени не отдавалась на его милость. Полнота обладания была такой сильной, что ему хотелось убить Викторию. И когда он наконец взорвался снова, то действовал едва ли не вопреки собственному желанию, неохотно позволив Виктории ощутить ликующее, варварское, отчаянное удовлетворение, которого она так долго ждала.
Четыре дня, которые Миллисент провела в Лондоне, они встречались в квартире Виктории, стремясь оказаться там как можно раньше. Из офиса они уходили порознь, пользовались разными такси и разными ключами, а потом сразу шли в спальню и набрасывались друг на друга со страстью, не позволявшей остановиться, оглянуться и осмыслить происходящее. Они были слишком счастливы, чтобы разговаривать, думать или строить планы, слишком одурманены все растущим наслаждением от узнавания тел друг друга.
Ангус с величайшим трудом заставлял себя вернуться домой, чтобы немного поспать, побриться, принять душ и позавтракать. У него не было сил поддерживать заведенный порядок. Оба проводили обычные совещания и презентации с ни о чем не догадывавшимися подчиненными, а сами пылко мечтали друг о друге. Когда они оказывались в одном помещении, то не смели смотреть друг на друга. Во время совместного ленча с сотрудниками «Оук-Хилл» обоим кусок не лез в горло, но никто из присутствовавших за столом не замечал, что общительные, деловые и доброжелательные Ангус Колдуэлл и Виктория Фрост не похожи сами на себя.
— Что будет дальше? — заставила себя спросить Виктория накануне возвращения матери.
— Я думаю только об одном: как устроить, чтобы мы могли быть вместе. Мы не можем… сидеть и ждать, когда она вновь уедет. Я не знаю, что делать. — Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями.
Именно этого она ждала и боялась. Ангус не был готов порвать с прежним. Он еще не понимал, не позволял себе понять, что начать новую жизнь можно будет только тогда, когда от старой не останется камня на камне. Все произошло слишком быстро. Ангус не был готов взглянуть в лицо действительности, к отказу от всего, что у него было, к мысли о том, что Виктория должна занять место своей сухой, раздражительной матери, лишенной естественного родительского чувства и вполне заслужившей приближавшееся наказание. Но Ангусу всего тридцать девять, у него есть время, нужное им обоим, а Виктория согласна ждать. Ждать и ждать. Сейчас, когда она уверена в нем, это будет намного легче. Разве она не ждала его с шестнадцати лет, бесконечные, бесплодные годы, когда было не на что опереться, кроме своей любви и силы воли? Теперь, когда она одержала долгожданную победу, нельзя было совершить ложный шаг. Она всегда знала, знала, что уведет Ангуса у матери. Он принадлежал Виктории с той минуты, когда она увидела его в первый раз.
— Мы могли бы снять квартиру неподалеку от офиса, — с запинкой сказала Виктория, словно не думала над этим заранее. — Могли бы встречаться там… во время ленча или в конце дня… До того, как тебе нужно будет ехать домой. Ты мог бы сказать, что пришлось выпить с клиентом или сыграть в бридж. Можно было бы время от времени выкраивать час-другой…
— Ох, милая! — Он зарылся лицом в ее плечо. — Час — это ничто.
— По-твоему, у нас есть другой выход?
— Нет, — простонал он. — Нет…
Через несколько дней Ангус снял маленькую, хорошо меблированную квартиру в пяти минутах езды на такси от офиса. Они встречались там при первой возможности, иногда после тщательно рассчитанных отказов от деловых ленчей, а иногда в пять часов вечера. Но зависимость от множества связанных с ними людей делала эти встречи редкими, короткими и непредсказуемыми. Особенно трудно было вынести уик-энды, которые Колдуэллы с весны до осени обычно проводили в Саутгемптоне. Единственными периодами настоящей свободы были только краткие деловые поездки Миллисент Фрост-Колдуэлл.
Прошел почти год, но их жадная тяга друг к другу становилась все сильнее. Когда они были врозь, каждым овладевало растущее желание, постоянный голод, требовавший утоления, как привычка к наркотику.
— Я не могу спать с Миллисент, — как-то признался Ангус. — После тебя я ни разу не прикасался к ней.
— И что она на это говорит? — спросила Виктория, в голове которой билась только одна мысль: «Ради бога, скажи матери правду!»
— Ничего. Притворяется слепой и ничего не хочет знать.
Виктория застыла от ужаса, услышав в его голосе явное облегчение.
В начале зимы 1981 года, вскоре после своего назначения руководителем всех заказов «Оук-Хилл Фудс», Виктория решила, что Ангус слишком удобно устроился. Любовница, которая ради него готова на все и согласна довольствоваться крохами его внимания, и жена, решившая не задавать вопросов… Придется ей поторопить события.
— Мама, в этом году я бы хотела провести рождественские каникулы на Ямайке… У тебя найдется для меня комната?
— Конечно, — скрывая удивление, ответила Миллисент. — Наверно, ты будешь с кавалером?
— Честно говоря, еще об этом не думала. Но вообще-то… Да, пожалуй. Есть один молодой человек. У нас с ним ничего серьезного, компании он не испортит… Спасибо, мама.
«Грызет себе локти, что сама до этого не додумалась, — хихикала Виктория, набирая номер телефона. — Уж кто-кто, а Миллисент Фрост-Колдуэлл умеет сбывать товар. Даже самый неходовой».
Виктория выбрала себе в спутники самого симпатичного из своих воздыхателей, Эймори Хопкинса, тридцатипятилетнего разведенного биржевого маклера, обладавшего внушительным состоянием, не обремененного детьми, высокого, красивого, с хорошими манерами, спокойного и обладавшего чувством юмора. Он был неплохим спортсменом, прилично танцевал, прекрасно одевался и, судя по всему, был отличным любовником. Эймори принял приглашение с удовольствием. «Мать будет пускать слюнки, — подумала Виктория. — А Ангус… ничего, пусть помучается».
За неделю, проведенную в имении около Монтего-Бэй, Виктория использовала все средства, которые имелись в ее распоряжении. Флирта в саду среди них не было (этим искусством она не владела), однако каждый раз, когда им с Хопкинсом удавалось уединиться, они вели долгие беседы. Это наносило Ангусу куда более глубокие раны, чем могло бы причинить открытое кокетство. Стоило Ангусу услышать ее негромкий смех, увидеть, как она наклоняется к Эймори и приглаживает ладонью его растрепавшиеся волосы, его начинала мучить ревность. Виктория изменила своему обычному стилю и начала носить открытые сарафаны из хлопка, отказалась от лифчика, стягивавшего ее полную, упругую грудь, надевала бикини, подчеркивавшее ее пышные бедра и тонкую талию, и короткие вечерние платья.
Виктория была очень любезна с матерью. Не менее любезна с остальными гостями. И особенно любезна с Ангусом, как будто он действительно был ее любимым отчимом.
Эймори Хопкинс считал бы Викторию еще более очаровательной, если бы она легла с ним в постель, но этого не было. Она позволяла ему целовать себя, позволяла гладить шею и руки, а однажды у бассейна разрешила натереть себя маслом для загара всюду, где было можно, но говорила, что в материнском доме предпочитает спать одна.
Они ухитрились встретиться с Ангусом только один раз. Это было в купальне, в конце дня. Ангус ждал ее, испытывая болезненное возбуждение, усиливавшееся с каждой минутой. Он представлял себе, как будет целовать Викторию, пока та не затрепещет, а потом отведет ее в одну из раздевалок, запрет дверь, задерет подол ее сарафана и овладеет, нисколько не заботясь о том, чтобы она получила удовлетворение. Это будет местью за мучения, которые он испытал из-за нее. Он овладеет Викторией так быстро, эгоистично и беспощадно, что она не успеет испытать оргазм, а затем уйдет и бросит ее сгорать от унизительного желания. «Пусть терзается, — скрежеща зубами, говорил себе Ангус, — пусть испытает те же мучения, которые я чувствовал всю неделю, не получая удовлетворения. Пусть ласкает себя и думает обо мне, как это было прежде!»
Виктория вошла в купальню и бросилась в его объятия. Не успел Ангус поцеловать ее, как она сунула обе руки в его плавки, схватила твердый член и начала ласкать его так, как больше всего нравилось Колдуэллу: одной рукой поглаживая и сжимая яички, а другой быстро водя вверх-вниз и периодически сжимая ладонь. Ангус окаменел. Он тяжело дышал и понимал, что не сможет привести в исполнение свой план. Внезапно Виктория вздрогнула, как будто услышала чьи-то шаги, отдернула руки, резко повернулась и выбежала из купальни.
«Я знаю, как ты страдаешь, — думала Виктория, идя к дому. — Потому что я сама страдаю не меньше». За возможность лечь с ним в постель она отдала бы все на свете. Все, кроме только что одержанной победы.
— Думаешь, я не знаю, что все это ты сделала нарочно? — гневно спросил Ангус, когда они вернулись в нью-йоркскую квартиру неподалеку от офиса в канун нового, 1982 года. — Ты вела себя как шлюха!
— Мне мало тех крох, что изредка перепадают, — спокойно ответила Виктория, не обращая внимания на его гнев.
— О боже, ты должна понять… Большего мы себе позволить не можем.
— Нет, — решительно тряхнула головой Виктория.
Она сидела на кончике кресла и держала в руках перчатки, как леди, ожидающая, пока ей принесут чашку чаю. Ангус ждал ее, сгорая от желания, но Виктория была далека от мыслей о сексе. «Она кокетничает со мной», — подумал Ангус, шагнул к ней, наклонился, привлек к себе, поцеловал в губы, вынул шпильки из волос, расстегнул жакет и блузку, а потом впился губами в кончики грудей и начал сосать их. Эта ласка возбуждала ее, как никакая другая. Виктория позволила ему все. Позволила положить себя навзничь, раздеть, увлажнить себя языком, позволила раздвинуть ей ноги и войти в нее, но никак не реагировала. Ангус овладел ею яростно, как никогда в жизни. Чем больше она сдерживалась, тем сильнее он распалялся.
Когда все кончилось, она спросила только одно:
— Тебе было достаточно?
— Нет, черт побери! А тебе?
— Большего я тебе дать не могу, — неумолимо ответила Виктория. — Мне пора. Сегодня вечером я иду на бал в «Лайтхаусе». Нужно заехать домой и переодеться.
Ангус оцепенел и потерял способность связно мыслить. Он молча следил за тем, как Виктория собирает свои вещи и торопливо одевается. Часы показывали всего лишь половину шестого. Спешить было некуда, у них оставался еще час, даже полтора. Как она могла уйти от него, возбужденная, но не получившая удовлетворения, если уже несколько недель не испытывала оргазма? Во всяком случае, он так думал…
— Кто пригласил тебя на бал?
— Не Эймори. Этого человека ты не знаешь. — Она ушла, оставив его в полном отчаянии.
Он долго сидел на диване, не в состоянии одеться, закутавшись в пальто и дрожа от холода в жарко натопленной комнате, и пытался осмыслить случившееся. Ангус разрывался от ревности к мужчине, который сегодня вечером будет танцевать с ней, смотреть ей в глаза, любоваться ее улыбкой. А его снова оттолкнули, возбужденного до такой степени, что все болит. В эту минуту он отдал бы все на свете, чтобы вернуть ее.
Ангус Колдуэлл понимал, что при всем желании не сможет выкроить для Виктории больше нескольких дополнительных часов в месяц. Разве это что-то изменит? «Допустим, — сказал он себе, — я разведусь с Миллисент. Что дальше? В агентстве начнется разброд, и на какое-то время его налаженная деятельность полетит к чертовой матери. Но я смогу начать все сначала, создать новое собственное агентство, а со временем расширить дело. Да, все это вполне возможно».