Страница:
Увы! Случая прославиться все не подворачивалось. Так и все войны кончатся, а он все еще будет «мал», как думают эти глупцы-взрослые. Их послушать — так выйдет, что сорокалетняя старая развалина подходит для войн больше, чем он…
А с Дэйвидом надежд на подвиги не было. Он высмеивал любые войны, и солдат, и оружие. Уж как его Фрэнсис убеждал, в связи с началом гражданских войн во Франции, куда они часто плавали, установить на носу «Нэнси» завалященькую, четвертьфунтовую пушчонку!
— Нет, малыш, — невозмутимо отвечал Дэйвид, — покуда я жив и «Нэнси» принадлежит мне, оружия на борту не бу-дет. Ясно?
— Но почему?
— Гм, почему? Наверное, потому, что с одной пушкой и с двумя или даже тремя людьми на борту нельзя победить никакое военное судно. Можно либо пиратствовать — да и то так, рыбацкие баркасы грабить, не более, либо можно раздразнить капитана неприятельского судна. Тогда, если нам с тобой повезет, «Нэнси» сразу потопят, а мы пойдем рыб кормить человечинкой свеженькой. И все. Это как нож с собою носить: оружие нападения — или, если угодно, защиты от безоружного, для отъявленных трусов оружие.
Нет, не понимал. В остальном — замечательный мужик. А тут — нет, и все. Обидно даже.
Три с лишним года Фрэнсис проплавал с Дэйвидом. Теперь в судовой роли «Нэнси» он значился уж штурманом. Плавали они взад-вперед по Проливу, но секрет в том, что Пролив изменчив более, чем женщина, и даже более, чем английская погода осенью. К нему можно привыкнуть, но его невозможно выучить «от корки до корки», его невозможно предсказать. Месяц назад ты спокойно и уверенно — не в первый раз, а уж, наверное, в четвертый — вел судно и на траверсе белого домика на мысу, под ясенем, что западнее Портленда, в трех кабельтовых от родного британского берега, имел запас под килем футов тридцать пять. А сейчас, возвращаясь из того же рейса, натыкаешься на мель и чудом не садишься на нее прочно. И объяснение тут самое простое: равноденственный штормяга всколыхнул до дна воды Пролива и сместил сюда известную, означенную предупреждающими вешками, мель от середины пролива, то есть миль На двадцать. То есть, может, и не сместил, а совсем новую намыл — но та, известная, с того шторма исчезла.
Сколько раз «Нэнси» спасало от посадки на мель то, что «место уже занято», как говаривал Дэйвид: уже сидел на мели другой корабль, видный издалека и предостерегающий: «Опасно» — мореходов!
А потом стряслась беда. Пришли во Францию, в уже привычный Дьепп, вошли в ковш гавани, пользуясь, как маяком, не затухающим никогда факелом над крышей открытого ветрам особняка мессира Анго — гнезда северофранцузских корсаров, где в левом крыле жили владельцы, в центральном корпусе размещалась контора торгового дома «Анго и сыновья», а в правом крыле работала целая морская академия. В одной комнате -картографы, в другой — мастерская механика по изготовлению навигационных инструментов, в третьей сидит астролог, предсказывающий погоду, за ним — знаток примет, занимающийся тоже погодой, но без научной базы, как у звездочета. Там и сводки донесений агентуры — у этого торгового дома были фактории в Марокко и в Египте, в Гвинее и Нидерландах, в Испании и в Норвегии, и много-много где еще… Там и придумщики новых торговых путей корпели над глобусами, и разработчики продвижения новых (для данного рынка) товаров на старые рынки… А в потайном полуэтаже — что оставалось недоступной тайной для мощнейшей папистской разведки, но известно было всему протестантскому морскому миру, от Скандинавии до Форт-Колиньи, гугенотского укрепления в обширной бухте Гуанабара, там, где сейчас Рио-де-Жанейро расположен, — чопорные штабные офицеры, не состоящие в штате ни одной армии христианского мира, чертили на бумаге схемы осады приморских крепостей Испании, придумывали военные хитрости и основательно прорабатывали варианты расстановки орудий на боевых палубах корсарских кораблей…
И в этом привычном порту Таггарт подцепил лихорадку, первые три дня досадную обычную хворобу, отодвигающую исполнение намеченного, но не разрушающую планов. Потом капитану Дэйвиду стало хуже, а потом уж так худо, что он послал Фрэнсиса разыскать протестантского пастора и нотариуса — причаститься святых даров перед смертью и написать завещание по всей форме. Фрэнсис привел сверх просимых еще и лекаря, но тот, едва глянув на язык и под веко больному, махнул рукой и сказал:
— Мессир, вы, я вижу, крепкого духа человек, потому скажу вам правду в глаза: у вас восточно-гвинейская моровая лихорадка, и вы умрете самое большее через неделю. Ее завезли в наш порт из Африки, и от нее нет спасения. Это как Божья мета: один заболевает, подышав воздухом комнаты, в которой день назад лежал больной, — другого зараза не берет, хотя он не отходит от больного, спит с ним в обнимку и носит после него белье, не постирав с известью! Вы правильно сделали, послав за пастором, но еще мудрее, послав за нотариусом. Потому что через четыре-пять дней рассудок ваш отуманится и вы не сможете распорядиться своим имуществом, как хотели бы.
Таггарт выслушал с кривой горькой усмешкой и ответил:
— Огромное спасибо, господин доктор, за откровенность. Я чутьем все то и ощущал, что вы столь толково изложили, ну а теперь уж знаю точно. А коли так — не окажете ли вы мне последнюю любезность: помнится, по законам вашего славного королевства, чтобы завещание было неоспоримо, нужен свидетель, не состоящий с завещателем в отношениях… Подождите мгновение, сейчас приведу дословно… Ага, вот: в отношениях родства, свойства, вассалитета, услужения, серважа или рабства. Так, господин нотариус?
— Буквально так! Знаете, господин Таггарт, если бы после приведения этой цитаты вы заявили бы, что являетесь членом юридического факультета нашей Сорбонны или вашего славного Оксфордского университета, — я бы поверил без малейшего колебания!
— И ошиблись бы. Но к делу, господа.
…Он разделил все свое имущество на две половины и одну скрупулезно распределил меж многими лицами: вина из поставца — по бутылке на каждого — прежним соплавателям, которых душеприказчику, писарю коронных магазинов Эдмунду Дрейку надлежало раздать, за каковые труды ему причиталось из наследства Священное писание на греческом языке и кирпич из развалин Соломонова храма в Иерусалиме. Домик в Плимуте и находящуюся в нем одежду — сестре, Милдред Корни, в девичестве Таггарт, и так далее.
Другая, главная часть его имущества, в завещании не делилась меж разными людьми: «А принадлежащий мне барк „Нэнси“, двадцатипятитонный, приписанный к порту Плимут, со всем, что на нем находится, как принадлежащим к кораблю (запасные паруса, канаты, дельные вещи и прочее), так и не принадлежащим (как-то: книги, вино, груз в трюме и прочее) завещаю в полную собственность, владение и управление Фрэнсису Дрейку, несовершеннолетнему, сыну Эдмунда Дрейка из Чатама, в уверенности, что сей высокоталантливый и разумный молодой человек сумеет сим имуществом распорядиться наилучшим образом. Святой Георг, покровитель британцев, помоги ему в этом!» Ну, а дальше подписи и печати и все, что полагается.
Когда процедура была завершена и все ее участники попивали подогретый портвейн из бортовых запасов Таггарта, тот пошутил уж вовсе неприлично:
— Эх, упустил я одну мелочь! Думал, что все-все учел, — а оказалось, нет. Фрэнсису ведь должно же причитаться хоть какое-то вознаграждение за хлопоты по перевозке в Англию моего праха и связанные с этим неприятным делом издержки?
Доктор — осталось неизвестным, то ли такой он был замечательный, то ли поднаторел за время мора — ошибся на один день всего в сроках — Таггарт пробыл в своей памяти не четыре-пять, а три дня. И три дня лежал в бреду. И потом тихо преставился со словами:
— Теперь можно спокойно помереть: у Англии есть и надлежащая королева, и парни, достойные нести шлейф за нею, а то и королевский меч впереди в процессиях…
Слово «процессиях» он выговаривал трудно, деревенеющим уже языком, последний слог был уже просто нечленораздельным, гаснущим шипением — но и то ведь значило, что помер в своем уме, вернувшемся к нему за несколько минут до смерти.
Так Фрэнсис стал капитаном и судовладельцем в одночасье — ему едва тогда исполнилось шестнадцать лет.
Он потерял гораздо больше, чем первого капитана. Ибо и мировую историю он знал в изложении Таггарта, и географию, как тот ее понимал, и понятия о природе разных стран впитал тоже не из школьных уроков, а из рассказов Дэйвида. В сущности, Фрэнсис ведь был почти неучем, если подойти с обычными мерками даже не нынешнего, а того времени. Но знаний, переданных ему Таггартом, вполне хватило, чтобы прожить с ними целую жизнь, совершать открытия, одерживать победы и не только самому наживаться, но и обогащать страну (были в жизни моего героя годы, когда удельный вес его личного вклада в государственный бюджет Англии был равен вкладу нефтяной промышленности в госбюджет СССР застойного периода! То есть решающим был!).
Удалось это Таггарту только потому, что, по счастливой для Англии и самого Фрэнсиса случайности, «спектр» познаний его первого капитана совпал со спектром, потребным мореплавателю мирового масштаба, — раз, и с кругом интересов необразованного, хотя и талантливого, щенка — будущего адмирала Дрейка, во-вторых. Проще говоря, Дрейк нутром знал, что ему нужно, и искал не знаний как таковых (в Англии были пираты, одержимые научной любознательностью, — Уильям Дампир, к примеру, или, в известной степени, — младший современник Дрейка, Томас Кавендиш. Но Дрейк к их числу не принадлежал), а знаний, необходимых для достижения его целей. А цели эти были ясными уже в те годы, и им он следовал всю свою жизнь. Это — сокрушение морской мощи Испании или хотя бы посильное ее ослабление, далее — усиление Англии и личное обогащение.
Можно спорить о порядке размещения этих трех приоритетов. Но определились они рано и с тех уже пор не менялись.
В некоторых отношениях Фрэнсис был удивительно косным. Так, он цеплялся за испанские моды и чурался немецких — поэтому никогда он не носил берет, даже когда его залихватская шляпа с загнутыми полями прочно вышла из моды. Хотя вообще-то за модой следил и любил быть хорошо и «современно» одетым.
Глава 8
Но тут вдруг скончался один из таких вот, гибких. И Эдмунду предложили место викария в Кенте, на самом юго-востоке Англии, милях в пятнадцати от Чатама на юг. Конечно же, он с радостью согласился! Очень уж тяжело в городе с большой семьей. Все приходится покупать — молоко, муку, сало, масло, свечи, дрова… Никакой заработной платы не хватит, тем более скромной писарской. А тут — деревня! Можно развести и коров, и овец, и птицу всякую, и хотя бы кроликов. Огород сажать, сад заложить… Впрочем, сад оказался в наличии — чудесный, благоуханный, зрелый, плодоносящий яблоневый сад, в глубине которого скрывался старый каменный дом. Достаточно просторный даже и для его семьи, крытый, как и старенькая церквушка, сизыми плитками колотого сланца-шифера, от старости позеленевшими. Дай Бог здоровья и долгих лет жизни Ее Величеству — если будет так, второй Кровавой Мэри не быть. А тогда… Господи Боже ты мой, как прекрасно было бы жить тут и жить, состариться в яблоневом саду, умереть и быть похороненным здесь же, перед церковью…
Семья могла вздохнуть свободно. Дети ухаживали за живностью — и это явно положительно на них сказывалось: много меньше стало раздоров меж ними, жалоб друг на друга. Они стали меньше болеть…
А Фрэнсис мог теперь, не опасаясь того, что братишки могут без его помощи помереть от голода, уйти в дальнее плавание. А то больно уж скучно пилить через Пролив и обратно, зная, что в будущем ничего иного тебе и не светит, кроме как это привычно-постылое: через Пролив — обратно. Но на «Нэнси» за моря не поплывешь: старушка хоть и неплохо сколочена, а не рассчитана изначально на океанские бури. Да и мала: места попросту не хватит для припасов, потребных в длительном плавании. Так что до поры Фрэнсис продолжал скучноватое, для человека его темперамента, дело Дэйвида Таггарта…
Сейчас обоим было около тридцати. Вильям управлял сложным хозяйством семейной фирмы, включающим верфь и корабли, причалы и заморские отделения фирмы. Джон же сам ходил в дальние плавания, торговал с дикарями, возил по пути, впервые в английской истории проложенному отцом, черных рабов из Африки в Америку…
И вскоре пришел день, когда Фрэнсис сидел в их невзрачной конторе, лицом к окну, напротив братьев, чьи лица, напротив, были в тени, и отвечал на их вопросы, иногда неизбежные, но порой и неожиданные. Он был напряжен, сидел скованно, сложив руки на коленях и сцепив пальцы так, что суставы побелели (что вообще-то для него было более чем нехарактерно). Он понимал, что будущее его — во всяком случае, на. ближайшие годы — целиком зависит от впечатления, которое произведут его ответы. Это-то и мешало ему производить благоприятное впечатление, хотя вообще-то он уже умел располагать к себе нужных людей. Но тут уж слишком многое было поставлено на карту. Столь многое, что он и обстановку конторы не разглядывал, чтобы не отвлекаться (и позже, выйдя уже из конторы, сообразил, что не заметил, обшиты ли стены в кабинете деревом, или окрашены, или обтянуты тканью. «Так что, — подумал он тогда, — случись мне рассказывать, что я в том кабинете побывал, и любой в нем бывавший до меня или после запросто уличит меня в наглой лжи!»)…
— Сын Эдмунда. Что ж, — серьезно сказал Вильям, — это уже само по себе наилучшая рекомендация. И я, и Джон очень хорошо помним твоего отца. И ценим. Кстати, как он? Давно мы не встречались, но нас должно простить: унаследовав дело отца, нам не то что друзей навещать — нам спать по три дня подряд некогда бывало. Пока хоть отчасти освоились в делах, минули годы. Как он, на родину в Девоншир возвращаться не думает?
— Думал, еще год назад. Но не теперь.
— Что так?
— Он получил приход. В Кенте. Думаю, теперь, если волнений новых не произойдет, он уж никогда и никуда с места не стронется. Надоело бегать с места на место. А с такой семьей как наша, вообще очень сложно переезжать. Вы же не знаете, а у меня ведь уже десятеро братишек! Да и приход его в хорошем месте: тихая деревня, дом в прекрасном саду, церковь старенькая… Нет, он уж не сдвинется с места ни за какие коврижки. И прихожане не отпустят — они его полюбили. Пускай уж доживает там, куда судьба определила, — солидно ответил Фрэнсис.
Братья одобрительно переглянулись: обоим понравилось, как говорил об отце этот юнец, которого они помнили четырехлетним карапузом: об отце — как старший о младшем говорит. С ответственностью. Не покровительственно, не снисходительно, а так, как и надобно.
— И что твои братья поделывают?
— Растут пока. Впрочем, старший из них уже плавает на разных торговых посудинах вдоль побережья, — и, усмехнувшись, Фрэнсис добавил:
— Еще с Чатама у нас у всех морская соль в крови.
— Это отлично! — весело ответил Вильям. — Морская профессия может дать человеку все! Особенно в наши дни.
Что ж, он имел полное право так говорить, потому что им, Хоукинзам, море действительно дало все: богатство, известность, приключения, карьеру, путешествия, ну и опасности в меру… Старый Вильям посылал корабли на восточные побережья Америки, а его сыновья организовали почти регулярную доставку черных невольников из Верхней Гвинеи на побережье Караибского моря — туда, где рабы нужны были не для услужения в домах знатных и богатых людей, а для работы на плантациях. Там спрос на них был, можно сказать, неограничен. Индейцев, какие покрепче, испанцы извели каторжным трудом и теперь не могли вести хозяйство без постоянного притока из-за океана новых и новых рабов. Правда, торговлю сильно осложняло то обстоятельство, что король Испании Филипп Второй объявил торговлю живым товаром исключительной монополией казны. Но «осложняло» не означает «прекращало». По-прежнему Джон Хоукинз, а также немало французских корсаров и голландских приватиров шли на риск, контрабандой ввозя в Америку сотни и тысячи рабов.
Относительно моральной стороны работорговли католики и протестанты были едины: цветнокожие потому такие здоровые, что созданы Господом Богом специально для работы на белых. Такие здоровенные потому, что каждый из них должен быть пригоден для самой тяжелой работы, какую ни прикажут делать.
К тому же, забирая чернокожих с родины, где они погрязали в языческом идолопоклонничестве, не ведая истинного Бога, работорговцы… спасали их души от погибели! Вот так, не больше и не меньше! И когда Хоукинзы объявляли, что и в текущем году снова не смогут дать ни пенни на благотворительность, поскольку много вложили в расширение работорговли, — это считалось всеми уважительной причиной. Церковные старосты отступались…
— А теперь расскажи немного о себе — что сам найдешь нужным, — сказал Джон, до сих пор молчавший.
— Ну, что рассказывать? — Фрэнсис почувствовал, что отступившее было смущение снова захлестывает его с головой. — Ну, что? Плавал. В основном через Пролив. Ближний каботаж. Последние три года — на собственном судне. На море с тринадцати лет. Сперва юнгой, потом помощником боцмана, помощником капитана и шкипером. У покойного Дэйвида Таггарта.. С ним мы ходили не далее Голландии.
— Что за посудина у этого… Таггарта?
— Да, Таггарта. Двадцатипятитонник. Но крепко построен, к тому же владелец поддерживал судно в идеальном порядке. Редкий был человек Таггарт. При первой возможности он рассчитал морячка, который помогал ему на «Нэнси», и мы управлялись вдвоем. Он, знаете ли, любил покушать. Готовил сам на нас обоих — и каждый раз что-нибудь новенькое. Сам изобретал блюда…
— Так что ты одновременно ел всякие вкусности и учился морскому делу? — захохотал Вильям. — Однако неплохо он устроился, а, Джон?
Братьям до этого Таггарта дела не было. Но они приглядывались к первенцу Эдмунда Дрейка — а в этом деле, в подборе командного состава для дальних плаваний, мелочей не было. Так что пусть рассказывает что хочет: важно все, и как человек рассказывает, и о чем хочется говорить… Человек виднее, когда ему позволяют идти свободным курсом, верно?
— Да. Но главное — Таггарт сразу стал учить меня самостоятельно водить судно. Были рейсы, когда мы вообще вдвоем на борту, так что хочешь — не хочешь, а покуда капитан спит, я и рулевой, я и штурман, и я же — палубный матрос. Вот тогда-то я и понял, что как для кого — а для меня жизнь только в море! Таггарт говаривал: «Добрый корабль, спокойное море и попутный ветер — что еще человеку нужно?»
— А что ты читал по навигации? — поинтересовался Вильям.
— Да если честно сказать, то — ничего. Таггарт много в свое время читал — у него даже библиотека в каюте была — и мне напересказывал много всего. И по истории, и по корабельной архитектуре, и по географии, и о морских сражениях. Он в былые годы плавал на больших кораблях, вдоль португальских берегов, в Азию… Вообще много видел и много умел. Я у него перенял многое.
— А каким образом ты в шестнадцать лет заимел собственное судно? Деньги копил с первого дня в море?
— О, нет. Таггарт умер, от заразы какой-то. И оставил «Нэнси» мне по завещанию. Он ведь был холостяк. Подобрал я себе паренька на пару лет меня младше — и плаваю.
…Братья Хоукикзы то и дело забывали, что перед ними сидит не взрослый мужчина, а зеленый юнец.
— Ну, а к нам что тебя привело? Как-никак, капитан и судовладелец, никто тебе не хозяин. Чего лучше?
— Скучно мне каботажем заниматься. И потом… Извините за громкие слова, не мастер я точно их подбирать, но только, понимаете ли, плавая по следам Таггарта, я имею небольшую прибыль — но ничем не помогаю Англии. А ей сейчас нелегко. Я чувствую — нет, даже не так, — я знаю, что могу больше. Я англиканин, протестант — и не из тех, кто только читает себе свою Библию и знать ни о чем не желает. Хоть таких сейчас и полно. Сейчас, я слышал, Испания закрыла свои порты для наших судов. А те суда, что стояли в их портах в день объявления указа об этом, захвачены. Моряков объявили еретиками и сослали на галеры, а иных сразу замучили. Вот это и было последней каплей…
Джон Хоукинз глянул многозначительно на брата. Тот кивнул в ответ. И Джон спросил:
— Если я верно понял, вы, молодой человек, нацелились на Запад? Хотя есть иные пути, иные моря, очень даже интересные. Средиземное, скажем. Или южно-азиатские. Или полярные…
— Нет, я об ином мечтаю. Самое интересное для меня — то море, на котором можно сразиться с испанцами! Как говорится, трава всегда зеленее по ту сторону холма. А для меня тот холм — да ведь и для вас, сэр! — Атлантика. Не вы ли сами только недавно вернулись с Караибского моря, с пользой для Англии и с прибылью для себя?
— Так, так, молодой человек, — буркнул Вильям. — Мы берем вас на один из наших кораблей, хотя, сами понимаете, для начала — не капитаном.
— У вас не будет повода жалеть об этом! — храбро заверил Фрэнсис.
— Надеемся. А как вы распорядитесь со своим корабликом?
— Продам! — без колебаний заявил Фрэнсис…
«Эйвон» стоял в порту Сан-Себастиан в Стране басков, когда испанцы выпустили заложников — экипаж английского судна, задержанного по королевскому эдикту. Полуживые, истощенные, в лохмотьях, моряки медленно тащились от тюрьмы к берегу. Сильные подпирали слабых; двое вообще не могли идти, и их несли, часто меняясь. Матросы с «Эйвона» кинулись на помощь, втащили всех на палубу…
В портах Зеландии, куда плавал не раз на «Нэнси», Фрэнсису неоднократно приходилось слышать ошарашивающие рассказы об ужасном обращении испанцев с протестантами, которых они буквально не считали за людей, в Нидерландах, находящихся под владычеством Испании. Эти рассказы были столь страшны, что казались наполовину сочиненными. А теперь он сам видел и слышал такое, что могло и рассказы фламандцев переплюнуть!
Вывихнутые суставы и сломанные пальцы, бичевания раскаленной проволокой и колючими растениями, обмазывание судового священника дерьмом и выставление связанного седого капитана на солнцепек босого, причем под ноги ему подкладывали медный лист, который от солнца раскалялся так, что стоять неподвижно было и мгновение невозможно…
Возвращаясь на родину, Дрейк почти все свободное от вахты время проводил, вновь и вновь слушая рассказы несчастных, вырвавшихся их кровавых лап инквизиции.
— Требовали отречения от нашей веры…
— Отобрали всю нашу одежду. Оставили нагими. Эти лохмотья, которые на нас сейчас, выдали только в день освобождения…
— Мы гнили заживо: не выпускали даже за большой нуждой, и никакой посуды. Приходилось испражняться на пол, на котором спали. И спали без матрасов. По старой циновке на человека — и больше ничего. Одеял не давали…
— Подслушивали и записывали все наши разговоры, каждое слово…
— Пытали. Снова и снова. Не успеешь залечить раны — как тебе новых наставят.
— Больным одно лекарство: соленой воды вволю…
— Проклинали нашу религию и били за то, что не ругаем ее. Да за все били.
— И три раза в день поносили нашу королеву.
— Почти без еды держали. И вода соленая, а пресной — одна кружка в день, хоть пей, хоть умывайся.
А с Дэйвидом надежд на подвиги не было. Он высмеивал любые войны, и солдат, и оружие. Уж как его Фрэнсис убеждал, в связи с началом гражданских войн во Франции, куда они часто плавали, установить на носу «Нэнси» завалященькую, четвертьфунтовую пушчонку!
— Нет, малыш, — невозмутимо отвечал Дэйвид, — покуда я жив и «Нэнси» принадлежит мне, оружия на борту не бу-дет. Ясно?
— Но почему?
— Гм, почему? Наверное, потому, что с одной пушкой и с двумя или даже тремя людьми на борту нельзя победить никакое военное судно. Можно либо пиратствовать — да и то так, рыбацкие баркасы грабить, не более, либо можно раздразнить капитана неприятельского судна. Тогда, если нам с тобой повезет, «Нэнси» сразу потопят, а мы пойдем рыб кормить человечинкой свеженькой. И все. Это как нож с собою носить: оружие нападения — или, если угодно, защиты от безоружного, для отъявленных трусов оружие.
Нет, не понимал. В остальном — замечательный мужик. А тут — нет, и все. Обидно даже.
Три с лишним года Фрэнсис проплавал с Дэйвидом. Теперь в судовой роли «Нэнси» он значился уж штурманом. Плавали они взад-вперед по Проливу, но секрет в том, что Пролив изменчив более, чем женщина, и даже более, чем английская погода осенью. К нему можно привыкнуть, но его невозможно выучить «от корки до корки», его невозможно предсказать. Месяц назад ты спокойно и уверенно — не в первый раз, а уж, наверное, в четвертый — вел судно и на траверсе белого домика на мысу, под ясенем, что западнее Портленда, в трех кабельтовых от родного британского берега, имел запас под килем футов тридцать пять. А сейчас, возвращаясь из того же рейса, натыкаешься на мель и чудом не садишься на нее прочно. И объяснение тут самое простое: равноденственный штормяга всколыхнул до дна воды Пролива и сместил сюда известную, означенную предупреждающими вешками, мель от середины пролива, то есть миль На двадцать. То есть, может, и не сместил, а совсем новую намыл — но та, известная, с того шторма исчезла.
Сколько раз «Нэнси» спасало от посадки на мель то, что «место уже занято», как говаривал Дэйвид: уже сидел на мели другой корабль, видный издалека и предостерегающий: «Опасно» — мореходов!
А потом стряслась беда. Пришли во Францию, в уже привычный Дьепп, вошли в ковш гавани, пользуясь, как маяком, не затухающим никогда факелом над крышей открытого ветрам особняка мессира Анго — гнезда северофранцузских корсаров, где в левом крыле жили владельцы, в центральном корпусе размещалась контора торгового дома «Анго и сыновья», а в правом крыле работала целая морская академия. В одной комнате -картографы, в другой — мастерская механика по изготовлению навигационных инструментов, в третьей сидит астролог, предсказывающий погоду, за ним — знаток примет, занимающийся тоже погодой, но без научной базы, как у звездочета. Там и сводки донесений агентуры — у этого торгового дома были фактории в Марокко и в Египте, в Гвинее и Нидерландах, в Испании и в Норвегии, и много-много где еще… Там и придумщики новых торговых путей корпели над глобусами, и разработчики продвижения новых (для данного рынка) товаров на старые рынки… А в потайном полуэтаже — что оставалось недоступной тайной для мощнейшей папистской разведки, но известно было всему протестантскому морскому миру, от Скандинавии до Форт-Колиньи, гугенотского укрепления в обширной бухте Гуанабара, там, где сейчас Рио-де-Жанейро расположен, — чопорные штабные офицеры, не состоящие в штате ни одной армии христианского мира, чертили на бумаге схемы осады приморских крепостей Испании, придумывали военные хитрости и основательно прорабатывали варианты расстановки орудий на боевых палубах корсарских кораблей…
И в этом привычном порту Таггарт подцепил лихорадку, первые три дня досадную обычную хворобу, отодвигающую исполнение намеченного, но не разрушающую планов. Потом капитану Дэйвиду стало хуже, а потом уж так худо, что он послал Фрэнсиса разыскать протестантского пастора и нотариуса — причаститься святых даров перед смертью и написать завещание по всей форме. Фрэнсис привел сверх просимых еще и лекаря, но тот, едва глянув на язык и под веко больному, махнул рукой и сказал:
— Мессир, вы, я вижу, крепкого духа человек, потому скажу вам правду в глаза: у вас восточно-гвинейская моровая лихорадка, и вы умрете самое большее через неделю. Ее завезли в наш порт из Африки, и от нее нет спасения. Это как Божья мета: один заболевает, подышав воздухом комнаты, в которой день назад лежал больной, — другого зараза не берет, хотя он не отходит от больного, спит с ним в обнимку и носит после него белье, не постирав с известью! Вы правильно сделали, послав за пастором, но еще мудрее, послав за нотариусом. Потому что через четыре-пять дней рассудок ваш отуманится и вы не сможете распорядиться своим имуществом, как хотели бы.
Таггарт выслушал с кривой горькой усмешкой и ответил:
— Огромное спасибо, господин доктор, за откровенность. Я чутьем все то и ощущал, что вы столь толково изложили, ну а теперь уж знаю точно. А коли так — не окажете ли вы мне последнюю любезность: помнится, по законам вашего славного королевства, чтобы завещание было неоспоримо, нужен свидетель, не состоящий с завещателем в отношениях… Подождите мгновение, сейчас приведу дословно… Ага, вот: в отношениях родства, свойства, вассалитета, услужения, серважа или рабства. Так, господин нотариус?
— Буквально так! Знаете, господин Таггарт, если бы после приведения этой цитаты вы заявили бы, что являетесь членом юридического факультета нашей Сорбонны или вашего славного Оксфордского университета, — я бы поверил без малейшего колебания!
— И ошиблись бы. Но к делу, господа.
…Он разделил все свое имущество на две половины и одну скрупулезно распределил меж многими лицами: вина из поставца — по бутылке на каждого — прежним соплавателям, которых душеприказчику, писарю коронных магазинов Эдмунду Дрейку надлежало раздать, за каковые труды ему причиталось из наследства Священное писание на греческом языке и кирпич из развалин Соломонова храма в Иерусалиме. Домик в Плимуте и находящуюся в нем одежду — сестре, Милдред Корни, в девичестве Таггарт, и так далее.
Другая, главная часть его имущества, в завещании не делилась меж разными людьми: «А принадлежащий мне барк „Нэнси“, двадцатипятитонный, приписанный к порту Плимут, со всем, что на нем находится, как принадлежащим к кораблю (запасные паруса, канаты, дельные вещи и прочее), так и не принадлежащим (как-то: книги, вино, груз в трюме и прочее) завещаю в полную собственность, владение и управление Фрэнсису Дрейку, несовершеннолетнему, сыну Эдмунда Дрейка из Чатама, в уверенности, что сей высокоталантливый и разумный молодой человек сумеет сим имуществом распорядиться наилучшим образом. Святой Георг, покровитель британцев, помоги ему в этом!» Ну, а дальше подписи и печати и все, что полагается.
Когда процедура была завершена и все ее участники попивали подогретый портвейн из бортовых запасов Таггарта, тот пошутил уж вовсе неприлично:
— Эх, упустил я одну мелочь! Думал, что все-все учел, — а оказалось, нет. Фрэнсису ведь должно же причитаться хоть какое-то вознаграждение за хлопоты по перевозке в Англию моего праха и связанные с этим неприятным делом издержки?
Доктор — осталось неизвестным, то ли такой он был замечательный, то ли поднаторел за время мора — ошибся на один день всего в сроках — Таггарт пробыл в своей памяти не четыре-пять, а три дня. И три дня лежал в бреду. И потом тихо преставился со словами:
— Теперь можно спокойно помереть: у Англии есть и надлежащая королева, и парни, достойные нести шлейф за нею, а то и королевский меч впереди в процессиях…
Слово «процессиях» он выговаривал трудно, деревенеющим уже языком, последний слог был уже просто нечленораздельным, гаснущим шипением — но и то ведь значило, что помер в своем уме, вернувшемся к нему за несколько минут до смерти.
Так Фрэнсис стал капитаном и судовладельцем в одночасье — ему едва тогда исполнилось шестнадцать лет.
Он потерял гораздо больше, чем первого капитана. Ибо и мировую историю он знал в изложении Таггарта, и географию, как тот ее понимал, и понятия о природе разных стран впитал тоже не из школьных уроков, а из рассказов Дэйвида. В сущности, Фрэнсис ведь был почти неучем, если подойти с обычными мерками даже не нынешнего, а того времени. Но знаний, переданных ему Таггартом, вполне хватило, чтобы прожить с ними целую жизнь, совершать открытия, одерживать победы и не только самому наживаться, но и обогащать страну (были в жизни моего героя годы, когда удельный вес его личного вклада в государственный бюджет Англии был равен вкладу нефтяной промышленности в госбюджет СССР застойного периода! То есть решающим был!).
Удалось это Таггарту только потому, что, по счастливой для Англии и самого Фрэнсиса случайности, «спектр» познаний его первого капитана совпал со спектром, потребным мореплавателю мирового масштаба, — раз, и с кругом интересов необразованного, хотя и талантливого, щенка — будущего адмирала Дрейка, во-вторых. Проще говоря, Дрейк нутром знал, что ему нужно, и искал не знаний как таковых (в Англии были пираты, одержимые научной любознательностью, — Уильям Дампир, к примеру, или, в известной степени, — младший современник Дрейка, Томас Кавендиш. Но Дрейк к их числу не принадлежал), а знаний, необходимых для достижения его целей. А цели эти были ясными уже в те годы, и им он следовал всю свою жизнь. Это — сокрушение морской мощи Испании или хотя бы посильное ее ослабление, далее — усиление Англии и личное обогащение.
Можно спорить о порядке размещения этих трех приоритетов. Но определились они рано и с тех уже пор не менялись.
В некоторых отношениях Фрэнсис был удивительно косным. Так, он цеплялся за испанские моды и чурался немецких — поэтому никогда он не носил берет, даже когда его залихватская шляпа с загнутыми полями прочно вышла из моды. Хотя вообще-то за модой следил и любил быть хорошо и «современно» одетым.
Глава 8
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ, ИЛИ ПОЗОРИЩЕ
1
В 1561 году жизнь большой и все еще увеличивающейся семьи пастора (формально — писаря, в прошлом пастора, но по сути-то он никогда не переставал быть протестантским проповедником, пастырем блуждающих в сумраке душ) Эдмунда Дрейка изменилась к лучшему, и круто притом к лучшему! Эдмунд уж и не надеялся на изменения к лучшему. Ну да, он незаурядный проповедник — и власть теперь наша, протестантская. Только ведь вакантных приходов нет и не будет. Все оказались заняты гибкими людьми, при прежней королеве католиками, хотя и не ярыми, не такими, что в костер людей пихали за малейшее несогласие, а добропорядочными и умеющими держать нос по ветру людьми. Как только власть переменилась, они без колебаний отреклись от католичества и стали верно служить новой власти по иному ритуалу. Каждый из них ни в чем конкретно не виновен. Ну разве что в бесхребетности. Так это же свойство характера, а за характер не карают.Но тут вдруг скончался один из таких вот, гибких. И Эдмунду предложили место викария в Кенте, на самом юго-востоке Англии, милях в пятнадцати от Чатама на юг. Конечно же, он с радостью согласился! Очень уж тяжело в городе с большой семьей. Все приходится покупать — молоко, муку, сало, масло, свечи, дрова… Никакой заработной платы не хватит, тем более скромной писарской. А тут — деревня! Можно развести и коров, и овец, и птицу всякую, и хотя бы кроликов. Огород сажать, сад заложить… Впрочем, сад оказался в наличии — чудесный, благоуханный, зрелый, плодоносящий яблоневый сад, в глубине которого скрывался старый каменный дом. Достаточно просторный даже и для его семьи, крытый, как и старенькая церквушка, сизыми плитками колотого сланца-шифера, от старости позеленевшими. Дай Бог здоровья и долгих лет жизни Ее Величеству — если будет так, второй Кровавой Мэри не быть. А тогда… Господи Боже ты мой, как прекрасно было бы жить тут и жить, состариться в яблоневом саду, умереть и быть похороненным здесь же, перед церковью…
Семья могла вздохнуть свободно. Дети ухаживали за живностью — и это явно положительно на них сказывалось: много меньше стало раздоров меж ними, жалоб друг на друга. Они стали меньше болеть…
А Фрэнсис мог теперь, не опасаясь того, что братишки могут без его помощи помереть от голода, уйти в дальнее плавание. А то больно уж скучно пилить через Пролив и обратно, зная, что в будущем ничего иного тебе и не светит, кроме как это привычно-постылое: через Пролив — обратно. Но на «Нэнси» за моря не поплывешь: старушка хоть и неплохо сколочена, а не рассчитана изначально на океанские бури. Да и мала: места попросту не хватит для припасов, потребных в длительном плавании. Так что до поры Фрэнсис продолжал скучноватое, для человека его темперамента, дело Дэйвида Таггарта…
2
«Нэнси» была приписана к Плимуту. Лучшая гавань юго-западной Англии. У самого глубокого рукава бухты набережная именовалась «Набережной Хоукинзов» — да-да, тех самых, что так выручили Эдмунда Дрейка в трудную пору восстания 1549 года. Вильям Хоукинз-старший умер в 1553 году. Теперь, в 1561 году, дело вели два его сына. Братья хозяйничали в конторе, внешне мало чем отличающейся в ряду складов, мастерских и матросских общежитий. Старшего звали, как и отца, Вильямом, а младшего — Джоном.Сейчас обоим было около тридцати. Вильям управлял сложным хозяйством семейной фирмы, включающим верфь и корабли, причалы и заморские отделения фирмы. Джон же сам ходил в дальние плавания, торговал с дикарями, возил по пути, впервые в английской истории проложенному отцом, черных рабов из Африки в Америку…
И вскоре пришел день, когда Фрэнсис сидел в их невзрачной конторе, лицом к окну, напротив братьев, чьи лица, напротив, были в тени, и отвечал на их вопросы, иногда неизбежные, но порой и неожиданные. Он был напряжен, сидел скованно, сложив руки на коленях и сцепив пальцы так, что суставы побелели (что вообще-то для него было более чем нехарактерно). Он понимал, что будущее его — во всяком случае, на. ближайшие годы — целиком зависит от впечатления, которое произведут его ответы. Это-то и мешало ему производить благоприятное впечатление, хотя вообще-то он уже умел располагать к себе нужных людей. Но тут уж слишком многое было поставлено на карту. Столь многое, что он и обстановку конторы не разглядывал, чтобы не отвлекаться (и позже, выйдя уже из конторы, сообразил, что не заметил, обшиты ли стены в кабинете деревом, или окрашены, или обтянуты тканью. «Так что, — подумал он тогда, — случись мне рассказывать, что я в том кабинете побывал, и любой в нем бывавший до меня или после запросто уличит меня в наглой лжи!»)…
— Сын Эдмунда. Что ж, — серьезно сказал Вильям, — это уже само по себе наилучшая рекомендация. И я, и Джон очень хорошо помним твоего отца. И ценим. Кстати, как он? Давно мы не встречались, но нас должно простить: унаследовав дело отца, нам не то что друзей навещать — нам спать по три дня подряд некогда бывало. Пока хоть отчасти освоились в делах, минули годы. Как он, на родину в Девоншир возвращаться не думает?
— Думал, еще год назад. Но не теперь.
— Что так?
— Он получил приход. В Кенте. Думаю, теперь, если волнений новых не произойдет, он уж никогда и никуда с места не стронется. Надоело бегать с места на место. А с такой семьей как наша, вообще очень сложно переезжать. Вы же не знаете, а у меня ведь уже десятеро братишек! Да и приход его в хорошем месте: тихая деревня, дом в прекрасном саду, церковь старенькая… Нет, он уж не сдвинется с места ни за какие коврижки. И прихожане не отпустят — они его полюбили. Пускай уж доживает там, куда судьба определила, — солидно ответил Фрэнсис.
Братья одобрительно переглянулись: обоим понравилось, как говорил об отце этот юнец, которого они помнили четырехлетним карапузом: об отце — как старший о младшем говорит. С ответственностью. Не покровительственно, не снисходительно, а так, как и надобно.
— И что твои братья поделывают?
— Растут пока. Впрочем, старший из них уже плавает на разных торговых посудинах вдоль побережья, — и, усмехнувшись, Фрэнсис добавил:
— Еще с Чатама у нас у всех морская соль в крови.
— Это отлично! — весело ответил Вильям. — Морская профессия может дать человеку все! Особенно в наши дни.
Что ж, он имел полное право так говорить, потому что им, Хоукинзам, море действительно дало все: богатство, известность, приключения, карьеру, путешествия, ну и опасности в меру… Старый Вильям посылал корабли на восточные побережья Америки, а его сыновья организовали почти регулярную доставку черных невольников из Верхней Гвинеи на побережье Караибского моря — туда, где рабы нужны были не для услужения в домах знатных и богатых людей, а для работы на плантациях. Там спрос на них был, можно сказать, неограничен. Индейцев, какие покрепче, испанцы извели каторжным трудом и теперь не могли вести хозяйство без постоянного притока из-за океана новых и новых рабов. Правда, торговлю сильно осложняло то обстоятельство, что король Испании Филипп Второй объявил торговлю живым товаром исключительной монополией казны. Но «осложняло» не означает «прекращало». По-прежнему Джон Хоукинз, а также немало французских корсаров и голландских приватиров шли на риск, контрабандой ввозя в Америку сотни и тысячи рабов.
Относительно моральной стороны работорговли католики и протестанты были едины: цветнокожие потому такие здоровые, что созданы Господом Богом специально для работы на белых. Такие здоровенные потому, что каждый из них должен быть пригоден для самой тяжелой работы, какую ни прикажут делать.
К тому же, забирая чернокожих с родины, где они погрязали в языческом идолопоклонничестве, не ведая истинного Бога, работорговцы… спасали их души от погибели! Вот так, не больше и не меньше! И когда Хоукинзы объявляли, что и в текущем году снова не смогут дать ни пенни на благотворительность, поскольку много вложили в расширение работорговли, — это считалось всеми уважительной причиной. Церковные старосты отступались…
— А теперь расскажи немного о себе — что сам найдешь нужным, — сказал Джон, до сих пор молчавший.
— Ну, что рассказывать? — Фрэнсис почувствовал, что отступившее было смущение снова захлестывает его с головой. — Ну, что? Плавал. В основном через Пролив. Ближний каботаж. Последние три года — на собственном судне. На море с тринадцати лет. Сперва юнгой, потом помощником боцмана, помощником капитана и шкипером. У покойного Дэйвида Таггарта.. С ним мы ходили не далее Голландии.
— Что за посудина у этого… Таггарта?
— Да, Таггарта. Двадцатипятитонник. Но крепко построен, к тому же владелец поддерживал судно в идеальном порядке. Редкий был человек Таггарт. При первой возможности он рассчитал морячка, который помогал ему на «Нэнси», и мы управлялись вдвоем. Он, знаете ли, любил покушать. Готовил сам на нас обоих — и каждый раз что-нибудь новенькое. Сам изобретал блюда…
— Так что ты одновременно ел всякие вкусности и учился морскому делу? — захохотал Вильям. — Однако неплохо он устроился, а, Джон?
Братьям до этого Таггарта дела не было. Но они приглядывались к первенцу Эдмунда Дрейка — а в этом деле, в подборе командного состава для дальних плаваний, мелочей не было. Так что пусть рассказывает что хочет: важно все, и как человек рассказывает, и о чем хочется говорить… Человек виднее, когда ему позволяют идти свободным курсом, верно?
— Да. Но главное — Таггарт сразу стал учить меня самостоятельно водить судно. Были рейсы, когда мы вообще вдвоем на борту, так что хочешь — не хочешь, а покуда капитан спит, я и рулевой, я и штурман, и я же — палубный матрос. Вот тогда-то я и понял, что как для кого — а для меня жизнь только в море! Таггарт говаривал: «Добрый корабль, спокойное море и попутный ветер — что еще человеку нужно?»
— А что ты читал по навигации? — поинтересовался Вильям.
— Да если честно сказать, то — ничего. Таггарт много в свое время читал — у него даже библиотека в каюте была — и мне напересказывал много всего. И по истории, и по корабельной архитектуре, и по географии, и о морских сражениях. Он в былые годы плавал на больших кораблях, вдоль португальских берегов, в Азию… Вообще много видел и много умел. Я у него перенял многое.
— А каким образом ты в шестнадцать лет заимел собственное судно? Деньги копил с первого дня в море?
— О, нет. Таггарт умер, от заразы какой-то. И оставил «Нэнси» мне по завещанию. Он ведь был холостяк. Подобрал я себе паренька на пару лет меня младше — и плаваю.
…Братья Хоукикзы то и дело забывали, что перед ними сидит не взрослый мужчина, а зеленый юнец.
— Ну, а к нам что тебя привело? Как-никак, капитан и судовладелец, никто тебе не хозяин. Чего лучше?
— Скучно мне каботажем заниматься. И потом… Извините за громкие слова, не мастер я точно их подбирать, но только, понимаете ли, плавая по следам Таггарта, я имею небольшую прибыль — но ничем не помогаю Англии. А ей сейчас нелегко. Я чувствую — нет, даже не так, — я знаю, что могу больше. Я англиканин, протестант — и не из тех, кто только читает себе свою Библию и знать ни о чем не желает. Хоть таких сейчас и полно. Сейчас, я слышал, Испания закрыла свои порты для наших судов. А те суда, что стояли в их портах в день объявления указа об этом, захвачены. Моряков объявили еретиками и сослали на галеры, а иных сразу замучили. Вот это и было последней каплей…
Джон Хоукинз глянул многозначительно на брата. Тот кивнул в ответ. И Джон спросил:
— Если я верно понял, вы, молодой человек, нацелились на Запад? Хотя есть иные пути, иные моря, очень даже интересные. Средиземное, скажем. Или южно-азиатские. Или полярные…
— Нет, я об ином мечтаю. Самое интересное для меня — то море, на котором можно сразиться с испанцами! Как говорится, трава всегда зеленее по ту сторону холма. А для меня тот холм — да ведь и для вас, сэр! — Атлантика. Не вы ли сами только недавно вернулись с Караибского моря, с пользой для Англии и с прибылью для себя?
— Так, так, молодой человек, — буркнул Вильям. — Мы берем вас на один из наших кораблей, хотя, сами понимаете, для начала — не капитаном.
— У вас не будет повода жалеть об этом! — храбро заверил Фрэнсис.
— Надеемся. А как вы распорядитесь со своим корабликом?
— Продам! — без колебаний заявил Фрэнсис…
3
Итак, Фрэнсис поступил на службу к братьям Хоукинзам. Для начала его направили третьим помощником капитана на большое судно «Эйвон». Испания временно ослабила эмбарго на торговлю с Англией — и, воспользовавшись этим, Хоукинзы послали «Эйвон» в северо-испанские порты побережья Бискайского залива. Тут очень пригодилось знание испанского. А одна встреча усугубила его ненависть к королю Филиппу Второму и его тирании.«Эйвон» стоял в порту Сан-Себастиан в Стране басков, когда испанцы выпустили заложников — экипаж английского судна, задержанного по королевскому эдикту. Полуживые, истощенные, в лохмотьях, моряки медленно тащились от тюрьмы к берегу. Сильные подпирали слабых; двое вообще не могли идти, и их несли, часто меняясь. Матросы с «Эйвона» кинулись на помощь, втащили всех на палубу…
В портах Зеландии, куда плавал не раз на «Нэнси», Фрэнсису неоднократно приходилось слышать ошарашивающие рассказы об ужасном обращении испанцев с протестантами, которых они буквально не считали за людей, в Нидерландах, находящихся под владычеством Испании. Эти рассказы были столь страшны, что казались наполовину сочиненными. А теперь он сам видел и слышал такое, что могло и рассказы фламандцев переплюнуть!
Вывихнутые суставы и сломанные пальцы, бичевания раскаленной проволокой и колючими растениями, обмазывание судового священника дерьмом и выставление связанного седого капитана на солнцепек босого, причем под ноги ему подкладывали медный лист, который от солнца раскалялся так, что стоять неподвижно было и мгновение невозможно…
Возвращаясь на родину, Дрейк почти все свободное от вахты время проводил, вновь и вновь слушая рассказы несчастных, вырвавшихся их кровавых лап инквизиции.
— Требовали отречения от нашей веры…
— Отобрали всю нашу одежду. Оставили нагими. Эти лохмотья, которые на нас сейчас, выдали только в день освобождения…
— Мы гнили заживо: не выпускали даже за большой нуждой, и никакой посуды. Приходилось испражняться на пол, на котором спали. И спали без матрасов. По старой циновке на человека — и больше ничего. Одеял не давали…
— Подслушивали и записывали все наши разговоры, каждое слово…
— Пытали. Снова и снова. Не успеешь залечить раны — как тебе новых наставят.
— Больным одно лекарство: соленой воды вволю…
— Проклинали нашу религию и били за то, что не ругаем ее. Да за все били.
— И три раза в день поносили нашу королеву.
— Почти без еды держали. И вода соленая, а пресной — одна кружка в день, хоть пей, хоть умывайся.