Страница:
Среди своей армии король должен был силой прочистить себе путь к тому месту, где находилось более всего неприятеля. Наконец-то его ленивая кровь проснулась, и он вынул меч. Вскоре Людовик был принуждён сражаться лицом к лицу с неприятелем; многие из окружавших его погибли, потому что руки их были парализованы теснившейся толпой. Сельджуки очистили себе место, убивая неприятеля, и, чтобы достичь живых, они взбирались на трупы; невозможно было слышать команды, и воздух омрачился от сражения. В продолжение целого часа сельджуки не переставали убивать почти безнаказанно.
Король с сотней спутников находился в западне возле корней громадного дуба и сражался изо всех сил, убивая время от времени по одному человеку, хотя он был ранен в плечо и лицо, притом страшно изнурён. Но он видел, что все были в отчаянии и растерялись, а из его армии никто не приходил к нему на помощь, так как узкий горный проход был переполнен мёртвыми телами. Он начал петь покаянные псалмы, отбивая такт мечом. День был короткий, и вскоре наступил вечер, заходящее солнце внезапно бросило свои потухающие лучи на ведущую в гору дорогу. Среди резни некоторые из христиан подняли голову; король тоже взглянул по тому направлению. В лучах света они увидели появившийся лазоревый щит с золотым крестом. Христиане узнали его. Слабое восклицание раздалось среди оставшихся в живых.
— Проводник Аквитании!
Но эти восклицания едва были слышны, так как внезапно со стороны сельджуков раздались более звонкие крики, не воинственные, а нечто в роде вопля ужаса.
— Гнев Божий! Белый Черт!
Сельджуки попались в собственную ловушку, и смерть поднималась перед их глазами. На горных вершинах, над ущельем тысячи христиан быстро составляли ряды; их копья были опущены, а мечи вынуты из ножен. Минуту спустя стальные шлемы закружились в воздухе, сверкая и блестя на солнце, затем бросились на неприятеля. Раздалась короткая команда: «вперёд!» и сельджуки услышали быстрое, страшное для них бряцание оружия; в это время отряд двинулся вперёд, и проводник Аквитании спустился, как стальной ураган, с обнажённой головой, горящими от лучей заходящего солнца глазами, высоко подняв свой меч и с улыбкой смерти на крепко стиснутых губах.
— Белый Черт! Гнев Бога! — кричали сельджуки.
Они попробовали бежать, но из горного ущелья не было никакой дороги, оно было переполнено мёртвыми телами. Приходилось или умереть или победить. Видя свою гибель, они собрали все силы и держались, как могли, на груде трупов. Там, где они убивали, Жильберт убивал их, и тысяча окровавленных клинков блеснули под багряными лучами солнца. Пока могли, сельджуки сражались, как дикие звери, но в глазах Жильберта был такой ужасный блеск, его рука не уставала, и неприятель падал ряд за рядом, а оставшиеся живыми христиане наносили им удары в тыл. Вскоре ущелье ещё более, чем прежде, переполнилось трупами, и образовалась маленькая кровавая речка, протекавшая с камня на камень до самой долины, где около пятидесяти тысяч бессильных и дошедших до отчаяния людей смотрели, как подходили её волны. Раздались восклицания торжествующих христиан, обративших страх в радость, так как хотя было множество мёртвых, и многие из молодых и старых, крупных и мелких рыцарей и воинов лежали под мёртвыми сельджуками, убившими их, однако главный корпус армии был спасён, сила врага разбита, и Жильберт спас короля. Он нашёл Людовика поистине в ужасном положении: король стоял, прислонясь к дубу, и был окружён мёртвыми рыцарями, а последние, оставшиеся в живых сельджуки мучили его своими кривыми саблями. Все это время он пел De profundis о спасении своей души, употребляя все свои познания, чтобы сохранить себя, сражаясь, как сильный и храбрый человек, каким он и был, несмотря на свои недостатки. Король был страшно утомлён.
— Сэр, — сказал он, взяв Жильберта за руку, — требуйте все, что хотите, и если это не будет грехом, вы получите, так как вы спасли армию Креста.
Но Жильберт только улыбнулся, потому что в этот день он уже собрал довольно большую жатву чести.
Он не знал, что на холме, поднимавшемся падь долиной, сидели две женщины, которые нежно любили его и беспрерывно любовались им: это были королева и Беатриса.
Они сидели, держа друг друга за руку. Широко раскрытые от страха глаза были полны гордости и восторга за его подвиги, так как его развевавшиеся белокурые волосы виднелись впереди всех среди рядов сельджуков, а его следы настолько покрыты кровью, что казалось невозможным для человека убить столько других людей, не получив раны. Ими овладело что-то вроде изумления; как будто он был сверхъестественным существом. Они не разговаривали, но их руки оставались соединёнными. Когда же все окончилось, и они увидели его во всем блеске заходящего солнца, в то время как он сошёл с лошади и немного отодвинулся от других, опираясь на свой меч, Беатриса обернулась к королеве, и слезы радости брызнули из её глаз, в то же время она спрятала своё лицо на груди Элеоноры. Она чувствовала себя счастливой от доброжелательства, с каким обняли её обе руки королевы, которая, казалось, понимала её счастье. Но глаза Элеоноры были сухи, лицо бледно, а прекрасные губы горели в лихорадке.
X
Король с сотней спутников находился в западне возле корней громадного дуба и сражался изо всех сил, убивая время от времени по одному человеку, хотя он был ранен в плечо и лицо, притом страшно изнурён. Но он видел, что все были в отчаянии и растерялись, а из его армии никто не приходил к нему на помощь, так как узкий горный проход был переполнен мёртвыми телами. Он начал петь покаянные псалмы, отбивая такт мечом. День был короткий, и вскоре наступил вечер, заходящее солнце внезапно бросило свои потухающие лучи на ведущую в гору дорогу. Среди резни некоторые из христиан подняли голову; король тоже взглянул по тому направлению. В лучах света они увидели появившийся лазоревый щит с золотым крестом. Христиане узнали его. Слабое восклицание раздалось среди оставшихся в живых.
— Проводник Аквитании!
Но эти восклицания едва были слышны, так как внезапно со стороны сельджуков раздались более звонкие крики, не воинственные, а нечто в роде вопля ужаса.
— Гнев Божий! Белый Черт!
Сельджуки попались в собственную ловушку, и смерть поднималась перед их глазами. На горных вершинах, над ущельем тысячи христиан быстро составляли ряды; их копья были опущены, а мечи вынуты из ножен. Минуту спустя стальные шлемы закружились в воздухе, сверкая и блестя на солнце, затем бросились на неприятеля. Раздалась короткая команда: «вперёд!» и сельджуки услышали быстрое, страшное для них бряцание оружия; в это время отряд двинулся вперёд, и проводник Аквитании спустился, как стальной ураган, с обнажённой головой, горящими от лучей заходящего солнца глазами, высоко подняв свой меч и с улыбкой смерти на крепко стиснутых губах.
— Белый Черт! Гнев Бога! — кричали сельджуки.
Они попробовали бежать, но из горного ущелья не было никакой дороги, оно было переполнено мёртвыми телами. Приходилось или умереть или победить. Видя свою гибель, они собрали все силы и держались, как могли, на груде трупов. Там, где они убивали, Жильберт убивал их, и тысяча окровавленных клинков блеснули под багряными лучами солнца. Пока могли, сельджуки сражались, как дикие звери, но в глазах Жильберта был такой ужасный блеск, его рука не уставала, и неприятель падал ряд за рядом, а оставшиеся живыми христиане наносили им удары в тыл. Вскоре ущелье ещё более, чем прежде, переполнилось трупами, и образовалась маленькая кровавая речка, протекавшая с камня на камень до самой долины, где около пятидесяти тысяч бессильных и дошедших до отчаяния людей смотрели, как подходили её волны. Раздались восклицания торжествующих христиан, обративших страх в радость, так как хотя было множество мёртвых, и многие из молодых и старых, крупных и мелких рыцарей и воинов лежали под мёртвыми сельджуками, убившими их, однако главный корпус армии был спасён, сила врага разбита, и Жильберт спас короля. Он нашёл Людовика поистине в ужасном положении: король стоял, прислонясь к дубу, и был окружён мёртвыми рыцарями, а последние, оставшиеся в живых сельджуки мучили его своими кривыми саблями. Все это время он пел De profundis о спасении своей души, употребляя все свои познания, чтобы сохранить себя, сражаясь, как сильный и храбрый человек, каким он и был, несмотря на свои недостатки. Король был страшно утомлён.
— Сэр, — сказал он, взяв Жильберта за руку, — требуйте все, что хотите, и если это не будет грехом, вы получите, так как вы спасли армию Креста.
Но Жильберт только улыбнулся, потому что в этот день он уже собрал довольно большую жатву чести.
Он не знал, что на холме, поднимавшемся падь долиной, сидели две женщины, которые нежно любили его и беспрерывно любовались им: это были королева и Беатриса.
Они сидели, держа друг друга за руку. Широко раскрытые от страха глаза были полны гордости и восторга за его подвиги, так как его развевавшиеся белокурые волосы виднелись впереди всех среди рядов сельджуков, а его следы настолько покрыты кровью, что казалось невозможным для человека убить столько других людей, не получив раны. Ими овладело что-то вроде изумления; как будто он был сверхъестественным существом. Они не разговаривали, но их руки оставались соединёнными. Когда же все окончилось, и они увидели его во всем блеске заходящего солнца, в то время как он сошёл с лошади и немного отодвинулся от других, опираясь на свой меч, Беатриса обернулась к королеве, и слезы радости брызнули из её глаз, в то же время она спрятала своё лицо на груди Элеоноры. Она чувствовала себя счастливой от доброжелательства, с каким обняли её обе руки королевы, которая, казалось, понимала её счастье. Но глаза Элеоноры были сухи, лицо бледно, а прекрасные губы горели в лихорадке.
X
Таким образом Жильберт, о котором историки говорят, что более ничего неизвестно, был назначен командовать армией крестоносцев и вести её через неприятельскую страну до Сирии. Эту задачу он исполнил хорошо и храбро. После большого сражения в долине приходилось поддерживать ещё ежедневные стычки, так как сельджуки нападали на христиан, как грозовая туча, исчезая с той же быстротой и оставляя позади себя кровавый след. Жильберт вёл авангард и руководил всем походом, выбирая место стоянки и предписывая время для выступления в дальнейший поход. Его мудрости и силе переносить различные утомления удивлялись все, так как остальные рыцари и воины были истощены, а запасов не хватало, потому что греческие горные жители продавали все в десять раз дороже настоящей цены. И так крестоносцы подвигались вперёд, сражаясь и страдая, и по мере того, как время протекало, солдаты становились один к другому снисходительнее в ожидании обещанного прощения их прегрешений, когда они исполнят обет, достигнув святых мест.
Наконец они спустились с гор к морю, в местность, называемую Атталией. Оттуда Жильберт хотел провести их сухим путём в Сирию, но король устал, а королева поняла, какую большую ошибку она сделала, взяв с собой дам, так как малое число из них обладало неустрашимостью Анны Аугской и мужеством Беатрисы. Дамский отряд сделался обществом плакс, которые роптали на все, сожалели о Франции, горько оплакивая, что их завели в эти пустыни, чтобы там лишить их молодости, свежести и, быть может, жизни. Поэтому Элеонора уступила желанию короля сесть на атталийские корабли в порте св. Симеона, близ Антиохии. У неё была ещё другая причина: в Антиохии царствовал её дядя, граф Раймунд, человек одной с ней крови и разделявший её идеи. Она желала видеть его и воспользоваться советами, как очень опытного человека. Впрочем это было сопряжено с некоторой опасностью, так как король думал, что Рай-мунд влюбился в Элеонору во время своего пребывания при дворе, а Людовик был ревнив и раздражителен. Он хотел вести армию с собой в Антиохию, но поднялись протесты. В то время, как важные бароны и рыцари держались за более надёжный путь, самые бедные паломники опасались моря более, чем сельджуков, и не сходились во мнении относительно отплытия. В конце концов король позволил им идти и они, не зная пути, хвастались пройти в Антиохию первыми. Им дали денег и многих проводников, которым они доверяли.
Видя, что перед ним два выбора пути, Жильберт спрашивал себя, что он должен делать. Он желал бы следовать за Беатрисой морем, так как не видел Арнольда Курбойля с Рождества и думал, что он в Эфесе, где собирается отплыть морем в Сирию, а потому ему в данный момент возможно захватить дочь и увезти её, чтобы принудить к браку, который дал бы наследника его обширным владениям.
Жильберт видел также, что командование над всей армией пришло к концу, неприятельскую страну теперь прошли, и долг всех — собраться в графстве Раймунда, чтобы взять Эдессу только весной. Но с другой стороны, когда он раздумывал, сколько бедных людей, взявших с верой крест, в надежде, что Бог поможет во всех их нуждах, были готовы снова подняться в горные проходы, — его милосердие приказывало ему скорее остаться и предводительствовать или жить и умереть с ними, чем спокойно совершать путь морем. Таким образом ему трудно было решить, что ему делать, и если он опасался видеть Беатрису и подчиниться её убеждениям, то одинаково он боялся смешаться и с народом, так как все его знали и унесли бы на своих плечах, с целью сделать главой.
Рано утром, когда Жильберт прогуливался по берегу моря, он увидел Анну Аугскую в сопровождении двух женщин; она возвращалась из церкви и остановилась поговорить с ним. Он увидел на её лице выражение дружбы к нему, а потому, идя рядом с ней, внезапно принялся рассказывать ей своё затруднение.
— Сэр Жильберт, — сказала она спокойно, — я любила единственного человека, который сделался моим мужем, и была любима им, но его убили, и я вам говорю, сэр Жильберт, что истинная любовь мужчины и женщины — самая лучшая и великая вещь, какая только существует на свете. Если два существа любят друг друга, и если их любовь господствует над всем, исключая чести, то она искренна и достойна всякого внимания. Размыслите хорошенько, действительно ли вы любите эту девушку, и если ваша любовь — то, что я сказала, не колеблясь бросьте все и следуйте за ней.
— Сударыня, — сказал Жильберт, подумав несколько минут, — вы женщина, достойная доверия, и вы мне дали добрый совет.
Они расстались. Жильберт вернулся в своё жилище, решив отправиться в Антиохию морем с королевой и королём. Но он все-таки сожалел бедных паломников, которые должны были остаться и сражаясь, прочищать себе путь.
Большие корабли, нанятые для переправы, были тяжёлой и грузной конструкции, однако довольно быстрого хода. Это были отчасти галеры Греции и отчасти Амальфи, жители которой скупали все восточные товары. В день, назначенный для отплытия, подул северо-западный ветер, и грузные галеры пустились в путь на близком расстоянии одна от другой.
Через несколько дней приплыли в порт Антиохии, святого Симеона, и увидели возвышавшиеся на берегу громадные башни и стены. Пока Жильберт рассматривал их со своего корабля, он чувствовал себя счастливым при мысли, что армии не приходится делать осады этой крепости, так как она принадлежит графу Раймунду, дяде королевы. Но если бы он знал, что должно случиться с ним в этом городе, то скорее пошёл бы босиком в Иерусалим исполнить, как мог, свой обет, чем войти в этот прекрасный, окружённый стенами город. Граф Раймунд, широкоплечий, с бронзовым цветом лица, чёрными, уже седеющими на висках волосами, принял армию на берегу. Сначала он обнял короля, согласно обычаю, затем свою племянницу королеву, в четыре или пять приёмов. Он был рад видеть её, но не правда, что у них существовала мысль о любви, как говорили хроникёры.
Все-таки Людовик почувствовал сильную ревность, видя, как Раймунд целует королеву, так как он всегда подозревал худшее, чем было на деле. Но он не смел говорить, боясь королевы. В Антиохии была большая радость, когда все дамы, бароны и другие вельможи расположились праздновать Пасху вместе, и хотя ещё было несколько дней поста на страстной неделе, но все были счастливы, что находятся в большом городе. Они были так довольны, что хлеб и вода вполне удовлетворили бы их, вместо великолепных, многочисленных блюд, приготовленных для поста пятьюдесятью поварами графа Раймунд а, так как граф жил пышно, что не мешало ему быть храбрым воином.
В особенности он был тонким, не строго нравственным человеком и много смеялся, когда королева попросила его помочь ей добиться уничтожения её брака, потому что не могла долее выносить положения жены ханжи-монаха. Затем он немного призадумался и нахмурил свои широкие брови, но вскоре его лицо просияло, так как он нашёл средство. Король, сказал он себе, был двоюродным братом Элеоноры, а церковь запрещала брак при подобном родстве, так что брак не действителен, и папа должен будет против своей воли согласиться с правилами церкви и произвести развод. Они были двоюродные брат и сестра в седьмой степени, и король происходил от предка королевы, Вильгельма, герцога Гиени, дочь которого, Аделаида Пуатье, вышла замуж за Гуго Капета, короля Франции, а седьмая степень единокровия всегда подвергалась запрещению, и никакого разрешения не давалось, и даже никто его не требовал.
Сначала королева принялась смеяться, затем послала за метцким епископом и стала его расспрашивать о таких случаях. Прелат ответил, что граф Раймунд говорит правду, но что он, епископ, не вмешается в это дело, так как никогда церковь не имела намерений допускать, чтобы из её правил делали дурное употребление. Однако утверждают, что он все-таки участвовал в совете, объявившем недействительным этот брак.
Таким образом сильная своим правом королева отправилась к мужу и сказала ему прямо в лицо, что имела намерение выйти замуж за короля, а не за монаха, каким он был все время, и при этом она узнала, что их брак недействителен. Поэтому он живёт в смертном грехе, и если хочет спасти свою душу, то должен развестись с ней, Элеонорой, по возвращении во Францию. Услышав эти слова, король был чрезмерно огорчён и горько заплакал, но не от потери жены, а потому, что безрассудно жил в таком грехе и столько лет. Элеонора засмеялась и удалилась, предоставив ему плакать.
О тех пор она проводила свои дни и вечера, советуясь с графом Раймундом, и они беспрестанно запирались в её комнатах, помещавшихся в одной из западных башен дворца, выходивших к городской стене, расположенной на берегу моря. Было начало весны, и сладко дышалось воздухом, насыщенным благоуханием сирийских цветов.
Хотя король теперь убедился, что Элеонора не была его женой, он все-таки продолжал ревновать её и, когда не молился, то подсматривал и шпионил за ней, чтобы убедиться, не наедине ли она с графом Раймундом. Некоторые писатели рассказывали, будто Элеонора, ради освобождения своего родственника де Санзея, встречалась тайно с великим Саладином и любила его за великодушие, а король ревновал её к нему. Это — чистая ложь, так как в эту эпоху Саладину не было и семи лет.
С каждым днём король верил все более и более в любовь Раймунда к Элеоноре и поклялся надеждой на спасение своей души, что он так не оставит этого дела. Пасхальные праздники прошли среди веселья. Жильберт мог видеть свободно Беатрису, и их любовь росла все более и более, но он очень редко и мало говорил с королевой. Элеонора жила теперь в западной башне; из её комнат вела одна лишь лестница в прихожую. По этому пути приходил к ней граф Раймунд и вельможи, когда она призывала их, а также телохранители. Но по другую сторону её внутренних комнат была ещё дверь, которая вела в длинное крыло дворца, где поместились придворные дамы Элеоноры, и через неё она ходила к ним. Часто Анна Аугская входила здесь, а также Беатриса и некоторые другие приближённые дамы; они находили королеву и графа Раймунда сидящими в креслах и непринуждённо беседующими; иногда они играли в шахматы около открытого окна, выходившего на балкон. Они не думали о них дурно, так как знали, что Раймунд сделался её советником по делу о разводе. Беатриса хорошо знала, что королева любила Жильберта, но не тревожилась, потому что никогда не видела его возле Элеоноры.
Однажды вечером, неделю спустя после Пасхи, король решил, что увидит королеву сам и выскажет ей свою мысль. Взяв в качестве эскорта двоих вельмож и несколько телохранителей, он спустился на главный двор и направился на западную сторону к башне Элеоноры.
Поднявшись туда и достигнув прихожей, он потребовал, чтобы его пропустили в комнаты королевы. Молодой владетельный вельможа Санзей, который был на дежурстве, попросил его обождать, пока он пойдёт осведомиться, может ли королева его принять. Тогда король разгневался и сказал, что не будет ждать позволения королевы, и пошёл к двери с целью войти. Но Санзей встал перед дверью и дал приказ гасконской гвардии воспретить королю доступ до своего возвращения. Перед такой решительной выходкой король сдался и отказался войти силой. Он принялся неподвижно прочитывать молитвы, чтобы не поддаться искушению и от гнева не выхватить своего меча. Через несколько минут Санзей возвратился.
— Ваше величество, — сказал он громким голосом, — её величество приказала вам сказать, что теперь она не может вас принять, а когда ей понадобится монах, она пришлёт за ним.
При этих оскорбительных словах мечи скользнули из ножен, и отблеск стали сверкнул при свете факелов, так как король обнажил меч, чтобы ударить Санзея, а его гвардия и вельможи подражали ему. Гасконцы были столь же быстры, как и они. Но Санзей не хотел отбивать ударов, потому что некогда во время одного сражения он спас жизнь королю, и отнять её теперь от него было бы противно рыцарству. Все-таки они обменялись ударами, и кровь потекла, но вскоре, не чувствуя себя в силах, король остановился и опустил свой меч.
— Сударь, — сказал он, — непристойно, чтобы мы, солдаты св. Креста, убивали друг друга. Пойдёмте!
Когда Санзей услышал эти слова, то отозвал телохранителей королевы; король удалился, понурив голову.
На дворе он сел в стороне на большой каменной скамье.
— Ступайте за сэром Жильбертом Вардом, — сказал он, — и скажите, чтобы он скорее пришёл ко мне.
Он молча ожидал, пока перед ним не появился рыцарь в простом верхнем платье и в плаще с кинжалом за поясом. Король приказал всей свите удалиться, оставив для освещения лишь факел, который вставили в кольцо стены. Король просил Жильберта взять отряд верных людей, которые ему слепо повиновались бы, и провести их в западную башню, откуда он приведёт королеву узницей, так как ни одной ночи белее они не останутся в Антиохии. Он намеревался отплыть в Птолемаиду, где на другой день к нему присоединилась бы армия. С минуту Жильберт ничего не отвечал на требования короля. Прежде всего ему казалось невозможным повиноваться в таких обстоятельствах, и без своей обычной учтивости он повернулся бы спиной к королю, ничего не ответив. Но когда он обдумал, ему показалось лучшим прикинуться, что он повинуется, и таким образом пойти и предупредить королеву об опасности.
— Государь, — сказал он наконец, — я пойду.
Хотя он не сказал, что будет делать, но король был удовлетворён; он отправился на свою половину и приказал приготовляться к отъезду.
Тогда Жильберт собрал десять рыцарей, которых знал, и каждый из них призвал десять оруженосцев, затем все они взяли мечи и факелы. У Жильберта был лишь его кинжал, так как выбранные им люди были все слуги королевы и умерли бы за неё.
Все вместе они поднялись по лестнице башни, и гасконцы, услышав шум их шагов, со страхом задрожали, предполагая, что это был король, возвратившийся с усиленным эскортом. Санзей вынул свой меч и занял место у входа на лестницу.
При свете факелов он заметил Жильберта и его людей, и увидал, что они не были вооружены, но все-таки имели при себе мечи и остановились у входа.
— Сэр Жильберт, — сказал Санзей, — я здесь, чтобы охранять дверь королевы, и хотя мы друзья, однако я не допущу вас пройти, пока я жив, если вы хотите увезти её силой.
— Сударь, — ответил Жильберт, — я пришёл без оружия, как вы видите, и совеем не за тем, чтобы с вами сражаться. Прошу вас, пойдите и скажите королеве, что я здесь с моими людьми и хотел бы говорить с ней об её интересе и пользе.
Тогда Санзей велел своим людям и рыцарям отступить, и пока он ходил к королеве, прихожая наполнилась. Вскоре он возвратился с сияющим лицом и сказал:
— Королева одна и приказала войти проводнику Аквитании.
Все расступились, и Жильберт, выше ростом, чем остальные, с серьёзным лицом вошёл к королеве, и тяжёлая дверь заперлась за ним. Так как вечер был тёплый, то Элеонора сидела около окна под ярким освещением лампы. Её голова была обнажена, и золотисто-рыжие волосы падали на её плечи, скатывая свои волны до земли, позади кресла. На ней было надето только белое шёлковое платье, плотно охватывавшее её тело, с богатым серебряным и жемчужным шитьём. Она была прекрасна, но бледна, а глаза её подёрнулись туманом. Жильберт стоял перед ней, но она не протянула ему руки, как он этого ожидал.
— Зачем вы пришли ко мне? — спросила она Жильберта через некоторое время, смотря в сторону балкона, а не на него.
— Король приказал мне, государыня, сделать вас узницей, чтобы он мог увезти вас морем в Птолемаиду и Иерусалим.
Пока он говорил, она медленно повернула к нему своё лицо и холодно на него посмотрела.
— И вы пришли исполнить приказ его, пройдя ко мне обманом с моими людьми, изменившими мне?
Сначала Жильберт побледнел, но тотчас же улыбнулся, ответив:
— Нет, я пришёл предупредить ваше величество и защитить, рискуя своей жизнью.
Элеонора изменила выражение лица и смягчилась; затем она ещё посмотрела по направлению к балкону.
— Зачем вы будете меня защищать? — спросила она печально после некоторого молчания. — Что я для вас, и для чего вы должны сражаться за меня? Я вас послала на смерть, — зачем же вы желаете моего спасения?
— Вы были моим лучшим другом, — сказал Жильберт, — и выказали ко мне столько благосклонности, как никогда женщина не выказывала мужчине.
— Другом?.. Нет, я никогда не была вашим другом. Я послала вас на смерть, потому что любила вас и рассчитывала вас никогда более не видать, так как вы могли умереть славной смертью за крест и свой обет. Но несмотря на все, вы добились славы и спасли всех, всех. Вы не должны меня благодарить за подобную дружбу.
При этих словах она бросила на Жильберта долгий взгляд.
— О, какой вы человек! — внезапно воскликнула она. — Какой вы человек!
Он покраснел от этой похвалы, как молодая девушка.
— Какой вы человек! — повторила она ещё раз нежным голосом. — Элеонора Аквитанская, королева и, как говорят, самая красивая женщина в свете, отдаёт вам свою душу, тело и надежды на будущую жизнь, а вы остаётесь верен бедной девушке, любившей вас, когда вы были маленьким мальчиком! Я вас пожертвовала… О, с каким эгоизмом! — чтобы вы могли, по крайней мере, храбро умереть, ради вашего обета и сражаться с неприятелем; вы спасаете короля, меня и всех и возвращаетесь ко мне со славой… мой проводник Аквитании…
Она поднялась и встала против него смертельно бледная, со страстным выражением лица, глазами, воспламенёнными безумной любовью; против своего желания она протянула к нему руки.
— Как может женщина воспрепятствовать себе любить вас!.. — воскликнула она с жаром.
Она снова упала в кресло и закрыла руками лицо. Он стоял с минуту неподвижно, а затем преклонил перед ней колено, положив руку на ручку кресла.
— Я не могу вас любить, но, насколько я это могу сделать, не изменив другой, я отдам вам всю мою жизнь, — сказал он очень нежным голосом.
Когда он произнёс последние слова, занавес во внутренние комнаты тихо приподнялся, и появилась Беатриса, рассчитывая, что королева одна. Она не слышала начала фразы и вся похолодела, не имея возможности ни говорить ни удалиться.
Руки Элеоноры упали.
— Я не могу отдать вам моей, — ответила она тихо. — Она — уже ваша, и я хотела бы, чтобы вы не были англичанином, прежде чем я могу быть вашей государыней и сделать вас великим человеком. Пусть я буду королева Англии, и вы увидите, что я сделаю из любви к вам. Я выйду за этого ребёнка Плантагенета, если это вам может служить на пользу.
— Государыня, — сказал Жильберт, — подумайте о вашей теперешней безопасности, король очень разгневан…
— Разве я думала о вашей безопасности, когда посылала вас впереди армии? Теперь, когда вы здесь, Жильберт, разве я не в безопасности?..
Её голос ласкал его имя, а губы её тяготели к нему; она положила свои руки ему на плечи; так как он стоял возле неё на коленях, то она склонила к нему голову.
— Лучший, честнейший и храбрейший из людей, — шептала она тихо… — Любовь моей жизни… сердце моего сердца… это последний раз… единственный раз… и затем прощайте…
Она поцеловала его в лоб и бросилась с ужасом из кресла, так как в комнате раздался другой голос, горестно воскликнувший:
— О, Жильберт! Жильберт!
Беатриса зашаталась и схватилась за занавес, чтобы не упасть; она смотрела на королеву и Жильберта с выражением ужаса.
Жильберт кинулся к ней и схватил молодую девушку, затем подвёл её к свету; она дрожала, как лист. Тогда она задрожала, отбиваясь от него, из опасения, чтобы он не обнял её.
Наконец они спустились с гор к морю, в местность, называемую Атталией. Оттуда Жильберт хотел провести их сухим путём в Сирию, но король устал, а королева поняла, какую большую ошибку она сделала, взяв с собой дам, так как малое число из них обладало неустрашимостью Анны Аугской и мужеством Беатрисы. Дамский отряд сделался обществом плакс, которые роптали на все, сожалели о Франции, горько оплакивая, что их завели в эти пустыни, чтобы там лишить их молодости, свежести и, быть может, жизни. Поэтому Элеонора уступила желанию короля сесть на атталийские корабли в порте св. Симеона, близ Антиохии. У неё была ещё другая причина: в Антиохии царствовал её дядя, граф Раймунд, человек одной с ней крови и разделявший её идеи. Она желала видеть его и воспользоваться советами, как очень опытного человека. Впрочем это было сопряжено с некоторой опасностью, так как король думал, что Рай-мунд влюбился в Элеонору во время своего пребывания при дворе, а Людовик был ревнив и раздражителен. Он хотел вести армию с собой в Антиохию, но поднялись протесты. В то время, как важные бароны и рыцари держались за более надёжный путь, самые бедные паломники опасались моря более, чем сельджуков, и не сходились во мнении относительно отплытия. В конце концов король позволил им идти и они, не зная пути, хвастались пройти в Антиохию первыми. Им дали денег и многих проводников, которым они доверяли.
Видя, что перед ним два выбора пути, Жильберт спрашивал себя, что он должен делать. Он желал бы следовать за Беатрисой морем, так как не видел Арнольда Курбойля с Рождества и думал, что он в Эфесе, где собирается отплыть морем в Сирию, а потому ему в данный момент возможно захватить дочь и увезти её, чтобы принудить к браку, который дал бы наследника его обширным владениям.
Жильберт видел также, что командование над всей армией пришло к концу, неприятельскую страну теперь прошли, и долг всех — собраться в графстве Раймунда, чтобы взять Эдессу только весной. Но с другой стороны, когда он раздумывал, сколько бедных людей, взявших с верой крест, в надежде, что Бог поможет во всех их нуждах, были готовы снова подняться в горные проходы, — его милосердие приказывало ему скорее остаться и предводительствовать или жить и умереть с ними, чем спокойно совершать путь морем. Таким образом ему трудно было решить, что ему делать, и если он опасался видеть Беатрису и подчиниться её убеждениям, то одинаково он боялся смешаться и с народом, так как все его знали и унесли бы на своих плечах, с целью сделать главой.
Рано утром, когда Жильберт прогуливался по берегу моря, он увидел Анну Аугскую в сопровождении двух женщин; она возвращалась из церкви и остановилась поговорить с ним. Он увидел на её лице выражение дружбы к нему, а потому, идя рядом с ней, внезапно принялся рассказывать ей своё затруднение.
— Сэр Жильберт, — сказала она спокойно, — я любила единственного человека, который сделался моим мужем, и была любима им, но его убили, и я вам говорю, сэр Жильберт, что истинная любовь мужчины и женщины — самая лучшая и великая вещь, какая только существует на свете. Если два существа любят друг друга, и если их любовь господствует над всем, исключая чести, то она искренна и достойна всякого внимания. Размыслите хорошенько, действительно ли вы любите эту девушку, и если ваша любовь — то, что я сказала, не колеблясь бросьте все и следуйте за ней.
— Сударыня, — сказал Жильберт, подумав несколько минут, — вы женщина, достойная доверия, и вы мне дали добрый совет.
Они расстались. Жильберт вернулся в своё жилище, решив отправиться в Антиохию морем с королевой и королём. Но он все-таки сожалел бедных паломников, которые должны были остаться и сражаясь, прочищать себе путь.
Большие корабли, нанятые для переправы, были тяжёлой и грузной конструкции, однако довольно быстрого хода. Это были отчасти галеры Греции и отчасти Амальфи, жители которой скупали все восточные товары. В день, назначенный для отплытия, подул северо-западный ветер, и грузные галеры пустились в путь на близком расстоянии одна от другой.
Через несколько дней приплыли в порт Антиохии, святого Симеона, и увидели возвышавшиеся на берегу громадные башни и стены. Пока Жильберт рассматривал их со своего корабля, он чувствовал себя счастливым при мысли, что армии не приходится делать осады этой крепости, так как она принадлежит графу Раймунду, дяде королевы. Но если бы он знал, что должно случиться с ним в этом городе, то скорее пошёл бы босиком в Иерусалим исполнить, как мог, свой обет, чем войти в этот прекрасный, окружённый стенами город. Граф Раймунд, широкоплечий, с бронзовым цветом лица, чёрными, уже седеющими на висках волосами, принял армию на берегу. Сначала он обнял короля, согласно обычаю, затем свою племянницу королеву, в четыре или пять приёмов. Он был рад видеть её, но не правда, что у них существовала мысль о любви, как говорили хроникёры.
Все-таки Людовик почувствовал сильную ревность, видя, как Раймунд целует королеву, так как он всегда подозревал худшее, чем было на деле. Но он не смел говорить, боясь королевы. В Антиохии была большая радость, когда все дамы, бароны и другие вельможи расположились праздновать Пасху вместе, и хотя ещё было несколько дней поста на страстной неделе, но все были счастливы, что находятся в большом городе. Они были так довольны, что хлеб и вода вполне удовлетворили бы их, вместо великолепных, многочисленных блюд, приготовленных для поста пятьюдесятью поварами графа Раймунд а, так как граф жил пышно, что не мешало ему быть храбрым воином.
В особенности он был тонким, не строго нравственным человеком и много смеялся, когда королева попросила его помочь ей добиться уничтожения её брака, потому что не могла долее выносить положения жены ханжи-монаха. Затем он немного призадумался и нахмурил свои широкие брови, но вскоре его лицо просияло, так как он нашёл средство. Король, сказал он себе, был двоюродным братом Элеоноры, а церковь запрещала брак при подобном родстве, так что брак не действителен, и папа должен будет против своей воли согласиться с правилами церкви и произвести развод. Они были двоюродные брат и сестра в седьмой степени, и король происходил от предка королевы, Вильгельма, герцога Гиени, дочь которого, Аделаида Пуатье, вышла замуж за Гуго Капета, короля Франции, а седьмая степень единокровия всегда подвергалась запрещению, и никакого разрешения не давалось, и даже никто его не требовал.
Сначала королева принялась смеяться, затем послала за метцким епископом и стала его расспрашивать о таких случаях. Прелат ответил, что граф Раймунд говорит правду, но что он, епископ, не вмешается в это дело, так как никогда церковь не имела намерений допускать, чтобы из её правил делали дурное употребление. Однако утверждают, что он все-таки участвовал в совете, объявившем недействительным этот брак.
Таким образом сильная своим правом королева отправилась к мужу и сказала ему прямо в лицо, что имела намерение выйти замуж за короля, а не за монаха, каким он был все время, и при этом она узнала, что их брак недействителен. Поэтому он живёт в смертном грехе, и если хочет спасти свою душу, то должен развестись с ней, Элеонорой, по возвращении во Францию. Услышав эти слова, король был чрезмерно огорчён и горько заплакал, но не от потери жены, а потому, что безрассудно жил в таком грехе и столько лет. Элеонора засмеялась и удалилась, предоставив ему плакать.
О тех пор она проводила свои дни и вечера, советуясь с графом Раймундом, и они беспрестанно запирались в её комнатах, помещавшихся в одной из западных башен дворца, выходивших к городской стене, расположенной на берегу моря. Было начало весны, и сладко дышалось воздухом, насыщенным благоуханием сирийских цветов.
Хотя король теперь убедился, что Элеонора не была его женой, он все-таки продолжал ревновать её и, когда не молился, то подсматривал и шпионил за ней, чтобы убедиться, не наедине ли она с графом Раймундом. Некоторые писатели рассказывали, будто Элеонора, ради освобождения своего родственника де Санзея, встречалась тайно с великим Саладином и любила его за великодушие, а король ревновал её к нему. Это — чистая ложь, так как в эту эпоху Саладину не было и семи лет.
С каждым днём король верил все более и более в любовь Раймунда к Элеоноре и поклялся надеждой на спасение своей души, что он так не оставит этого дела. Пасхальные праздники прошли среди веселья. Жильберт мог видеть свободно Беатрису, и их любовь росла все более и более, но он очень редко и мало говорил с королевой. Элеонора жила теперь в западной башне; из её комнат вела одна лишь лестница в прихожую. По этому пути приходил к ней граф Раймунд и вельможи, когда она призывала их, а также телохранители. Но по другую сторону её внутренних комнат была ещё дверь, которая вела в длинное крыло дворца, где поместились придворные дамы Элеоноры, и через неё она ходила к ним. Часто Анна Аугская входила здесь, а также Беатриса и некоторые другие приближённые дамы; они находили королеву и графа Раймунда сидящими в креслах и непринуждённо беседующими; иногда они играли в шахматы около открытого окна, выходившего на балкон. Они не думали о них дурно, так как знали, что Раймунд сделался её советником по делу о разводе. Беатриса хорошо знала, что королева любила Жильберта, но не тревожилась, потому что никогда не видела его возле Элеоноры.
Однажды вечером, неделю спустя после Пасхи, король решил, что увидит королеву сам и выскажет ей свою мысль. Взяв в качестве эскорта двоих вельмож и несколько телохранителей, он спустился на главный двор и направился на западную сторону к башне Элеоноры.
Поднявшись туда и достигнув прихожей, он потребовал, чтобы его пропустили в комнаты королевы. Молодой владетельный вельможа Санзей, который был на дежурстве, попросил его обождать, пока он пойдёт осведомиться, может ли королева его принять. Тогда король разгневался и сказал, что не будет ждать позволения королевы, и пошёл к двери с целью войти. Но Санзей встал перед дверью и дал приказ гасконской гвардии воспретить королю доступ до своего возвращения. Перед такой решительной выходкой король сдался и отказался войти силой. Он принялся неподвижно прочитывать молитвы, чтобы не поддаться искушению и от гнева не выхватить своего меча. Через несколько минут Санзей возвратился.
— Ваше величество, — сказал он громким голосом, — её величество приказала вам сказать, что теперь она не может вас принять, а когда ей понадобится монах, она пришлёт за ним.
При этих оскорбительных словах мечи скользнули из ножен, и отблеск стали сверкнул при свете факелов, так как король обнажил меч, чтобы ударить Санзея, а его гвардия и вельможи подражали ему. Гасконцы были столь же быстры, как и они. Но Санзей не хотел отбивать ударов, потому что некогда во время одного сражения он спас жизнь королю, и отнять её теперь от него было бы противно рыцарству. Все-таки они обменялись ударами, и кровь потекла, но вскоре, не чувствуя себя в силах, король остановился и опустил свой меч.
— Сударь, — сказал он, — непристойно, чтобы мы, солдаты св. Креста, убивали друг друга. Пойдёмте!
Когда Санзей услышал эти слова, то отозвал телохранителей королевы; король удалился, понурив голову.
На дворе он сел в стороне на большой каменной скамье.
— Ступайте за сэром Жильбертом Вардом, — сказал он, — и скажите, чтобы он скорее пришёл ко мне.
Он молча ожидал, пока перед ним не появился рыцарь в простом верхнем платье и в плаще с кинжалом за поясом. Король приказал всей свите удалиться, оставив для освещения лишь факел, который вставили в кольцо стены. Король просил Жильберта взять отряд верных людей, которые ему слепо повиновались бы, и провести их в западную башню, откуда он приведёт королеву узницей, так как ни одной ночи белее они не останутся в Антиохии. Он намеревался отплыть в Птолемаиду, где на другой день к нему присоединилась бы армия. С минуту Жильберт ничего не отвечал на требования короля. Прежде всего ему казалось невозможным повиноваться в таких обстоятельствах, и без своей обычной учтивости он повернулся бы спиной к королю, ничего не ответив. Но когда он обдумал, ему показалось лучшим прикинуться, что он повинуется, и таким образом пойти и предупредить королеву об опасности.
— Государь, — сказал он наконец, — я пойду.
Хотя он не сказал, что будет делать, но король был удовлетворён; он отправился на свою половину и приказал приготовляться к отъезду.
Тогда Жильберт собрал десять рыцарей, которых знал, и каждый из них призвал десять оруженосцев, затем все они взяли мечи и факелы. У Жильберта был лишь его кинжал, так как выбранные им люди были все слуги королевы и умерли бы за неё.
Все вместе они поднялись по лестнице башни, и гасконцы, услышав шум их шагов, со страхом задрожали, предполагая, что это был король, возвратившийся с усиленным эскортом. Санзей вынул свой меч и занял место у входа на лестницу.
При свете факелов он заметил Жильберта и его людей, и увидал, что они не были вооружены, но все-таки имели при себе мечи и остановились у входа.
— Сэр Жильберт, — сказал Санзей, — я здесь, чтобы охранять дверь королевы, и хотя мы друзья, однако я не допущу вас пройти, пока я жив, если вы хотите увезти её силой.
— Сударь, — ответил Жильберт, — я пришёл без оружия, как вы видите, и совеем не за тем, чтобы с вами сражаться. Прошу вас, пойдите и скажите королеве, что я здесь с моими людьми и хотел бы говорить с ней об её интересе и пользе.
Тогда Санзей велел своим людям и рыцарям отступить, и пока он ходил к королеве, прихожая наполнилась. Вскоре он возвратился с сияющим лицом и сказал:
— Королева одна и приказала войти проводнику Аквитании.
Все расступились, и Жильберт, выше ростом, чем остальные, с серьёзным лицом вошёл к королеве, и тяжёлая дверь заперлась за ним. Так как вечер был тёплый, то Элеонора сидела около окна под ярким освещением лампы. Её голова была обнажена, и золотисто-рыжие волосы падали на её плечи, скатывая свои волны до земли, позади кресла. На ней было надето только белое шёлковое платье, плотно охватывавшее её тело, с богатым серебряным и жемчужным шитьём. Она была прекрасна, но бледна, а глаза её подёрнулись туманом. Жильберт стоял перед ней, но она не протянула ему руки, как он этого ожидал.
— Зачем вы пришли ко мне? — спросила она Жильберта через некоторое время, смотря в сторону балкона, а не на него.
— Король приказал мне, государыня, сделать вас узницей, чтобы он мог увезти вас морем в Птолемаиду и Иерусалим.
Пока он говорил, она медленно повернула к нему своё лицо и холодно на него посмотрела.
— И вы пришли исполнить приказ его, пройдя ко мне обманом с моими людьми, изменившими мне?
Сначала Жильберт побледнел, но тотчас же улыбнулся, ответив:
— Нет, я пришёл предупредить ваше величество и защитить, рискуя своей жизнью.
Элеонора изменила выражение лица и смягчилась; затем она ещё посмотрела по направлению к балкону.
— Зачем вы будете меня защищать? — спросила она печально после некоторого молчания. — Что я для вас, и для чего вы должны сражаться за меня? Я вас послала на смерть, — зачем же вы желаете моего спасения?
— Вы были моим лучшим другом, — сказал Жильберт, — и выказали ко мне столько благосклонности, как никогда женщина не выказывала мужчине.
— Другом?.. Нет, я никогда не была вашим другом. Я послала вас на смерть, потому что любила вас и рассчитывала вас никогда более не видать, так как вы могли умереть славной смертью за крест и свой обет. Но несмотря на все, вы добились славы и спасли всех, всех. Вы не должны меня благодарить за подобную дружбу.
При этих словах она бросила на Жильберта долгий взгляд.
— О, какой вы человек! — внезапно воскликнула она. — Какой вы человек!
Он покраснел от этой похвалы, как молодая девушка.
— Какой вы человек! — повторила она ещё раз нежным голосом. — Элеонора Аквитанская, королева и, как говорят, самая красивая женщина в свете, отдаёт вам свою душу, тело и надежды на будущую жизнь, а вы остаётесь верен бедной девушке, любившей вас, когда вы были маленьким мальчиком! Я вас пожертвовала… О, с каким эгоизмом! — чтобы вы могли, по крайней мере, храбро умереть, ради вашего обета и сражаться с неприятелем; вы спасаете короля, меня и всех и возвращаетесь ко мне со славой… мой проводник Аквитании…
Она поднялась и встала против него смертельно бледная, со страстным выражением лица, глазами, воспламенёнными безумной любовью; против своего желания она протянула к нему руки.
— Как может женщина воспрепятствовать себе любить вас!.. — воскликнула она с жаром.
Она снова упала в кресло и закрыла руками лицо. Он стоял с минуту неподвижно, а затем преклонил перед ней колено, положив руку на ручку кресла.
— Я не могу вас любить, но, насколько я это могу сделать, не изменив другой, я отдам вам всю мою жизнь, — сказал он очень нежным голосом.
Когда он произнёс последние слова, занавес во внутренние комнаты тихо приподнялся, и появилась Беатриса, рассчитывая, что королева одна. Она не слышала начала фразы и вся похолодела, не имея возможности ни говорить ни удалиться.
Руки Элеоноры упали.
— Я не могу отдать вам моей, — ответила она тихо. — Она — уже ваша, и я хотела бы, чтобы вы не были англичанином, прежде чем я могу быть вашей государыней и сделать вас великим человеком. Пусть я буду королева Англии, и вы увидите, что я сделаю из любви к вам. Я выйду за этого ребёнка Плантагенета, если это вам может служить на пользу.
— Государыня, — сказал Жильберт, — подумайте о вашей теперешней безопасности, король очень разгневан…
— Разве я думала о вашей безопасности, когда посылала вас впереди армии? Теперь, когда вы здесь, Жильберт, разве я не в безопасности?..
Её голос ласкал его имя, а губы её тяготели к нему; она положила свои руки ему на плечи; так как он стоял возле неё на коленях, то она склонила к нему голову.
— Лучший, честнейший и храбрейший из людей, — шептала она тихо… — Любовь моей жизни… сердце моего сердца… это последний раз… единственный раз… и затем прощайте…
Она поцеловала его в лоб и бросилась с ужасом из кресла, так как в комнате раздался другой голос, горестно воскликнувший:
— О, Жильберт! Жильберт!
Беатриса зашаталась и схватилась за занавес, чтобы не упасть; она смотрела на королеву и Жильберта с выражением ужаса.
Жильберт кинулся к ней и схватил молодую девушку, затем подвёл её к свету; она дрожала, как лист. Тогда она задрожала, отбиваясь от него, из опасения, чтобы он не обнял её.