Страница:
– Фотограф?
Это контрольный вопрос. На представителей творческих профессий у мамы аллергия. У нее один уже есть дома, храпит на диване, наорался на ведущего программы «Апокриф», нежитью обозвал, непонятно за что, видимо, по инерции.
Мама переводит тему:
– Кстати, ты помнишь эту историю про бездарного актера?
Марина не успевает открыть рот.
– Ну, его на премьере освистали, режиссер рвет волосы, а актер счастливый такой… Режиссер кричит: «Чему радуешься? Провалили спектакль!» Актер пожимает плечом и отвечает с блаженной улыбкой: «Маме понравилось…» Понимаешь, почему я тебя стараюсь не хвалить?
Марина заметила знакомый силуэт – и ей радостно стало. Просто смотреть на этого Корто было радостно.
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
Это контрольный вопрос. На представителей творческих профессий у мамы аллергия. У нее один уже есть дома, храпит на диване, наорался на ведущего программы «Апокриф», нежитью обозвал, непонятно за что, видимо, по инерции.
Мама переводит тему:
– Кстати, ты помнишь эту историю про бездарного актера?
Марина не успевает открыть рот.
– Ну, его на премьере освистали, режиссер рвет волосы, а актер счастливый такой… Режиссер кричит: «Чему радуешься? Провалили спектакль!» Актер пожимает плечом и отвечает с блаженной улыбкой: «Маме понравилось…» Понимаешь, почему я тебя стараюсь не хвалить?
Марина заметила знакомый силуэт – и ей радостно стало. Просто смотреть на этого Корто было радостно.
16
К набережной пришвартованы кораблики – внутри темно. Скользящие огни обливают их светом, гонят тени из-под моста, – жирненькие речные трамвайчики ползут, утыканные довольными личиками. Под ногами – булыжники, и в ложбинки между ними неудобно соскальзывает каблук.
– Послушай, Корто…
– Вообще-то, я Денис. Корто – одна сотая от Дениса.
Гонки теней по стене набережной, по крупным белым камням.
– Я ж только с этой одной сотой знакома. К ней и обращаюсь…
– Хоть знаешь, кто такой Корто Мальтез?
Герой знаменитого во Франции итальянского комикса, авантюрист и красавчик, исколесивший полмира в поисках приключений, Корто Мальтез «жил» в начале прошлого века. «Знался» с Распутиным, Германом Гессе, Джеком Лондоном и даже Иосифом Джугашвили. Любимец женщин.
– На твоем месте я давно уже сделал бы выводы.
– Не примазывайся к чужим подвигам…
Поднялись в старый город, в узкие улочки.
– Улица Кота, Который Ловит Рыбу, шестнадцатый век. По легенде, тут в таверне обретался недюжинного ума котяра. В свободное время он ходил на рыбалку, добычу волок хозяевам. Всем бы такого кота. Хотя я котов… не очень.
– А ты бульон из них пробовал?..
Протопали еще немного.
– Это самое старое дерево в Париже. А напротив – самая старая церковь, бедного святого Жюльена.
Дерево того и гляди рухнет. А церковь какая-то не впечатляющая.
Марина отстает на пару шагов, смотрит Денису в спину. Белая рубашка, брюки. Не заинтересовался бы – притащился б в майке «про идиотов» и драных джинсах.
– Улица Жит-лё-Кёр, девятнадцатый век. Почему так названа, есть идеи?
– “Cœur”… «сердце»… Какая-то любовная история?
Походка развинченная, руки-в-карманы. Начинает нравиться. Сильно.
– Это лирика, художница. Реальность банальна – название пошло от Жиля лё Кё, что в то время означало «Повар Жиль». Кстати, о еде. Погрызть ничего не хочешь? Приглашаю.
– Послушай, Корто…
– Вообще-то, я Денис. Корто – одна сотая от Дениса.
Гонки теней по стене набережной, по крупным белым камням.
– Я ж только с этой одной сотой знакома. К ней и обращаюсь…
– Хоть знаешь, кто такой Корто Мальтез?
Герой знаменитого во Франции итальянского комикса, авантюрист и красавчик, исколесивший полмира в поисках приключений, Корто Мальтез «жил» в начале прошлого века. «Знался» с Распутиным, Германом Гессе, Джеком Лондоном и даже Иосифом Джугашвили. Любимец женщин.
– На твоем месте я давно уже сделал бы выводы.
– Не примазывайся к чужим подвигам…
Поднялись в старый город, в узкие улочки.
– Улица Кота, Который Ловит Рыбу, шестнадцатый век. По легенде, тут в таверне обретался недюжинного ума котяра. В свободное время он ходил на рыбалку, добычу волок хозяевам. Всем бы такого кота. Хотя я котов… не очень.
– А ты бульон из них пробовал?..
Протопали еще немного.
– Это самое старое дерево в Париже. А напротив – самая старая церковь, бедного святого Жюльена.
Дерево того и гляди рухнет. А церковь какая-то не впечатляющая.
Марина отстает на пару шагов, смотрит Денису в спину. Белая рубашка, брюки. Не заинтересовался бы – притащился б в майке «про идиотов» и драных джинсах.
– Улица Жит-лё-Кёр, девятнадцатый век. Почему так названа, есть идеи?
– “Cœur”… «сердце»… Какая-то любовная история?
Походка развинченная, руки-в-карманы. Начинает нравиться. Сильно.
– Это лирика, художница. Реальность банальна – название пошло от Жиля лё Кё, что в то время означало «Повар Жиль». Кстати, о еде. Погрызть ничего не хочешь? Приглашаю.
17
Оккупировали столик на улице. Взяли по кроличьей лапе: не разорительно.
Клелия. Пальчики серебром унизаны. Кивнул:
– Можно посмотреть?
Протянула правую руку, растопырила пальцы. Сжал их:
– Попалась.
Вырываться не стала, повела плечом, подцепила на вилку картошину:
– Как есть-то будешь?
– Без ножа. Ну его, этикет этот.
Молчали с минуту, жевали. Она первая начала:
– Тебе здесь не одиноко?
Кролика ковырять неудобно, отпустил ее.
– Обычно вопрос формулируется иначе. А именно: «Ты не думал вернуться?» Я отвечаю, что идея блестящая.
Они все, кого «с большой земли» ветром заносит, спрашивают. Медом у них там на Руси намазано, что ли? Но тут – удивленный взгляд:
– Я совсем не о том… Просто страна-то чужая, хоть и красивая.
Хорош аргумент: красивая. Удобная, да. И без азиатской дикости.
– Спустя десять лет не такая и чужая. – Помолчал. – Можно подумать, Казахстан родной. Из этого «родного» уже полтора миллиона русских драпануло – с тех пор как у казахов национальное самосознание проснулось, и оказалось, что со сна у него плохое расположение духа.
Улыбнулась, вроде как с понимающим видом:
– Достали их колонизаторы…
Не ей казахов защищать, точно.
– У меня отец строитель, проектировщик. Говорит, мы урюкам страну с нуля выстроили, а теперь они себя пупами земли возомнили. Однажды он это объяснил местному косоглазому министру, когда – недолго – в его за́мах ходил.
– А тот?
– Уволил.
Кролик что надо. Опять помолчали. Клелия поежилась:
– А я вот боюсь, что мне будет одиноко.
– Приятелей в своей школе заведешь. – Усмехнулся. – Мне можешь позвонить, если что.
– Вот спасибо.
– Не заметишь, как год пролетит.
Она пожала плечом:
– Думаешь, я вернусь в Новочебоксарск?
– Ну, в Москву. Тебе легко, у тебя гражданство российское.
– А у тебя разве нет?
Вот они, россияне. Смысл трагедии им не очевиден.
– Я, вообще-то, казах.
Ей это показалось смешным.
– Кстати, у французов оно звучит как «казак», и я начинаю себя хохлом чувствовать, запорожским.
Она взяла рюмку с вином, отпила. Подумал: красивые у нее руки.
– Правда, недавно я получил французский паспорт, так что урюки теперь не указ. Вот думаю: оставят они мне гражданство или по визе домой кататься придется…
– Может, проще родителей сюда вывезти?
Еще одна суперидея.
Там у матери все условия, чтобы в дурдом угодить. Бабка от старости соображать перестала, но временами у нее просветление, командует, жизни нет, рыпнешься – клюкой получишь. Отец из болота давно по кочкам ускакал, но свято место пусто не бывает – нарисовался бывший экскаваторщик, алкаш. Мать его из дома периодически выгоняет, а он кается и назад просится.
– Не проще. Если вывозить, так только мамашу, но именно этого я делать не буду.
– У вас плохие отношения? – Клелия взяла салфетку, достала ручку.
– Нет, там другое…
Следил, как она рисует на салфетке, поглядывая на пацана, остановившегося в двух шагах. Тот держал за лапы псину, повесив ее на шею как воротник. Протянула рисунок:
– Я всегда хотела таксу. А мама – сеттера. Завели кота.
Довольно точно изображено. Вернул ей салфетку:
– Кошак ходит в кандидатах на бульон? Отличное применение котам, между прочим.
– Да у тебя, похоже, личные счеты с пушистыми…
Не стал рассказывать ей, чем двадцать лет назад закончилась война с приподъездными бабками и их драгоценными помоечными непушистыми. Бабки, прикармливавшие облезлых тварей, взъелись на добродушного, но хулиганистого фокстерьера, любимца семейства Сельяновых. Он якобы «котов пугал». И однажды накатали депешу управдому, мол, надо «злобного фокса» усыпить. Пришлось ни свет ни заря котов переловить, отвезти за пять остановок автобуса на стройку и там перевешать. Бабки зело удивлялись – куда котики попрятались. Как раз осень началась. Сказал им: «На юг улетели, вчера клин видел», – физиономии у них были еще те. Видимо, догадывались старые, что дело нечисто. Кровной местью попахивает. С тех пор нет к котам любви.
Клелия. Пальчики серебром унизаны. Кивнул:
– Можно посмотреть?
Протянула правую руку, растопырила пальцы. Сжал их:
– Попалась.
Вырываться не стала, повела плечом, подцепила на вилку картошину:
– Как есть-то будешь?
– Без ножа. Ну его, этикет этот.
Молчали с минуту, жевали. Она первая начала:
– Тебе здесь не одиноко?
Кролика ковырять неудобно, отпустил ее.
– Обычно вопрос формулируется иначе. А именно: «Ты не думал вернуться?» Я отвечаю, что идея блестящая.
Они все, кого «с большой земли» ветром заносит, спрашивают. Медом у них там на Руси намазано, что ли? Но тут – удивленный взгляд:
– Я совсем не о том… Просто страна-то чужая, хоть и красивая.
Хорош аргумент: красивая. Удобная, да. И без азиатской дикости.
– Спустя десять лет не такая и чужая. – Помолчал. – Можно подумать, Казахстан родной. Из этого «родного» уже полтора миллиона русских драпануло – с тех пор как у казахов национальное самосознание проснулось, и оказалось, что со сна у него плохое расположение духа.
Улыбнулась, вроде как с понимающим видом:
– Достали их колонизаторы…
Не ей казахов защищать, точно.
– У меня отец строитель, проектировщик. Говорит, мы урюкам страну с нуля выстроили, а теперь они себя пупами земли возомнили. Однажды он это объяснил местному косоглазому министру, когда – недолго – в его за́мах ходил.
– А тот?
– Уволил.
Кролик что надо. Опять помолчали. Клелия поежилась:
– А я вот боюсь, что мне будет одиноко.
– Приятелей в своей школе заведешь. – Усмехнулся. – Мне можешь позвонить, если что.
– Вот спасибо.
– Не заметишь, как год пролетит.
Она пожала плечом:
– Думаешь, я вернусь в Новочебоксарск?
– Ну, в Москву. Тебе легко, у тебя гражданство российское.
– А у тебя разве нет?
Вот они, россияне. Смысл трагедии им не очевиден.
– Я, вообще-то, казах.
Ей это показалось смешным.
– Кстати, у французов оно звучит как «казак», и я начинаю себя хохлом чувствовать, запорожским.
Она взяла рюмку с вином, отпила. Подумал: красивые у нее руки.
– Правда, недавно я получил французский паспорт, так что урюки теперь не указ. Вот думаю: оставят они мне гражданство или по визе домой кататься придется…
– Может, проще родителей сюда вывезти?
Еще одна суперидея.
Там у матери все условия, чтобы в дурдом угодить. Бабка от старости соображать перестала, но временами у нее просветление, командует, жизни нет, рыпнешься – клюкой получишь. Отец из болота давно по кочкам ускакал, но свято место пусто не бывает – нарисовался бывший экскаваторщик, алкаш. Мать его из дома периодически выгоняет, а он кается и назад просится.
– Не проще. Если вывозить, так только мамашу, но именно этого я делать не буду.
– У вас плохие отношения? – Клелия взяла салфетку, достала ручку.
– Нет, там другое…
Следил, как она рисует на салфетке, поглядывая на пацана, остановившегося в двух шагах. Тот держал за лапы псину, повесив ее на шею как воротник. Протянула рисунок:
– Я всегда хотела таксу. А мама – сеттера. Завели кота.
Довольно точно изображено. Вернул ей салфетку:
– Кошак ходит в кандидатах на бульон? Отличное применение котам, между прочим.
– Да у тебя, похоже, личные счеты с пушистыми…
Не стал рассказывать ей, чем двадцать лет назад закончилась война с приподъездными бабками и их драгоценными помоечными непушистыми. Бабки, прикармливавшие облезлых тварей, взъелись на добродушного, но хулиганистого фокстерьера, любимца семейства Сельяновых. Он якобы «котов пугал». И однажды накатали депешу управдому, мол, надо «злобного фокса» усыпить. Пришлось ни свет ни заря котов переловить, отвезти за пять остановок автобуса на стройку и там перевешать. Бабки зело удивлялись – куда котики попрятались. Как раз осень началась. Сказал им: «На юг улетели, вчера клин видел», – физиономии у них были еще те. Видимо, догадывались старые, что дело нечисто. Кровной местью попахивает. С тех пор нет к котам любви.
18
Пешеходная улочка, выложенная булыжником, фасад в темно-красных тонах: “Relais Odéon”. Над входом золотистые буквы: “Bistro 1900”. Свободный столик один оставался, с краю. Рядом кадка с вечнозеленым деревцем, шишки размером с копейку. Скатерка белая бумажная, так и хочется набросать на ней это лицо напротив.
Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.
Неужто у него почти два года – никого? Побарабанил пальцами по столу:
– Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?
– Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.
Все трубили о ее смелости необычайной – взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же – бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.
– Но я хоть английский там выучила.
– Не пришло в голову, что курсы французского полезнее?
– О Франции я тогда не мечтала. И были это не курсы, а частные уроки с обалденной теткой.
– Какое совпадение. Я тоже «инглиш» выучил благодаря «теткам». На одной по дури чуть не подженился.
Смеется. Свяжешься с таким, развяжешься и в категорию теток попадешь…
Тарелки унесли, но рюмки остались. В каждой отражается веселая гирлянда из цветных огоньков, которой увито деревце в кадке. Там, где у рюмки выпуклость, огонек растекается яркой лужицей.
– Что ты за вино взял?
– «Кот де Бержерак».
– А говорил, не будем о котах…
Хмыкнул.
– Вообще-то, я по винам не специалист. Пью только за компанию и для проформы.
– Да… Не пьет, не курит, с дамами не балуется. Идеальный кандидат в мужья.
Ухмыльнулся:
– Муж – это тот, который с рогами?
Ну и характер.
– Денис, с рогами – это баран.
– Вот-вот. Он самый.
Молчали, смотрели друг на друга. Фыркнул наконец:
– Не верю я вашей сестре.
И откуда-то изнутри – зачем, к чему? – «Поверишь». Многих, наверно, оттолкнуло это – ухмылка, прохладца. А ей, Марине, они как позывные. SOS. Потянуться через стол, взять в ладонь его пальцы – как он сделал час назад. Но поди решись.
Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.
Неужто у него почти два года – никого? Побарабанил пальцами по столу:
– Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?
– Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.
Все трубили о ее смелости необычайной – взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же – бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.
– Но я хоть английский там выучила.
– Не пришло в голову, что курсы французского полезнее?
– О Франции я тогда не мечтала. И были это не курсы, а частные уроки с обалденной теткой.
– Какое совпадение. Я тоже «инглиш» выучил благодаря «теткам». На одной по дури чуть не подженился.
Смеется. Свяжешься с таким, развяжешься и в категорию теток попадешь…
Тарелки унесли, но рюмки остались. В каждой отражается веселая гирлянда из цветных огоньков, которой увито деревце в кадке. Там, где у рюмки выпуклость, огонек растекается яркой лужицей.
– Что ты за вино взял?
– «Кот де Бержерак».
– А говорил, не будем о котах…
Хмыкнул.
– Вообще-то, я по винам не специалист. Пью только за компанию и для проформы.
– Да… Не пьет, не курит, с дамами не балуется. Идеальный кандидат в мужья.
Ухмыльнулся:
– Муж – это тот, который с рогами?
Ну и характер.
– Денис, с рогами – это баран.
– Вот-вот. Он самый.
Молчали, смотрели друг на друга. Фыркнул наконец:
– Не верю я вашей сестре.
И откуда-то изнутри – зачем, к чему? – «Поверишь». Многих, наверно, оттолкнуло это – ухмылка, прохладца. А ей, Марине, они как позывные. SOS. Потянуться через стол, взять в ладонь его пальцы – как он сделал час назад. Но поди решись.
19
Принцип хоть и воровской, но верный: «Не верь, не бойся, не проси». Люди, которые чего-то стоят, так и живут.
Просить – это как при всех штаны стянуть. Получил то, что заработал, чужого не надо. А если сам не клянчишь, то и просьбы других тебе как вода с утки. Не пробирают.
Бояться можешь, сколько хочешь, – это физиологическая реакция. Но никому страха не показывай. Сожрут.
Что до доверия – какое уж оно между выживающими особями. Про доверие к девицам лучше вообще помолчать. Ищет девица разнообразия – поздно или рано. Обычно рано.
Ищет, а потом дневники свои разбрасывает. А что делаешь ты? Ты не берешь ее вещи, не выкидываешь на лестницу: ей, студентке, некуда идти. И не то чтобы ты ее жалеешь, просто ты оглушен, просто она первая, и как-то не приходило в голову, что будет вторая. И ведь все хорошо складывалось, почему спустя три месяца отношений надо завалиться в койку с прохожим? Этот итальяшка – она писала – по-английски ни бе, ни ме, по-французски тоже ни кукареку. Одни ручонки шаловливые в ход идут. Достаточно оказалось: сиганула к нему под одеяло.
Через пару лет до помолвки дошло, купил ей кольцо – с маленькими, но брильянтами. Поехали в пригород Бостона с родителями знакомиться. Америка не очень понравилась. Родители – тоже.
Зачем он тогда в это ввязался? Чужая культура, не европейская, чужая. Улыбки, за которыми – прислушайся – расслышишь: «Чего она вцепилась в этого русского? Еще и коммунист, наверно». Хоть тресни, но не верилось в искренность всех этих слов – о том, что семейство спало и видело, как бы посетить «эту страну… да, загадочную страну Россию!» Но что подогревало – было в таком повороте событий нечто немыслимое. Мог он подумать в конце восьмидесятых, сторожа варящуюся картошку на общажной кухне, что переедет в Штаты? Французский вид на жительство он каждый год продлевал – не зацепишься за работу, попросят из страны. Так что был смысл простить Марго историю с макаронником.
Вернее, не простить. Отложить вендетту до худших времен.
Просить – это как при всех штаны стянуть. Получил то, что заработал, чужого не надо. А если сам не клянчишь, то и просьбы других тебе как вода с утки. Не пробирают.
Бояться можешь, сколько хочешь, – это физиологическая реакция. Но никому страха не показывай. Сожрут.
Что до доверия – какое уж оно между выживающими особями. Про доверие к девицам лучше вообще помолчать. Ищет девица разнообразия – поздно или рано. Обычно рано.
Ищет, а потом дневники свои разбрасывает. А что делаешь ты? Ты не берешь ее вещи, не выкидываешь на лестницу: ей, студентке, некуда идти. И не то чтобы ты ее жалеешь, просто ты оглушен, просто она первая, и как-то не приходило в голову, что будет вторая. И ведь все хорошо складывалось, почему спустя три месяца отношений надо завалиться в койку с прохожим? Этот итальяшка – она писала – по-английски ни бе, ни ме, по-французски тоже ни кукареку. Одни ручонки шаловливые в ход идут. Достаточно оказалось: сиганула к нему под одеяло.
Через пару лет до помолвки дошло, купил ей кольцо – с маленькими, но брильянтами. Поехали в пригород Бостона с родителями знакомиться. Америка не очень понравилась. Родители – тоже.
Зачем он тогда в это ввязался? Чужая культура, не европейская, чужая. Улыбки, за которыми – прислушайся – расслышишь: «Чего она вцепилась в этого русского? Еще и коммунист, наверно». Хоть тресни, но не верилось в искренность всех этих слов – о том, что семейство спало и видело, как бы посетить «эту страну… да, загадочную страну Россию!» Но что подогревало – было в таком повороте событий нечто немыслимое. Мог он подумать в конце восьмидесятых, сторожа варящуюся картошку на общажной кухне, что переедет в Штаты? Французский вид на жительство он каждый год продлевал – не зацепишься за работу, попросят из страны. Так что был смысл простить Марго историю с макаронником.
Вернее, не простить. Отложить вендетту до худших времен.
20
Топали по городу, время шло к полуночи. Кролик варился себе в животе. Из-под ног выбегали тени, вытягивались – длинные головы, долгие руки, узкие плечи.
– Модильяни…
– О чем ты?
Кивнула на тротуар:
– Как на картинах Модильяни.
– Он был конченый алкоголик.
– Корто, ну картины-то от этого не проигрывают.
– Алкоголик и итальянец. Сочетание хуже некуда.
– Корто, он был еврей.
Ехидное:
– Итальянский!
Помолчали. Марина хмыкнула:
– Хорошо, что он не был котом. Переходим?
Перебежали дорогу на красный; мостик, и за ним – вот он, собор Нотр-Дам, чудесно подсвеченный.
– А я ведь из-за мюзикла “Notre Dame de Paris” сюда сорвалась. В Москве слушала его сутками, пропиталась насквозь. Сказала себе – буду жить там, где…
– …где стра-а-асти бушуют, – Корто «романтически» закатил глаза.
– Ничего ты не понимаешь…
– Это ты не понимаешь. Текст-то слушала? Про толпу варваров у врат Парижа, из-за которых крышка всем? Как там: «Мы чужие, нелегалы, просим убежища… Нас тут скоро будет десять, сто тысяч! Миллионы! Мир изменится…» Это же чистая политика.
Напротив собора каменные скамьи вьются простеньким лабиринтом. О политике Марине ну совсем не хочется говорить.
– Интересно, тут можно лежать?
Корто садится:
– Вались. Голову разрешаю на колени положить. Ввиду особой благосклонности.
– Экое счастье привалило…
Лежишь, смотришь на собор. Фигуры на фасаде отбрасывают непроглядные тени. Одна тень метнулась, истаяла – птице не спится.
Приятно держать голову у него на коленях.
– Слушай, Корто, а что ты такой ерепенистый?
– Это из-за бабки, наверное.
– Гены…
– Да не потому. Все детство с ней воевал – она учиться заставляла и по дому шуршать. А я на волю в пампасы рвался. Однажды она придумала, как меня заарканить. Купила аккордеон. Мне следовало развивать музыкальные способности, которых кот наплакал.
– Не будем о котах…
– Нет, правда, аккордеон был моим кошмаром. Я выдавливал из него звуки и прислушивался к тому, как мальчишки во дворе играют. А бабка сидела рядом и контролировала мои потуги. Натерпелся… С тех пор никому не позволяю давить на себя.
Марина оторвалась от созерцания подстриженного куста, высунувшего непослушную ветку над скамьей – листочки сочные, щекастые, – подняла глаза:
– Я разве давлю?
Хмыкнул:
– У вашей сестры обычно голова полупустая, так что нет, не давишь.
Не успела ответить – взял руку, переплел пальцы:
– Теперь не отпущу.
Бедный Корто. Заложник своего характера. Отогреть такого – как было бы чудно.
– Модильяни…
– О чем ты?
Кивнула на тротуар:
– Как на картинах Модильяни.
– Он был конченый алкоголик.
– Корто, ну картины-то от этого не проигрывают.
– Алкоголик и итальянец. Сочетание хуже некуда.
– Корто, он был еврей.
Ехидное:
– Итальянский!
Помолчали. Марина хмыкнула:
– Хорошо, что он не был котом. Переходим?
Перебежали дорогу на красный; мостик, и за ним – вот он, собор Нотр-Дам, чудесно подсвеченный.
– А я ведь из-за мюзикла “Notre Dame de Paris” сюда сорвалась. В Москве слушала его сутками, пропиталась насквозь. Сказала себе – буду жить там, где…
– …где стра-а-асти бушуют, – Корто «романтически» закатил глаза.
– Ничего ты не понимаешь…
– Это ты не понимаешь. Текст-то слушала? Про толпу варваров у врат Парижа, из-за которых крышка всем? Как там: «Мы чужие, нелегалы, просим убежища… Нас тут скоро будет десять, сто тысяч! Миллионы! Мир изменится…» Это же чистая политика.
Напротив собора каменные скамьи вьются простеньким лабиринтом. О политике Марине ну совсем не хочется говорить.
– Интересно, тут можно лежать?
Корто садится:
– Вались. Голову разрешаю на колени положить. Ввиду особой благосклонности.
– Экое счастье привалило…
Лежишь, смотришь на собор. Фигуры на фасаде отбрасывают непроглядные тени. Одна тень метнулась, истаяла – птице не спится.
Приятно держать голову у него на коленях.
– Слушай, Корто, а что ты такой ерепенистый?
– Это из-за бабки, наверное.
– Гены…
– Да не потому. Все детство с ней воевал – она учиться заставляла и по дому шуршать. А я на волю в пампасы рвался. Однажды она придумала, как меня заарканить. Купила аккордеон. Мне следовало развивать музыкальные способности, которых кот наплакал.
– Не будем о котах…
– Нет, правда, аккордеон был моим кошмаром. Я выдавливал из него звуки и прислушивался к тому, как мальчишки во дворе играют. А бабка сидела рядом и контролировала мои потуги. Натерпелся… С тех пор никому не позволяю давить на себя.
Марина оторвалась от созерцания подстриженного куста, высунувшего непослушную ветку над скамьей – листочки сочные, щекастые, – подняла глаза:
– Я разве давлю?
Хмыкнул:
– У вашей сестры обычно голова полупустая, так что нет, не давишь.
Не успела ответить – взял руку, переплел пальцы:
– Теперь не отпущу.
Бедный Корто. Заложник своего характера. Отогреть такого – как было бы чудно.
21
Как было бы чудно, если бы наперед знать – кто отогреется, а кто обнаглеет. Отец обнаглел. Когда мама замуж за него выходила, он был весь такой в искусстве, одинокий пес (на волка не тянул), скромняга. Мазню его никто не покупал, он и не гавкал. Жил в мастерской, плохо отапливаемой (самое время отогревать), питал тельце кое-как, футболка на нем трогательно так болталась, по рассказам мамы.
Ну мама и притащила его на свою голову домой, где жила с бабушкой. После рождения Марины совместная жизнь молодых не задалась, отец захватил одну комнату из двух и начал держать оборону. Холодильник был поделен – не дай бог с его полки колбасу взять.
За коммунальные услуги и телефон он не платил, мотивируя это тем, что мама с бабушкой не платят за свет в мастерской. Ютились втроем в одной комнате, к отцу заходить разрешалось исключительно в целях уборки. Он так и говорил, отправляясь к своей матери в деревню: «Ко мне – чтобы ни ногой, понятно? На кровати не спать, ни к чему не прикасаться». А дальше задумчивое: «Но окна и полы у меня вымойте».
В раннем детстве Марина знала – у отца случится «инфарт», если его нервировать. Потому что «инфарт» – вещь наследственная, а у бабушки, его мамы, это уже было. Ну и еще потому, что гении долго не живут, а пока живут, ходят по острию ножа. Очень он Высоцкого любил цитировать. Если мама замечала вслух, что из кошелька пять рублей пропали, в ответ несся крик: «Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души!» «Еще бы, коли душа в пятках…» – бросала мама. Трусоват был отец.
Из той же оперы: затаится за дверцей холодильника и ну подъедать, что плохо лежит. У самого полка пустая, там или батон колбасы, или ничего. Бабушка на него шикнет, а он хватает ножик, сует ей в руки, вопя: «И нож – в него! Но счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен!»
И этот постоянный ор в квартире, все Маринино детство. Или он орет, или телевизор из его комнаты. Идет в туалет, звук – на максимум, дверь – нараспашку (комнатная). Новости ему надо слушать, вести с полей страны или другую советскую муть. И попробуй звук уменьши – такой ор из сортира, что лучше уж вести с полей.
Это годами длится, бесконечное безумие. На просьбу помочь по дому – шипенье: я полотно три на три метра пишу, а вы нервы треплете! Мне покой нужен, вдохновение! У меня сердце! Шедевр свой он два года как «пишет», под слоем пыли не видать, что намалевано. Сердце же проверять отказывался наотрез, но мама оттащила-таки его к кардиологу. Результат обследования: здоров, пахать на нем можно. Вышел из клиники злой: врачи – дебилы, двоечники, человека в предынфарктном состоянии от нормального не отличают. Надо коньяка хлебнуть, разволнуешься тут с этими недоумками в халатах, сердце не выдержит.
В девяностые его картины пошли. Появились заказчики, платили прилично. Маму, как других инженеров на заводе, сократили, и она попала в полную зависимость от отца. Хамил безбожно, упивался властью, деньги давал, но самый минимум – остальное пропивал с дружками. Марине не перепадало. К дочери он был равнодушен: живет себе – и живет. Он вообще мало к чему был неравнодушен.
Когда денежная волна ушла, мать он содержать перестал, но хамство никуда не делось. Только бо́льшая злость и нытье добавились.
Самое забавное, что маме все завидовали – какой у вас чудный муж. Обходительный, предупредительный, а еще и талант! С чужими он был душка – никогда не догадаешься, что, едва в дом шагнет, мат и злоба из него – наперегонки.
Марина улыбнулась: Корто совсем не такой. Ни во что не играет, ничего из себя не строит. Честный бука. Наверняка отогреется.
Ну мама и притащила его на свою голову домой, где жила с бабушкой. После рождения Марины совместная жизнь молодых не задалась, отец захватил одну комнату из двух и начал держать оборону. Холодильник был поделен – не дай бог с его полки колбасу взять.
За коммунальные услуги и телефон он не платил, мотивируя это тем, что мама с бабушкой не платят за свет в мастерской. Ютились втроем в одной комнате, к отцу заходить разрешалось исключительно в целях уборки. Он так и говорил, отправляясь к своей матери в деревню: «Ко мне – чтобы ни ногой, понятно? На кровати не спать, ни к чему не прикасаться». А дальше задумчивое: «Но окна и полы у меня вымойте».
В раннем детстве Марина знала – у отца случится «инфарт», если его нервировать. Потому что «инфарт» – вещь наследственная, а у бабушки, его мамы, это уже было. Ну и еще потому, что гении долго не живут, а пока живут, ходят по острию ножа. Очень он Высоцкого любил цитировать. Если мама замечала вслух, что из кошелька пять рублей пропали, в ответ несся крик: «Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души!» «Еще бы, коли душа в пятках…» – бросала мама. Трусоват был отец.
Из той же оперы: затаится за дверцей холодильника и ну подъедать, что плохо лежит. У самого полка пустая, там или батон колбасы, или ничего. Бабушка на него шикнет, а он хватает ножик, сует ей в руки, вопя: «И нож – в него! Но счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен!»
И этот постоянный ор в квартире, все Маринино детство. Или он орет, или телевизор из его комнаты. Идет в туалет, звук – на максимум, дверь – нараспашку (комнатная). Новости ему надо слушать, вести с полей страны или другую советскую муть. И попробуй звук уменьши – такой ор из сортира, что лучше уж вести с полей.
Это годами длится, бесконечное безумие. На просьбу помочь по дому – шипенье: я полотно три на три метра пишу, а вы нервы треплете! Мне покой нужен, вдохновение! У меня сердце! Шедевр свой он два года как «пишет», под слоем пыли не видать, что намалевано. Сердце же проверять отказывался наотрез, но мама оттащила-таки его к кардиологу. Результат обследования: здоров, пахать на нем можно. Вышел из клиники злой: врачи – дебилы, двоечники, человека в предынфарктном состоянии от нормального не отличают. Надо коньяка хлебнуть, разволнуешься тут с этими недоумками в халатах, сердце не выдержит.
В девяностые его картины пошли. Появились заказчики, платили прилично. Маму, как других инженеров на заводе, сократили, и она попала в полную зависимость от отца. Хамил безбожно, упивался властью, деньги давал, но самый минимум – остальное пропивал с дружками. Марине не перепадало. К дочери он был равнодушен: живет себе – и живет. Он вообще мало к чему был неравнодушен.
Когда денежная волна ушла, мать он содержать перестал, но хамство никуда не делось. Только бо́льшая злость и нытье добавились.
Самое забавное, что маме все завидовали – какой у вас чудный муж. Обходительный, предупредительный, а еще и талант! С чужими он был душка – никогда не догадаешься, что, едва в дом шагнет, мат и злоба из него – наперегонки.
Марина улыбнулась: Корто совсем не такой. Ни во что не играет, ничего из себя не строит. Честный бука. Наверняка отогреется.
22
После Нотр-Дам повез ее на Трокадеро смотреть на Эйфелеву башню, подсвеченную. Такая туристическая романтика.
В машине пристегиваться не хотела, ну, российские штучки. Принялась рассказывать про подругу Аню: та однажды обкурилась до поросячьего состояния, и ей в Новочебоксарске Корто Мальтез привиделся.
– Ты мне перестал писать, и мы голову ломали – почему. Решили, что тебя твоя американка обратно охмурила.
Глаза веселые, в золотых искорках, легкая она такая. Динамо или нет?
– Да, это самое логичное предположение.
Приткнуть машину возле башни надежд никаких. До утра крутиться можно.
– Анька познакомилась с рокером – голова бритая, весь в наколках, – и он потащил ее в компанию, где они курнули. Там он в дурманном мареве признается: «Я едва не женился на американке». И Аньку осеняет: «Это же Корто Мальтез!»
– Телепортировался из Парижа в Новочебоксарск. О, глазам не верю. Есть место. Паркуемся. Прямо знак свыше.
– Ты веришь в знаки свыше?
– Нет.
В машине пристегиваться не хотела, ну, российские штучки. Принялась рассказывать про подругу Аню: та однажды обкурилась до поросячьего состояния, и ей в Новочебоксарске Корто Мальтез привиделся.
– Ты мне перестал писать, и мы голову ломали – почему. Решили, что тебя твоя американка обратно охмурила.
Глаза веселые, в золотых искорках, легкая она такая. Динамо или нет?
– Да, это самое логичное предположение.
Приткнуть машину возле башни надежд никаких. До утра крутиться можно.
– Анька познакомилась с рокером – голова бритая, весь в наколках, – и он потащил ее в компанию, где они курнули. Там он в дурманном мареве признается: «Я едва не женился на американке». И Аньку осеняет: «Это же Корто Мальтез!»
– Телепортировался из Парижа в Новочебоксарск. О, глазам не верю. Есть место. Паркуемся. Прямо знак свыше.
– Ты веришь в знаки свыше?
– Нет.
23
А вот она верит. В знаки, в совпадения, в случайные встречи, в то, что мироздание разговаривает с тобой, а ты не слышишь – ну разверни трубочку ушей, ну поверь, что к тебе оно обращается, хлопает по плечу, как умеет, чем может, – ты ж не просто человечек, ты частичка его, клеточка, в которой живет радость. В каждом живет радость, только порой она засыпает, а то и впадает в кому… но пока она тут, мироздание улыбается тебе, ты ему интересен. Радость всегда интересна, потому что она живая. В тебе жизнь, и мир говорит с тобой. «Не ходи туда», – дождь льет как из ведра; «Простудишься, будешь сидеть дома, изводить горы носовых платков, не попадешь на выставку любимого художника», – в ботинках начинает хлюпать; «Не ходи, не ходи, вернись домой – уцелеешь», – машина обливает тебя водой из лужи, ты злишься и возвращаешься. Ты не пойдешь туда, куда идти незачем, где нет пищи для твоей радости. Но не о тебе заботится мироздание, а о себе, ему не нужна клеточка с сонной радостью.
А дома – опрокинутая котом ваза, выпавшие гвоздики. Ты зачарованно остановишься. Натянешь шерстяные носки, возьмешь альбом и примешься рисовать историю – как цветы искали свободы. Рисунок назовешь «Побег», черной тушью красные гвоздики, радость оживет в тебе, как хорошо, что ты не пошла на эту пустую вечеринку.
Мироздание хлопает тебя по плечу – ты оглядываешься: никого. Да здесь оно, просто самого главного глазами не увидишь, еще Лис сказал, ты же помнишь.
Конечно, можно не верить в знаки, ни во что не верить. Если так удобнее…
А дома – опрокинутая котом ваза, выпавшие гвоздики. Ты зачарованно остановишься. Натянешь шерстяные носки, возьмешь альбом и примешься рисовать историю – как цветы искали свободы. Рисунок назовешь «Побег», черной тушью красные гвоздики, радость оживет в тебе, как хорошо, что ты не пошла на эту пустую вечеринку.
Мироздание хлопает тебя по плечу – ты оглядываешься: никого. Да здесь оно, просто самого главного глазами не увидишь, еще Лис сказал, ты же помнишь.
Конечно, можно не верить в знаки, ни во что не верить. Если так удобнее…
24
Марина забралась на широкий каменный парапет. Башня теплым таким светом залита.
– Смотри, прожектор… на самой верхушке…
Белый луч бежит по темному небу. Корто провожает его взглядом:
– При хорошей погоде на восемьдесят километров бьет.
– А зачем?
– Надо ж переводить деньги налогоплательщиков.
Луч катится по небу назад. Красиво.
Молчание. Корто стоит совсем близко.
– А почему – Клелия?
Спросил наконец. Интерес проявил.
– Это героиня фильма «Верность», ее Софи Марсо играет… не смотрел?
– Нет. Ну и название… – Облокотился на парапет. – О чем там речь? Не иначе как о верности.
– Да.
– Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники…
Смешной, строит из себя разочарованного. Повернулась к нему, смотрели глаза в глаза. У него в очках две маленькие Эйфелевы башни отражались. Не отрывая взгляда, бросил насмешливо:
– Ну и кто там кому был верен?
– Смотри, прожектор… на самой верхушке…
Белый луч бежит по темному небу. Корто провожает его взглядом:
– При хорошей погоде на восемьдесят километров бьет.
– А зачем?
– Надо ж переводить деньги налогоплательщиков.
Луч катится по небу назад. Красиво.
Молчание. Корто стоит совсем близко.
– А почему – Клелия?
Спросил наконец. Интерес проявил.
– Это героиня фильма «Верность», ее Софи Марсо играет… не смотрел?
– Нет. Ну и название… – Облокотился на парапет. – О чем там речь? Не иначе как о верности.
– Да.
– Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники…
Смешной, строит из себя разочарованного. Повернулась к нему, смотрели глаза в глаза. У него в очках две маленькие Эйфелевы башни отражались. Не отрывая взгляда, бросил насмешливо:
– Ну и кто там кому был верен?
25
На этот фильм ее отвел Витя, бывший муж. Шесть лет как разошлись, но раз в полгода он появлялся – на день рождения и на годовщину свадьбы. Цветы приносил. Мама называла это психбольницей (слово «дурдом» ей не нравится). И еще она говорила, что Вите «пора уняться». Витя уняться не мог по той простой причине, что был творческой личностью, художником, хоть и с маленькой буквы («Еще один на нашу голову!» – это мама). И ему, опять же по маминому выражению, требовалось «выпендриваться». Он и на развод с цветами явился. Психбольница!
На самом деле у Вити с головой было все в порядке, просто мама не знала. Так вышло, что после четырех лет брака с Мариной он увлекся художницей-абстракционисткой (пятна). Милена покорила слабохарактерного Виктора своей «экспрессией». Процесс живописания проходил впечатляюще: сперва Милена медитировала перед холстом, а следом набрасывалась на него, как голодный кот на сосиску, и начинала тыкать кистями.
Пока Милена тыкала, а Витя развешивал слюни, Марина томилась по одному поганцу, отчаянно мучаясь – признаться… не признаться: сперва поганцу, в то время герою, а затем и Вите. И покончить с законным сексом.
Витя повинился первым, Марина вздохнула свободно и ужасно обиделась. Все-таки неприятно. Про героя-поганца не проговорилась, но не потому что просчитала цветочную выгоду на будущие годы, а просто не сказала, и всё. Да и говорить-то было нечего. После Витиного бегства она провела с героем ночь любви и поняла, что иногда лучше фантазировать. Потому что фантазией ее бог не обделил.
Витя вскорости вернулся, какой-то сдувшийся, в пятнах (самое время на это указать). Поговорили и остались друзьями. Но чувство вины продолжало гнать Виктора в цветочную лавку.
В тот раз он цветов не принес, но позвал в кино. Сказал – фильм новый вышел, французский – «про тебя». Марине нравилась Софи Марсо.
На самом деле у Вити с головой было все в порядке, просто мама не знала. Так вышло, что после четырех лет брака с Мариной он увлекся художницей-абстракционисткой (пятна). Милена покорила слабохарактерного Виктора своей «экспрессией». Процесс живописания проходил впечатляюще: сперва Милена медитировала перед холстом, а следом набрасывалась на него, как голодный кот на сосиску, и начинала тыкать кистями.
Пока Милена тыкала, а Витя развешивал слюни, Марина томилась по одному поганцу, отчаянно мучаясь – признаться… не признаться: сперва поганцу, в то время герою, а затем и Вите. И покончить с законным сексом.
Витя повинился первым, Марина вздохнула свободно и ужасно обиделась. Все-таки неприятно. Про героя-поганца не проговорилась, но не потому что просчитала цветочную выгоду на будущие годы, а просто не сказала, и всё. Да и говорить-то было нечего. После Витиного бегства она провела с героем ночь любви и поняла, что иногда лучше фантазировать. Потому что фантазией ее бог не обделил.
Витя вскорости вернулся, какой-то сдувшийся, в пятнах (самое время на это указать). Поговорили и остались друзьями. Но чувство вины продолжало гнать Виктора в цветочную лавку.
В тот раз он цветов не принес, но позвал в кино. Сказал – фильм новый вышел, французский – «про тебя». Марине нравилась Софи Марсо.
26
Когда два года без подружки, начинаешь заводиться от всякой ерунды. Смотрели глаза в глаза, у нее за спиной башня начала перемигиваться – не попробовать ли?.. Ну не захочет – и ладно. По ней не поймешь, глазки черные, омут. Да еще очки мешают – один раз уже приключился несчастный случай, когда с гречанкой на похожем парапете миловались. Улетели очочки в пропасть, только стеклами сверкнули. Леший с ними, приятно тогда было с Марго расплатиться, хоть и с опозданием. Предпочел бы это сделать с итальянкой, для полного равновесия, но не попалась итальянка.
Романтическое со-созерцание затянулось, надо действовать, а тут не поймешь, что к чему.
– Героиня, Клелия, выходит замуж за хорошего человека, из приличной семьи. Он ее старше. Она его… уважает. И однажды она встречает молодого обормота, влюбляется…
– И наставляет рога хорошему человеку.
Свесила ноги с парапета, прикусила улыбку:
– Нет.
Романтическое со-созерцание затянулось, надо действовать, а тут не поймешь, что к чему.
– Героиня, Клелия, выходит замуж за хорошего человека, из приличной семьи. Он ее старше. Она его… уважает. И однажды она встречает молодого обормота, влюбляется…
– И наставляет рога хорошему человеку.
Свесила ноги с парапета, прикусила улыбку:
– Нет.
27
С Марго закончилось банально. Она отучилась, уехала в Америку. Звонил ей, прикидывали – когда съезжаться и брачеваться. Время шло. Звонки стали реже. Потом прекратились. Денис перебрался из Бордо в Париж.
В Париже появилась другая американка – Сью. Не нравились Денису француженки.
Сью занималась менеджментом, покупала себе сумочки по цене… по чудовищной цене. Проходя мимо витрины на пляс де Вож, останавливалась и задумчиво глядела на золотой браслет. И Денис, не придумавший ничего лучше как биологию в лицее преподавать, со своей зарплатой учителя «чувствовал себя мужчиной». Нет, от ложной идеи «мужик платит» он давно и легко отказался, проживаючи в стране равных возможностей, но все равно было не по себе.
Сью жила в Лондоне, променяв на него Нью-Йорк. Ездили друг к другу.
У Сью была квартира на последнем этаже с видом на крыши. Денис любил устроиться на балконе ввечеру, заткнуть уши джазом, смотреть на закат. Очень красивые закаты у Сью за окном дефилировали.
Свободное от менеджеровских трудов время Сью проводила в приятных компаниях. Денису они приятными не казались – в трубку гаркали определенно мужеским голосом: “Yes!” На просьбу позвать Сью следовало любопытствующее: “Who are you?” – там были явно навеселе. Затем трубка орала в пустоту: “Su-u-ue! It’s your Russian! – и снисходительно продолжала: – How are you, Denis? I’m her friend… just a friend, don’t worry!”
В дружбу между полами Денис не верил. Тем более в пьяную дружбу. Но со Сью, когда она не скандалила, не капризничала и не пила, было мило. К тому же с ней удавалось путешествовать. За себя Денис еще мог платить, но двоих – будь с ним студенточка типа Марго – не потянул бы. Правда, со Сью другая проблема была – не хотела она ни про кемпинги ничего слышать, ни про дешевые отели.
В Париже появилась другая американка – Сью. Не нравились Денису француженки.
Сью занималась менеджментом, покупала себе сумочки по цене… по чудовищной цене. Проходя мимо витрины на пляс де Вож, останавливалась и задумчиво глядела на золотой браслет. И Денис, не придумавший ничего лучше как биологию в лицее преподавать, со своей зарплатой учителя «чувствовал себя мужчиной». Нет, от ложной идеи «мужик платит» он давно и легко отказался, проживаючи в стране равных возможностей, но все равно было не по себе.
Сью жила в Лондоне, променяв на него Нью-Йорк. Ездили друг к другу.
У Сью была квартира на последнем этаже с видом на крыши. Денис любил устроиться на балконе ввечеру, заткнуть уши джазом, смотреть на закат. Очень красивые закаты у Сью за окном дефилировали.
Свободное от менеджеровских трудов время Сью проводила в приятных компаниях. Денису они приятными не казались – в трубку гаркали определенно мужеским голосом: “Yes!” На просьбу позвать Сью следовало любопытствующее: “Who are you?” – там были явно навеселе. Затем трубка орала в пустоту: “Su-u-ue! It’s your Russian! – и снисходительно продолжала: – How are you, Denis? I’m her friend… just a friend, don’t worry!”
В дружбу между полами Денис не верил. Тем более в пьяную дружбу. Но со Сью, когда она не скандалила, не капризничала и не пила, было мило. К тому же с ней удавалось путешествовать. За себя Денис еще мог платить, но двоих – будь с ним студенточка типа Марго – не потянул бы. Правда, со Сью другая проблема была – не хотела она ни про кемпинги ничего слышать, ни про дешевые отели.