Страница:
– Кому я там мешал, в тупике? Знаешь, куда мои деньги пойдут? В Елисейский. Шираку ж надо обеды закатывать.
Да, вот это – мои. Мои деньги. Моя квартира. Моя машина. Мой пузатоногий столик.
Показывая фотографию высотки, где жили:
– Вон мои окна.
Съездили в Во-ле-Виконт: парк стриженый, дворец, статуи – чудное воскресенье получилось. Корто надумал матушке позвонить:
– Я тут скатался в одно приятное место…
Это обижало.
– Денис, ты в курсе, что такое местоимение существует – мы?
Пялится в компьютер – пойди пойми, слушает или нет.
– Денис! Я с тобой говорю! Корто!
– Что? – отрывается от экрана, одолжение делает. Такое ощущение, будто он за стеной.
– Ты эгоист, Корто.
Уйти в свой угол, за аквариум.
Он смотрит сквозь толщу воды:
– Сколько будет один плюс один?
Сколько… два, а может, даже три. Произнесла как-то, когда луна в окне прогуливалась: «А если… ребенок?» Нет, нет, нет, это было лишнее, почувствовала сразу, бросила вдогонку: «Не сейчас».
Тогда отмолчался. А теперь сам себе ответил:
– Один плюс один будет один плюс один.
С тех пор как Вадима потеряла – одна. Эту стену не пробьешь.
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
Да, вот это – мои. Мои деньги. Моя квартира. Моя машина. Мой пузатоногий столик.
Показывая фотографию высотки, где жили:
– Вон мои окна.
Съездили в Во-ле-Виконт: парк стриженый, дворец, статуи – чудное воскресенье получилось. Корто надумал матушке позвонить:
– Я тут скатался в одно приятное место…
Это обижало.
– Денис, ты в курсе, что такое местоимение существует – мы?
Пялится в компьютер – пойди пойми, слушает или нет.
– Денис! Я с тобой говорю! Корто!
– Что? – отрывается от экрана, одолжение делает. Такое ощущение, будто он за стеной.
– Ты эгоист, Корто.
Уйти в свой угол, за аквариум.
Он смотрит сквозь толщу воды:
– Сколько будет один плюс один?
Сколько… два, а может, даже три. Произнесла как-то, когда луна в окне прогуливалась: «А если… ребенок?» Нет, нет, нет, это было лишнее, почувствовала сразу, бросила вдогонку: «Не сейчас».
Тогда отмолчался. А теперь сам себе ответил:
– Один плюс один будет один плюс один.
С тех пор как Вадима потеряла – одна. Эту стену не пробьешь.
47
В кармане пиджака нащупал бумажонку – билет на фильм Альмодовара, тот самый. Памятный. Крупными буквами: «Говори с ней».
И верно, с ней надо говорить.
Надо выслушивать новости – что у нее в школе, в книжнике, с подружками, со страхами, с надеждами. Про надежды еще послушал бы – позитив как-никак. Остальное – ни к чему, мусор ежедневной жизни.
Приходится фильтровать.
Ну неинтересно, что им там задали, – почему надо трагедию разводить и кричать об одиночестве вдвоем? Ей же никто не навязывает научные статьи по биологии.
Правда, на этот раз она сама не желает разговаривать.
Началось с ерунды. Спрашивает: «Почему ты матушку не вывезешь? Хоть ненадолго». Ответил как есть:
– У меня там бабка никак не помрет. Проследить некому.
Сам по себе вопрос дурацкий.
– Да, и куда ты предлагаешь ее положить? Между нами?
Помолчала, опять затянула:
– Значит, мне мою маму придется в отель селить, если что…
– Ну будь она лет на тридцать помоложе, ее можно было бы и между нами.
С тех пор говорить не желает.
И верно, с ней надо говорить.
Надо выслушивать новости – что у нее в школе, в книжнике, с подружками, со страхами, с надеждами. Про надежды еще послушал бы – позитив как-никак. Остальное – ни к чему, мусор ежедневной жизни.
Приходится фильтровать.
Ну неинтересно, что им там задали, – почему надо трагедию разводить и кричать об одиночестве вдвоем? Ей же никто не навязывает научные статьи по биологии.
Правда, на этот раз она сама не желает разговаривать.
Началось с ерунды. Спрашивает: «Почему ты матушку не вывезешь? Хоть ненадолго». Ответил как есть:
– У меня там бабка никак не помрет. Проследить некому.
Сам по себе вопрос дурацкий.
– Да, и куда ты предлагаешь ее положить? Между нами?
Помолчала, опять затянула:
– Значит, мне мою маму придется в отель селить, если что…
– Ну будь она лет на тридцать помоложе, ее можно было бы и между нами.
С тех пор говорить не желает.
48
Прохожие шагали вдоль витрины книжного и исчезали: люди, которых уже никогда не увидишь. Там, на улице, тёк декабрь, то и дело проливался дождь, и это казалось почти волшебством: дождь в декабре. Люди спешили мимо, в магазине было пусто.
Один, кутаясь в шарф, без зонта, пробежал, вернулся, толкнул дверь. Показала ему знаками: от себя! Влетел – похож на промокшего воробья.
– C’est la librairie russe?
Бродил между книг, ежился. Промок.
– Вам подсказать что-нибудь?
– Нет, я только начал учить русский… – И опять поежился. Неожиданно для себя предложила:
– Может, чаю? Вы замерзли…
Посмотрел удивленно.
– Нет-нет, спасибо, я пойду уже. Спасибо.
Потоптался.
– Вы не знаете никого, кому нужна комната? Я живу недалеко, на бульваре Ришар-Ленуар… Хотел сдать одну из трех… Вы не знаете никого, нет?
– Знаю.
Один, кутаясь в шарф, без зонта, пробежал, вернулся, толкнул дверь. Показала ему знаками: от себя! Влетел – похож на промокшего воробья.
– C’est la librairie russe?
Бродил между книг, ежился. Промок.
– Вам подсказать что-нибудь?
– Нет, я только начал учить русский… – И опять поежился. Неожиданно для себя предложила:
– Может, чаю? Вы замерзли…
Посмотрел удивленно.
– Нет-нет, спасибо, я пойду уже. Спасибо.
Потоптался.
– Вы не знаете никого, кому нужна комната? Я живу недалеко, на бульваре Ришар-Ленуар… Хотел сдать одну из трех… Вы не знаете никого, нет?
– Знаю.
49
Собиралась домой, когда позвонил Корто и сказал, что едет с урока мимо книжника. «Если заканчиваешь, могу подхватить». То есть «если задерживаешься, проезжаю мимо».
Это он после ссоры внимательным был.
Незаметно так получилось: стал отца напоминать. Нет, не хам и не алкоголик. Но и тепла от него – крохи. Живет по своим законам, делает, что пожелается ему. Альтруизм в его представлении – от недостатка серого вещества в черепушке. Он так и говорит: «Люди выживают, остальное лирика». А когда ты чай себе делаешь, это что, тоже выживание – не предложить другому, лишнего движения не сделать? «Другой – не инвалид, сам в состоянии в чашку заварки плеснуть». Отец, правда, еще дальше пошел – чайник общий, значит, сидим обиженно перед телевизором (дверь в комнату распахнута, чтобы было обиду видать): что, забыли про меня? нет? так несите сюда! Корто не таков, но с ним также холодно.
И это: работу не ищет, о будущем не задумывается. Как что-то строить с тем, кто живет сам по себе?
Слов теплых вообще не знает. Пускай бы забалтывал, кружил голову. Ведь не веришь уже в нормальные отношения, после всех-то ошибок. Но это неверие, возможно, – просто стена из картонных кирпичей. Ее поливай тепленькой водичкой, так она осядет, сомнется, а за ней – ты живая. Ну сказал бы слово ласковое – стенка на ладан дышит… Нет, молчит, сюсюкать – это не к нему: он «мужик», ему стыдно.
Впереди – коридор красных светофоров. Остановились. Самое трудное – произнести первую фразу в тишине.
– Хотелось бы… мне хотелось бы знать, что нас ждет.
– Ты насчет ужина? Ничего не ждет – я сегодня весь день out.
Раздражаешься, и слова сами с языка спрыгивают.
– Можно подумать, когда ты in, оно иначе. Тебя не попросишь – ты не пошевелишься.
– Это сцена?
– Нет, Корто. Просто я ухожу от тебя.
Это он после ссоры внимательным был.
Незаметно так получилось: стал отца напоминать. Нет, не хам и не алкоголик. Но и тепла от него – крохи. Живет по своим законам, делает, что пожелается ему. Альтруизм в его представлении – от недостатка серого вещества в черепушке. Он так и говорит: «Люди выживают, остальное лирика». А когда ты чай себе делаешь, это что, тоже выживание – не предложить другому, лишнего движения не сделать? «Другой – не инвалид, сам в состоянии в чашку заварки плеснуть». Отец, правда, еще дальше пошел – чайник общий, значит, сидим обиженно перед телевизором (дверь в комнату распахнута, чтобы было обиду видать): что, забыли про меня? нет? так несите сюда! Корто не таков, но с ним также холодно.
И это: работу не ищет, о будущем не задумывается. Как что-то строить с тем, кто живет сам по себе?
Слов теплых вообще не знает. Пускай бы забалтывал, кружил голову. Ведь не веришь уже в нормальные отношения, после всех-то ошибок. Но это неверие, возможно, – просто стена из картонных кирпичей. Ее поливай тепленькой водичкой, так она осядет, сомнется, а за ней – ты живая. Ну сказал бы слово ласковое – стенка на ладан дышит… Нет, молчит, сюсюкать – это не к нему: он «мужик», ему стыдно.
Впереди – коридор красных светофоров. Остановились. Самое трудное – произнести первую фразу в тишине.
– Хотелось бы… мне хотелось бы знать, что нас ждет.
– Ты насчет ужина? Ничего не ждет – я сегодня весь день out.
Раздражаешься, и слова сами с языка спрыгивают.
– Можно подумать, когда ты in, оно иначе. Тебя не попросишь – ты не пошевелишься.
– Это сцена?
– Нет, Корто. Просто я ухожу от тебя.
50
Какая патетика.
– Интересно, куда это ты собралась.
– Покупатель комнату предложил.
– А! Экие у вас покупатели любезные.
Правда или нет? Вообще-то, Клелия врать не умеет.
– Молодой мускулистый покупатель?
– Раньше надо было ревновать, Корто.
– Да я разве ревную.
А если действительно – уйдет?
Выехали за город.
Молчали.
Мимо пролетали указатели.
– Денис, мы куда-нибудь с тобой движемся? Или это все пустое?
– Я двигаюсь в направлении Нуази. Ты тоже.
Она была похожа на взлохмаченного зверька, которого загнали в угол.
До дома – ни слова.
– Интересно, куда это ты собралась.
– Покупатель комнату предложил.
– А! Экие у вас покупатели любезные.
Правда или нет? Вообще-то, Клелия врать не умеет.
– Молодой мускулистый покупатель?
– Раньше надо было ревновать, Корто.
– Да я разве ревную.
А если действительно – уйдет?
Выехали за город.
Молчали.
Мимо пролетали указатели.
– Денис, мы куда-нибудь с тобой движемся? Или это все пустое?
– Я двигаюсь в направлении Нуази. Ты тоже.
Она была похожа на взлохмаченного зверька, которого загнали в угол.
До дома – ни слова.
51
Сел за компьютер. Она улеглась на кровать, замерла.
Прошло полчаса.
– Денис, поговори со мной.
Повернулся: сидит на кровати вся такая несчастная. Сказал – как мог мягче:
– О чем?
– Денис, я правда могу съехать сейчас. И это все, – повела рукой, – к чему оно было…
– Ну ты же сама решила за всех.
Вот чего хочет? Никак чтобы упрашивал остаться. Чтобы обещал горы золотые. Слова нужны, только слова. А в Париже ей и в самом деле лучше будет: и вставать позже, и гуляй хоть до ночи.
Она молчала.
Вернулся к компьютеру. На форуме любопытная дискуссия шла о регенерации у змей – но не до того стало. Бежал глазами по строчкам, думал: что делать?
Слышал, как она слезла с кровати, стянула рубашку, джинсы. Пошла в ванную.
А если она просто к кому-то переехать надумала? Такая нормальная женская выходка.
Прошло полчаса.
– Денис, поговори со мной.
Повернулся: сидит на кровати вся такая несчастная. Сказал – как мог мягче:
– О чем?
– Денис, я правда могу съехать сейчас. И это все, – повела рукой, – к чему оно было…
– Ну ты же сама решила за всех.
Вот чего хочет? Никак чтобы упрашивал остаться. Чтобы обещал горы золотые. Слова нужны, только слова. А в Париже ей и в самом деле лучше будет: и вставать позже, и гуляй хоть до ночи.
Она молчала.
Вернулся к компьютеру. На форуме любопытная дискуссия шла о регенерации у змей – но не до того стало. Бежал глазами по строчкам, думал: что делать?
Слышал, как она слезла с кровати, стянула рубашку, джинсы. Пошла в ванную.
А если она просто к кому-то переехать надумала? Такая нормальная женская выходка.
52
Забралась под одеяло, завела будильник. Только десять часов, ну и ладно, лучше уж заснуть, и всё. Корто прилип к своему биофоруму. Помрет – завещает компьютер вместо камня могильного поставить. Хоть бы ухом повел – нет, читает какую-нибудь гнусь о размножении пауков.
Сделать усилие. Надо сделать усилие, собрать вещи. Потом легче станет.
Комната, что предлагает «мокрый воробушек», – уникальный шанс: кто тебе угол сдаст при таких доходах? На эту комнату придется поработать, но оно лучше, чем так прозябать.
Прозябать, зябнуть.
– Мне с тобой холодно, Денис. Холодно.
Мимо.
Выключил компьютер, встал. Ушел в ванную. Никак сном забыться собрался.
Пройдет время, и все это сном покажется: его руки, губы, живот, в который утыкаешься носом и фырчишь. Тортилы. Луна. Лягушка в короне на кафеле ванной. Большая черно-белая фотография Рут Оркин на стене над кроватью – «Американка в Италии»: растянешься на брюхе, подопрешь ладонями подбородок, разглядываешь ее.
Слышала, как он выключил воду, как открыл дверь, вошел в комнату. Лежала, отвернувшись к луне. Вернее, к тучам, за которыми она бродила. Опять шел дождь.
Сделать усилие. Надо сделать усилие, собрать вещи. Потом легче станет.
Комната, что предлагает «мокрый воробушек», – уникальный шанс: кто тебе угол сдаст при таких доходах? На эту комнату придется поработать, но оно лучше, чем так прозябать.
Прозябать, зябнуть.
– Мне с тобой холодно, Денис. Холодно.
Мимо.
Выключил компьютер, встал. Ушел в ванную. Никак сном забыться собрался.
Пройдет время, и все это сном покажется: его руки, губы, живот, в который утыкаешься носом и фырчишь. Тортилы. Луна. Лягушка в короне на кафеле ванной. Большая черно-белая фотография Рут Оркин на стене над кроватью – «Американка в Италии»: растянешься на брюхе, подопрешь ладонями подбородок, разглядываешь ее.
Слышала, как он выключил воду, как открыл дверь, вошел в комнату. Лежала, отвернувшись к луне. Вернее, к тучам, за которыми она бродила. Опять шел дождь.
53
Сперва не поняла – что это. Шмурыгнул – вроде как насморк у него. Ведь не было.
Прислушалась – опять еле слышное: шмур. Повернулась – темно, не видно ничего.
Тишина.
Поколебалась, положила руку ему на щеку. Щека мокрая.
– Денис… Денис… миленький, не надо этого.
Шмур – уже громче. Разве можно было подумать?
– Денис… Ну что ты, что ты.
– Не хочу… чтобы ты уезжала.
И такая радость сразу – как ведро теплой воды сверху опрокинули.
– Денис… я не уеду. Если не хочешь – я не уеду.
Повернулся, уткнулся носом в сгиб локтя, нос мокрый, щекотно.
– Тебе там лучше будет.
Наверно, там действительно было бы лучше. Ну что ж теперь.
Взяла в ладони его лицо, стала целовать. И – всё, будто с листа белого.
Прислушалась – опять еле слышное: шмур. Повернулась – темно, не видно ничего.
Тишина.
Поколебалась, положила руку ему на щеку. Щека мокрая.
– Денис… Денис… миленький, не надо этого.
Шмур – уже громче. Разве можно было подумать?
– Денис… Ну что ты, что ты.
– Не хочу… чтобы ты уезжала.
И такая радость сразу – как ведро теплой воды сверху опрокинули.
– Денис… я не уеду. Если не хочешь – я не уеду.
Повернулся, уткнулся носом в сгиб локтя, нос мокрый, щекотно.
– Тебе там лучше будет.
Наверно, там действительно было бы лучше. Ну что ж теперь.
Взяла в ладони его лицо, стала целовать. И – всё, будто с листа белого.
54
За окном – серые мокрые крыши, черепичного цвета столбики каминных труб. Напоминают первые дни в парижском отеле, в фиолетовой табакерке. Трубы-суслики, алюминиевые скаты крыш, прошитые на сгибах железными стежками. Под окном – желобок со стоячей водой, в нем запруда из листьев (каким ветром их сюда донесло?).
– Марьон, у тебя здесь, наверно, метров десять…
– Восемь с половиной.
Одна стена косая, другая обходит каминную трубу: стукнешь – пустота аукается.
– Зато не мансарда, и окно большое. А еще хорошо, что мебель хозяйская.
Мебель: раскладной диванчик, стол, стул к нему. Подобие шкафа. Карликовый холодильник, плитка (на ней – одинокая кастрюлька). Еще антресоли имеются. Душ, туалет – на лестничной клетке, не дай бог ключ от них затерять в ответственный момент.
– Хотелось бы что-нибудь поприличнее, но гарант нужен, аванс. Я все деньги в учебу вбухала. Родители помогли бы, да я не буду просить.
– Почему?
– Марина, мне уже двадцать семь, стыдно! В России отмечают Рождество?
– Да, через две недели.
Марьон встает прямо в ботинках на кровать, запускает руку в чемодан, поглядывающий с антресолей.
– А у нас как назло сегодня. Лечь бы и заснуть – нет, надо к предкам ехать.
Из чемодана вытягивается за рукав блузка.
– Тьфу, мятая. – Марьон зевает три раза подряд. – Соседка у меня полоумная – на нее иногда находит, и она среди ночи врубает музыку, на стук в дверь не реагирует. Спать невозможно.
– У меня есть для тебя вариант.
– Марьон, у тебя здесь, наверно, метров десять…
– Восемь с половиной.
Одна стена косая, другая обходит каминную трубу: стукнешь – пустота аукается.
– Зато не мансарда, и окно большое. А еще хорошо, что мебель хозяйская.
Мебель: раскладной диванчик, стол, стул к нему. Подобие шкафа. Карликовый холодильник, плитка (на ней – одинокая кастрюлька). Еще антресоли имеются. Душ, туалет – на лестничной клетке, не дай бог ключ от них затерять в ответственный момент.
– Хотелось бы что-нибудь поприличнее, но гарант нужен, аванс. Я все деньги в учебу вбухала. Родители помогли бы, да я не буду просить.
– Почему?
– Марина, мне уже двадцать семь, стыдно! В России отмечают Рождество?
– Да, через две недели.
Марьон встает прямо в ботинках на кровать, запускает руку в чемодан, поглядывающий с антресолей.
– А у нас как назло сегодня. Лечь бы и заснуть – нет, надо к предкам ехать.
Из чемодана вытягивается за рукав блузка.
– Тьфу, мятая. – Марьон зевает три раза подряд. – Соседка у меня полоумная – на нее иногда находит, и она среди ночи врубает музыку, на стук в дверь не реагирует. Спать невозможно.
– У меня есть для тебя вариант.
55
Марина шла по пустому городу. Рождество. Первое ее Рождество в Париже: маленький кинотеатр с подсвеченными афишами, застегнутый железной гармошкой жалюзи; высоченная елка перед Нотр-Дам, с огоньками, на которые никто не любуется; порыв холодного ветра. Серо… будто собрали все краски в городе, сложили в гигантский чемодан и закинули на невидимые антресоли.
На днях в русском магазине купила рождественский подарок – матрешку. Откроешь упрямое деревянное тельце, сунешь нос – там запах стружки и свежей краски. Подарок предназначался «мокрому воробушку».
Он пригласил отмечать Рождество, и Марина обрадовалась: совсем они с Корто нигде не бывают. Потом сообразила: никуда Денис не пойдет. У него аллергия на религиозные праздники: «Двадцать первый век, а они всё лбом об пол бьют». На вопрос: «Много гостей будет?» Воробушек смущенно ответил: «Нет, не очень». И пропустил к кассе покупателя. Марина выбила чек за очередного Бушкова. Покупатель забрал книгу, не сказав спасибо.
– Не очень – это сколько?
Воробушек вздохнул.
– Это я… и может быть, вы.
На днях в русском магазине купила рождественский подарок – матрешку. Откроешь упрямое деревянное тельце, сунешь нос – там запах стружки и свежей краски. Подарок предназначался «мокрому воробушку».
Он пригласил отмечать Рождество, и Марина обрадовалась: совсем они с Корто нигде не бывают. Потом сообразила: никуда Денис не пойдет. У него аллергия на религиозные праздники: «Двадцать первый век, а они всё лбом об пол бьют». На вопрос: «Много гостей будет?» Воробушек смущенно ответил: «Нет, не очень». И пропустил к кассе покупателя. Марина выбила чек за очередного Бушкова. Покупатель забрал книгу, не сказав спасибо.
– Не очень – это сколько?
Воробушек вздохнул.
– Это я… и может быть, вы.
56
Она перестала рисовать. Нет, она рисовала для школы. Но на себя сил не оставалось. Учила французский до одурения: когда закрываешь книгу и не помнишь, что внутри.
Но это все жило в ней. Ее радость, она спала, просто спала. Глаз едва цеплялся за то, отчего в пальцах зуд начинался раньше без карандаша… Два дедочка на террасе кафе за круглым столиком, береты набекрень. Окно с толстенным котом: брюхо лежит на раме, и кот кажется прямоугольным. Деревце, проросшее в трещине на стене дома. Каменный лев, которому на голову кто-то напялил полосатый колпак. Она замечала и проходила мимо. Будто бы спала.
Будто бы спала, пробегая – руки в карманы куртки – по выстуженным улочкам. Но этот город по-прежнему внушал ей удивление. Не то чтобы она любила его – больше: ей было хорошо с ним, было радостно. Любовь может уйти, радость – она в тебе, с тобой. Город казался огромным пазлом, и в нем жила маленькая ячейка: Марина. Чужеродная ячейка… которую город принял, удочерил. Денис от комментария не удержался: «Он тебя примет, когда налоги начнешь платить, а так ты ему даром не сдалась». Ну хорошо. Может, это она его приняла. И это он встал в ячейку ее воображаемого пазла. Какая разница.
Какая разница, и пускай она сейчас не рисует. Это просто усталость.
Но это все жило в ней. Ее радость, она спала, просто спала. Глаз едва цеплялся за то, отчего в пальцах зуд начинался раньше без карандаша… Два дедочка на террасе кафе за круглым столиком, береты набекрень. Окно с толстенным котом: брюхо лежит на раме, и кот кажется прямоугольным. Деревце, проросшее в трещине на стене дома. Каменный лев, которому на голову кто-то напялил полосатый колпак. Она замечала и проходила мимо. Будто бы спала.
Будто бы спала, пробегая – руки в карманы куртки – по выстуженным улочкам. Но этот город по-прежнему внушал ей удивление. Не то чтобы она любила его – больше: ей было хорошо с ним, было радостно. Любовь может уйти, радость – она в тебе, с тобой. Город казался огромным пазлом, и в нем жила маленькая ячейка: Марина. Чужеродная ячейка… которую город принял, удочерил. Денис от комментария не удержался: «Он тебя примет, когда налоги начнешь платить, а так ты ему даром не сдалась». Ну хорошо. Может, это она его приняла. И это он встал в ячейку ее воображаемого пазла. Какая разница.
Какая разница, и пускай она сейчас не рисует. Это просто усталость.
57
Подходила к Воробушкову дому, когда зазвонил мобильный.
– Анька?!
– У меня семнадцать минут на карточке…
За двухмесячную вечность, что не созванивались, подруга успела съехаться со своим рокером – он оказался покладистым, хозяйственным и ужасно сексуальным.
– Маринка, Коля в постели – это что-то! Тут в запале шарахнул по стене кулаком, и рухнула полка с книгами! Нет, не на голову. Что у тебя?
Рассказала, торопясь, – про школу, про город. И конечно, про Корто.
Если маме – только хорошее, то Аньке можно говорить все.
– Чуть было не ушла от него. Но…
В ночь, когда с листа белого начали, Корто поведал ей – про американок, что не были по-настоящему близкими, про свои страхи: не защитишься от женщины холодком – потом слишком хлопотно ранки зализывать.
– Я подумала: показать ему, что бывает по-другому…
– Маринка, ты влипла. – Анька начала заводиться. – Да! Связалась с незрелым мужиком, такие, хоть сто лет на ветке провисят, не созреют – ни до семьи, ни до того, чтобы ответственность на себя взять. Хоть за что-то! – Анька не давала и слово вставить. – А ты, значит, решила ему доказать, что не все бабы – суки? И сколько лет ты на это угробишь?
Повисла тишина, утекли семнадцать минут.
– Анька?!
– У меня семнадцать минут на карточке…
За двухмесячную вечность, что не созванивались, подруга успела съехаться со своим рокером – он оказался покладистым, хозяйственным и ужасно сексуальным.
– Маринка, Коля в постели – это что-то! Тут в запале шарахнул по стене кулаком, и рухнула полка с книгами! Нет, не на голову. Что у тебя?
Рассказала, торопясь, – про школу, про город. И конечно, про Корто.
Если маме – только хорошее, то Аньке можно говорить все.
– Чуть было не ушла от него. Но…
В ночь, когда с листа белого начали, Корто поведал ей – про американок, что не были по-настоящему близкими, про свои страхи: не защитишься от женщины холодком – потом слишком хлопотно ранки зализывать.
– Я подумала: показать ему, что бывает по-другому…
– Маринка, ты влипла. – Анька начала заводиться. – Да! Связалась с незрелым мужиком, такие, хоть сто лет на ветке провисят, не созреют – ни до семьи, ни до того, чтобы ответственность на себя взять. Хоть за что-то! – Анька не давала и слово вставить. – А ты, значит, решила ему доказать, что не все бабы – суки? И сколько лет ты на это угробишь?
Повисла тишина, утекли семнадцать минут.
58
Воробушка звали Альберто. Был он наполовину испанец, наполовину итальянец, но всю сознательную жизнь прожил во Франции. По-испански говорил с легким акцентом, а по-итальянски только и мог, что воскликнуть: “Mamma mia!” – так, ради смеха.
Его «мамма» была испанкой, но не стройной танцовщицей с красной розой в волосах цвета воронова крыла, а обычной поварихой, замученной кредитом на квартиру. Флорентине перевалило за тридцать, когда она встретила итальянца, что лишил ее наконец девственности, шепча всякие слова и не предохраняясь. После выяснилось, что красавчик женат, с двумя детьми, банальная история. Но вот что не банально: Флорентина вырастила сына в любви к отцу, чей след простыл, когда Альберто был на стадии эмбриона. Ей казалось, что это будет так прекрасно: блудный отец вернется однажды, все осознав, а тут его ждут верная подруга и сын, готовый за папу хоть в воду, хоть в огонь, хоть в трубу медную. Исходя из только ей ведомых соображений, Флорентина перебралась из Сарагосы в Париж. Маленький Альберто всем рассказывал: мама много работает, потому что у нее кредит, она купила квартиру на бульваре Ришар-Ленуар.
– Вернулся папа?
Сидели на кухне, пили чай с молоком, заедали «мадленками». К празднику Воробушек не подготовился: разносолами не пахло, да и ответный подарок он вручил Марине после того, как исчез в комнате минут на пять. Появился со шкатулкой из соломки, немножко пыльной. На дне было проштамповано: «Сделано в Белоруссии».
– Нет, я сам к нему в Италию поехал.
Говорили на смеси английского с французским; иногда Воробушек щеголял русскими словами.
– У меня оказалось пятеро братьев. Пиат! – Перешел Воробушек на русский, демонстрируя ладонь с растопыренными пальцами.
И эти растопыренные братья дали Воробушку понять, что нечего зариться на наследство – своих жаждущих хватает, «да и кто сказал, что ты не аферист?».
Отца Воробушек тоже видел. Обычный тип, таких в пивнушках у барной стойки в шесть вечера лопатой грести можно.
– Хочу взять женщину с ребенком, чтобы, – Воробушек сосредоточился, – рибионок ест отец.
Ах, вот чего он русский учит. Правильное направление взял: таких пол-России – в ассортименте.
– Нашел кого-то уже?
Воробушек вздохнул.
– Нашел. Теперь не знаю, что делать.
Задумался, опустив «мадленку» в чай. Она размякла и истаяла. Спохватился, принялся ложкой вылавливать набрякшие крошки. Вылавливал и рассказывал. Марина вдруг подумала, что Воробушку повезло. Все детство восхищался воображаемым отцом – вместо того чтобы наблюдать реального: его безразличие, его хамство. Да, бывает и иначе, но у других.
Его «мамма» была испанкой, но не стройной танцовщицей с красной розой в волосах цвета воронова крыла, а обычной поварихой, замученной кредитом на квартиру. Флорентине перевалило за тридцать, когда она встретила итальянца, что лишил ее наконец девственности, шепча всякие слова и не предохраняясь. После выяснилось, что красавчик женат, с двумя детьми, банальная история. Но вот что не банально: Флорентина вырастила сына в любви к отцу, чей след простыл, когда Альберто был на стадии эмбриона. Ей казалось, что это будет так прекрасно: блудный отец вернется однажды, все осознав, а тут его ждут верная подруга и сын, готовый за папу хоть в воду, хоть в огонь, хоть в трубу медную. Исходя из только ей ведомых соображений, Флорентина перебралась из Сарагосы в Париж. Маленький Альберто всем рассказывал: мама много работает, потому что у нее кредит, она купила квартиру на бульваре Ришар-Ленуар.
– Вернулся папа?
Сидели на кухне, пили чай с молоком, заедали «мадленками». К празднику Воробушек не подготовился: разносолами не пахло, да и ответный подарок он вручил Марине после того, как исчез в комнате минут на пять. Появился со шкатулкой из соломки, немножко пыльной. На дне было проштамповано: «Сделано в Белоруссии».
– Нет, я сам к нему в Италию поехал.
Говорили на смеси английского с французским; иногда Воробушек щеголял русскими словами.
– У меня оказалось пятеро братьев. Пиат! – Перешел Воробушек на русский, демонстрируя ладонь с растопыренными пальцами.
И эти растопыренные братья дали Воробушку понять, что нечего зариться на наследство – своих жаждущих хватает, «да и кто сказал, что ты не аферист?».
Отца Воробушек тоже видел. Обычный тип, таких в пивнушках у барной стойки в шесть вечера лопатой грести можно.
– Хочу взять женщину с ребенком, чтобы, – Воробушек сосредоточился, – рибионок ест отец.
Ах, вот чего он русский учит. Правильное направление взял: таких пол-России – в ассортименте.
– Нашел кого-то уже?
Воробушек вздохнул.
– Нашел. Теперь не знаю, что делать.
Задумался, опустив «мадленку» в чай. Она размякла и истаяла. Спохватился, принялся ложкой вылавливать набрякшие крошки. Вылавливал и рассказывал. Марина вдруг подумала, что Воробушку повезло. Все детство восхищался воображаемым отцом – вместо того чтобы наблюдать реального: его безразличие, его хамство. Да, бывает и иначе, но у других.
59
– Темная история. Познакомился с девицей по Интернету, приехал к ней в Могилёв отмечать Новый год, прошлый. Подарочков навез.
– Тут не дарят на Новый год подарки, – Корто постучал по стеклу аквариума ногтем. Тила подплыла и ощерилась.
– Ну не ехать же с пустыми руками. И вот его встречают на вокзале – Ольга, с которой он переписывался, ее подруга и брат подруги Лёва.
– Лёва из Могилёва…
– Лёва оказался ключевым персонажем. Они отвезли Альберто на съемную квартиру – хрущевка, последний этаж. В конуре этой холод собачий. Забрали гостинцы и плату за неделю постоя, обещали назавтра город показывать. Альберто ночь промерз в мечтах об Ольге. Она вроде ничего так была. А на следующий день никто не явился. Телефона нет, мобильный он не взял, на роуминге решил сэкономить. В холодильнике шаром покати. А ключи они ему забыли оставить. В шесть вечера Альберто вышел на охоту.
– Голод не тетка!
– Да он все мучился – дверь не захлопнешь, а всю наличку тащить во тьму страшно. Где еду покупать – непонятно, по-русски он только «спассиба» говорить умел, да и местными «зайчиками» не успел обзавестись.
– И тут входит Лёва с фуа-гра и цветами.
Комментарии Корто отпускал с насмешливым видом, как если бы рад был, что Воробушек попал в переплет. Не мог простить ему обладание комнатой на съём.
– Нет. Все гораздо хуже. Альберто потерялся. Потому что все дома были похожи.
– Жуть.
Марине расхотелось рассказывать про Воробушковы злоключения. Про то, как он два часа метался по морозу, оторопев от ужаса; про то, как Ольга не появлялась – «заболела»; про то, как тридцать первого декабря в одиннадцать вечера Лёва свалился к кукующему в холодном гнезде Воробушку и потащил его на пьянку, где никто не говорил ни по-французски, ни по-английски, а одна пятидесятилетняя баба всю ночь жалась к нему своими полусдувшимися буферами.
– Лёва пас Альберто до последнего, на самолет проводил. Ольга так и не выздоровела.
– Может, к Лёве надо было присмотреться?
Своего безразличия Корто не скрывал.
– В общем, Ольга опять письма пишет. Оказалось, Лёва был не подругиным братом, а ее собственным и из ревности не пустил к Воробушку, под замок посадил, а она…
– К кому не пустил?!
– Ну понимаешь… – Марина замялась, – Альберто на мокрого воробушка похож…
Уходя, спросила Альберто: «Знаешь, как будет по-русски “little sparrow”?» Разучивали на пороге: «ворошек», «вобушек», «во…шек»…
Такой одинокий хороший человечек.
– Тут не дарят на Новый год подарки, – Корто постучал по стеклу аквариума ногтем. Тила подплыла и ощерилась.
– Ну не ехать же с пустыми руками. И вот его встречают на вокзале – Ольга, с которой он переписывался, ее подруга и брат подруги Лёва.
– Лёва из Могилёва…
– Лёва оказался ключевым персонажем. Они отвезли Альберто на съемную квартиру – хрущевка, последний этаж. В конуре этой холод собачий. Забрали гостинцы и плату за неделю постоя, обещали назавтра город показывать. Альберто ночь промерз в мечтах об Ольге. Она вроде ничего так была. А на следующий день никто не явился. Телефона нет, мобильный он не взял, на роуминге решил сэкономить. В холодильнике шаром покати. А ключи они ему забыли оставить. В шесть вечера Альберто вышел на охоту.
– Голод не тетка!
– Да он все мучился – дверь не захлопнешь, а всю наличку тащить во тьму страшно. Где еду покупать – непонятно, по-русски он только «спассиба» говорить умел, да и местными «зайчиками» не успел обзавестись.
– И тут входит Лёва с фуа-гра и цветами.
Комментарии Корто отпускал с насмешливым видом, как если бы рад был, что Воробушек попал в переплет. Не мог простить ему обладание комнатой на съём.
– Нет. Все гораздо хуже. Альберто потерялся. Потому что все дома были похожи.
– Жуть.
Марине расхотелось рассказывать про Воробушковы злоключения. Про то, как он два часа метался по морозу, оторопев от ужаса; про то, как Ольга не появлялась – «заболела»; про то, как тридцать первого декабря в одиннадцать вечера Лёва свалился к кукующему в холодном гнезде Воробушку и потащил его на пьянку, где никто не говорил ни по-французски, ни по-английски, а одна пятидесятилетняя баба всю ночь жалась к нему своими полусдувшимися буферами.
– Лёва пас Альберто до последнего, на самолет проводил. Ольга так и не выздоровела.
– Может, к Лёве надо было присмотреться?
Своего безразличия Корто не скрывал.
– В общем, Ольга опять письма пишет. Оказалось, Лёва был не подругиным братом, а ее собственным и из ревности не пустил к Воробушку, под замок посадил, а она…
– К кому не пустил?!
– Ну понимаешь… – Марина замялась, – Альберто на мокрого воробушка похож…
Уходя, спросила Альберто: «Знаешь, как будет по-русски “little sparrow”?» Разучивали на пороге: «ворошек», «вобушек», «во…шек»…
Такой одинокий хороший человечек.
60
Марина перезвонила Ане через два дня – нехотя. Они привыкли делиться всем, они болели друг за друга. Но сейчас Марина не хотела, чтобы за нее болели. Чтобы говорили, будто есть что-то нездоровое в ее нынешних отношениях. И потому она принялась заговаривать зубы, расспрашивать: как у рокера отношения с Аниной дочкой, где живут, едут ли в Германию.
Аня долго снимала неуютную однушку, работала допоздна, дочку Варю не успевала из сада забирать, и за ней ходила соседка, пожилая женщина. А еще Аня учила немецкий – собиралась в Германию, по еврейской линии. Тоскливо было на химзаводе пробирками верховодить. Ну и встретила Колю, рокера, и не такой уж он оказался и рокер. Дочку ее как свою принял. Коля не хотел в Германию, и Аня расхотела.
Простая милая картинка: парк «Ельниковская роща», осень, Варя прыгает с лавочки – очень она любит на руки прыгать, – рокер Коля в трикотажной шапчонке ловит ее, и никаких его татуировок не видать, домашний такой, обнимает Варю, и Аня смотрит на них, улыбаясь. Ручное теплое счастье, тяжеленькое, как если бы кролика в руках держать.
Желтая листва и осеннее солнце.
Можно позавидовать. Вот только ей, Марине, не нужны никакие кролики.
Аня долго снимала неуютную однушку, работала допоздна, дочку Варю не успевала из сада забирать, и за ней ходила соседка, пожилая женщина. А еще Аня учила немецкий – собиралась в Германию, по еврейской линии. Тоскливо было на химзаводе пробирками верховодить. Ну и встретила Колю, рокера, и не такой уж он оказался и рокер. Дочку ее как свою принял. Коля не хотел в Германию, и Аня расхотела.
Простая милая картинка: парк «Ельниковская роща», осень, Варя прыгает с лавочки – очень она любит на руки прыгать, – рокер Коля в трикотажной шапчонке ловит ее, и никаких его татуировок не видать, домашний такой, обнимает Варю, и Аня смотрит на них, улыбаясь. Ручное теплое счастье, тяжеленькое, как если бы кролика в руках держать.
Желтая листва и осеннее солнце.
Можно позавидовать. Вот только ей, Марине, не нужны никакие кролики.
61
После Вадима – нет, правда не нужны.
Больше того – хочется поджать губы, растянуть в знающей улыбочке: уф, меня-то минула чаша сия… Слава те господи. Еще этой головной боли не хватало – счастья.
Зачем обретать то, что можешь потерять?
Прошло время, когда хотелось – обретать, когда не думалось о последствиях. И Марина изобрела фразу: «Зачем мне джип, его могут стукнуть или свистнуть. Я уж лучше пешочком».
«Пешочком»: тебе ничего не надо, ни джипа, ни тепла. Ни будущего. Как же ты потом без своего кролика…
Ничто навечно не сохранишь.
Аня сокрушалась: Вадим не подумал, что человека покалечит, иди к психоаналитику, останешься старой девой с такими заскоками.
– Дева я уже никакая, – отмахивалась Марина. – И никто меня не калечил.
Наоборот, она только сильнее стала.
Теперь это было ее силой – неверие. Не веришь, что с кем-то может сложиться, – не воображаешь ничего и не просишь. Свобода от пустых ожиданий. А с ней – сила.
Сильной она себе нравилась. Сильной и никому не нужной.
Потом появился Корто. Корто, который тоже не верил и не обольщался. И от ожиданий был свободен еще больше, чем она. Потому что она, где-то ну совсем в глубине, ждала чего-то. Нужной хотелось быть, иначе зачем это все.
Нет, о недавнем разговоре Аня не забыла.
– Ань, пойми, ему хорошо со мной…
– Не хорошо, а удобно – улавливаешь разницу? – Аня мыла тарелки, гремела посудой. – Ты просто его устраиваешь.
Но ведь это тоже значит – нужна?
Лучше умолчать о вчерашнем: купили пиццу навынос, и, когда Марина резала горячую ароматную лепешку, Денис откинулся на подушку, наблюдая: «Ты для меня самый подходящий вариант».
– Думаешь, он готов с тобой что-то строить?
Марина не отвечала. Аня добавила осторожно:
– Он тебе хоть сказал, что любит?
Конечно, еще давно. Вернее, сказала она, а он ответил: «Я тоже».
– «Я тоже»? Он заявил «я тоже»? Ни на что больше не хватило?
Малоприятное занятие – защищать свою радость от подруги, которая желает тебе добра всеми печенками.
– Марина, ему ничего не нужно, разве не видишь? У него один плюс один не будет равно трем!
Нет, это сейчас не равно, просто рано пока. Когда ночью втиснула ему в ухо: «Денис, а если…» – смолчал, но будто сквозняком протянуло. Другая сбежала бы? Ну и дурочка была бы. На то и время людям дается, чтобы незаметно так друг к другу привязаться, что потом топор об узел обломаешь.
Больше того – хочется поджать губы, растянуть в знающей улыбочке: уф, меня-то минула чаша сия… Слава те господи. Еще этой головной боли не хватало – счастья.
Зачем обретать то, что можешь потерять?
Прошло время, когда хотелось – обретать, когда не думалось о последствиях. И Марина изобрела фразу: «Зачем мне джип, его могут стукнуть или свистнуть. Я уж лучше пешочком».
«Пешочком»: тебе ничего не надо, ни джипа, ни тепла. Ни будущего. Как же ты потом без своего кролика…
Ничто навечно не сохранишь.
Аня сокрушалась: Вадим не подумал, что человека покалечит, иди к психоаналитику, останешься старой девой с такими заскоками.
– Дева я уже никакая, – отмахивалась Марина. – И никто меня не калечил.
Наоборот, она только сильнее стала.
Теперь это было ее силой – неверие. Не веришь, что с кем-то может сложиться, – не воображаешь ничего и не просишь. Свобода от пустых ожиданий. А с ней – сила.
Сильной она себе нравилась. Сильной и никому не нужной.
Потом появился Корто. Корто, который тоже не верил и не обольщался. И от ожиданий был свободен еще больше, чем она. Потому что она, где-то ну совсем в глубине, ждала чего-то. Нужной хотелось быть, иначе зачем это все.
Нет, о недавнем разговоре Аня не забыла.
– Ань, пойми, ему хорошо со мной…
– Не хорошо, а удобно – улавливаешь разницу? – Аня мыла тарелки, гремела посудой. – Ты просто его устраиваешь.
Но ведь это тоже значит – нужна?
Лучше умолчать о вчерашнем: купили пиццу навынос, и, когда Марина резала горячую ароматную лепешку, Денис откинулся на подушку, наблюдая: «Ты для меня самый подходящий вариант».
– Думаешь, он готов с тобой что-то строить?
Марина не отвечала. Аня добавила осторожно:
– Он тебе хоть сказал, что любит?
Конечно, еще давно. Вернее, сказала она, а он ответил: «Я тоже».
– «Я тоже»? Он заявил «я тоже»? Ни на что больше не хватило?
Малоприятное занятие – защищать свою радость от подруги, которая желает тебе добра всеми печенками.
– Марина, ему ничего не нужно, разве не видишь? У него один плюс один не будет равно трем!
Нет, это сейчас не равно, просто рано пока. Когда ночью втиснула ему в ухо: «Денис, а если…» – смолчал, но будто сквозняком протянуло. Другая сбежала бы? Ну и дурочка была бы. На то и время людям дается, чтобы незаметно так друг к другу привязаться, что потом топор об узел обломаешь.
62
Не знал он еще таких отношений. Мало того что приятно дома на родном языке говорить – с Маринкой многому учишься… Легкости. Согласию. Или – как там? – доверию. Хотя все равно никому, как себе, не доверишься. Даже если цели общие. Ибо цели бывают только свои, с чьими-то временно совпадающие. Но все же.
А еще мило, что подружка не чужда искусства. Жаль, от рисуночков профита ноль.
Она как собачонка – подойдет, прижмется, носом в шею сопит. Живая-теплая. Взамен на ласку ничего не просит. Только до поры это. Вот уже попыталась сбежать. И правильно сделала. Да ведь каждый за себя, не отпустил.
А еще мило, что подружка не чужда искусства. Жаль, от рисуночков профита ноль.
Она как собачонка – подойдет, прижмется, носом в шею сопит. Живая-теплая. Взамен на ласку ничего не просит. Только до поры это. Вот уже попыталась сбежать. И правильно сделала. Да ведь каждый за себя, не отпустил.
63
Альберто лежал на кровати, слушал, как дождик постукивает в ставни. С поездки в Могилёв прошел год. Сколько раз Ольга просила снова приехать или – лучше – выслать приглашение и деньги на самолет. (У нее ни гроша, библиотекарша, ее брат содержит, Лёва.) Но никак Альберто не мог переварить новогоднюю историю. Когда ехали в аэропорт, остановились на светофоре, Лёва что-то вспомнил, говорит: «Гивми» – и на сумку сзади указывает. За неделю Альберто научился разбирать Лёвин, с позволения сказать, английский, ему на таком и Ольга писала, это у них, видимо, семейное. Протянул сумку Лёве: “Nа!” (Выучил: “Nа!” говорят, когда дают что-то; кошмарное воспоминание: новогодняя ночь, тетка в цветастом платье сидит впритирку, тычет ему в набитый рот куском: “Nа! Yesh!” – mamma mia…) Лева порылся в сумке, вытащил шкатулку из соломки: «Ольгас презент!» – загорелся зеленый свет, поехали. Альберто выдавил “thanks”, но не понял, зачем Ольга передала ему шкатулку. Если туда только винтики складывать.
Вчера приходила Марина, выслушала, сказала: да разве не видишь, не то это. Он и сам знал, что – не то. И, зная, накопал девиц на сайтах знакомств, некоторые на Новый год к себе звали, другие в Париж порывались. Но он всех отфутболил, придумал эту комбинацию с Прагой. Послал Ольге денег через «Вестерн юнион», отель в Праге заказал, на окраине ввиду кусачих цен. Собирался туда на машине ехать. И вот сегодня пришло от Ольги письмо: не получается выбраться в Чехию, их президент Лукашенко свирепствует, незамужним выход перекрыт. Сперва окрысился на этого Лукашенку, бросился искать телефон белорусского посольства в Париже, потом остыл. Может, никакого и не президента это рук дело, а Лёвины происки. Или не Лёвины, а самой Ольги. Аферистка, деньги-то взяла. А про президента Лукашенку Лёва говорил, что им очень даже народ доволен, все сыты, не то что в соседней Молдавии, где Лукашенки нет. Сделали из него черта на Западе, а он что отец родной. Вывод: Ольге веры – никакой. Второй раз она его динамит, хватит.
Вчера приходила Марина, выслушала, сказала: да разве не видишь, не то это. Он и сам знал, что – не то. И, зная, накопал девиц на сайтах знакомств, некоторые на Новый год к себе звали, другие в Париж порывались. Но он всех отфутболил, придумал эту комбинацию с Прагой. Послал Ольге денег через «Вестерн юнион», отель в Праге заказал, на окраине ввиду кусачих цен. Собирался туда на машине ехать. И вот сегодня пришло от Ольги письмо: не получается выбраться в Чехию, их президент Лукашенко свирепствует, незамужним выход перекрыт. Сперва окрысился на этого Лукашенку, бросился искать телефон белорусского посольства в Париже, потом остыл. Может, никакого и не президента это рук дело, а Лёвины происки. Или не Лёвины, а самой Ольги. Аферистка, деньги-то взяла. А про президента Лукашенку Лёва говорил, что им очень даже народ доволен, все сыты, не то что в соседней Молдавии, где Лукашенки нет. Сделали из него черта на Западе, а он что отец родной. Вывод: Ольге веры – никакой. Второй раз она его динамит, хватит.