Джулия КУИНН
ВИКОНТ, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ МЕНЯ

   Посвящается маленькому Гусу Твисту, который составлял мне компанию на всем протяжении написания книги. Я не могу дождаться новой встречи с тобой!
   А также Паулю, учитывая, что он терпеть не может мюзиклов.

   Сезон 1814 года открылся, и почти нет причин надеяться, что мы увидим значительные изменения, по сравнению с Сезоном 1813 года. Все слои нашего общества, по-прежнему заполнены Амбициозными мамашами, которые спят и видят своих Дорогих дочерей замужем за Определенными холостяками.
   В среде Мамаш происходит интенсивное обсуждение виконта Бриджертона, как наиболее ценного приза на брачной гонке в этом году. И действительно, если волосы этого бедного молодого человека растрепаны и взъерошены, то это только потому, что когда он проходит мимо, все молодые мисс начинают хлопать глазками с такой силой, что создают ураган небольших размеров.
   Возможно единственная молодая леди, незаинтересованная виконтом Бриджертоном — мисс Кэтрин Шеффилд, и фактически, ее поведение по отношению к виконту можно назвать враждебным.
   Именно по этому, дорогой читатель, Ваш автор чувствует, что противостояние виконта Бриджертона и мисс Шеффилд может изрядно оживить обычно довольно скучный Сезон.
Светская хроника Леди Уислдаун, 13 апреля 1814

Пролог

   Энтони Бриджертон всегда знал, что он умрет молодым. Нет, не ребенком. У юного Бриджертона не было причин думать о собственной смерти. Ранние годы жизни мальчика — были лучшими годами его жизни, начиная со дня его рождения.
   Было истинной правдой то, что Энтони является наследником древнего и богатого рода виконтов, но не похожие на большинство аристократических пар, лорд и леди Бриджертон были влюблены в друг друга, и они считали рождение их первенца, не как появление наследника, а как рождение их первого ребенка.
   И не было особенных вечеринок и празднований, отец и мать с некоторым удивлением смотрели на их первого сына. Бриджертоны были молодыми родителями — Эдмунду было двадцать, а Вайолет всего восемнадцать, но они были разумные и прочно стояли на ногах, и любили своего сына с неистовостью и преданностью, очень редкой в их кругах.
   К большому ужасу своей матери, Вайолет настояла на собственном уходе за мальчиком, а Эдмунд никогда не считал, как считало большинство аристократов, что отец должен не видеть и не слышать своего ребенка. Он брал младенца с собой на долгие прогулки по полям Кента, разговаривал с ним о философии и поэзии, еще до того, как ребенок научился говорить, и каждый вечер рассказывал ему сказку на ночь.
   Поскольку виконт и виконтесса были молоды и любили друг друга, никого не удивило появление Бенедикта через два года, после рождения Энтони. Эдмунд немедленно изменил свой распорядок дня, приспособив его для того, чтобы брать двух сыновей на свои прогулки. Он провел целую неделю в конюшнях, работая с кожником, и изобретая вместе с ним специальный рюкзак, чтобы держать Энтони на спине, в то время как Бенедикта он несет в руках.
   Они гуляли по полям, вдоль речек, он рассказывал им о чудесах, о красивых цветах и чистых небесах, рыцарях, одетых в светлую броню, и девицах в беде. Вайолет весело смеялась, когда они возвращались с прогулок, растрепанные и расцелованные солнечными лучами, и Эдмунд говорил:
   — Видите? Вот наша девица в беде. Мы просто обязаны спасти ее.
   И Энтони бежал в руки к матери, хихикая, и обещая, что спасет ее от огнедышащего дракона, которого они только что видели в деревне, в двух милях вниз по дороге отсюда.
   — Две мили вниз по дороге? — Вайолет часто дышала, и в голосе ее был слышан панический ужас.
   — О, Боже, чтобы я делала без трех сильных мужчин, способных защитить меня?
   — Бенедикт еще ребенок, — возражал Энтони.
   — Но он растет, — часто говорила Вайолет, ероша волосы Энтони, — Как и ты, все еще растет. Как и ты, он скоро вырастет.
   Эдмунд относился ко всем своим детям с равной привязанностью и преданностью. Но поздно ночью, когда Энтони лежал в своей постели, он часто доставал и слушал карманные часы Бриджертонов (подаренные ему отцом на его восьмой день рождения, Эдмунд также получил их на своем восьмом день рождение от своего отца). Ему нравилось думать, что отношения у него с отцом особенные, каких нет ни у кого, не потому, что Эдмунд больше всего любил его, среди своих детей, к тому времени детей у Бриджертонов было четверо (появились один за другим Колин и Дафна), и Энтони знал, что отец любит всех одинаково.
   Нет, Энтони считал, что их с отцом отношения особенные потому, что он знал его дольше других детей. В конце концов, независимо от того, как долго Бенедикт знал отца, Энтони был старше его на два года, и на шесть лет старше Колина.
   Что касается Дафны, помимо того факта, что она была девочкой (ужас!), она знала отца на целых восемь лет меньше, чем он, и ему всегда нравилось думать, что так всегда и будет.
   Эдмунд Бриджертон был, попросту говоря, центром мира Энтони. Он был высок, широкоплечий, и ездил на лошади так, будто родился в седле. Он всегда знал ответы на математические вопросы (даже когда его учитель не знал!), и не видел причины, почему его сыновья не должны иметь домика на дереве (он сам его построил), и его веселый смех всегда согревал окружающих.
   Эдмунд учил Энтони, как править экипажем. Он показывал Энтони, как стрелять. Он учил его плавать. Он сам отвез Энтони в Итон, а не отправил в экипаже со слугой, как приехали большинство будущих друзей Энтони. И когда он увидел, как Энтони нервно смотрит на школу, которая скоро станет его новым домом, Эдмунд имел откровенный разговор со своим старшим сыном, уверяя его, что все будет в порядке.
   Так и было. Энтони знал, что так и будет. Его отец никогда не лгал.
   Энтони любил свою мать. Проклятье, он бы, наверно, откусил свою собственную руку, если бы ей от этого стало лучше. Но, вырастая, все, что он делал, каждое свое достижение, каждая мечта и надежда — все это было лишь для его отца.
   И затем, однажды, все изменилось. Как забавно, подумал он позже, как жизнь может мгновенно измениться, на предыдущей минуте было все, как обычно, а на следующей, просто…нет.
* * *
   Это случилось, когда Энтони было восемнадцать, когда он был дома и готовился к своему первому году в Оксфорде. Он должен был принадлежать Колледжу Всех Душ, как и его отец до этого, и его жизнь была яркая и великолепная, так как любой восемнадцатилетний аристократ имел право полностью наслаждаться своей жизнью. Его родители все еще счастливо рождали детей, добавив Элоизу, Франческу, Грегори к семейству. И Энтони старался не закатывать глаза, пропуская перед собой в комнату мать — беременную восьмым ребенком! По мнению Энтони, было достаточно непристойно иметь детей в их возрасте, но он хранил свое мнение при себе.
   Кто он такой, чтобы сомневаться в мудрости Эдмунда? Возможно, ему захочется иметь столько де детей, когда ему будет тридцать восемь.
   Когда Энтони в тот день вернулся домой, был поздний вечер. Он вернулся из долгой и утомительной поездки с Бенедиктом, и как только толкнул дверь Бриджертон-хауса, наследственного дома семьи Бриджертонов, как увидел свою десятилетнюю сестру, сидящей на полу. Бенедикт все еще оставался в конюшнях, поскольку проиграл один глупый спор Энтони, и по его условиям ему предстояло протереть и почистить обеих лошадей. Энтони резко остановился, когда увидел Дафну. Достаточно странно было видеть сестру, сидящей на полу, посередине основного холла. Гораздо более странно было то, что Дафна плакала.
   Дафна никогда прежде не плакала.
   — Дафф, — сказал он нерешительно, слишком молодой, чтобы знать, что делать с плачущими особами женского пола, и задающийся вопросом, научится ли он когда-нибудь. — Что…
   Но прежде, чем он успел закончить свой вопрос, Дафна подняла голову, и огромное горе в ее больших карих глазах, ударило в его сердце, как нож.
   Он отступил назад, неожиданно поняв: что-то случилось, что-то ужасное.
   — Он мертв, — прошептала Дафна, — Папа мертв.
   На мгновение, Энтони был уверен, что ослышался.
   Его отец не может умереть. Другие люди умирают молодыми. Как его дядя Хьюго. Но Хьюго был маленьким и слабым. Ну, по крайней мере, меньше и слабее Эдмунда.
   — Ты не права, — сказал он Дафне, — Ты не можешь быть права.
   Дафна покачала головой.
   — Элоиза сказала мне. Он был…это было…
   Энтони знал, что не должен трясти сестру, когда она в таком состоянии, но ничего не мог с собой поделать.
   — Что это было, Дафна?
   — Пчела, — прошептала она, — Его ужалила пчела.
   Некоторое время, Энтони мог лишь пораженно смотреть на нее. Наконец, хриплым и незнакомым голосом, он сказал:
   — Человек не умирает, из-за жала пчелы, Дафна.
   Она ничего не сказала, лишь сидела на полу, и судорожно глотала слезы.
   — Он прежде уже был ужален пчелами, — сказал Энтони, повышая голос, — Я был с ним. Мы оба были ужалены. Мы натолкнулись на пчелиное гнездо. Меня пчела ужалила в плечо, — его рука сама поднялась, чтобы коснуться места, где много лет назад его ужалили пчелы.
   Шепотом он добавил:
   — Его пчела ужалила в руку.
   Дафна лишь уставилась на него с пугающим выражением лица.
   — Он был в полном порядке, — настаивал Энтони.
   Он слышал панику в своем голосе, и знал, что напуган видом сестры, но был бессилен контролировать это. — Человек не может умереть от пчелы!
   Дафна покачала головой, и ее глаза внезапно постарели лет на сто.
   — Эта была пчела, — сказала она безучастным тоном, — Элоиза видела. Он просто стоял, а затем он был…он…
   Энтони почувствовал, как что-то странное с ним твориться, как будто его мускулы готовы вылезти из-под кожи. — Какой он был потом, Дафна?
   — Он был мертв, — она выглядела изумленной, будто не верила в то, что говорила.
   Энтони оставил Дафну в холле, и, прыгая сразу через три ступеньки, помчался в спальню родителей. Конечно, его отец не умер. Человек не может умереть от жала пчелы. Это не возможно. Полный бред. Его отец молодой и сильный. Он высокий и широкоплечий, достаточно мускулистый, и крошечная пчела не могла убить его.
   Но когда Энтони достиг верхнего холла, он мог сказать, судя по напряженной и крайней тишине, повисшей в воздухе, и по многочисленным застывшим слугам, что ситуация была очень мрачной.
   И их жалостливые лица…последующую часть своей жизни, он часто видел во сне их застывшие жалостливые лица.
   Он думал ему придется проталкиваться к спальне родителей, но слуги расступились перед ним, как перед Моисеем расступилось Красное море, и когда Энтони повернул ручку, он знал.
   Его мать сидела на краешке кровати, не плача, не издавая ни звука, лишь держа в своих руках руку отца, и раскачиваясь взад и вперед.
   Его отец лежал неподвижно. Неподвижно как … Энтони не мог подобрать слов.
   — Мама? — тихо позвал он ее.
   Он уже в течение долгих лет не называл ее так; с тех пор, как он уехал в Итон, он называл ее всегда “Матерью”.
   Она медленно повернулась к нему, как будто слыша его голос издалека.
   — Что случилось? — прошептал он.
   Она покачала головой, ее глаза были безнадежно далеко.
   — Я не знаю, — ответила она.
   Ее губы остались приоткрытыми, как будто она хотела что-то сказать, а затем забыла что.
   Энтони сделал несколько шагов вперед, его шаги были неуклюжие и судорожные.
   — Он ушел, — наконец, прошептала Вайолет, — Он ушел, а я…ох, Господи, я… — она положила руку на живот, круглый и полный из-за ребенка, — Я сказала ему — ох, Энтони, я сказала ему — она выглядела, так, как будто сейчас рассыплется на маленькие кусочки.
   Энтони с трудом сдерживал слезы, которые жгли его глаза, он двинулся в ее сторону.
   — Все в порядке, мама, — пытался он ее успокоить.
   Но знал, что все не в порядке.
   — Я сказала ему, что это должно быть наш последний ребенок, — задыхалась она, рыдая на плече Энтони. — Я сказала ему, что не смогу вынести еще одного, и мы должны быть осторожны, и … Господи, Энтони, я бы все отдала, чтобы он был сейчас здесь, и у меня была бы возможность дать ему еще одного ребенка. Я не понимаю. Я просто не понимаю…
   Энтони мягко обнимал ее, пока она рыдала. Он ничего не говорил; казалось, никакими словами нельзя было ослабить боль в его сердце.
   Он тоже ничего не понимал.
* * *
   Доктора приехали в тот день позже вечером, и были крайне расстроены. Они слышали прежде о похожих случаях, но ни один из них не был таким молодым и сильным. В нем было столько жизни, столько силы, что никто не понимал, что произошло. Известно было, что младший брат виконта Хьюго внезапно умер в прошлом году, но такие вещи не обязательно должны повторяться в семье. И хотя Хьюго умер снаружи дома, никто не нашел на его коже жала пчелы.
   Хотя, тогда никто и не искал.
   Никто не может понять, в чем дело, говорил доктора снова и снова, пока Энтони не захотелось раздавить их всех. В конечно итоге, Энтони выгнал их всех из дома, и поместил свою мать в постель. Им пришлось перенести ее в запасную спальню; она не могла заснуть в кровати, которую долгие годы делила вместе с Эдмундом.
   Энтони также сумел отправить в кровати всех своих шестерых братьев и сестер, сказав им, что у них будет разговор утром, и что все будет хорошо, он позаботится о них так, как хотел бы их отец.
   Затем он вошел в комнату, где все еще лежало тело его отца, и посмотрел на него. Он смотрел на него, и смотрел, долгие часы, почти не мигая.
   И когда он вышел из той комнаты, он ушел с новым видением своей жизни, и новым знанием о своей смерти.
   Эдмунд Бриджертон умер в возрасте тридцати восьми лет. И Энтони не мог представить себе, что он в чем-то сможет превзойти своего отца, даже в прожитых годах.

Глава 1

   Тема о повесах неоднократно обсуждалась в этой колонке, и Ваш автор пришел к выводу, что существуют повесы и Повесы.
   Энтони Бриджертона, несомненно, можно назвать Повесой.
   Представители первой группы больше смахивают на желторотых птенцов. Они пытаются щеголять своими подвигами, ведут себя с крайним идиотизмом, и воображают себя опасными для женщин.
   Повеса (пишется с большой буквы) не думает, он знает, что опасен для женщин.
   Он никогда не щеголяет, и совсем не нуждается в этом. Ему прекрасно известно, что о нем, при входе в зал, будут шептать не только женщины, но и мужчины, приписывая ему реальные и выдуманные подвиги. Фактически, он предпочел бы, что бы они помалкивали. Он знает, кто он и что он успел сделать; дальнейшие пересуды, по его мнению, излишни.
   Он не ведет себя как идиот, по той причине, что он не идиот (хотя, по мнению автора, только это и можно ожидать от мужчин). Он терпеть не может общества и его недостатков и, откровенно говоря, ваш автор вполне понимает его.
   И если дорогой читатель, ты не узнал по этому описанию Виконта Бриджертона, являющегося самым завидным холостяком этого Сезона, то Ваш автор должен немедленно выбросить перо и прекратить писать.
   Остался последний вопрос: будет ли Сезон 1814 года, Сезоном, в котором его все-таки поймают в сети супружества?
   Ваш автор думает… Нет…
   Светская хроника Леди Уислдаун, 20 апреля 1814
 
   — Пожалуйста, только не говори, — произнесла Кейт Шеффилд, — что она опять пишет о Виконте Бриджертоне.
   Ее единокровная сестра Эдвина, будучи моложе Кейт на четыре года, взглянула на нее из-за газеты. — Как ты можешь так говорить?
   — Не смейся, ты хихикаешь как сумасшедшая.
   Эдвина захихикала так, что затрясся синий дамасский диван, на котором они вместе сидели.
   — Вот видишь, — сказала Кейт, легонько тыча Эдвину в плечо. — Ты всякий раз ненормально себя ведешь, когда она пишет об одном мошеннике.
   Тут Кейт усмехнулась. Было совсем немного вещей, которые ей нравились больше, чем подразнить свою сестру. Подразнить в добродушной манере, конечно.
   Мэри Шеффилд, мать Эдвины, и мачеха Кейт в течение почти восемнадцать лет, оторвалась от вышивки и опустила очки на кончик своего носа.
   — Из-за чего вы там обе хохочете?
   — Кейт волнуется из-за того, что Леди Уислдаун снова пишет о том распутном виконте, — объяснила Эдвина.
   — Я не волнуюсь, — сказала Кейт, хотя её никто не слушал.
   — О Бриджертоне? — спросила Мэри, рассеянно.
   Эдвина кивнула.
   — Да, о нем.
   — Она всегда пишет о нем.
   — Я думаю, ей нравиться писать о повесах, — прокомментировала Эдвина.
   — Конечно, еще бы ей не нравилось писать о них, — парировала Кейт, — если бы она писала о скучных людях, никто не стал бы покупать ее газету.
   — Это — не правда, — возразила Эдвина. — Только на прошлой неделе она написала про нас, и все вокруг знают, что мы — не самая интересная публика в Лондоне.
   Кейт улыбнулась наивности сестры. Кейт и Мэри явно не были никому интересны, но Эдвина, с её красивыми светлыми волосами и поразительными бледно-голубыми глазами, уже назвали мисс Несравненность сезона 1814 года.
   Кейт, с другой стороны, с ее простыми каштановыми волосами и непримечательными глазами, обычно упоминалась как старшая сестра мисс Несравненной. Она предполагала, что были и более худшие прозвища. По крайней мере, никто пока еще не называл ее старой девой. Хотя стоит признаться, это намного ближе к истине, чем допускала любая из Шеффилдов. В двадцать (почти двадцать один, если быть точной), Кейт, была слишком взрослой, чтобы наслаждаться своим первым сезоном в Лондоне.
   Но в действительности у них не было выбора. Шеффилды не были богаты, даже когда отец Кейт был жив, а с тех пор, как он отдал богу душу пятью годами ранее, они были вынуждены еще сильнее экономить. Они, конечно, не были разорены, но им приходилось считать каждый пенни и тем более каждый фунт.
   С их стесненными финансами, Шеффилды могли насобирать денег лишь для одной поездки в Лондон. Аренда дома на Сезон, даже при наеме абсолютного минимума служащих стоит деньги. Дважды потратиться на это они в любом случае не смогут. Для этой одной поездки в Лондон, они копили деньги в течение долгих пяти лет. И если девушки не будут пользоваться успехом на Ярмарке невест … что ж, никто не собирается отправлять их в долговую тюрьму, но тогда им придется жить тихой жизнью в благородной бедности в одном очаровательном маленьком домике в Сомерсете.
   И потому обе девушки были вынуждены дебютировать в одном и том же году. Было решено, что наиболее подходящее время будет то, когда Эдвине исполнится семнадцать, а Кейт почти двадцать один. Мэри, не прочь бы пождать, пока Эдвине не стукнет восемнадцать, и она станет немного взрослее, но в этом случае Кейт будет почти двадцать два, и Господи, но кто же тогда возьмет её замуж?
   Кейт усмехнулась. Сама она даже не хотела дебютировать. Она знала с самого начала, что она не та девушка, которая привлекает всеобщее внимание. Она не достаточно симпатична, чтобы преодолеть свой недостаток отсутствия приданого, и она никогда не умела жеманничать и флиртовать, и двигаться с изяществом, и делать все те вещи, которые другие девочки, казалось, знали, как делать еще в колыбели. Даже Эдвина, не обладающая хитростью, так или иначе, знала, как двигаться и вздохнуть так, что все мужчины вокруг, посчитают за честь помочь ей перейти на другую сторону улицы.
   Кейт, с другой стороны, всегда неуклюже стояла с ее большим ростом, не могла сидеть, не двигаясь, даже если ее жизнь зависела от этого, и шла так, будто она участвует в забеге — почему бы и нет? Она всегда задавалась этим вопросом. Если идешь куда-нибудь, то почему нельзя идти быстро?
   Что касается ее текущего сезона в Лондоне, ей даже не очень-то и город понравился.
   О, она достаточно хорошо провела время, и она встретила несколько хороших людей, но Лондонский сезон казался ей ужасной тратой денег на девушку, которая будет совершенно довольна остаться в загородном поместье и считает, что можно выйти замуж и там.
   Но Мэри не хотела ничего слушать.
   — Когда я вышла замуж за твоего отца, — говорила она, — я клялась любить тебя и заботиться о тебе со всей любовью и привязанностью, которую я могла бы дать и ребенку собственной крови. Кейт сумела бы жить и одной, но Мэри тут же возражала, — у меня ответственность перед твоей бедной матерью, пусть успокоится на том свете, что ты выйдешь замуж счастливо и надежно.
   — Я могла быть счастлива и выйти замуж и в загородном поместье, — отвечала Кейт.
   Но Мэри не хотела соглашаться: — В Лондоне гораздо больше людей, есть из кого выбрать. После, к Мэри присоединялась Эдвина, упорно утверждая, что она будет крайне несчастна без нее в Лондоне, и жизнь ее будет кончена.
   И вот она сидит в несколько потускневшей гостиной в арендованном доме в районе Лондона, который можно считать почти фешенебельным, и… Характер у нее становиться все вреднее … и она собирается выхватить газету у сестры.
   — Кейт! — завизжала Эдвина, и сердито взглянула на сестру над небольшим листком газеты, которая была зажата между ее пальцами.
   — Я же еще не прочитала!
   — Ты все время читаешь одно и тоже, — Кейт сказала коварной усмешкой.
   — Кроме того, я хочу посмотреть, что она пишет сегодня о Виконте Бриджертоне.
   Глаза Эдвины, которые обычно сравнивались с мирным шотландским озером Лох-Несс, дьявольски вспыхнули.
   — Неужто ты ужасно заинтересована виконтом, Кейт? Наверно что-то произошло, о чем ты ужасно хочешь нам рассказать?
   — Не будь глупой. Я даже близко не знаю этого человека. И если бы я увидела его, я, скорей всего, побежала бы в противоположном направлении. Он — именно тот человек, которого две из нас должны избежать любой ценой. О нем говорят, что он может совратить даже айсберг.
   — Кейт! — воскликнула Мэри.
   Кейт состроила гримаску. Она забыла, что ее мачеха слушала их разговор.
   — Хорошо, хорошо, я извиняюсь.
   — Но это правда, — быстро добавила она. — Я слышала, что он у него любовниц было больше, чем у меня было дней рождения.
   Мэри долго смотрела на нее в течение нескольких секунд, как будто решая, сказать или промолчать, и затем, наконец, она произнесла:
   — Это не для ваших ушей, но очень многие джентльмены содержат любовниц.
   — Ох, — вспыхнула Кейт.
   Ей не хотелось сильно противоречить Мэри, поэтому она решила поставить точку в этом споре.
   — Тогда, у него их было в несколько раз больше, чем у любого другого джентльмена. Что бы там ни было, а он слишком неразборчив в знакомствах, чем большинство мужчин. И Эдвина не должна людям такого сорта позволять ухаживать за собой.
   — А ты не забыла, что ты тоже проводишь сезон в Лондоне? — напомнила ей Мэри.
   Кейт саркастически посмотрела на Мэри. Они все прекрасно знали, что, если бы виконт выбрал ухаживать за кем-нибудь из Шеффилдов, это была бы точно не Кейт.
   — Я не думаю, что есть хоть что-то, что может изменить твое мнение, — сказала Эдвина, пожимая плечами и наклоняясь к Кейт, чтобы получше видеть газету.
   — Фактически, она же не говорит только о нем. Это просто большая часть трактата на тему о распутниках.
   — Хммпх, — произнесла Кэйт, это было ее любимое выражение презрения. — Я готова держать пари, что она права в том, что этот виконт не собирается жениться в этом году.
   — Вы всегда думаете, что леди Уислдаун права, — пробормотала Мэри с улыбкой.
   — Но так и есть, — ответила Кэйт. — Вы должны признать, для человека, который комментирует сплетни, она демонстрирует замечательный здравый смысл. Она была права в своей оценке всех тех людей, с которыми я уже успела встретиться в Лондоне.
   — Ты должна иметь своё собственное мнение, Кейт, — сказала Мэри. — Это должно быть ниже твоего достоинства, чтобы судить о человеке по колонке светской сплетни.
   Кейт знала, что ее мачеха права, но она не хотела это признавать, и потому она только издала еще один «Хммпх» и повернулась обратно к газете в своих руках.
   Светская хроника Леди Уислдаун была, без сомнения, наиболее интересное чтиво во всём Лондоне. Кейт не была полностью уверенна, когда появилась эта светская хроника, возможно, в прошлом году. Но она была уверенна — кто бы ни была Леди Уислдаун (никто в действительности не знал, кто она такая), она была хорошо известный член светского общества. Она должна была быть. Посторонний человек не смог бы раскрыть все те сплетни, которые она печатала в своих колонках каждый понедельник, среду, и пятницу.
   Леди Уислдаун всегда имела полный набор самых последних сплетен, и в отличие от других таких же изданий, она никогда не колебалась использовать полные имена людей, никаких лорд Ф. и леди М. Вот, к примеру, решив на прошлой неделе, что Кейт не выглядит хорошо в желтом, она написала в тот же день: «желтый цвет делает темноволосую мисс Кэтрин Шеффилд похожей на подпаленный нарцисс».
   Кейт не оскорбилась. Она слышала, причем неоднократно, что нельзя считать себя принятой в обществе, без того, чтобы про тебя не написала Леди Уислдаун. Даже Эдвина, которая имела огромный успех в обществе, завидовала “оскорблению” Кейт.
   И даже, притом, что Кейт не хотела проводить сезон в Лондоне, она полагала, что, если она должна участвовать в круговороте общественной жизни, не обязательно её должны преследовать одни неудачи. Получение оскорбления в колонке светских сплетен должно быть был ее единственным признаком успеха в обществе. Хорошо пусть, хотя бы так. Кейт собралась быть триумфатором, там, где только это возможно.