Его любимым местом службы был пост в подвальном ресторане с вполне себе лапидарным названием «Третий Рим». Внутри этого «Рима» все было, разумеется, в хохломе и палехе, а зализанных на прямой пробор официантов там наряжали в атласные поддевки с вышивкой. В ресторан существовал вход из подвала Галереи и еще имелась отдельная лесенка с улицы. Кстати, из-за этой лестницы Павлик Короткевич и получил свое длинное, необычное прозвище «Святой Пафнутий – покровитель подводников». Когда Павлик выбирался из «Третьего Рима» покурить, то напоминал комендора немецкой субмарины, поднявшегося на мостик полюбоваться зрелищем пущенного им ко дну британского сухогруза. Ресторан был его исконным постом, то есть, он там служил всегда. Когда Павлик уволился, в «Третий Рим» сел Горобец.
   Руководство к действию для курантовца там было ясное как день: людей в харчевню снаружи запускать можно, а в Галерею их выпускать нельзя. Ежели некто, вошедший напрямую с улицы, после стерлядки, расстегайчиков и графинчика анисовой желал поближе познакомиться с образчиками русской живописи, то ему надлежало подняться обратно по лестнице и пройти через металлодетектор Главного входа.
   Причины таких на первый взгляд странностей имели свои корни в сфере безопасности. Отчего-то считалось, что шахид не может подорвать себя в ресторане среди груздей, блинков и паюсной икры. Не принимает душа его такой простоты. Ему непременно подавай культурный объект, ему гораздо интереснее подрываться на фоне «Ивана Грозного и сына его Ивана». К тому же праздную публику, харчующуюся в ресторане, будет жаль гораздо меньше, чем любителей искусства – людей духовных и положительных.
   Ладно, допустим, пусть так. Приходилось объяснять гражданам, почему из Галереи в ресторан пройти можно, с улицы пройти можно, а из ресторана в Галерею – только через Михаила Борисовича. Да вот беда, после анисовой некоторые граждане плохо воспринимают даже самые простые логические построения. Они не врубаются в суть проблемы, и отказываются понимать, какая нужда возвращаться на мороз и промозглый ветер, когда Третьяковка вот она – в пяти шагах по теплому коридорчику.
   И начинается кадриль вприсядку: «Да ладно, брателла, я только картинки посмотрю!», «Ну, чё ты, ну на тебе сотенку!», и все такое. Один раз в результате таких вот переговоров ко лбу сотрудника Зеленкина в качества последнего и самого убедительного довода был приставлен паленый китайский ТТ.
   Нет, рубаха-парень, простой колымский старатель потом горько сожалел о своей несдержанности (так как отчуячили его тогда просто первосортно), но взволнованному Зеленкину от этих сожалений было не легче. Сами понимаете, нервы они все равно дороже. У Зеленкина от пережитого стресса даже начались видения и ему стали слышаться голоса: «Отпиши, – говорят, – Зеленкин все имущество в пользу секты преподобного Сиклентия! Покайся, ирод!».
   В общем, если в «Третьем Риме» тебе вдруг попадался какой-нибудь поддатый баран, охочий до искусства, то на препирательства с ним уходило довольно много времени и душевных сил. Все это утомляет. А мы – опытные, матерые охранные волчары не любили утомляться. И Горобец, будучи одним из самых матерых и охранных не был исключением.
   Я, наблюдая иной раз, как Вован там работает, просто восхищался его холодной рассудочности. Всем без разбора, и идущим в ресторан с улицы, и из Галереи он однообразно сообщал: «Закрыто». Администрация «Третьего Рима» недоумевала на циклически падающую выручку и отток посетителей, Горобец без помех и ненужного беспокойства изучал толстенные подшивки желтой прессы вроде «Спид-Инфо» и «Мира Новостей», а пост в «Третьем Риме» считался самым спокойным, так как в нашу смену там ничего никогда не случалось.
   Пока я опять отвлекался на лирические воспоминания, никаких событий не произошло. Все осталось без изменений. Горобец по-прежнему нерешительно топтался рядом со мной, и взволнованно шуршал своим красочным пакетом. Он вроде как позабыл уже и про обед, и про объект «восьмерка», и про свои благородные намерения децел окислиться. Я мрачно оглядывал пятачок 15-го поста, нарочито не обращая на него никакого внимания. Словно и нет его здесь. Все, не существует для меня Горобца!
   Тут, понимаете, самое главное не передавить на копчик контрагенту, не вспугнуть его излишним напором. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей» – вот такое будет наше руководство. Да… Двое нас было – я, да Пушкин.
   – Так это, Фил… Ты чего-то там про диван говорил… – робко напомнил Горби.
   «Заглотил, голубчик, – мрачно усмехнулся я про себя. – Щас я тебя… Через дымоход. Дуплетом».
   – Иди-ка, ты на обед, Вова, – с нескрываемой обидой сказал я. – Буду я еще тут всяких… уговаривать. Да только свистни – тридцать человек сбежится. Вова, это ж не диван – это ж чистый мед! Такой диван отдавать – как от себя кусок отрезать. Я ему, блять, как другу, а он: «разво-о-одишь»! Иди, обедай, иуда!
   Горобец поставил пакет на пол, выхватил из кармана белоснежный платок с монограммой и промокнул вспотевший лоб.
   – Фил, да погоди ты! Я ж не знал, что ты серьезно. Я думал ты, как всегда, пиз…
   Он не успел закончить.
   – Что «как всегда»?! – взвился я. – Давай, договаривай! Пижжю?!
   – Шутишь, – быстро поправился Горобец, миролюбиво вскинув руки. – Шутишь! И главное дело, очень бы мне, кстати, диван твой пришелся! Не помешал бы…
   – Д-а-а-а что ты?! – ядовито заорал я, привлекая всеобщее внимание. – Надо же! Хотел бы я Вовчанский посмотреть на человека, которому кожаный диван не кстати! Ор-р-ригинал ты, Вовик! Диван ему не помешал бы! Неужто? Может тебе еще келдыш сорокасантиметровый не помешал бы, а?!
   Горобец был окончательно уничтожен. Свято уверовав в реальность дивана, он с небывалым для него воодушевлением вступил в борьбу за приз.
   – Не, правда, честное слово! Моя тахта-то совсем развалилась. Сплю кое-как, ноги на табуретку кладу, – запричитал он противным плаксивым голоском.
   Ну вот и чудненько, будет хоть чем обед занять. Глубоко засунув руки в карманы штанов, я покачивался с пятки на носок и внимательно, не мигая, смотрел на Горобца. Мой вид должен был символизировать некое размышление, решение дифференциального уравнения в уме. Горобец заметно нервничал. Все-таки диван – совсем неплохой куш! Вы уж простите меня, пожалуйста, но диван это по каким угодно меркам жирняво!
   Выдержав гроссмейстерскую полутораминутную паузу, и почти что доведя диванного стяжателя до состояния падучей, я сказал:
   – Ладно, хрен с тобой. Тема такая: диван. Кожаный. Заметь, именно кожаный, а не дермантиновый там какой-нибудь, не фуфел конторский. Раскладной. Цвета горького шоколада. Состояние отличное. То есть, пара пятнышек присутствует, но вида не портит. Берешь, Вовчанский?
   – Да! – без раздумий пискнул в конец истомленный, полупридушенный волнением Горобец.
   – Ну и славно… Хорошая вещь, было бы жалко, кому попало отдавать. А так тебе, почти другу.
   Уши Горобца восторженно воссияли, когда он почтительно согнулся в полукниксене.
   – А почему ты его отдаешь-то, Фил? – вдруг спросил он.
   Я вздохнул. Чего-то вот я в этом месте не продумал. Действительно, товарищи дорогие, какого пса я диванами разбрасываюсь? Ладно, не в первой.
   – Да как тебе… Чтоб покороче… Обстановка надоела. Решил поменять стиль гостиной с модерна на восточный. А именно, на японский… Вернее даже на окинавский – это все-таки не совсем Япония. Существуют там, понимаешь ли, некоторые различия культурологического толка… Ну короче, диван совершенно не вписывается в новый интерьер. Честное слово, Вовчок, отдавать – вот просто нож острый по сердцу! – я хлопнул себя с досадой по ноге, – Да девать некуда… Не выкидывать же, согласись!
   После некоторого раздумья Горобец согласился.
   – Думал его в детский приют снести, – продолжал я – Да там такая морока с этим. Привези, занеси… И еще предоставь товарный чек из магазина, докажи, что не украл. Где я им чек-то возьму? Диван же эксклюзивный, на заказ деланный.
   Горобец понимающе качал головой: «О, да, монсеньор! Мне исключительно до боли знакома эта благотворительная херня, а также канитель с чеками!».
   – И история у меня с ним, понимаешь, одна неприятная связана… – поддал туману я.
   – Какая история? – удивился Горобец.
   – Личная, – и я лицемерно вздохнул, глядя куда-то вдаль, поверх Горобца.
   – Баба не дала… – деликатно посочувствовал Володя.
   Я досадливо поморщился:
   – Сам ты «не дала», дубина! Впрочем, это ведь к делу не относится, не правда ли?
   – Совершенно не относится! – с поразительной готовностью подтвердил Горобец.
   – Эх, Вовчук! – вроде как повеселел я немного. – Такой диван! Останешься довольный. Таких делов на нем наворотить можно! Вот помню как-то раз в прошлом году…
   И тут же, как дедушка внучеку свистульку из ракитовой палочки, состряпал Горобцу удивительно грязный и порочный экспромт. Всех подробностей за давностью лет я не в состоянии воспроизвести (да и ни к чему это), припоминаю только, что фигурировала в нем одна известная фигуристка-одиночница (каламбур) и одна известная женщина-депутат. Да… Если уж мне поперло, то не остановишь – такого нахерачу, что самому потом удивительно.
   Приобняв уже вполне по-приятельски Вована за плечи, я также поделился с ним следующей полезной информацией:
   – Тут, э… Вовчок такое дело, слушай сюда. Всем диван хорош, спору нет, да вот беда…
   – Беда? – насторожился Горобец.
   – Ну не совсем беда, конечно, а так… Мелкое неудобство. Недостаток, как продолжение достоинств, – я глупо и смущенно хихикнул.
   Горобец напряженно соображал. Что бы это могло быть? Уж не собирается ли ему пройдоха Фил подсунуть дрянную, подпорченную мебелишку? Уж нет ли в ней клопов, или каких-нибудь прочих паразитов? Не притаилась ли в складках обивки нехорошая болезнь?!
   – Понимаешь, вот когда э… Ну когда на нем это самое… Ну…
   – Что?! – взмолился Горобец, терзаемый самыми дурными предположениями.
   – Вова, ты тупой? – всплеснул я руками – Ну когда это… самое… Ну подумай!
   Горобец по-прежнему смотрел на меня пустыми глазами.
   – С девушкой… – подсказал я ему.
   Ноль реакции, только немой ужас в глазах.
   – Вова, с телкой!
   – А-а-а! – завопил Горобец и хлопнул себя по лбу – Трахаешься!
   На его крик обернулись проходящие мимо бабушка с внучкой. Бабушка с испугом и возмущением, а вот в бесстыжих глазах половозрелой внучки явственно мелькнул этакий нездоровый интерес. Не сейчас, милая… Я жестами попросил их не задерживаться, а Горобцу раздраженно попенял:
   – Чего ты орешь-то! Ну да, трахаешься. Что же еще, бриллиантовый ты мой? Не в шахматишки же…
   – Так, а в чем неудобство-то?
   – Да говорят тебе, осёл! Недостаток как продолжение достоинств. Летом в жаркую погоду, когда раскочегаришь артемку-то, то слегка жопцой к дивану прилипаешь. Диван же кожаный! Вот и весь сказ.
   Горобец облегченно вздохнул:
   – А, ну так можно же простыню подстелить. Или плед!
   – Вова, ты умняра! – сообщил я ему.
   Какое-то время мы стояли и улыбались друг другу. «Какой же я молодец!» – ликовал в душе Горобец. «Вот ребенок, честное слово!» – думал я даже с ласковой жалостью, наверное.
   – Погоди, Фил! – наконец очнулся Горобец. – А деньги-то у тебя откуда? И на ремонт и вообще… На окинавский стиль?
   Проклятый вопрос! Так приятно побыть в роли мецената-покровителя искусств императора Августа и Дедушки Мороза в одном лице. Так хорошо и лестно ощущать собственную доброту и щедрость – пускай и мнимые, но от этого не менее благородные качества. А тут опять: «откуда деньги?». Ну разумеется, им неоткуда взяться! Если б они у меня были, торчал бы я тут с тобой, Вовчанчик, радость ты моя… Однако с другой стороны, согласитесь, не бросать же так славно начинавшуюся историю.
   – Да так… – начал я уклончиво. – Это… Игру я придумал компьютерную. «Дум-три» называется. Вот на авторские гонорары и проживаю в роскоши. Хорошая игрушка, Вов. Приезжай – поиграем!
   Горобец был в курсе того, что у меня имеется компьютер. А в его представлении компьютер был чем-то ужасным, требующим немыслимых, титанических умственных усилий. Компьютер был языческой Великой Самодумающей Машиной, которой разве что только человеческие жертвы не приносят. Любой юзерок вроде меня, способный его включить и погонять полчасика в Дюка Нюкема, автоматически причислялся Горобцом к лику «программистов» – касте сверхлюдей приобщенных к Таинству.
   – Ну и когда можно его забирать? – полностью удовлетворенный ответом, Горобец ковал железо пока оно горячо (вдруг я передумаю в последний момент и оставлю диван себе).
   – Да хоть завтра, Вова, – немного поразмыслив, разрешил я.
   Горобчишка просиял:
   – Так я тогда сгоняю на «восьмерку», договорюсь с Рахманиным насчет «Газели»!
   – Какой газели? – спросил было я, да потом сообразил. – Не, Вов… Я вот чё-та думаю, не влезет он в «Газель». Я думаю тут «ЗИЛ» нужен.
   – Влезет, уж поверь! – с мрачной убежденностью буркнул Горобец и скрылся за дверью. Даже пакет с едой забыл, бедный торопыжка.
   «Ну, блин! Оставил Горби без обеда» – подумал я сразу после того, как немного посмеялся. Что ты будешь делать, неловко как-то получилось… Рахманин с грузовиком, розовые мечты застелить мой выдуманный диван кружевной простынкой – все это уже немного выдавалось за определенные рамки, идея незаметно отделилась от автора и стала жить своею обособленной жизнью. Надо было как-то плавно выходить из ситуации.
   И вот тут-то мимо меня прошел Кремер.
   Немного про Роберта Кремера. Кто он такой и откуда взялся, доподлинно было неизвестно. Обстоятельства, при которых человек с такой фамилией попал в «Курант» также оставались туманными. Кремер был наш Железная маска, Дама под вуалью и Эрцгерцог в политической эмиграции. Единственный факт его биографии, не вызывавший серьезных сомнений заключался в том, что, несмотря на молодость, Робби был закаленным ветераном ЗАО ЧОП и верным птенцом гнезда Побегаловского. Он, между прочим, служил еще в «Арктике» – дико роскошном отеле на «Дмитровской» где перекантовывались временно сошедшие на берег моряки и полярники, и куда меня безуспешно пытался законопатить шайтан Упорный.
   «Арктика»… В этом звуке ого-го, ребята, как много слилось для уха любого курантовца со стажем! Соленый ветер дальних странствий, танец «яблочко», драные тельняшки, пароход «Челюскин» в ледовом плену, прокуренный боцман с наколкой во всю грудь «низабуду брату Альберту, каторый пагиб за адин баба», и белые медведи на заднем плане доедают механика Сердюка.
   Полярники они ведь народ прямой, по-детски непосредственный, разгульный. Разговаривать с ними о смысле жизни, или о том чтобы ихние шлюхи выметались из номеров не позднее 23:00 – это нужен особый стальной стержень внутри. У Кремера он (стержень) был.
   Откуда, правда, этих полярников в таком количестве набрать на Северо-Западе Москвы? – перенаправим этот резонный вопрос в высшие инстанции. Набирали ведь как-то. Не знаю уж, по вокзалам, что ли собирали эту моряцкую голытьбу… Впрочем, не в том сейчас состоит наша печаль.
   Кремерский лепший кореш Горобец толковал, что согласно народному преданию наш Робби есть внук немецкого танкового подполковника, попавшего в русский плен под Балатоном, во время отчаянной и безнаждежной обороны Венгрии. Несмотря на довольно высокое звание, был он неприлично молод – в конце войны пожилых офицеров среднего звена у немцев почти уже не осталось. Подполковник прожил в СССР недлинную, но затейливую жизнь. Он чуть не умер от тифа в лагере. Он строил МГУ и район Курьяново. Затем работал в Радиокомитете – вещал на зону оккупации союзников, уговаривал беглых восточных немцев срочно возвращаться в строящийся социализм. Немцы, не будь дураки, бежали от таких уговоров еще пуще. В дальнейшем кремерский дедуля затусовался на какой-то оборонный завод, где консультировал по вопросам тракторной подвески и трансмиссии. И даже якобы непродолжительное время преподавал в Академии бронетанковых войск.
   Но затем вдруг переехал в Казахстан. Целина нуждалась в освоении и кремерском гранфатере. Чего-то он там, похоже, все-таки напортачил в академиях. Следы его затерялись в угольной шахте где-то под Карагандой, однако перед этим панцервафер успел-таки провернуть небольшой и победоносный блицкриг с делегаткой Межрайонного слета стахановцев. Делегатке в Казахстан переезжать не было нужды, так как она там жила уже несколько лет. Как и прочих немцев Поволжья ее сопроводили на сии благодатные земли еще в 42-ом году. Степной воздух, понимаете ли, чрезвычайно полезен для всякого немца, а в Казахстане его, как сами понимаете, хоть отбавляй. Там-то впоследствии и появился на свет папа Кремера, а в конце концов и сам Кремер. Что в каком-то смысле логично, не спорьте. Немцы размножаются так же, как и прочие граждане.
   Размышляя на досуге о Роберте Кремере, лично я пришел к заключению, что вся эта история вполне могла быть правдой. Советская действительность славилась своей удивительной, сказочной непредсказуемостью и богатым разнообразием подобных сюжетов. Все постоянно куда-то переезжали, что-то строили и без устали насыщали легкие здоровым воздухом. То таежным, то степным, то исключительно целебным дальневосточно-колымским.
   У Кремера имелась одна интересная особенность, вступавшая в драматургический конфликт с его благопристойным внешним видом, грамотной речью и чистым взором голубых арийских глаз. Заключалась она в отсутствии у него общегражданского российского паспорта.
   Из многолетней практики известно, что ничто так не воодушевляет столичного милиционера, как отсутствие у случайного собеседника паспорта. Это приводит столичного милиционера в какой-то искренний, неподдельный восторг. Он тут же приглашает товарищей-сослуживцев возрадоваться вместе с ним, разделить переполняющее его ликование. Потом они все вместе устраивают праздник и веселье с хлопушками, серпантином, смешными клоунскими колпачками и конфетти. А ты у них как бы вместо новогодней елки.
   Хотя… Допустим, аусвайсс у геноссе Кремера все-таки имелся бы. Это не значило бы ровным счетом ничего, так как у Робби не было московской прописки. Да что там московской! Кремер, кажется, отродясь никакой не имел кроме джезказганской (Джезказган это город такой, затерянный в бесконечных казахских пустошах). Постоянного места жительства и домашнего телефона у Робби тоже не было. Где-то он там скитался по съемным комнатушкам в районе Курского вокзала.
   Все эти подробности осложняли ему жизнь, но отнюдь не мешали стремиться быть полноценным членом общества и достойнооплачиваем служащим. Параллельно с выступлениями в труппе курантовского бродячего цирка Робби учился на юридическом факультете одного из бесчисленных «открытых университетов» И это характеризует его только с положительной стороны, согласитесь. В качестве производственной практики он даже подрядился в подпаски к какому-то знакомому адвокату по гражданским делам, что вдохновило меня на небольшую поэму «Помощник стряпчего», текст которой я, к сожалению, почти полностью позабыл.
   Будучи, с одной стороны, авантюристом по натуре (это не иначе, как в наследство от бабушки-стахановки) и основательным оберштурмбанфюрером с другой, Робби проявлял склонность к отчаянным, но вместе с тем продуманным поступкам. Например, в описываемой время он только что корыстно и по расчету женился на какой-то до ужаса страшной женщине.
   Не спешите укорять Робби, подумайте лучше каково ему было проживать в Москве, как последнему замухрышке на птичьих правах. Да и женщина была не только предупреждена, но вроде бы даже имела небольшой гешефт с этой аферы.
   Внучек гудериановского танкиста рассчитывал развестись с фиктивной женой настолько быстро, насколько удастся. Однако никак не ранее получения московской прописки. Ну и перемудрил немножко наш Робби. В художественной литературе подобные блестящие комбинации называются «судьба играет человеком, а человек играет на трубе». Вышло, короче, такое рондо и симфоническая кантата: средь шумного бала выяснилось, что у той тетки имелась собственная точка зрения на ситуцию. Причем прямо противоположная кремерской.
   Видите ли, дело существенно осложнялось тем, что Купидон навылет прострелил ей ее большое женское сердце стрелой с надписью «Das Kremer». Тетка, крепко полюбив Роберта, ни в какую не соглашалась на развод. Она даже слышать про него ничего не желала, от души наплевав на все предварительные договоренности. Хоть втроем думай, а более романтического сюжета для передачи «Женские истории с Татьяной Кукушкиной» трудно придумать. Кремер попался.
   На его беду у зиц-супруги имелись старшие братья – настоящие гопники, какие-то полуевреи-полугрузины со строительного рынка. Они от всей души переживали за сестрино личное счастье, о чем при каждом удобном случае не уставали напоминать Кремеру. То есть приперли его как-то в уголке, и с применением подручных средств настоятельно просили не разбивать ихней дорогой сестрице ее упомянутое большое женское сердце. Мол, хотя он, Кремер суть аферист и подлец первостатейный, и видят они его насквозь, но душевное равновесие родственницы им все равно дороже. Не для того, говорят, мы ее ростили до тридцати годков, чтобы теперь всякий киргизскоподданный шпак коверкал ей жизнь. Не можем мы однажды увидеть сестру свою, образно выражаясь, сломанным цветком в дорожной пыли!
   М-да… Не удержусь от свидетельств очевидцев. По словам Горобца, имевшего радость наблюдать упомянутый цветок, там такой был гладиолус – только держись!
   Так или иначе, а был объявлен «испытательный срок», в течение которого братцы обязались пристально следить за супружескими и человеческими качествами подопытного. Только при условии примерного поведения последнего они разрешат сестре прописать-таки его на вверенной жилплощади.
   Кроме того, злодеи намекнули, что неплохо было бы им потетешкать уже племянничка. Давно, мол, у них есть мечта такая: светлая, негромкая, заветная.
   За хрена братанам понадобился из-под Кремера еще и племянничек – убей, не понимаю. Быть может, оборотистые еврогрузины с первобытной наивностью рассчитывали таким образом уехать на ПМЖ в Германию? Ха, не иначе, как в качестве любимых дядюшек свежеиспеченного фольксдойче!
   От всего этого калейдоскопа событий глаза у Робби сделались тоскливые как у собаки, а сам он заимел скверную привычку раздражаться по мелочам. Употребление в его присутствии словосочетаний вроде «семейное гнездышко», «совет да любовь!», «медовый месяц», «честным пирком да за свадебку!» провоцировало обычно спокойного и доброжелательного Кремера на приступы исступленной ярости.
   – Что ж, Робби! – говорили мы ему. – Ты сыграл по крупному и проиграл. Москва слезам не верит. Смирись с судьбой, заделай супруге фрица.
   – Идите вы все, вместе с ней на хуй! – орал Кремер.
   В общем, Кремер и его Love story подсказали меня одну неплохую идейку. То есть, как, подсказали… Навеяли. И как, неплохую…
   Через сорок минут припрыгивает красный от счастья Горобец, и докладывает мне об успешности непростых переговоров с Рахманиным:
   – Все, Фил! Есть «Газель»! Ломался, гад… Пришлось к метро за бутылкой сгонять. Слушай, мы диван этот втроем наверное не погрузим. Еще поцарапаем… Я тогда Кремера позову. Ух, Фил, с меня такая простава! Матерая, уж поверь!
   Никогда не видел его таким веселым, таким восторженно-прекрасным…
   Я говорю ему:
   – Слышь, Вов, тут такое дело… Даже не знаю, как сказать.
   Лицо Горобца в миг стало серым:
   – Передумал, что ли? Ну как же так, Фил, мы же договорились!
   – Погоди, Вовчук… Так-то оно так, договорились… Но, понимаешь, подходит ко мне Кремер и уговаривает продать занедорого ему диван. Прямо вот чуть не на коленях стоял! Ты же знаешь, он женился недавно. Надо же ему где-то с женой спать. Супружеский долг и все такое. Секс там, то, сё… Ну я и не устоял, пожалел парня. Да и какие-никакие, а все-таки бабули… С тебя же я денег брать не стану, верно? Я считаю это аморальным.
   – Кремер?! Купил мой диван?! – вскричал Горобец. – А за сколько?
   Мне это не понравилось: «Мой диван»! Экий ты, думаю, прыткий…
   – Триста грина, Вован, – назвал я нереальную для него сумму денег. Лошадиные торги и мебельные аукционы устраивать тут было ни к чему.
   – Триста?! – в крайнем отчаянье простонал Горобец.
   Стало быть, я угадал – цена неподъемна.
   – Ну так, диван-то под две штуки зелени тянет, Володенька!
   – А как же я?
   Я ласково улыбнулся ему:
   – Вов, Кремер мне сказал, что с тобой он уладит вопрос. Да и вообще, он сказал, что это не вопрос.
   Но Горобец меня уже не слушал.
   – Значит, диван ему? Чтобы эту… Вот же… – прошептал он хриплым шепотом.
   «Так он, пёс презлым заплатил мне за предобрейшее!».
   – Да ладно тебе, Вов, – утешал его я. – Дело молодое. Ему ведь и вправду диван нужнее. Сам понимаешь!
   Горобец быстро ушел, хлопнув дверью. И что-то у меня стало неспокойно сразу на душе. Буквально минуты через три, смотрю, бежит встревоженный Олег Баранкин, и на ходу кричит мне:
   – Фил, срочно за мной в дежурку!
   – Что случилось-то, Олег? – спрашиваю упавшим голосом.
   Олег махнул рукой: