Страница:
Феликс Кулаков
Как я охранял Третьяковку
Все события и имена подлинные,
все совпадения не случайны.
Синтаксис, пунктуация, и иногда орфография – свои.
Вместо небольшого вступления
Биографии у людей бывают разные. Что называется, буквально на любой вкус. Любопытное наблюдение, да? Погодите, их еще много будет впереди.
Так уж сложилось, что биография нашего современника почти всегда неразрывно связана с его трудовой, профессиональной деятельностью. Выведем за скобки такие приятные исключения, как наследные маркизы-рантье. Забудем пока про обладателей авторских прав на мультипликационных персонажей. Также не станем брать в расчет депутатов Государственной Думы и красавицу Ксению С. – нашу, как ее называют, Пэрис Хилтон. Остальным гражданам приходится, так или иначе, но работать. Они и работают. А куда им деваться?
Кто-то сорок лет фрезерует втулки на заводе «Серп и молот». Кто-то с очевидным риском для здоровья обучает бурых медведей в цирке ездить на велосипеде. Кто-то предпочел нелегкий удел торговца легкопромышленными товарами в розницу и мелким оптом. Кто-то, в соответствии с собственными, почти всегда весьма оригинальными представлениями о справедливости бурит и осваивает природные богатства Западной Сибири. Некоторые не бздя отправляются внутри космических аппаратов к неизведанным мирам, и их, храбрецов мне не понять никогда.
Перейдем к делу. Все до сих пор написанное к нему никакого отношения не имело.
Так уж сложилось, что биография нашего современника почти всегда неразрывно связана с его трудовой, профессиональной деятельностью. Выведем за скобки такие приятные исключения, как наследные маркизы-рантье. Забудем пока про обладателей авторских прав на мультипликационных персонажей. Также не станем брать в расчет депутатов Государственной Думы и красавицу Ксению С. – нашу, как ее называют, Пэрис Хилтон. Остальным гражданам приходится, так или иначе, но работать. Они и работают. А куда им деваться?
Кто-то сорок лет фрезерует втулки на заводе «Серп и молот». Кто-то с очевидным риском для здоровья обучает бурых медведей в цирке ездить на велосипеде. Кто-то предпочел нелегкий удел торговца легкопромышленными товарами в розницу и мелким оптом. Кто-то, в соответствии с собственными, почти всегда весьма оригинальными представлениями о справедливости бурит и осваивает природные богатства Западной Сибири. Некоторые не бздя отправляются внутри космических аппаратов к неизведанным мирам, и их, храбрецов мне не понять никогда.
Перейдем к делу. Все до сих пор написанное к нему никакого отношения не имело.
1. Теперь немного предыстории
О своем собственном трудовом пути, как и о биографии в целом, я пока каких-либо определенных выводов делать затрудняюсь. Говорить, что он весь из себя сияющий и искристый я, наверное, постеснялся бы. Но вот то, что он был разнообразен – это смело можно утверждать. Не серия о замечательных людях, но так… Словом, кое-что наскреблось за эти годы. Опустим, с вашего позволения, деяния предусмотренные Уголовным Кодексом, но на прочих остановимся поподробнее.
По молодости лет служил я столяром в Манеже. Строго говоря, сначала состоял на чернорабочей должности, но потом совершил-таки блестящую карьеру, пройдясь по головам завистников. Увольнялся я уже разрядным специалистом – рабочей косточкой и сознательным пролетарием. «Спят курганы темные» слыхали песню? Это, можно сказать, про меня.
Бродячим торговцем канцелярскими товарами я тоже работал. Пусть недолго, зато успешно: и план давал, и руководство меня крепко уважало. Между прочим, было за что. Трудно поверить, но каждый божий день умудрялся реализовывать населению по упаковке клеящего карандаша! Если кто-то думает, что это легко… Просто попытайтесь представить себе то количество бумаги, которое можно склеить двадцатью четырьмя клеями-карандашами. Листик выйдет площадью где-то примерно с Бородинскую панораму.
Пришлось мне, конечно, и сторожем побывать, куда уж без этого интеллигенту-самоучке. Причем на штрафной стоянке, где все как в комиксе про Токсического человека – и фантастично, и сказочно, и кот ученый там все ходил, сука, по цепи кругом.
Потом отведал я нелегкой охранно-постовой службы в Государственной Третьяковской Галерее. Два с лишним года удивительного, почти невозможного сочетания беспросветной скуки и неподдельного веселья.
Сразу после Третьяковки я с головой окунулся в сверкающий мир компьютерной литературы, да был довольно скоро отчислен за неуспеваемость и низкие производственные показатели. Не сдал норм ГТО, так сказать.
Теперь вот занимаюсь оформлением в широком смысле слова. Последнее время тщательно прорисовываю свиней породы дюрок. И в этом занятии, скромно замечу, достиг определенных высот.
Интересные ли это вещи, стоящие ли? – возможно спросите вы. Да как вам… Все равно, что бы я сейчас не сказал, я скажу это предвзято и субъективно. Никому ведь не хочется думать, что он за зря коптит небо. Наоборот, всякий человек пытается представить свое существование в как можно более выгодном свете. Мол, «нас бросала молодость в сабельный поход…» и все такое.
Потому и случилась эта история, записанная в поэтичной манере, но вместе с тем правдиво.
В Службу безопасности Государственной Третьяковской Галереи меня угораздило попасть совершенно случайно. Благодаря лишь определенному стечению обстоятельств и ничему более. Можно сказать, благодаря роковому стечению обстоятельств. А именно так.
Ни для кого не секрет, что у меня есть старинный дружок по фамилии Кулагин, а по имени Алексей Александрович. Если для кого-то это секретом являлось, то знайте же, есть у меня такой. Ну, так, примите к сведенью, что ли…
История наших сложных, а эпизодами и откровенно драматических взаимоотношений (чего стоят только его попытка прибить меня насмерть огромной доской, или покушение на убийство путем затопления в Борисовских прудах!) восходит к дремучим временам начала колонизации Орехово-Борисово. Получается, что за вычетом шести несознательных лет младенчества мы с Кулагиным были знакомы всю жизнь. То есть уже больше двадцати пяти лет. Четверть века, не шуточки.
Мы вместе посещали еще первый класс общеобразовательной школы. Потом последовательно второй, третий (причем с первого по третий люто враждовали, безжалостно стравливаемые неким Лёнтиком, интриганом масштаба Великих кардиналов), и так далее, вплоть до восьмого, после чего пути наши разошлись. Получив аттестат о неполном среднем образовании, Кулагин ступил на скользкий путь профессионально-технического обучения, определившись в техникум. Была, понимаете ли, у него мечта заветная – выучиться на трамвайного вагоновожатого. А я, заложив вираж «десятый класс – МИФИ – отчисление из МИФИ», вдруг с немалым удивлением обнаружил себя возле строгального станка в столярной мастерской при Манеже. На мне была потертая спецовка, руки крепко сжимали полукувалду, а сам я свободно изъяснялся на столярно-слесарном диалекте с неким Ромкой-сантехником.
Н-да… Ну так вот.
Одному в Манеже было скучновато. Ромка говорил только на смеси мата и татарского, русские слова употреблял крайне неохотно, и вообще собеседником являлся очень специфическим. Да и полукувалду эту проклятую, – основное средство манежного производства – устаешь таскать. Я стал задумываться о подмастерье. Хорошо бы, думаю, мне в подмогу взять какого-нибудь шустрого мальчишку.
После вереницы относительных неудач и горьких разочарований самым естественным образом всплыла кандидатура Кулагина. Он тогда, окончив техникум, болтался по улицам без дела. Шоковая терапия и «чикагская модель» не оставляли молодому специалисту ни единого шанса на сколько-нибудь приличное трудоустройство. Когда он приходил куда-то и показывал свой диплом робототехника, ему смеялись прямо в лицо. Натурально пропадал человек. Жизнь Кулагина стремительно катилась под откос, когда я из жалости подобрал его в канаве, отчистил от очисток и пристроил в Манеж, на штатную единицу слесаря.
Первый совместный производственный опыт, откровенно говоря, не задался. Такой покладистый в ореховском быту, Кулагин на поверку оказался сотрудником скверным. Он категорически не желал признавать мой авторитет руководителя и статус бригадира. Без году неделя, салага зеленый, он проявлял строптивость буквально во всем, даже в каких-то плевых, малюсеньких мелочах. Например, невзирая на мои указания, новый подмастерье упорно заколачивал по двадцать гвоздей на погонный метр прибиваемой поверхности, совершенно не считаясь при этом ни с соображениями экономии, ни с разумной достаточностью, ни со здравым смыслом. Никакие доводы, мольбы и даже угрозы на него не действовали – колотил, как перфоратор, и все тут. Хоть разбейся.
Привыкший к совсем другому поведению своих непосредственных подчиненных, я искренне страдал. Один раз, напившись портвейна, попытался было проучить непутевого дурака фуганком. В духе лучших мастеровых традиций, так сказать… Потом три часа пролежал связанным в ящике с опилками.
Манежная секретарша, прекрасная Кубышкина, наблюдая такое неповиновение, округляла глаза и едко иронизировала по поводу моих бригадирских способностей. Я имел определенные виды на эту Кубышкину, а потому проклинал упрямого осла Кулагина, который беззастенчиво крушил мою по крупицам собранную репутацию крутого парня. Причем, кажется, не в последнюю очередь именно из-за Кубышкиной. Подозреваю, что коварная секретарша и ему успевала делать какие-то знаки.
Под конец, правда, все встало на свои места. Я вернул себе законное положение в коллективе, возглавив профсоюзную борьбу против новой манежной администрации и нового главного инженера – клятвопреступника и самозванца Умного Боба. Но майн профсоюзный кампф продлилась не долго, и никак не успела отразиться на отношениях с прекрасной Кубышкиной. Кратковременное упоение славой народного трибуна и агитатора-главаря закончилось к обоюдному удовольствию сторон увольнением. Спасибо еще, что не по статье. Ну ладно, дело прошлое. Поминать старое – удел моральных карликов. Хотя заинтересованным лицам могу сообщить, что я ничего не забыл. А вообще… Вообще Манеж – это вполне самостоятельная и отдельная история. И ее вот так запросто, в двух словах не расскажешь.
Впрочем, некоторые детали упомянуть можно и нужно.
Служил там в пожарной охране (тогда еще в чине чуть ли не лейтенанта, и в должности чуть ли не подносящего) брандмейстер и огнеборец Костян Степанов. Помимо своей основной огнеборческой деятельности Костян имел одно милое увлечение для души. Он был самодеятельный музыкант и даже, не побоимся этого слова, автор-исполнитель собственных песен. Причем не особо обремененный честолюбивыми помыслами. Поигрывал там себе чего-то, и ни о чем таком не задумывался. Тщеславные мечтания были ему не то чтобы чужды, они просто не посещали его голову.
Кулагин же по совершенно непонятным причинам мнил себя как минимум вторым Джимом Мориссоном, ощущая в себе творческую потенцию чудовищной силы и сильнейший зуд в области копчика. Повторяю, как минимум. Меня лично такой суровый дисбаланс между кулагинскими грезами и реальностью расстраивал и изумлял одновременно.
На гитаре он и сейчас-то не мастер спорта, а в ту далекую пору уж и подавно, но вот такой он странный человек – это на первый взгляд существенное обстоятельство совершенно не мешало ему чувствовать себя аккурат в центре мировой музыкальной культуры, в самой ее соковой сердцевине, непосредственно в хрустящей кочерыжке. Так бывало и говаривал наш любезный: «А что Гребенщиков? Вчерашний день. Довольно мелок этот ваш БГ по сравнению со мной в перспективе!». Из всех классиков Кулагин более или менее признавал лишь Леннона, прочих же обещал заткнуть за пояс в самое ближайшее время. Я только хватал ртом воздух от такой наглости. Говорить я совершенно терял способность.
Прознав про то, что в Манеже, буквально у него под носом существует бард-куплетист и лауреат Грушинского фестиваля, Кулагин решил время даром не терять и срочно организовываться в коллектив, сколачивать вокально-инструментальный ансамбль из себя и пожарника.
И тут же накинулся на несчастного Костяна с редким остервенением.
Костян был полная психотипическая противоположность Кулагину. Склонный, скорее, даже к самоуничижению, он не грезил сценой, не мечтал жадно о славе, и не пугал соседей, просыпаясь вдруг посреди ночи с яростным воплем: «Я вас не слышу! Где ваши руки?».
От Кулагина Костян находился в боязливом недоумении. Он никак не мог уяснить чего от него нужно этому бесноватому манежному слесарю.
Насколько мне известно, пожарник отнекивался и отбрыкивался как только мог. Но надо знать Кулагина. Если Кулагину что-то от вас нужно, то лучше отдайте ему это по-хорошему, иначе все равно отдадите, только еще и нервы потеряете. Напор и страсть сделали свое дело. Рок-группа была-таки образована. Костян представлял собой как бы кучку сухих березовых полешек, а Кулагин с успехом исполнил партию трудногасимой шведской спички. Они сошлись, и синие ночи взвились костром народного творчества. Определенное количество музыкального дарования Костяна слились с безудержной кулагинской энергией, в результате чего коллектив под декадентским названием «Сорго» функционирует и поныне. Напомню справки ради, что сорго есть злаковая культура, из которой веники вяжут.
Спустя полгода Кулагин перебрался из Манежа в Центр Международной Торговли им. доктора Хаммера – монтировать в составе бригады бравых молодцов выставочные стенды. После истечения испытательного срока ему выдали чудесный шведский рабочий костюм с катафотами на карманах, набор необходимых инструментов и специальный ключ-трещотку. Что еще надо человеку? Ничего. В 91-ом году иметь ключ-трещотку было примерно так же престижно, как сейчас иметь личный истребитель.
Отживал Кулагин в ЦМТ, по его собственному признанию, просто немеренного бабла. Нет, правда, подтверждаю как свидетель: капиталисты платили жирняво, по расценкам РАБИСа, с какой-то нереальной северной надбавкой. Во всяком случае, и на первый лаковый «Стратакастер» хватило, и на богатые казацкие сапоги с вензелями, и на «сюртук наваринского пламени с дымом». Хватало даже на импортное пиво в банках, что по тем диким временам мог себе позволить далеко не каждый. Пиво в банках – это был такой пацанский знак качества, бесспорное доказательство успешности.
Мне оставалось только украдкой смахивать скупые слезы радости и гордости. Ведь это я выписал Алешке путевку в жизнь, не дал ему в трудный момент биографии пропасть под забором.
Да, в деньгах Кулагин тогда недостатка не испытывал. Он безумствовал и купался в роскоши. Апофеозом этого купания стала покупка в комиссионном магазине гигантского антикварного комода XIX века. Это был Царь-комод, самый большой из всех комодов, которых я когда-либо видел в жизни! Когда мы по лестнице затаскивали это чудовище к Кулагину на пятый этаж, я думал что сдохну. Одной только бронзы к изделию было прикручено пуда полтора, никак не меньше.
– Зачем тебе этот гроб, лишенец? Открой тайну, – чуть не плача спрашивал я Кулагина.
– Нравится, – коротко отвечал он, с нежностью поглаживая мебель.
Нормально, да? «Нравится»!
Единственное обстоятельство, омрачающее пребывание Кулагина в ЦМТ заключалось в том, что там надо было действительно много и тяжело вкалывать. А этого дела Алеша с детства не любил, он через это дело завсегда скучал. Упомянутая уже безудержная кулагинская энергия имеет одну интересную особенность: чем бы ни заниматься – лишь бы не работать. Парадокс? Возможно. Сутками тренькать на гитарке, извлекая поистине душераздирающие звуки, или носиться колбасой по всей Москве в поисках выгодного ангажемента для своей вениковской банды – это сколько угодно. Но вот трудиться? В прямом смысле слова? Нет уж, увольте, пожалуйста.
Кулагин вполне серьезно сетовал на то, что в столице, в отличие от столь любимого им Петрограда тотальное центральное отопление. В противном случае он мог пойти в кочегары, как Цой. Кочегар в котельной – это как раз по нему занятие.
В общем, когда командование Московского гарнизона перебросило Костяна бороть огонь в Третьяковку, Кулагин, не долго рассуждая, последовал за другом. Он с легкостью наплевал на свою прибыльную, но требующую слишком много усилий работенку. Костян там шепнул кому надо, и Боба нашего Дилана мгновенно зачислили в штат Службы безопасности «Курант». Трубадура чрезвычайно прельстил гибкий график работы: два дня служишь, а два дня отдыхаешь. Таким образом, появлялась масса времени для возделывания тучной нивы рок-движения. Весомая потеря в заработке нисколько не смущала Кулагина. Что ж, будущему гуру рок-н-ролла и духовному отцу нации как-то не пристало заботиться о презренном металле.
А вот я в описываемое время как раз такими заботами и печалился. Поставив крест на многообещающей карьере сторожа штрафной стоянки, и по обыкновению своему поболтавшись с полгодика в творческом отпуске, я чувствовал себя прекрасно. Однако потом, когда сбережения, накопленные на торговле ворованными запчастями иссякли, мной овладела некоторая задумчивость.
«У меня растут года, скоро мне семнадцать. Кем работать мне тогда, чем заниматься?» – вспоминались прочитанные когда-то в детстве строки поэта. А и вправду, чем?
Ситуацию неприятно усугубляли неодобрительные взгляды родственников, их печальные охи-вздохи, и безадресные, но искренние жалобы на мою непутевость. Дескать, «женщины уже в волейбол играют», некоторые одноклассники становятся коммерческими директорами, главными бухгалтерами и даже спекулянтами на рынке ГКО, а наш-то… Ы-ы-ы-ы! А-а-а-а-а! (это хоровой плач родственников).
Словом, трудоустройство становилось проблемой насущной. Надо было срочно куда-то приткнуть свой растущий организм.
В этом смысле очень кстати пришелся приезд Кулагина на историческую родину в Орехово. Выпорхнув из гнезда, дорогой друг тогда крепко обосновался на Фестивальной, где имел своей штаб-квартирой пентхаус на пятом этаже безобразной панельной хрущевки.
И ходил там к нему в гости на чай с баранками местный участковый милиционер по фамилии Видмидь. Видмидь этот, бывало, спрашивал, хитро прищурившись:
– Уж не вы ли есть тот самый знаменитый уклонист от воинского дела Кулагин? У меня тут и ориентировочка имеется из Таганского райвоенкомата.
– Что вы! – восклицал Кулагин, подливая участковому в чашку. – Вам покрепче, товарищ капитан?.. Это какая-то ошибка, уверяю вас! Это должно быть однофамилец… Я ветеран-пограничник, Заслуженный пулеметчик России!
– Да? А ведь похож! – не унимался Видмидь, грызя волчьими зубами гостевую баранку. – Побей меня бог, похож! И нос, и вообще…
– Да где же, помилуйте, «похож»! – убежденно возражал Кулагин, всплескивая руками. – Ничего общего! И нос особенно. Абсолютно, решительно другой нос. Извольте убедиться!
– Эх… – вздыхал Видмидь как бы в пространство. – Хорош чаёк, злой. На чабреце, да? Пробирает… Употел…
И менял тему:
– Эх, говорю. Эхе-хе-х.
– Что «эх, эхе-хе-х»? – фальшиво недоумевал Кулагин. – Это в каком же, простите, смысле?
– Это в таком смысле, – отвечал Видмидь ласково, – что служба у нашего брата участкового тяжелая. А оплачивается из рук вон плохо. Денежное довольствие совершенно недостаточное. Вот, взять к примеру брюки… Совсем обтрепались брюки, а ведь на носу холодное время года. Да и бекеша требует срочного ремонта.
– Вы моих брюк не видали! – слабым голосом стонал Кулагин. – А бекеша это вообще что?
– Бекеша-то? Это разновидность верхней одежды. Как бы наподобие тулупа, или дубленки по-вашему, – все так же ласково пояснял Видмидь, пряча лукавую усмешку в густых усах.
– А-а-а, дубленка… – Кулагин начинал, наконец, осознавать всю безрадостность своего положения. – Ну да, ну да, конечно… Как же это мне… Я собственно недавно уже покупал одну, только женскую. Но это же очень дорого, товарищ капитан! Помилосердствуйте…
Тщетно. Участковый был безжалостен как стальной капкан.
– Вот я и говорю то же самое, товарищ призывник Кулагин! – радостно подтверждал Видмидь. – Дороговизна ужасная, а служба у нашего брата участкового тяжелая!
Оборотень в погонах держал уклониста за горло намертво. Чаепитие обычно заканчивалось небольшим пожертвованием на облегчение участи «братьев участковых».
В начале лета, распираемый гордостью, Кулагин привез мне на прослушивание их первую «сорговскую» продукцию – три самые простые и незатейливые песенки, которые только можно себе представить. А я решил перестрелять всех зайцев разом, то есть, воспользовавшись оказией, просить его о протекции и рекомендации. Мне тоже вдруг с непреодолимой силою захотелось поступить на работу в Третьяковскую галерею. В конце концов, служить Отчизне на столь благородном поприще – что же может быть желаннее и прекраснее? Разве что, только собственная нефтяная скважина. Или сколько там всего дочек у Ельцина, а? Да нет, кажись, всех уже разобрали. Внучки? Сомнительно. Внучек? Неприемлемо, разрази меня гром…
Так что, первый и единственный пункт в повестке дня – Третьяковка.
Досадливо отмахнувшись от моих осторожных намеков («Ах, ну что ты, старина, это же просто пара пустяков! Считай, что ты уже взят на котловое довольствие!»), Кулагин пожелал немедленно услышать самых положительных рецензий на ихнее творчество. Пристал прямо с ножом к горлу! Скрипя сердцем, пришлось согласиться. «Ладно, – говорю, – валяй, былинник речистый. Заслушаем твою симфонию».
Представление макси-сингла происходило у меня дома, на кухне. Усилием воли придав лицу выражение глубокой заинтересованности, я сел на стул. Напротив, с нарочито отсутствующим видом, но в действительности просто изнывая от нетерпения, примостился автор. Нас разделял стол и магнитофон.
Конечно, я прекрасно понимал, что мое ближайшее будущее напрямую зависит от степени восторженности откликов. И намеревался охарактеризовать «демку» настолько доброжелательно, насколько это будет вообще возможно. И даже лицемерно заготовил пару-тройку восклицаний из арсенала классиков: «Старик, эта штуковина будет посильней «Фауста» Гете!», «Нечеловеческая музыка!». Словом, был готов изо всех сил потворствовать тщеславию художника. Пролить, так сказать, сладкого бальзама лести на его тонкую нервную организацию. Я наивно полагал и как-то даже уверен был в том, что это будет совсем нетрудно. Ничего не вышло.
По мере прослушивания казавшаяся вначале находкой идея о «невольных криках восторга» сама собой незаметно умерла. Услышанное надежно отбило всякую охоту к каким-то бурным и радостным проявлениям. Скажу больше, подобные проявления были бы столь же неуместны, как джаз на похоронах члена Политбюро.
Нет, музычка была не то чтобы совсем уж плоха. Она была вообще… Cолянка из «Крематория», раннего «ДДТ» и жанра «туристическая песня», слегка приправленная Алексеем Глызиным. Хреновина получилась весьма пряная. Она била наповал как кувалда, как стенобитное орудие. Кроме того, я никак не ожидал, что Кулагин станет еще и сам петь, это стало самым настоящим сюрпризом. Прозвучали последние такты программной (как ее понимали сами «Сорго») румбы ча-ча-ча «Ритуал», и повисла неловкая пауза. Догадываясь, что от меня чего-то ждут, я, отводя взгляд, и рассеяно вращая рукой, начал примерно так:
– Ну в общем, старина… Знаешь… Я никогда особенно не любил самодеятельность.
Дальше был крик в течение получаса, взаимные язвительные остроты и даже обидные обзывательства. Кулагин обвинил меня в тенденциозности, зашоренности, эстетической инвалидности, амикошонстве (!) и даже в том, что де «алгеброй пытаюсь поверить гармонию». Он забыл меня обвинить только в том, что я ем христианских младенцев на завтрак. Грохнув дверью, гражданин Джим Мориссон уехал оскорбленным в самых своих лучших мориссоновских чувствах. Я же как был без работы, так и остался.
Повторное рандеву состоялось почти через месяц. Идея поступить на работу в Третьяковку стала навязчивой. Особого выбора у меня и не было, откровенно говоря. Отнюдь не всякая организация горела желанием принять на ставку такого завидного работничка – ленивое, тупое, необразованное ореховское полено.
Изучая списки вакансий, я читал и искренне удивлялся: в ком только не нуждалось бурно развивающееся народное хозяйство! И в том, и в этом, и в пятом, и в десятом… На работу приглашались повара, веб-дизайнеры, монтажники, бухгалтера, бетонщики, воспитатели детского сада, программисты, бизнес-помощники, преподаватели риторики, и так далее. Нужны были практически все, кроме «тупого ореховского полена». Таких специалистов почему-то не требовалось никому.
В общем, интересный компот получался. Как-то так по всему выходило, что не припрятано у меня в рукаве козырного туза для потенциального работодателя. Чтобы, значит, в решающий момент собеседования взять, да и бросить его на стол переговоров. Ха-ха, какие там тузы… О том, что придется показывать кому-нибудь свое богатое резюме с записями вроде «уволен с должности рабочий-столяр по собственному желанию» даже думать было больно.
«Или сейчас ты заломаешь Кулагина на Третьяковку, или придется-таки заняться валютным трейдингом», – сказал я сам себе с веселым отчаяньем штрафника, лезущего со связкой гранат под танк.
Сид Вишез-Кулагин, хвала небесам, почти совсем уже позабыл о неудачной презентации своего дебютного альбома, а потому согласился вернуться к этому наболевшему для меня вопросу.
Для затравки и разгончика, в качестве аперитива он принялся рассказывать про замечательное третьяковское житье-бытье. И чем дальше он рассказывал, тем сильнее загорались мои глаза.
Со слов старины Сида место казалось просто сказочным. Валгалла для погибших в бою викингов, рай на земле! Подробности, которыми он щедро удобрил свое гнусное вранье заставляли учащенно биться сердце и радостно шевелиться волосы на жопе.
В Третьяковке в любое время года и сухо и тепло (знаете, после штрафной стоянки это было в моих глазах уже решающим обстоятельством). Люди вокруг все культурные, обходительные (ни тебе пьяных водительских дебошей, ни ночных наездов коптевской братвы, ни внезапных ментовских облав). Сотрудники Службы безопасности рассекают по Третьяковке на пиджаках и при гаврилках (куда уж там ватным штанам и валенкам сторожа…).
По молодости лет служил я столяром в Манеже. Строго говоря, сначала состоял на чернорабочей должности, но потом совершил-таки блестящую карьеру, пройдясь по головам завистников. Увольнялся я уже разрядным специалистом – рабочей косточкой и сознательным пролетарием. «Спят курганы темные» слыхали песню? Это, можно сказать, про меня.
Бродячим торговцем канцелярскими товарами я тоже работал. Пусть недолго, зато успешно: и план давал, и руководство меня крепко уважало. Между прочим, было за что. Трудно поверить, но каждый божий день умудрялся реализовывать населению по упаковке клеящего карандаша! Если кто-то думает, что это легко… Просто попытайтесь представить себе то количество бумаги, которое можно склеить двадцатью четырьмя клеями-карандашами. Листик выйдет площадью где-то примерно с Бородинскую панораму.
Пришлось мне, конечно, и сторожем побывать, куда уж без этого интеллигенту-самоучке. Причем на штрафной стоянке, где все как в комиксе про Токсического человека – и фантастично, и сказочно, и кот ученый там все ходил, сука, по цепи кругом.
Потом отведал я нелегкой охранно-постовой службы в Государственной Третьяковской Галерее. Два с лишним года удивительного, почти невозможного сочетания беспросветной скуки и неподдельного веселья.
Сразу после Третьяковки я с головой окунулся в сверкающий мир компьютерной литературы, да был довольно скоро отчислен за неуспеваемость и низкие производственные показатели. Не сдал норм ГТО, так сказать.
Теперь вот занимаюсь оформлением в широком смысле слова. Последнее время тщательно прорисовываю свиней породы дюрок. И в этом занятии, скромно замечу, достиг определенных высот.
Интересные ли это вещи, стоящие ли? – возможно спросите вы. Да как вам… Все равно, что бы я сейчас не сказал, я скажу это предвзято и субъективно. Никому ведь не хочется думать, что он за зря коптит небо. Наоборот, всякий человек пытается представить свое существование в как можно более выгодном свете. Мол, «нас бросала молодость в сабельный поход…» и все такое.
Потому и случилась эта история, записанная в поэтичной манере, но вместе с тем правдиво.
В Службу безопасности Государственной Третьяковской Галереи меня угораздило попасть совершенно случайно. Благодаря лишь определенному стечению обстоятельств и ничему более. Можно сказать, благодаря роковому стечению обстоятельств. А именно так.
Ни для кого не секрет, что у меня есть старинный дружок по фамилии Кулагин, а по имени Алексей Александрович. Если для кого-то это секретом являлось, то знайте же, есть у меня такой. Ну, так, примите к сведенью, что ли…
История наших сложных, а эпизодами и откровенно драматических взаимоотношений (чего стоят только его попытка прибить меня насмерть огромной доской, или покушение на убийство путем затопления в Борисовских прудах!) восходит к дремучим временам начала колонизации Орехово-Борисово. Получается, что за вычетом шести несознательных лет младенчества мы с Кулагиным были знакомы всю жизнь. То есть уже больше двадцати пяти лет. Четверть века, не шуточки.
Мы вместе посещали еще первый класс общеобразовательной школы. Потом последовательно второй, третий (причем с первого по третий люто враждовали, безжалостно стравливаемые неким Лёнтиком, интриганом масштаба Великих кардиналов), и так далее, вплоть до восьмого, после чего пути наши разошлись. Получив аттестат о неполном среднем образовании, Кулагин ступил на скользкий путь профессионально-технического обучения, определившись в техникум. Была, понимаете ли, у него мечта заветная – выучиться на трамвайного вагоновожатого. А я, заложив вираж «десятый класс – МИФИ – отчисление из МИФИ», вдруг с немалым удивлением обнаружил себя возле строгального станка в столярной мастерской при Манеже. На мне была потертая спецовка, руки крепко сжимали полукувалду, а сам я свободно изъяснялся на столярно-слесарном диалекте с неким Ромкой-сантехником.
Н-да… Ну так вот.
Одному в Манеже было скучновато. Ромка говорил только на смеси мата и татарского, русские слова употреблял крайне неохотно, и вообще собеседником являлся очень специфическим. Да и полукувалду эту проклятую, – основное средство манежного производства – устаешь таскать. Я стал задумываться о подмастерье. Хорошо бы, думаю, мне в подмогу взять какого-нибудь шустрого мальчишку.
После вереницы относительных неудач и горьких разочарований самым естественным образом всплыла кандидатура Кулагина. Он тогда, окончив техникум, болтался по улицам без дела. Шоковая терапия и «чикагская модель» не оставляли молодому специалисту ни единого шанса на сколько-нибудь приличное трудоустройство. Когда он приходил куда-то и показывал свой диплом робототехника, ему смеялись прямо в лицо. Натурально пропадал человек. Жизнь Кулагина стремительно катилась под откос, когда я из жалости подобрал его в канаве, отчистил от очисток и пристроил в Манеж, на штатную единицу слесаря.
Первый совместный производственный опыт, откровенно говоря, не задался. Такой покладистый в ореховском быту, Кулагин на поверку оказался сотрудником скверным. Он категорически не желал признавать мой авторитет руководителя и статус бригадира. Без году неделя, салага зеленый, он проявлял строптивость буквально во всем, даже в каких-то плевых, малюсеньких мелочах. Например, невзирая на мои указания, новый подмастерье упорно заколачивал по двадцать гвоздей на погонный метр прибиваемой поверхности, совершенно не считаясь при этом ни с соображениями экономии, ни с разумной достаточностью, ни со здравым смыслом. Никакие доводы, мольбы и даже угрозы на него не действовали – колотил, как перфоратор, и все тут. Хоть разбейся.
Привыкший к совсем другому поведению своих непосредственных подчиненных, я искренне страдал. Один раз, напившись портвейна, попытался было проучить непутевого дурака фуганком. В духе лучших мастеровых традиций, так сказать… Потом три часа пролежал связанным в ящике с опилками.
Манежная секретарша, прекрасная Кубышкина, наблюдая такое неповиновение, округляла глаза и едко иронизировала по поводу моих бригадирских способностей. Я имел определенные виды на эту Кубышкину, а потому проклинал упрямого осла Кулагина, который беззастенчиво крушил мою по крупицам собранную репутацию крутого парня. Причем, кажется, не в последнюю очередь именно из-за Кубышкиной. Подозреваю, что коварная секретарша и ему успевала делать какие-то знаки.
Под конец, правда, все встало на свои места. Я вернул себе законное положение в коллективе, возглавив профсоюзную борьбу против новой манежной администрации и нового главного инженера – клятвопреступника и самозванца Умного Боба. Но майн профсоюзный кампф продлилась не долго, и никак не успела отразиться на отношениях с прекрасной Кубышкиной. Кратковременное упоение славой народного трибуна и агитатора-главаря закончилось к обоюдному удовольствию сторон увольнением. Спасибо еще, что не по статье. Ну ладно, дело прошлое. Поминать старое – удел моральных карликов. Хотя заинтересованным лицам могу сообщить, что я ничего не забыл. А вообще… Вообще Манеж – это вполне самостоятельная и отдельная история. И ее вот так запросто, в двух словах не расскажешь.
Впрочем, некоторые детали упомянуть можно и нужно.
Служил там в пожарной охране (тогда еще в чине чуть ли не лейтенанта, и в должности чуть ли не подносящего) брандмейстер и огнеборец Костян Степанов. Помимо своей основной огнеборческой деятельности Костян имел одно милое увлечение для души. Он был самодеятельный музыкант и даже, не побоимся этого слова, автор-исполнитель собственных песен. Причем не особо обремененный честолюбивыми помыслами. Поигрывал там себе чего-то, и ни о чем таком не задумывался. Тщеславные мечтания были ему не то чтобы чужды, они просто не посещали его голову.
Кулагин же по совершенно непонятным причинам мнил себя как минимум вторым Джимом Мориссоном, ощущая в себе творческую потенцию чудовищной силы и сильнейший зуд в области копчика. Повторяю, как минимум. Меня лично такой суровый дисбаланс между кулагинскими грезами и реальностью расстраивал и изумлял одновременно.
На гитаре он и сейчас-то не мастер спорта, а в ту далекую пору уж и подавно, но вот такой он странный человек – это на первый взгляд существенное обстоятельство совершенно не мешало ему чувствовать себя аккурат в центре мировой музыкальной культуры, в самой ее соковой сердцевине, непосредственно в хрустящей кочерыжке. Так бывало и говаривал наш любезный: «А что Гребенщиков? Вчерашний день. Довольно мелок этот ваш БГ по сравнению со мной в перспективе!». Из всех классиков Кулагин более или менее признавал лишь Леннона, прочих же обещал заткнуть за пояс в самое ближайшее время. Я только хватал ртом воздух от такой наглости. Говорить я совершенно терял способность.
Прознав про то, что в Манеже, буквально у него под носом существует бард-куплетист и лауреат Грушинского фестиваля, Кулагин решил время даром не терять и срочно организовываться в коллектив, сколачивать вокально-инструментальный ансамбль из себя и пожарника.
И тут же накинулся на несчастного Костяна с редким остервенением.
Костян был полная психотипическая противоположность Кулагину. Склонный, скорее, даже к самоуничижению, он не грезил сценой, не мечтал жадно о славе, и не пугал соседей, просыпаясь вдруг посреди ночи с яростным воплем: «Я вас не слышу! Где ваши руки?».
От Кулагина Костян находился в боязливом недоумении. Он никак не мог уяснить чего от него нужно этому бесноватому манежному слесарю.
Насколько мне известно, пожарник отнекивался и отбрыкивался как только мог. Но надо знать Кулагина. Если Кулагину что-то от вас нужно, то лучше отдайте ему это по-хорошему, иначе все равно отдадите, только еще и нервы потеряете. Напор и страсть сделали свое дело. Рок-группа была-таки образована. Костян представлял собой как бы кучку сухих березовых полешек, а Кулагин с успехом исполнил партию трудногасимой шведской спички. Они сошлись, и синие ночи взвились костром народного творчества. Определенное количество музыкального дарования Костяна слились с безудержной кулагинской энергией, в результате чего коллектив под декадентским названием «Сорго» функционирует и поныне. Напомню справки ради, что сорго есть злаковая культура, из которой веники вяжут.
Спустя полгода Кулагин перебрался из Манежа в Центр Международной Торговли им. доктора Хаммера – монтировать в составе бригады бравых молодцов выставочные стенды. После истечения испытательного срока ему выдали чудесный шведский рабочий костюм с катафотами на карманах, набор необходимых инструментов и специальный ключ-трещотку. Что еще надо человеку? Ничего. В 91-ом году иметь ключ-трещотку было примерно так же престижно, как сейчас иметь личный истребитель.
Отживал Кулагин в ЦМТ, по его собственному признанию, просто немеренного бабла. Нет, правда, подтверждаю как свидетель: капиталисты платили жирняво, по расценкам РАБИСа, с какой-то нереальной северной надбавкой. Во всяком случае, и на первый лаковый «Стратакастер» хватило, и на богатые казацкие сапоги с вензелями, и на «сюртук наваринского пламени с дымом». Хватало даже на импортное пиво в банках, что по тем диким временам мог себе позволить далеко не каждый. Пиво в банках – это был такой пацанский знак качества, бесспорное доказательство успешности.
Мне оставалось только украдкой смахивать скупые слезы радости и гордости. Ведь это я выписал Алешке путевку в жизнь, не дал ему в трудный момент биографии пропасть под забором.
Да, в деньгах Кулагин тогда недостатка не испытывал. Он безумствовал и купался в роскоши. Апофеозом этого купания стала покупка в комиссионном магазине гигантского антикварного комода XIX века. Это был Царь-комод, самый большой из всех комодов, которых я когда-либо видел в жизни! Когда мы по лестнице затаскивали это чудовище к Кулагину на пятый этаж, я думал что сдохну. Одной только бронзы к изделию было прикручено пуда полтора, никак не меньше.
– Зачем тебе этот гроб, лишенец? Открой тайну, – чуть не плача спрашивал я Кулагина.
– Нравится, – коротко отвечал он, с нежностью поглаживая мебель.
Нормально, да? «Нравится»!
Единственное обстоятельство, омрачающее пребывание Кулагина в ЦМТ заключалось в том, что там надо было действительно много и тяжело вкалывать. А этого дела Алеша с детства не любил, он через это дело завсегда скучал. Упомянутая уже безудержная кулагинская энергия имеет одну интересную особенность: чем бы ни заниматься – лишь бы не работать. Парадокс? Возможно. Сутками тренькать на гитарке, извлекая поистине душераздирающие звуки, или носиться колбасой по всей Москве в поисках выгодного ангажемента для своей вениковской банды – это сколько угодно. Но вот трудиться? В прямом смысле слова? Нет уж, увольте, пожалуйста.
Кулагин вполне серьезно сетовал на то, что в столице, в отличие от столь любимого им Петрограда тотальное центральное отопление. В противном случае он мог пойти в кочегары, как Цой. Кочегар в котельной – это как раз по нему занятие.
В общем, когда командование Московского гарнизона перебросило Костяна бороть огонь в Третьяковку, Кулагин, не долго рассуждая, последовал за другом. Он с легкостью наплевал на свою прибыльную, но требующую слишком много усилий работенку. Костян там шепнул кому надо, и Боба нашего Дилана мгновенно зачислили в штат Службы безопасности «Курант». Трубадура чрезвычайно прельстил гибкий график работы: два дня служишь, а два дня отдыхаешь. Таким образом, появлялась масса времени для возделывания тучной нивы рок-движения. Весомая потеря в заработке нисколько не смущала Кулагина. Что ж, будущему гуру рок-н-ролла и духовному отцу нации как-то не пристало заботиться о презренном металле.
А вот я в описываемое время как раз такими заботами и печалился. Поставив крест на многообещающей карьере сторожа штрафной стоянки, и по обыкновению своему поболтавшись с полгодика в творческом отпуске, я чувствовал себя прекрасно. Однако потом, когда сбережения, накопленные на торговле ворованными запчастями иссякли, мной овладела некоторая задумчивость.
«У меня растут года, скоро мне семнадцать. Кем работать мне тогда, чем заниматься?» – вспоминались прочитанные когда-то в детстве строки поэта. А и вправду, чем?
Ситуацию неприятно усугубляли неодобрительные взгляды родственников, их печальные охи-вздохи, и безадресные, но искренние жалобы на мою непутевость. Дескать, «женщины уже в волейбол играют», некоторые одноклассники становятся коммерческими директорами, главными бухгалтерами и даже спекулянтами на рынке ГКО, а наш-то… Ы-ы-ы-ы! А-а-а-а-а! (это хоровой плач родственников).
Словом, трудоустройство становилось проблемой насущной. Надо было срочно куда-то приткнуть свой растущий организм.
В этом смысле очень кстати пришелся приезд Кулагина на историческую родину в Орехово. Выпорхнув из гнезда, дорогой друг тогда крепко обосновался на Фестивальной, где имел своей штаб-квартирой пентхаус на пятом этаже безобразной панельной хрущевки.
И ходил там к нему в гости на чай с баранками местный участковый милиционер по фамилии Видмидь. Видмидь этот, бывало, спрашивал, хитро прищурившись:
– Уж не вы ли есть тот самый знаменитый уклонист от воинского дела Кулагин? У меня тут и ориентировочка имеется из Таганского райвоенкомата.
– Что вы! – восклицал Кулагин, подливая участковому в чашку. – Вам покрепче, товарищ капитан?.. Это какая-то ошибка, уверяю вас! Это должно быть однофамилец… Я ветеран-пограничник, Заслуженный пулеметчик России!
– Да? А ведь похож! – не унимался Видмидь, грызя волчьими зубами гостевую баранку. – Побей меня бог, похож! И нос, и вообще…
– Да где же, помилуйте, «похож»! – убежденно возражал Кулагин, всплескивая руками. – Ничего общего! И нос особенно. Абсолютно, решительно другой нос. Извольте убедиться!
– Эх… – вздыхал Видмидь как бы в пространство. – Хорош чаёк, злой. На чабреце, да? Пробирает… Употел…
И менял тему:
– Эх, говорю. Эхе-хе-х.
– Что «эх, эхе-хе-х»? – фальшиво недоумевал Кулагин. – Это в каком же, простите, смысле?
– Это в таком смысле, – отвечал Видмидь ласково, – что служба у нашего брата участкового тяжелая. А оплачивается из рук вон плохо. Денежное довольствие совершенно недостаточное. Вот, взять к примеру брюки… Совсем обтрепались брюки, а ведь на носу холодное время года. Да и бекеша требует срочного ремонта.
– Вы моих брюк не видали! – слабым голосом стонал Кулагин. – А бекеша это вообще что?
– Бекеша-то? Это разновидность верхней одежды. Как бы наподобие тулупа, или дубленки по-вашему, – все так же ласково пояснял Видмидь, пряча лукавую усмешку в густых усах.
– А-а-а, дубленка… – Кулагин начинал, наконец, осознавать всю безрадостность своего положения. – Ну да, ну да, конечно… Как же это мне… Я собственно недавно уже покупал одну, только женскую. Но это же очень дорого, товарищ капитан! Помилосердствуйте…
Тщетно. Участковый был безжалостен как стальной капкан.
– Вот я и говорю то же самое, товарищ призывник Кулагин! – радостно подтверждал Видмидь. – Дороговизна ужасная, а служба у нашего брата участкового тяжелая!
Оборотень в погонах держал уклониста за горло намертво. Чаепитие обычно заканчивалось небольшим пожертвованием на облегчение участи «братьев участковых».
В начале лета, распираемый гордостью, Кулагин привез мне на прослушивание их первую «сорговскую» продукцию – три самые простые и незатейливые песенки, которые только можно себе представить. А я решил перестрелять всех зайцев разом, то есть, воспользовавшись оказией, просить его о протекции и рекомендации. Мне тоже вдруг с непреодолимой силою захотелось поступить на работу в Третьяковскую галерею. В конце концов, служить Отчизне на столь благородном поприще – что же может быть желаннее и прекраснее? Разве что, только собственная нефтяная скважина. Или сколько там всего дочек у Ельцина, а? Да нет, кажись, всех уже разобрали. Внучки? Сомнительно. Внучек? Неприемлемо, разрази меня гром…
Так что, первый и единственный пункт в повестке дня – Третьяковка.
Досадливо отмахнувшись от моих осторожных намеков («Ах, ну что ты, старина, это же просто пара пустяков! Считай, что ты уже взят на котловое довольствие!»), Кулагин пожелал немедленно услышать самых положительных рецензий на ихнее творчество. Пристал прямо с ножом к горлу! Скрипя сердцем, пришлось согласиться. «Ладно, – говорю, – валяй, былинник речистый. Заслушаем твою симфонию».
Представление макси-сингла происходило у меня дома, на кухне. Усилием воли придав лицу выражение глубокой заинтересованности, я сел на стул. Напротив, с нарочито отсутствующим видом, но в действительности просто изнывая от нетерпения, примостился автор. Нас разделял стол и магнитофон.
Конечно, я прекрасно понимал, что мое ближайшее будущее напрямую зависит от степени восторженности откликов. И намеревался охарактеризовать «демку» настолько доброжелательно, насколько это будет вообще возможно. И даже лицемерно заготовил пару-тройку восклицаний из арсенала классиков: «Старик, эта штуковина будет посильней «Фауста» Гете!», «Нечеловеческая музыка!». Словом, был готов изо всех сил потворствовать тщеславию художника. Пролить, так сказать, сладкого бальзама лести на его тонкую нервную организацию. Я наивно полагал и как-то даже уверен был в том, что это будет совсем нетрудно. Ничего не вышло.
По мере прослушивания казавшаяся вначале находкой идея о «невольных криках восторга» сама собой незаметно умерла. Услышанное надежно отбило всякую охоту к каким-то бурным и радостным проявлениям. Скажу больше, подобные проявления были бы столь же неуместны, как джаз на похоронах члена Политбюро.
Нет, музычка была не то чтобы совсем уж плоха. Она была вообще… Cолянка из «Крематория», раннего «ДДТ» и жанра «туристическая песня», слегка приправленная Алексеем Глызиным. Хреновина получилась весьма пряная. Она била наповал как кувалда, как стенобитное орудие. Кроме того, я никак не ожидал, что Кулагин станет еще и сам петь, это стало самым настоящим сюрпризом. Прозвучали последние такты программной (как ее понимали сами «Сорго») румбы ча-ча-ча «Ритуал», и повисла неловкая пауза. Догадываясь, что от меня чего-то ждут, я, отводя взгляд, и рассеяно вращая рукой, начал примерно так:
– Ну в общем, старина… Знаешь… Я никогда особенно не любил самодеятельность.
Дальше был крик в течение получаса, взаимные язвительные остроты и даже обидные обзывательства. Кулагин обвинил меня в тенденциозности, зашоренности, эстетической инвалидности, амикошонстве (!) и даже в том, что де «алгеброй пытаюсь поверить гармонию». Он забыл меня обвинить только в том, что я ем христианских младенцев на завтрак. Грохнув дверью, гражданин Джим Мориссон уехал оскорбленным в самых своих лучших мориссоновских чувствах. Я же как был без работы, так и остался.
Повторное рандеву состоялось почти через месяц. Идея поступить на работу в Третьяковку стала навязчивой. Особого выбора у меня и не было, откровенно говоря. Отнюдь не всякая организация горела желанием принять на ставку такого завидного работничка – ленивое, тупое, необразованное ореховское полено.
Изучая списки вакансий, я читал и искренне удивлялся: в ком только не нуждалось бурно развивающееся народное хозяйство! И в том, и в этом, и в пятом, и в десятом… На работу приглашались повара, веб-дизайнеры, монтажники, бухгалтера, бетонщики, воспитатели детского сада, программисты, бизнес-помощники, преподаватели риторики, и так далее. Нужны были практически все, кроме «тупого ореховского полена». Таких специалистов почему-то не требовалось никому.
В общем, интересный компот получался. Как-то так по всему выходило, что не припрятано у меня в рукаве козырного туза для потенциального работодателя. Чтобы, значит, в решающий момент собеседования взять, да и бросить его на стол переговоров. Ха-ха, какие там тузы… О том, что придется показывать кому-нибудь свое богатое резюме с записями вроде «уволен с должности рабочий-столяр по собственному желанию» даже думать было больно.
«Или сейчас ты заломаешь Кулагина на Третьяковку, или придется-таки заняться валютным трейдингом», – сказал я сам себе с веселым отчаяньем штрафника, лезущего со связкой гранат под танк.
Сид Вишез-Кулагин, хвала небесам, почти совсем уже позабыл о неудачной презентации своего дебютного альбома, а потому согласился вернуться к этому наболевшему для меня вопросу.
Для затравки и разгончика, в качестве аперитива он принялся рассказывать про замечательное третьяковское житье-бытье. И чем дальше он рассказывал, тем сильнее загорались мои глаза.
Со слов старины Сида место казалось просто сказочным. Валгалла для погибших в бою викингов, рай на земле! Подробности, которыми он щедро удобрил свое гнусное вранье заставляли учащенно биться сердце и радостно шевелиться волосы на жопе.
В Третьяковке в любое время года и сухо и тепло (знаете, после штрафной стоянки это было в моих глазах уже решающим обстоятельством). Люди вокруг все культурные, обходительные (ни тебе пьяных водительских дебошей, ни ночных наездов коптевской братвы, ни внезапных ментовских облав). Сотрудники Службы безопасности рассекают по Третьяковке на пиджаках и при гаврилках (куда уж там ватным штанам и валенкам сторожа…).