Страница:
– Горобец Кремера чайником пиздит!
«Хуясе!» – думаю. – «Чудесненько…».
– Я догоню вас, ничего! – крикнул я ему вслед, и побыстрее вышел вон из Галереи.
Пусть сначала страсти улягутся, и пострадавших вывезут на каретах «Скорой помощи». Зачем мне сейчас все эти разбирательства и нервные переживания? Пойду-ка лучше прогуляюсь по Лаврушинскому.
Ну положим, чайником никто никого не пиздил. И вообще, масштабы инцидента были сильно преувеличены. А дело было так. Сидит Кремер в дежурке, смиренно пьет свой послеобеденный кофе. Мысли его бесконечно далеки и от Третьяковки и вообще от всей этой суеты с диванами. И вспоминаются ему, должно быть, ковыльные степи, жаркое солнце и песня старого чабана-казаха, черные терриконы угольных шахт и зарево огней металлургического комбината, огромные яблоки алма-атинского сорта «апорт» и Немецкий драматический театр в городе Темиртау. Ах, как славно давали там «Сказки Гофмана» и «Юность Эрнста Тельмана»! Как дивно хороша была Сонечка Штерн в роли революционерки Розы Люксембург!
Вдруг влетает взбешенный, лохматый, как дикобраз Горобец, и с порога начинает на него орать:
– Падла, а еще друг называется! Откажись от дивана, фашист, не то худо будет! На табуретке будешь свое страшилище драть!
Кремер, чья нервная система и без того уже подточена событиями последнего времени, особо не вдаваясь в суть претензий, принимает вызов. И с открытым забралом устремляется в контратаку:
– Да пошел ты на хуй! Какой еще диван?! Совсем допился, урод долбанный!
Тут Горби действительно хватает чайник. У чайника от резкого рывка непроизвольно открывается крышка и из него выплескивается где-то примерно со стакан кипятка. И надо же такому случиться, в аккурат на сотрудника Лариосика, так некстати подвернувшегося под руку.
Экзальтированный Лариосик с воплями «А-а-а, сварили, суки!» бегает по дежурке и в панике пытается стащить с себя обжигающие, прилипшие к ногам брюки. Кремер и Горобец, исполненные ярости, сшибаются посередине комнаты, но не успевают причинить друг другу почти никакого вреда – опомнившийся Гарик Романов расшвыривает их в разные стороны. Короче, тарарам и блины!
Взорам подоспевших на подмогу коллег, открылся неопубликованный вариант Бородинской панорамы: бледный Кремер, запрыгнувший на стул, напротив него трясущийся от гнева Горобец с чайником в руках, между ними решительный Гарик. Эмоциональным центром всей композиции является подвывающий Лариосик со спущенными штанами. Двумя пальцами он придерживает цветастые трусы, которые тоже пострадали в катаклизме, и даже успели уже немного полинять… На ляжечки Лариосика, право слово, неловко смотреть – они имеют какой-то нездоровый малиновый румянец.
Эпилогом концерта было восклицание сотрудника Сальникова: «Поздравляю, пидарок, допрыгался! Дайте-ка, и я ему еще вдарю!». Лелик Сальников маленько поотстал, и грешным делом решил, мол, Лариосика за его многочисленные подлости нарочно пытались сварить вкрутую, прямо не вынимая из одежды.
В это самое время в дежурку, как назло, заходит куратор «Куранта» Зайкова. Взгляд Зайковой быстро скользит по Горби, по Кремеру, по Гарику, застывшему в позе «Не пущу!», по дымящимся штанам Лариосика и вероятно первая мысль, которая ее посетила была: «Лучшего повода для очередной задержки зарплаты, чем гомосексуальная оргия и отвратительная драка придумать трудно, почти невозможно!».
Подводя итоги, можно сказать, что никто так толком и не пострадал, кроме Лариосика. Но его особо не было жалко – Лариосик пользовался заслуженной репутацией лентяя и пиздобола. Я, как ни странно, тоже не пострадал. Поставил Горби с Кремером в качестве моральной компенсации по бутылке портвейна – на этом дело и кончилось. Вспоминая эту историю, мы еще долго весело смеялись. Все, кроме опять же обваренного Лариосика. Впрочем, вскоре его все равно сократили.
Да, стоит, наверное, добавить, что кожаного дивана у меня никогда не было. И сейчас нет. И вряд ли будет когда-нибудь.
21. Возвращение Леоныча
«Хуясе!» – думаю. – «Чудесненько…».
– Я догоню вас, ничего! – крикнул я ему вслед, и побыстрее вышел вон из Галереи.
Пусть сначала страсти улягутся, и пострадавших вывезут на каретах «Скорой помощи». Зачем мне сейчас все эти разбирательства и нервные переживания? Пойду-ка лучше прогуляюсь по Лаврушинскому.
Ну положим, чайником никто никого не пиздил. И вообще, масштабы инцидента были сильно преувеличены. А дело было так. Сидит Кремер в дежурке, смиренно пьет свой послеобеденный кофе. Мысли его бесконечно далеки и от Третьяковки и вообще от всей этой суеты с диванами. И вспоминаются ему, должно быть, ковыльные степи, жаркое солнце и песня старого чабана-казаха, черные терриконы угольных шахт и зарево огней металлургического комбината, огромные яблоки алма-атинского сорта «апорт» и Немецкий драматический театр в городе Темиртау. Ах, как славно давали там «Сказки Гофмана» и «Юность Эрнста Тельмана»! Как дивно хороша была Сонечка Штерн в роли революционерки Розы Люксембург!
Вдруг влетает взбешенный, лохматый, как дикобраз Горобец, и с порога начинает на него орать:
– Падла, а еще друг называется! Откажись от дивана, фашист, не то худо будет! На табуретке будешь свое страшилище драть!
Кремер, чья нервная система и без того уже подточена событиями последнего времени, особо не вдаваясь в суть претензий, принимает вызов. И с открытым забралом устремляется в контратаку:
– Да пошел ты на хуй! Какой еще диван?! Совсем допился, урод долбанный!
Тут Горби действительно хватает чайник. У чайника от резкого рывка непроизвольно открывается крышка и из него выплескивается где-то примерно со стакан кипятка. И надо же такому случиться, в аккурат на сотрудника Лариосика, так некстати подвернувшегося под руку.
Экзальтированный Лариосик с воплями «А-а-а, сварили, суки!» бегает по дежурке и в панике пытается стащить с себя обжигающие, прилипшие к ногам брюки. Кремер и Горобец, исполненные ярости, сшибаются посередине комнаты, но не успевают причинить друг другу почти никакого вреда – опомнившийся Гарик Романов расшвыривает их в разные стороны. Короче, тарарам и блины!
Взорам подоспевших на подмогу коллег, открылся неопубликованный вариант Бородинской панорамы: бледный Кремер, запрыгнувший на стул, напротив него трясущийся от гнева Горобец с чайником в руках, между ними решительный Гарик. Эмоциональным центром всей композиции является подвывающий Лариосик со спущенными штанами. Двумя пальцами он придерживает цветастые трусы, которые тоже пострадали в катаклизме, и даже успели уже немного полинять… На ляжечки Лариосика, право слово, неловко смотреть – они имеют какой-то нездоровый малиновый румянец.
Эпилогом концерта было восклицание сотрудника Сальникова: «Поздравляю, пидарок, допрыгался! Дайте-ка, и я ему еще вдарю!». Лелик Сальников маленько поотстал, и грешным делом решил, мол, Лариосика за его многочисленные подлости нарочно пытались сварить вкрутую, прямо не вынимая из одежды.
В это самое время в дежурку, как назло, заходит куратор «Куранта» Зайкова. Взгляд Зайковой быстро скользит по Горби, по Кремеру, по Гарику, застывшему в позе «Не пущу!», по дымящимся штанам Лариосика и вероятно первая мысль, которая ее посетила была: «Лучшего повода для очередной задержки зарплаты, чем гомосексуальная оргия и отвратительная драка придумать трудно, почти невозможно!».
Подводя итоги, можно сказать, что никто так толком и не пострадал, кроме Лариосика. Но его особо не было жалко – Лариосик пользовался заслуженной репутацией лентяя и пиздобола. Я, как ни странно, тоже не пострадал. Поставил Горби с Кремером в качестве моральной компенсации по бутылке портвейна – на этом дело и кончилось. Вспоминая эту историю, мы еще долго весело смеялись. Все, кроме опять же обваренного Лариосика. Впрочем, вскоре его все равно сократили.
Да, стоит, наверное, добавить, что кожаного дивана у меня никогда не было. И сейчас нет. И вряд ли будет когда-нибудь.
21. Возвращение Леоныча
Леоныч, он же Леонов Александр Георгиевич поставил свою подпись под рекрутским контрактом менее чем за год до конца времен. То есть, где-то в сентябре 98-го.
Никакой Мефистофель не хохотал ужасным хохотом при этом событии, и молнии не сверкали зловеще в грозовых небесах. Леоныча не охмуряли коварные королевские вербовщики рассказами о далеких странах и несметных сокровищах испанских галеонов. Его не соблазняли продажной любовью прекрасные мулатки в портах Карибского архипелага. И даже профсоюзные проныры не сулили ему стабильной заработной платы, служебного роста и уверенного взгляда в завтрашний день. Он с самого начала знал, на что идет, и никаких иллюзий питать не мог.
Дело в том, что Леоныч еще раньше меня успел послужить в третьяковской охранке. Правда, я его тогда не застал, он уволился буквально за неделю до моего прихода. Устроился Леоныч тогда на другую, близкую по профилю работу – начальником рекламного отдела некоего банка. Ну а что, нормально. И странного в этом ничего нет. Пройдя суровую школу «Куранта», человек мог совладать уже с любыми испытаниями, которые приготовила ему жизнь.
Внешности Леоныч был красочной. Это признаю даже я, а я хвалить за зря не буду. Довольно высок, светловолос. Кажется, даже голубоглаз. По его собственному определению «мощнорук» и «брутален». Но тип совсем не арийский, а с такими достаточно явно уловимыми бурят-монгольскими мотивами. При мне из пустого баловства ударом кулака развалил в щепки хороший казенный стул. Стригся коротко (а то и вовсе брил голову наголо), и время от времени отпускал бородки разнообразной формы. Выражение лица имел, однако, чрезвычайно добродушное. Особенно когда надевал очки в тонкой титановой оправе.
Ходил Леоныч как в пионерских песнях ходят моряки, сошедшие с сухогруза на берег: вразвалочку и слегка косолапя. Одевался своеобразно, сочетая несочетаемое. Как сейчас бы сказали, в стиле «фьюжн». Штаны-пиджаки описывать нет особой нужды, скажу только, что непременно присутствовали широкие подтяжки «зига-зага» – как добрая память о скинхедовской юности. Так и не избавился от манеры стягивать их в неформальной обстановке. Когда наглухо, под горло застегивал свое серое длинное пальто и корчил определенную рожу, моментально становился похожим на дядю Фестера из «Семейки Адамс». Московское осеннее говно Леоныч месил в американских армейских ботинках, уверяя, будто бы ему их с фельд-егерем прислал «белый брат Джим» – американский идейный скин, ветеран операции «Буря в пустыне». Впрочем, взглядов Леоныч был вполне либеральных и терпимых. Хотя, интересный факт: по вероисповеданию числился католиком.
Впервые о Леонове я услыхал еще тогда, когда даже и не предполагал, что судьба преподнесет мне такой оригинальный сюрприз в виде «Куранта».
Было такое дело, Кулагин решил попробовать себя в организации собачьих боев. Позвонил он мне как-то поздно вечером, и без особых предисловий потребовал немедленно выставить в ринг моего бультерьера Жорика. С противником, говорит, заминки не будет, противник уже есть – страффордширское животное его третьяковского коллеги. Мол, он, Кулагин согласен оказать нам с Жоржем немалую честь и стать нашим секундантом. И вообще, настолько верит в мою собаку и высшую справедливость, что даже готов ставить на Жорика немалый заклад.
– Мы, ореховские себя покажем! – не к месту нажимал Кулагин на патриотическую педаль. – Неужто дадим попятного, Фил, коли речь идет о чести Семьи?!
Меня нисколько не воодушевила эта идея. Скорее, напротив.
Я ему говорю:
– Ты что, старина, белены обожрамши? Какие бои? Какой еще на хрен стаффорд? Какого еще коллеги?
– Такого, – отвечает. – Саша Леонов его зовут. Он прекрасный парень, уверяю тебя!
Хорошо понимая, что даже у такого красавца, как моя полосатая свинья-торпеда шансов против справного стаффорда почти нет, я, конечно же, отказался. И в самой грубой форме послал импресарио в трынду. Но фамилию прекрасного парня поневоле запомнил.
И правильно я, кстати, сделал, что не дал согласия на бой. Много позже Леоныч рассказывал, как однажды летом на даче его псинка подкопала забор между участками и загрызла насмерть соседскую корову! Представляете?! Корову! Это же не собака, это крокодил!
Мне вообще про Леоныча довелось послушать историй. По всему выходило, что он тот еще фрукт, и след в людских сердцах оставил яркий. Чем же? – возможно спросите вы. Сложно вот так сразу в двух словах ответить… Но, если вкратце, то даже в более поздние, разгульные времена, даже при том, что в штате побывали и Кулагин и я, и прочие, все равно – никогда в «Куранте» не было большего распиздяя чем Леоныч. Впрочем, распиздяя исключительно позитивного, и даже, прошу прощения за излишнюю поэтичность, солнечного.
«Устав внутренней службы» он нарушал регулярно, но вовсе не по причине лени, тупости, или склонности к пороку, а самым органичным и естественным образом. Как в чистом поле растет трава и всякие васильки-цветочки, так и Леонов нес службу в Третьяковке – абсолютно не напрягаясь. Это было такое охранное айкидо, школа ивовой ветки, пружинящей под снегом. Или нет. Скорее, это был такой охранный регги. Кто-то может себе представить Боба Марли на охране ядерной электростанции? Да хотя бы на охране гастронома «Наташа», что на улице Коненкова в Бибирево? «Ай вона джам ит виз ю, бэби!». И пых-пых-пых… Как-то не вяжется Боб Марли с охраной, да? С Биберево еще туда-сюда, а вот с охраной никак. Ну вот то-то. И я о том же.
Спокойно оставить пост часа на два и пойти слоняться по Галерее, глазеть на девок, перетереть с каждым встречным дружком и приятелем, а потом еще заглянуть мимоходом в дежурку выпить кофе – вот такой был стиль работы сотрудника Леонова. Свободный, расслабленный стиль «походка от бедра».
Тут нет абсолютно никакого секрета: Леонов и Сергей Львович были друзьями чертановского детства. По преданию они вместе еще в первый класс хаживали. Может быть, это отчасти объясняло тот факт, что многое Леонычу сходило с рук. Но, только если отчасти. Шнырев же не враг себе, чтобы всякий раз Леонова отмазывать – к чему эти ненужные разговоры про фаворитизм и двойные стандарты? Хватит уже с него такого большого оригинала и друга детства, как Михаил Борисович Лазаревский… Но ни слова больше про этого демона!
А Леоныч, он ведь как? Если строго между нами, то ему за его художества можно было хоть каждый день по десяточке выписывать. Буквально с закрытыми глазами пиши – не ошибешься. Но легко сказать «пиши»… Скоро сказка только сказывается, и еще кошки скоро родятся. А для того, чтобы наказать сотрудника его же надо, по крайней мере, зафиксировать на месте преступления. Это и представлялось основной сложностью.
Несмотря на то, что пару раз Леоныч действительно получил свои законные «десять процентов» в зубы, он обычно вообще не попадался. Причем не прикладывая к этому почти никаких специальных усилий. Просто Леоныч имел врожденный талант действовать с каким-то особым, элегантным цинизмом. Ему бы в налетчики пойти – и Ленька Пантелеев в гробу бы перевернулся от зависти.
Нет, ну правда, кому могло в голову прийти, что условный сотрудник способен вот так внаглую самосняться с поста, потом заявиться белым лебедем в дежурку, и под носом у нагрянувших с инспекцией Побегалова и Насадного сгонять партейку в шахматишки! Насупленные и нахохленные руководители сидят посреди всего этого бардака и думают: «Вот, Леонов, молодец. Надежный парень. Хорошо потрудился, теперь культурно отдыхает. Подмена у человека, заслуженный, положенный по Уставу отдых…». А в это самое время Депозитарий стоит нараспашку и шишкинским медведям хулиганы норовят фломастером подрисовать избыточно огромные гениталии.
Кста-а-а-ати! А давайте-ка я блесну эрудицией.
Можно?
Ну пожалусто!
Мона?
Пасибки, чмоки-чмоки:))
На самом деле, собственно медведей на знаменитой картине написал совсем не Шишкин, а его приятель художник Савицкий. Приятель оказался пацан на понятиях. При продаже «Утра в сосновом бору» он стал требовать свою законную долю бабла. А Шишкин скрысятничал и распиливать гонорар отказался. Иди, говорит, к Третьякову, сам с ним разруливай. Вот такой волк оказался этот ваш Шишкин.
Если вы спросите моего мнения, то я думаю, что Савицкий был прав. Все-таки медведи – это вам не хухры-мухры. Даже конфета называется «Мишка косолапый», а не как-нибудь еще. И без медведей картина бесспорно осиротела бы. А вот Третьяков думал иначе. Переплачивать ему, как бизнесмену категорически не хотелось. Тогда он взял банку со скипидаром, малярную кисть, и, не долго рассуждая, подпись Савицкого стер. Если приглядеться, то на холсте под автографом Шишкина по сей день видна смазанная клякса – все что осталось от незадачливого Савицкого.
Как я уже говорил, где-то в середине 1996-го года Леоныч оставил «Курант» ради карьеры рекламиста-публициста. Кто уж там нашего героя с его блестящим послужным списком взял на такую работу – это мне неизвестно. Взяли и взяли. Что касается подвигов леоновских на PR-поприще, то э-э-э… О них можно судить только на основании его собственных художественных рассказов. Нет, не то чтобы они были заведомой неправдой, просто этих рассказов не всегда хватало для составления ясной, реальной картины. И это еще, мягко говоря.
Леоныч, конечно, уверял, что в банке он проявил себя превосходно и с самой наилучшей стороны. И что он прекрасно справлялся со своими непростыми должностными обязанностями. И что он два раза побеждал в конкурсе «Лучший по профессии». И что его даже хотели повысить до вице-президента, а президент так и вовсе назвал при всех «браткой» и предложил кровное родство. Но я, право, действительно не в курсе. Привирать же принципиально не люблю.
После 17 августа 1998 тот банчок вместе с рекламным отделом и его руководителем камнем пошел ко дну. Врагу не сдавался их гордый «Варяг», но обстоятельства были превыше, и вскоре «круги разошлись над его головой». Президента, того самого, который нарекал Леоныча «браткой» (ох, уж эти новорусско-горские обычаи!) так, кажется, и не нашли.
Если же рассматривать ситуацию стратегически, с птичьего полета…Тогда и более крупные игроки снимались с пробега, так что уж тут толковать про какую-то отмывочную конторку! Сколько таких печальных историй случалось в те интересные дни – лучше и не вспоминать.
Засвидетельствовав крушение империи, и осознав печальную необратимость произошедшего, Леоныч ненадолго задумался. Надо было где-то пересидеть смутное время, поправить расшатанную психику, свыкнуться с новыми реалиями. Третьяковка в этом смысле представлялась вполне приемлемым вариантом. Ну не подаваться же ему грузчиком на рынок, правда?
Саша попросился обратно к Сергею Львовичу, в Службу безопасности ГТГ. Испытывая острый дефицит в адекватных людях, Шнырев после некоторых колебаний дал добро. С одной стороны он прекрасно, еще с детства знал Леоныча и его своеобразное отношение к Службе. Но с другой стороны шеренги бойцов редели на глазах. Дыры в них приходилось затыкать кем попало, всякой дрянью. Оставаться один на один со сворой колченогих ублюдков Шныреву категорически не хотелось. Кто-то же должен был оборонять его от злобного онаниста Романычева, встать между этим упырем и нашим любимым начальником смены.
От этого, мать его, Романычева было решительно невозможно избавиться! Его интересы в «Куранте» лоббировал чуть ли не лично директор Галереи, которого в свою очередь очень просили о таком одолжении люди из аппарата Госдумы. В этом богоугодном учреждении, причем не на последней должности работал папа Романычева. Отчего папа решил найти применение своему охрененно одаренному ребенку именно в Третьяковке – это его личное дело, но мальчик явился форменным наказанием для руководства «Куранта».
Уже через две смены стало ясно, что оставлять в залах новобранца не только нежелательно, но и попросту невозможно. Внешний облик Романычева и его внутреннее содержание настолько дисгармонировали с идеологией картинной галереи как очага культуры и духовности, что даже жутко становилось. А о соблюдении какого-то Режима безопасности речи уже вообще не шло.
Два раза Е.Е. с грохотом увольнял этого дебила, и оба раза Романычева административными рычагами восстанавливали во всех правах. Это уязвляло самолюбие начальника объекта и коробило его здравый смысл, но поделать ничего было нельзя – не каждый день тебя подпрессовывает директор ГТГ, да еще по личному вопросу. Версальская интрига стремительно набирала обороты.
Тогда Е.Е. пошел на военную хитрость, и приказал посадить Романычева в «зону А». Через «зону А» в Третьяковку заходило все ее высшее руководство, и смысл акции был в том, чтобы романычевские покровители имели счастье ежедневно любоваться на своего одиозного протеже.
Надолго их не хватило. Уже через неделю Зайкова категорически потребовала убрать Романычева из «зоны А». Мол, ей страшно по вечерам находиться с ним в одном здании – ее крайне беспокоит его взгляд. Это признание дорогого стоило. По всеобщему мнению Зайкову можно было смело запирать наедине с бурым медведем-шатуном – тому бы и в голову не пришло безобразничать. Медведь еще первым и попросился бы наружу. Марина из уборщиц сумела пробиться в руководство Галереи. Это я даже не знаю как назвать. Да что там жалкий я! Сама история человеческая таких примеров знает не так уж и много. В лучшие времена из подобных особ делаются народные героини и командирши карательных дивизий НКВД. И вот наша железная леди прямо заявляет, что Романычев действует ей на психику.
Пробовали тогда его ставить на «дома» – «Дом № 4» и «Дом № 6». Это породило целую бурю негодования уже среди нормальных, мыслящих сотрудников. «Четверка» (архив) и тем более «шестерка» (отреставрированные палаты XVII века на балансе Третьковки) считались местами санаторно-оздоровительного типа. Никому не хотелось таскаться по зонам и убиваться по четыре часа без подмены, зная, что умственно отсталый Романычев ковыряет задней ногой в сопливом носу на местном курорте.
В конце концов его законопатили на отключенную от электричества и отопления «восьмерку», где к тому времени и охранять-то уже было нечего. Там, зарывшись в тряпье и старые телогрейки, он мог сутками предаваться своему увлечению, а таковое у него имелось. Романычев, надо сказать, много, прямо-таки запоем читал. Что же в том плохого? – возможно спросите вы. Да ничего. Нюанс заключался в литературе, которой отдавал предпочтение этот Квазимодо. Кроме порнухи самого разнузданного толка он никаких книжек не признавал. «Сок любви стекал по ее губам…», «…она быстро скользила по его могучему нефритовому стержню…», и все такое в том же духе. Ужас, и не говорите.
Но вернемся к Леонову.
Приблизительно в начале октября Леоныч получил от Сергея Львовича условный сигнал: «По местам стоять, с якоря сниматься!». Тогда он снова достал из шкапа бывалый боцманский бушлат, покрыл голову потертой фуражкой с якорем на кокарде, и, сказав по морскому обычаю: «Ну, семь футов вам в сраку!», заступил на вахту. (Все это, разумеется, в переносном смысле).
Леоныч повторно входил в курантовскую реку, не стяжав особых материальных благ. Как напоминание о банковском прошлом у него остались лишь трехсотдолларовые итальянские штиблеты с трогательными серебряными собачками по бокам, золотой зажим для денег (которых не было), да пара неплохих рубашек.
Как говорится, мы сразу подружились. Этому, конечно, шибко поспособствовало то обстоятельство, что Леоныч какое-то время отслужил в моем непосредственном подчинении. Мы частенько бродили с ним по второму этажу Галереи и щедро угощали друг друга всякими фантастическими историями. Он рассказывал мне про банк, рекламу и армейскую службу на радиолокационной станции в горах Дагестана. Я сочинял на свободные темы, про что придется.
Возможно, возникнет вопрос: «То есть как это «бродили»? Это же, кажется, непорядок!». Да вот так. И не было в том никакого нарушения дисциплины. Все по Уставу. Если на этаже сотрудников осталось меньше четырех, а Депозитарий уже закрыт, то сотрудники делят этаж между собой на равные части, и автоматически переключаются в режим патрулирования. Если сотрудник остался один – под его ответственность отходит весь этаж целиком. Какой смысл торчать на Главной лестнице, если беда может приключиться где-нибудь в Верещагинском зале? Поэтому барражируй, сынок, пари как беркут над пампасами.
Так прошла пара месяцев. Но только лишь освободилась вакансия в Инженерном корпусе, Леонова сразу перевели туда.
Инженерный корпус – это было не просто так место, но привилегия и самый блатной пост, который только можно представить. Что-то вроде должности библиотекаря на мордовской зоне. Даже лучше «Четвертого» дома и Главного входа. Да что там Главный вход с его постоянной нервотрепкой! И рядом он не валялся. Забудьте про Главный вход, ребята, оставьте его энтузиастам вроде Михаила Борисовича.
Если случится вдруг чудо, власти снова поймут, что за народным добром надо как-то квалифицированно присматривать, и восстановят в Третьяковке «Курант», или типа того, а вас зачислят в штат, то проситесь в Инженерный! Только туда.
Все остальные посты имеют свои относительные плюсы и минусы. Где-то можно выгадать в напряженности работы, но проиграть во времени смены, где-то наоборот. «Храм», «четверка», «шестерка» – это все, конечно, хорошо и замечательно. Если тебя туда ставили, значит ты чего-то да стоил в иерархии «Куранта», значит заслуги твои были неоспоримы, и преданность твоя Делу тоже не подвергалась сомнению. Однако только в Инженерном корпусе мы наблюдаем удивительное совпадение всех плюсов охранной службы, причем практически безо всяких минусов.
Ведь в чем заключались обязанности сотрудника в Инженерном корпусе, его сверхзадача, так сказать? О, в сущности они были совсем не обременительны! Явиться прогулочным шагом на пост в десять утра, открыть двери, и как-то суметь развлечь себя до шести вечера. Вот собственно и все.
По правде говоря, основное занятие в Инженерном – это сообщать гражданам, случайно туда зашедшим, что непосредственно Третьяковская Галерея находится не здесь, а немного дальше по переулку. Что же касается прочего, то тут сплошь одни очевидные преимущества. Ты сам себе хозяин, вдалеке от начальства, всех этих поверок, побудок, подмен, ВИП-визитов, милого Ивана Ивановича с его всегдашним «Фил (Алексей, Сашок), ты охуел!». Делай все, чего только твоя душенька не пожелает. Хочешь – читай, хочешь – телевизор смотри, хочешь… Короче, нет тебе ни в чем стеснения. А служба идет.
В твоем полном и безраздельном распоряжении находится трехэтажное здание, конференц-зал с пристроенной к нему комнатой отдыха и кухней. В кухне – все по-фински, все сверкает никелем и пластиком, стоят мягкие кресла и даже есть настоящая барная стойка. Появится вдруг желание – залезай на нее и пляши сексуальный танец.
Да, скучновато в Инженерном. Да, тут нет и в помине той веселой суеты и беготни, какие есть в Основном корпусе. Нет приключений и проишествий. А им просто неоткуда тут взяться! Инженерный большую часть года вообще закрыт.
Изредка в Инженерном проходили какие-то смешные малокалиберные выставочки живописцев-деревенщиков, или семинары искусствоведов на всякие скользкие темы, вроде «Тайна выражения лица третьего стрельца справа в четвертом ряду на картине Сурикова «Боярыня Морозова». Искусствоведы как грачи слетались со всего постсоветского пространства и пару-тройку дней яростно дебатировали эту мировую проблему. Впрочем, тоже строго по графику с 10:00 до 18:00.
Единственная неприятность, могущая подкараулить курантовца в Инженерном – иногда случавшиеся там приемы, фуршеты и пьянки-гулянки спонсоров. У Галереи таких благодетелей имелось предостаточно, и редко кто из них отказывался побухать в священных стенах. Благодетели отчего-то находили это весьма забавным и эксклюзивным мероприятием. Впрочем, сияющей ход ихней благодетельской мысли почти всегда сокрыт от простых граждан. Не нам их судить.
Один раз сходка меценатов состоялась вообще прямо в Ивановском зале, непосредственно под «Явлением Христа народу»! А что, красиво, интеллигентно, со вкусом. Поставили сКостики, нагнали завитых гарсонов «а-ля рюс» из «Третьего Рима», и в приятной, культурной обстановке под музыку струнного квартета и благодарственные трели третьяковской администрации попили маленько красненького.
Самое интересное, что все прошло исключительно спокойно. Мероприятие обошлось без каких-либо купеческих выходок, вроде надевания картин Брюллова на голову соперника-конкурента, или попыток подписать маркером «открытку два на полтора» размашистым почерком: «Колян! Это тибе чиста на долгую и верную память от братвы».
Воодушевленная сверхуспешными результатами пробного заезда, администрация Галереи решила не останавливаться на достигнутом, и ковать железо тепленьким. Для заманивания еще большего количества спонсоров, а также популяризации русского искусства в их плотных рядах планировалась целая серия подобных тематических фуршетов.
Схематично все выглядело бы так: сегодня в Иванове, завтра во Врубеле, потом в Нестерове, и так далее.
Это была такая смелая креативная идея: сидит спонцар, кушает блин с икрой, а ему в доходчиво-популярной манере рассказывают про различные направления в живописи, художественные школы, отдельных авторов и прочее. Меценату же нужно хотя бы в самых общих чертах разъяснить на что пойдут его кровные. А там, глядишь, расчувствуется мерзавец, осознает благородство своей миссии, может еще бабла подкинет.
Никакой Мефистофель не хохотал ужасным хохотом при этом событии, и молнии не сверкали зловеще в грозовых небесах. Леоныча не охмуряли коварные королевские вербовщики рассказами о далеких странах и несметных сокровищах испанских галеонов. Его не соблазняли продажной любовью прекрасные мулатки в портах Карибского архипелага. И даже профсоюзные проныры не сулили ему стабильной заработной платы, служебного роста и уверенного взгляда в завтрашний день. Он с самого начала знал, на что идет, и никаких иллюзий питать не мог.
Дело в том, что Леоныч еще раньше меня успел послужить в третьяковской охранке. Правда, я его тогда не застал, он уволился буквально за неделю до моего прихода. Устроился Леоныч тогда на другую, близкую по профилю работу – начальником рекламного отдела некоего банка. Ну а что, нормально. И странного в этом ничего нет. Пройдя суровую школу «Куранта», человек мог совладать уже с любыми испытаниями, которые приготовила ему жизнь.
Внешности Леоныч был красочной. Это признаю даже я, а я хвалить за зря не буду. Довольно высок, светловолос. Кажется, даже голубоглаз. По его собственному определению «мощнорук» и «брутален». Но тип совсем не арийский, а с такими достаточно явно уловимыми бурят-монгольскими мотивами. При мне из пустого баловства ударом кулака развалил в щепки хороший казенный стул. Стригся коротко (а то и вовсе брил голову наголо), и время от времени отпускал бородки разнообразной формы. Выражение лица имел, однако, чрезвычайно добродушное. Особенно когда надевал очки в тонкой титановой оправе.
Ходил Леоныч как в пионерских песнях ходят моряки, сошедшие с сухогруза на берег: вразвалочку и слегка косолапя. Одевался своеобразно, сочетая несочетаемое. Как сейчас бы сказали, в стиле «фьюжн». Штаны-пиджаки описывать нет особой нужды, скажу только, что непременно присутствовали широкие подтяжки «зига-зага» – как добрая память о скинхедовской юности. Так и не избавился от манеры стягивать их в неформальной обстановке. Когда наглухо, под горло застегивал свое серое длинное пальто и корчил определенную рожу, моментально становился похожим на дядю Фестера из «Семейки Адамс». Московское осеннее говно Леоныч месил в американских армейских ботинках, уверяя, будто бы ему их с фельд-егерем прислал «белый брат Джим» – американский идейный скин, ветеран операции «Буря в пустыне». Впрочем, взглядов Леоныч был вполне либеральных и терпимых. Хотя, интересный факт: по вероисповеданию числился католиком.
Впервые о Леонове я услыхал еще тогда, когда даже и не предполагал, что судьба преподнесет мне такой оригинальный сюрприз в виде «Куранта».
Было такое дело, Кулагин решил попробовать себя в организации собачьих боев. Позвонил он мне как-то поздно вечером, и без особых предисловий потребовал немедленно выставить в ринг моего бультерьера Жорика. С противником, говорит, заминки не будет, противник уже есть – страффордширское животное его третьяковского коллеги. Мол, он, Кулагин согласен оказать нам с Жоржем немалую честь и стать нашим секундантом. И вообще, настолько верит в мою собаку и высшую справедливость, что даже готов ставить на Жорика немалый заклад.
– Мы, ореховские себя покажем! – не к месту нажимал Кулагин на патриотическую педаль. – Неужто дадим попятного, Фил, коли речь идет о чести Семьи?!
Меня нисколько не воодушевила эта идея. Скорее, напротив.
Я ему говорю:
– Ты что, старина, белены обожрамши? Какие бои? Какой еще на хрен стаффорд? Какого еще коллеги?
– Такого, – отвечает. – Саша Леонов его зовут. Он прекрасный парень, уверяю тебя!
Хорошо понимая, что даже у такого красавца, как моя полосатая свинья-торпеда шансов против справного стаффорда почти нет, я, конечно же, отказался. И в самой грубой форме послал импресарио в трынду. Но фамилию прекрасного парня поневоле запомнил.
И правильно я, кстати, сделал, что не дал согласия на бой. Много позже Леоныч рассказывал, как однажды летом на даче его псинка подкопала забор между участками и загрызла насмерть соседскую корову! Представляете?! Корову! Это же не собака, это крокодил!
Мне вообще про Леоныча довелось послушать историй. По всему выходило, что он тот еще фрукт, и след в людских сердцах оставил яркий. Чем же? – возможно спросите вы. Сложно вот так сразу в двух словах ответить… Но, если вкратце, то даже в более поздние, разгульные времена, даже при том, что в штате побывали и Кулагин и я, и прочие, все равно – никогда в «Куранте» не было большего распиздяя чем Леоныч. Впрочем, распиздяя исключительно позитивного, и даже, прошу прощения за излишнюю поэтичность, солнечного.
«Устав внутренней службы» он нарушал регулярно, но вовсе не по причине лени, тупости, или склонности к пороку, а самым органичным и естественным образом. Как в чистом поле растет трава и всякие васильки-цветочки, так и Леонов нес службу в Третьяковке – абсолютно не напрягаясь. Это было такое охранное айкидо, школа ивовой ветки, пружинящей под снегом. Или нет. Скорее, это был такой охранный регги. Кто-то может себе представить Боба Марли на охране ядерной электростанции? Да хотя бы на охране гастронома «Наташа», что на улице Коненкова в Бибирево? «Ай вона джам ит виз ю, бэби!». И пых-пых-пых… Как-то не вяжется Боб Марли с охраной, да? С Биберево еще туда-сюда, а вот с охраной никак. Ну вот то-то. И я о том же.
Спокойно оставить пост часа на два и пойти слоняться по Галерее, глазеть на девок, перетереть с каждым встречным дружком и приятелем, а потом еще заглянуть мимоходом в дежурку выпить кофе – вот такой был стиль работы сотрудника Леонова. Свободный, расслабленный стиль «походка от бедра».
Тут нет абсолютно никакого секрета: Леонов и Сергей Львович были друзьями чертановского детства. По преданию они вместе еще в первый класс хаживали. Может быть, это отчасти объясняло тот факт, что многое Леонычу сходило с рук. Но, только если отчасти. Шнырев же не враг себе, чтобы всякий раз Леонова отмазывать – к чему эти ненужные разговоры про фаворитизм и двойные стандарты? Хватит уже с него такого большого оригинала и друга детства, как Михаил Борисович Лазаревский… Но ни слова больше про этого демона!
А Леоныч, он ведь как? Если строго между нами, то ему за его художества можно было хоть каждый день по десяточке выписывать. Буквально с закрытыми глазами пиши – не ошибешься. Но легко сказать «пиши»… Скоро сказка только сказывается, и еще кошки скоро родятся. А для того, чтобы наказать сотрудника его же надо, по крайней мере, зафиксировать на месте преступления. Это и представлялось основной сложностью.
Несмотря на то, что пару раз Леоныч действительно получил свои законные «десять процентов» в зубы, он обычно вообще не попадался. Причем не прикладывая к этому почти никаких специальных усилий. Просто Леоныч имел врожденный талант действовать с каким-то особым, элегантным цинизмом. Ему бы в налетчики пойти – и Ленька Пантелеев в гробу бы перевернулся от зависти.
Нет, ну правда, кому могло в голову прийти, что условный сотрудник способен вот так внаглую самосняться с поста, потом заявиться белым лебедем в дежурку, и под носом у нагрянувших с инспекцией Побегалова и Насадного сгонять партейку в шахматишки! Насупленные и нахохленные руководители сидят посреди всего этого бардака и думают: «Вот, Леонов, молодец. Надежный парень. Хорошо потрудился, теперь культурно отдыхает. Подмена у человека, заслуженный, положенный по Уставу отдых…». А в это самое время Депозитарий стоит нараспашку и шишкинским медведям хулиганы норовят фломастером подрисовать избыточно огромные гениталии.
Кста-а-а-ати! А давайте-ка я блесну эрудицией.
Можно?
Ну пожалусто!
Мона?
Пасибки, чмоки-чмоки:))
На самом деле, собственно медведей на знаменитой картине написал совсем не Шишкин, а его приятель художник Савицкий. Приятель оказался пацан на понятиях. При продаже «Утра в сосновом бору» он стал требовать свою законную долю бабла. А Шишкин скрысятничал и распиливать гонорар отказался. Иди, говорит, к Третьякову, сам с ним разруливай. Вот такой волк оказался этот ваш Шишкин.
Если вы спросите моего мнения, то я думаю, что Савицкий был прав. Все-таки медведи – это вам не хухры-мухры. Даже конфета называется «Мишка косолапый», а не как-нибудь еще. И без медведей картина бесспорно осиротела бы. А вот Третьяков думал иначе. Переплачивать ему, как бизнесмену категорически не хотелось. Тогда он взял банку со скипидаром, малярную кисть, и, не долго рассуждая, подпись Савицкого стер. Если приглядеться, то на холсте под автографом Шишкина по сей день видна смазанная клякса – все что осталось от незадачливого Савицкого.
Как я уже говорил, где-то в середине 1996-го года Леоныч оставил «Курант» ради карьеры рекламиста-публициста. Кто уж там нашего героя с его блестящим послужным списком взял на такую работу – это мне неизвестно. Взяли и взяли. Что касается подвигов леоновских на PR-поприще, то э-э-э… О них можно судить только на основании его собственных художественных рассказов. Нет, не то чтобы они были заведомой неправдой, просто этих рассказов не всегда хватало для составления ясной, реальной картины. И это еще, мягко говоря.
Леоныч, конечно, уверял, что в банке он проявил себя превосходно и с самой наилучшей стороны. И что он прекрасно справлялся со своими непростыми должностными обязанностями. И что он два раза побеждал в конкурсе «Лучший по профессии». И что его даже хотели повысить до вице-президента, а президент так и вовсе назвал при всех «браткой» и предложил кровное родство. Но я, право, действительно не в курсе. Привирать же принципиально не люблю.
После 17 августа 1998 тот банчок вместе с рекламным отделом и его руководителем камнем пошел ко дну. Врагу не сдавался их гордый «Варяг», но обстоятельства были превыше, и вскоре «круги разошлись над его головой». Президента, того самого, который нарекал Леоныча «браткой» (ох, уж эти новорусско-горские обычаи!) так, кажется, и не нашли.
Если же рассматривать ситуацию стратегически, с птичьего полета…Тогда и более крупные игроки снимались с пробега, так что уж тут толковать про какую-то отмывочную конторку! Сколько таких печальных историй случалось в те интересные дни – лучше и не вспоминать.
Засвидетельствовав крушение империи, и осознав печальную необратимость произошедшего, Леоныч ненадолго задумался. Надо было где-то пересидеть смутное время, поправить расшатанную психику, свыкнуться с новыми реалиями. Третьяковка в этом смысле представлялась вполне приемлемым вариантом. Ну не подаваться же ему грузчиком на рынок, правда?
Саша попросился обратно к Сергею Львовичу, в Службу безопасности ГТГ. Испытывая острый дефицит в адекватных людях, Шнырев после некоторых колебаний дал добро. С одной стороны он прекрасно, еще с детства знал Леоныча и его своеобразное отношение к Службе. Но с другой стороны шеренги бойцов редели на глазах. Дыры в них приходилось затыкать кем попало, всякой дрянью. Оставаться один на один со сворой колченогих ублюдков Шныреву категорически не хотелось. Кто-то же должен был оборонять его от злобного онаниста Романычева, встать между этим упырем и нашим любимым начальником смены.
От этого, мать его, Романычева было решительно невозможно избавиться! Его интересы в «Куранте» лоббировал чуть ли не лично директор Галереи, которого в свою очередь очень просили о таком одолжении люди из аппарата Госдумы. В этом богоугодном учреждении, причем не на последней должности работал папа Романычева. Отчего папа решил найти применение своему охрененно одаренному ребенку именно в Третьяковке – это его личное дело, но мальчик явился форменным наказанием для руководства «Куранта».
Уже через две смены стало ясно, что оставлять в залах новобранца не только нежелательно, но и попросту невозможно. Внешний облик Романычева и его внутреннее содержание настолько дисгармонировали с идеологией картинной галереи как очага культуры и духовности, что даже жутко становилось. А о соблюдении какого-то Режима безопасности речи уже вообще не шло.
Два раза Е.Е. с грохотом увольнял этого дебила, и оба раза Романычева административными рычагами восстанавливали во всех правах. Это уязвляло самолюбие начальника объекта и коробило его здравый смысл, но поделать ничего было нельзя – не каждый день тебя подпрессовывает директор ГТГ, да еще по личному вопросу. Версальская интрига стремительно набирала обороты.
Тогда Е.Е. пошел на военную хитрость, и приказал посадить Романычева в «зону А». Через «зону А» в Третьяковку заходило все ее высшее руководство, и смысл акции был в том, чтобы романычевские покровители имели счастье ежедневно любоваться на своего одиозного протеже.
Надолго их не хватило. Уже через неделю Зайкова категорически потребовала убрать Романычева из «зоны А». Мол, ей страшно по вечерам находиться с ним в одном здании – ее крайне беспокоит его взгляд. Это признание дорогого стоило. По всеобщему мнению Зайкову можно было смело запирать наедине с бурым медведем-шатуном – тому бы и в голову не пришло безобразничать. Медведь еще первым и попросился бы наружу. Марина из уборщиц сумела пробиться в руководство Галереи. Это я даже не знаю как назвать. Да что там жалкий я! Сама история человеческая таких примеров знает не так уж и много. В лучшие времена из подобных особ делаются народные героини и командирши карательных дивизий НКВД. И вот наша железная леди прямо заявляет, что Романычев действует ей на психику.
Пробовали тогда его ставить на «дома» – «Дом № 4» и «Дом № 6». Это породило целую бурю негодования уже среди нормальных, мыслящих сотрудников. «Четверка» (архив) и тем более «шестерка» (отреставрированные палаты XVII века на балансе Третьковки) считались местами санаторно-оздоровительного типа. Никому не хотелось таскаться по зонам и убиваться по четыре часа без подмены, зная, что умственно отсталый Романычев ковыряет задней ногой в сопливом носу на местном курорте.
В конце концов его законопатили на отключенную от электричества и отопления «восьмерку», где к тому времени и охранять-то уже было нечего. Там, зарывшись в тряпье и старые телогрейки, он мог сутками предаваться своему увлечению, а таковое у него имелось. Романычев, надо сказать, много, прямо-таки запоем читал. Что же в том плохого? – возможно спросите вы. Да ничего. Нюанс заключался в литературе, которой отдавал предпочтение этот Квазимодо. Кроме порнухи самого разнузданного толка он никаких книжек не признавал. «Сок любви стекал по ее губам…», «…она быстро скользила по его могучему нефритовому стержню…», и все такое в том же духе. Ужас, и не говорите.
Но вернемся к Леонову.
Приблизительно в начале октября Леоныч получил от Сергея Львовича условный сигнал: «По местам стоять, с якоря сниматься!». Тогда он снова достал из шкапа бывалый боцманский бушлат, покрыл голову потертой фуражкой с якорем на кокарде, и, сказав по морскому обычаю: «Ну, семь футов вам в сраку!», заступил на вахту. (Все это, разумеется, в переносном смысле).
Леоныч повторно входил в курантовскую реку, не стяжав особых материальных благ. Как напоминание о банковском прошлом у него остались лишь трехсотдолларовые итальянские штиблеты с трогательными серебряными собачками по бокам, золотой зажим для денег (которых не было), да пара неплохих рубашек.
Как говорится, мы сразу подружились. Этому, конечно, шибко поспособствовало то обстоятельство, что Леоныч какое-то время отслужил в моем непосредственном подчинении. Мы частенько бродили с ним по второму этажу Галереи и щедро угощали друг друга всякими фантастическими историями. Он рассказывал мне про банк, рекламу и армейскую службу на радиолокационной станции в горах Дагестана. Я сочинял на свободные темы, про что придется.
Возможно, возникнет вопрос: «То есть как это «бродили»? Это же, кажется, непорядок!». Да вот так. И не было в том никакого нарушения дисциплины. Все по Уставу. Если на этаже сотрудников осталось меньше четырех, а Депозитарий уже закрыт, то сотрудники делят этаж между собой на равные части, и автоматически переключаются в режим патрулирования. Если сотрудник остался один – под его ответственность отходит весь этаж целиком. Какой смысл торчать на Главной лестнице, если беда может приключиться где-нибудь в Верещагинском зале? Поэтому барражируй, сынок, пари как беркут над пампасами.
Так прошла пара месяцев. Но только лишь освободилась вакансия в Инженерном корпусе, Леонова сразу перевели туда.
Инженерный корпус – это было не просто так место, но привилегия и самый блатной пост, который только можно представить. Что-то вроде должности библиотекаря на мордовской зоне. Даже лучше «Четвертого» дома и Главного входа. Да что там Главный вход с его постоянной нервотрепкой! И рядом он не валялся. Забудьте про Главный вход, ребята, оставьте его энтузиастам вроде Михаила Борисовича.
Если случится вдруг чудо, власти снова поймут, что за народным добром надо как-то квалифицированно присматривать, и восстановят в Третьяковке «Курант», или типа того, а вас зачислят в штат, то проситесь в Инженерный! Только туда.
Все остальные посты имеют свои относительные плюсы и минусы. Где-то можно выгадать в напряженности работы, но проиграть во времени смены, где-то наоборот. «Храм», «четверка», «шестерка» – это все, конечно, хорошо и замечательно. Если тебя туда ставили, значит ты чего-то да стоил в иерархии «Куранта», значит заслуги твои были неоспоримы, и преданность твоя Делу тоже не подвергалась сомнению. Однако только в Инженерном корпусе мы наблюдаем удивительное совпадение всех плюсов охранной службы, причем практически безо всяких минусов.
Ведь в чем заключались обязанности сотрудника в Инженерном корпусе, его сверхзадача, так сказать? О, в сущности они были совсем не обременительны! Явиться прогулочным шагом на пост в десять утра, открыть двери, и как-то суметь развлечь себя до шести вечера. Вот собственно и все.
По правде говоря, основное занятие в Инженерном – это сообщать гражданам, случайно туда зашедшим, что непосредственно Третьяковская Галерея находится не здесь, а немного дальше по переулку. Что же касается прочего, то тут сплошь одни очевидные преимущества. Ты сам себе хозяин, вдалеке от начальства, всех этих поверок, побудок, подмен, ВИП-визитов, милого Ивана Ивановича с его всегдашним «Фил (Алексей, Сашок), ты охуел!». Делай все, чего только твоя душенька не пожелает. Хочешь – читай, хочешь – телевизор смотри, хочешь… Короче, нет тебе ни в чем стеснения. А служба идет.
В твоем полном и безраздельном распоряжении находится трехэтажное здание, конференц-зал с пристроенной к нему комнатой отдыха и кухней. В кухне – все по-фински, все сверкает никелем и пластиком, стоят мягкие кресла и даже есть настоящая барная стойка. Появится вдруг желание – залезай на нее и пляши сексуальный танец.
Да, скучновато в Инженерном. Да, тут нет и в помине той веселой суеты и беготни, какие есть в Основном корпусе. Нет приключений и проишествий. А им просто неоткуда тут взяться! Инженерный большую часть года вообще закрыт.
Изредка в Инженерном проходили какие-то смешные малокалиберные выставочки живописцев-деревенщиков, или семинары искусствоведов на всякие скользкие темы, вроде «Тайна выражения лица третьего стрельца справа в четвертом ряду на картине Сурикова «Боярыня Морозова». Искусствоведы как грачи слетались со всего постсоветского пространства и пару-тройку дней яростно дебатировали эту мировую проблему. Впрочем, тоже строго по графику с 10:00 до 18:00.
Единственная неприятность, могущая подкараулить курантовца в Инженерном – иногда случавшиеся там приемы, фуршеты и пьянки-гулянки спонсоров. У Галереи таких благодетелей имелось предостаточно, и редко кто из них отказывался побухать в священных стенах. Благодетели отчего-то находили это весьма забавным и эксклюзивным мероприятием. Впрочем, сияющей ход ихней благодетельской мысли почти всегда сокрыт от простых граждан. Не нам их судить.
Один раз сходка меценатов состоялась вообще прямо в Ивановском зале, непосредственно под «Явлением Христа народу»! А что, красиво, интеллигентно, со вкусом. Поставили сКостики, нагнали завитых гарсонов «а-ля рюс» из «Третьего Рима», и в приятной, культурной обстановке под музыку струнного квартета и благодарственные трели третьяковской администрации попили маленько красненького.
Самое интересное, что все прошло исключительно спокойно. Мероприятие обошлось без каких-либо купеческих выходок, вроде надевания картин Брюллова на голову соперника-конкурента, или попыток подписать маркером «открытку два на полтора» размашистым почерком: «Колян! Это тибе чиста на долгую и верную память от братвы».
Воодушевленная сверхуспешными результатами пробного заезда, администрация Галереи решила не останавливаться на достигнутом, и ковать железо тепленьким. Для заманивания еще большего количества спонсоров, а также популяризации русского искусства в их плотных рядах планировалась целая серия подобных тематических фуршетов.
Схематично все выглядело бы так: сегодня в Иванове, завтра во Врубеле, потом в Нестерове, и так далее.
Это была такая смелая креативная идея: сидит спонцар, кушает блин с икрой, а ему в доходчиво-популярной манере рассказывают про различные направления в живописи, художественные школы, отдельных авторов и прочее. Меценату же нужно хотя бы в самых общих чертах разъяснить на что пойдут его кровные. А там, глядишь, расчувствуется мерзавец, осознает благородство своей миссии, может еще бабла подкинет.