Страница:
Он нервно рассмеялся. Рядом с ним Домитилла снова ровно задышала. Он долго смотрел на нее.
«Смирится ли она когда-нибудь с тем, что я не тот муж, который ей нужен? Она может не перенести моего ухода, захотеть отомстить, проявить неосторожность, желая разыскать меня… Никто меня никогда так не любил, даже Одри, и никто не полюбит. Но я не создан для пропастей, по краю которых беспечно и грациозно, как эквилибрист, ходил Шелли. До трагедии в Уоллингфорде моя жизнь была размеренна, как череда дней и часов в ежедневнике мисс Хаверкрофт. Но трагедия эта навсегда сбила меня с пути. Я напоминаю опустевший дом, открытый всем ветрам. Я с трудом проживаю годы, которые не смогла прожить Элис. Я чувствую, что лишен собственной жизни, для которой она так много бы значила и в которой теперь она может быть только частью воспоминаний и мыслей. Мое отсутствие встревожит Пола, но как мне ему объяснить, почему я снова надолго исчезаю? Меня ли он встретил в Неаполе? Нет, я уже не тот Ларри, которого он когда-то знал, теперь я двигаюсь рядом с тенью, с чужой тенью. К счастью, у меня есть тень Шелли, и я могу иногда к ней присоединиться. Моя жизнь никогда не походила на жизнь других людей: остальные занимаются любовью с женами, любовницами и подругами в спальнях, на удобных постелях, а мне, после многомесячного перерыва, досталось каноэ, над которым висит, страшно оскалив зубы, медвежья голова, а вместо прикроватного коврика стоит капкан. Одри повезло больше. После нашего развода она снова вышла замуж и родила новую девочку… Она в каком-то смысле спаслась. А я нет».
Домитилла вздохнула. Может быть, во сне она видела диких гусей в ясном небе, а не полет погребальных бабочек. Бедняжка, тебе попался неподходящий парень, ты была права: тебе нужен настоящий офицер, обучавшийся в Сандхерсте61. Он представил бы тебя своей матери, живущей в Челтенхэме или Бате, и она научила бы тебя ухаживать за розами в своем саду, в то время как…
«…А Элис… кого бы она любила… кем была бы любима… почему я выпустил ее руку… почему… ей было бы сейчас семь лет…»
Ларри осторожно отошел в сторонку и присел на сани для собачьей упряжки, задыхаясь, обессилев так, словно только что перешел целый континент, продуваемый ледяными ветрами, словно находился накануне большой экспедиции к какому-то недостижимому и никому не ведомому месту. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и оставил на виду, на плаще, который сняла девушка. Потом вырвал из записной книжки листок и поспешно написал несколько строк: «Домитилла, помни о маленькой итальяночке, которую любил Шелли. Уверяю тебя, приданое лучше замужества. Я оставил себе десять тысяч. Сохрани остальное (и спрячь как следует) на черный день. Не пытайся ни благодарить, ни разыскивать меня. Я навещу тебя в Баньоли, когда вернусь с задания. Сожги эту записку на огне лампы, прежде чем уйдешь отсюда».
Ларри положил листок на виду рядом с деньгами и пошел прочь. Девушка спала тяжелым сном подростка. Он миновал все препятствия и с величайшей осторожностью медленно открыл дверь гаража. Стояла ясная ночь. Он вздрогнул, когда его охватил холодный и влажный воздух.
7
«Смирится ли она когда-нибудь с тем, что я не тот муж, который ей нужен? Она может не перенести моего ухода, захотеть отомстить, проявить неосторожность, желая разыскать меня… Никто меня никогда так не любил, даже Одри, и никто не полюбит. Но я не создан для пропастей, по краю которых беспечно и грациозно, как эквилибрист, ходил Шелли. До трагедии в Уоллингфорде моя жизнь была размеренна, как череда дней и часов в ежедневнике мисс Хаверкрофт. Но трагедия эта навсегда сбила меня с пути. Я напоминаю опустевший дом, открытый всем ветрам. Я с трудом проживаю годы, которые не смогла прожить Элис. Я чувствую, что лишен собственной жизни, для которой она так много бы значила и в которой теперь она может быть только частью воспоминаний и мыслей. Мое отсутствие встревожит Пола, но как мне ему объяснить, почему я снова надолго исчезаю? Меня ли он встретил в Неаполе? Нет, я уже не тот Ларри, которого он когда-то знал, теперь я двигаюсь рядом с тенью, с чужой тенью. К счастью, у меня есть тень Шелли, и я могу иногда к ней присоединиться. Моя жизнь никогда не походила на жизнь других людей: остальные занимаются любовью с женами, любовницами и подругами в спальнях, на удобных постелях, а мне, после многомесячного перерыва, досталось каноэ, над которым висит, страшно оскалив зубы, медвежья голова, а вместо прикроватного коврика стоит капкан. Одри повезло больше. После нашего развода она снова вышла замуж и родила новую девочку… Она в каком-то смысле спаслась. А я нет».
Домитилла вздохнула. Может быть, во сне она видела диких гусей в ясном небе, а не полет погребальных бабочек. Бедняжка, тебе попался неподходящий парень, ты была права: тебе нужен настоящий офицер, обучавшийся в Сандхерсте61. Он представил бы тебя своей матери, живущей в Челтенхэме или Бате, и она научила бы тебя ухаживать за розами в своем саду, в то время как…
«…А Элис… кого бы она любила… кем была бы любима… почему я выпустил ее руку… почему… ей было бы сейчас семь лет…»
Ларри осторожно отошел в сторонку и присел на сани для собачьей упряжки, задыхаясь, обессилев так, словно только что перешел целый континент, продуваемый ледяными ветрами, словно находился накануне большой экспедиции к какому-то недостижимому и никому не ведомому месту. Он вытащил из кармана толстую пачку денег и оставил на виду, на плаще, который сняла девушка. Потом вырвал из записной книжки листок и поспешно написал несколько строк: «Домитилла, помни о маленькой итальяночке, которую любил Шелли. Уверяю тебя, приданое лучше замужества. Я оставил себе десять тысяч. Сохрани остальное (и спрячь как следует) на черный день. Не пытайся ни благодарить, ни разыскивать меня. Я навещу тебя в Баньоли, когда вернусь с задания. Сожги эту записку на огне лампы, прежде чем уйдешь отсюда».
Ларри положил листок на виду рядом с деньгами и пошел прочь. Девушка спала тяжелым сном подростка. Он миновал все препятствия и с величайшей осторожностью медленно открыл дверь гаража. Стояла ясная ночь. Он вздрогнул, когда его охватил холодный и влажный воздух.
7
14 декабря
Взбегая по лестнице, ведущей из вестибюля на галерею второго этажа, Пол поправил узел форменного галстука и пригладил волосы. Высших офицеров в театре было так много, что следовало показать себя с самой лучшей стороны. Он пересек круглый зал и, ориентируясь на гул голосов, вошел в фойе, заполненное людьми в форме, которые, казалось, были рады хотя бы на короткое время оказаться в таком «культурном» (это слово неслось отовсюду) месте с богатой историей. Внимательно наблюдая за присутствующими, он переходил от одной группы к другой. По мере того как он приближался к большим кускам брезента, которыми была завешена задняя стена просторного зала, дабы замаскировать разрушения, причиненные почтенному сооружению, его беспокойство все возрастало: никаких следов Ларри. Его другу было поручено организовать концерт по случаю открытия театра, и сегодня вечером он должен был находиться здесь, стоять на верхних ступенях лестницы и приветствовать генералов объединенного штаба. Разочарованный и озабоченный, Пол облокотился на барную стойку красного дерева и попытался, окинув взглядом все помещение, найти кого-нибудь, кто мог хоть что-нибудь знать. Над шумной толпой плавал аромат когда-то модного одеколона, как будто к празднику из шкафов и кладовок извлекли позабытые флаконы с драгоценной жидкостью.
— Эй, ты что, тещу потерял? — насмешливо спросил его маленький капитан, которого он встречал в коридорах палаццо Реале, пользовавшийся необъяснимым успехом у телефонисток и всего женского обслуживающего персонала.
Он не ответил, притворившись, что всецело поглощен своим пивом. Рядом с ним британские и американские офицеры дружески обменивались колкостями и старыми избитыми шутками.
— Ходят слухи, что на своем командном пункте Монти от скуки стреляет по крысам… — говорил молодой полковник Шотландской гвардии американскому генералу, затянутому в элегантный светлый мундир цвета хаки.
— …Вы, как всегда, прекрасно информированы, Максвелл! Однако не забывайте, что в крыс он не попадает, а в коридорах все лежат носом в пол!
— Надо бы оборудовать для него тир, но вы, шотландцы, наверняка сочтете, что это слишком дорого, — заметил стоявший рядом англичанин, разразившись язвительным смехом, от которого Полу захотелось сбежать. Уже отойдя на несколько шагов, он вспомнил, что однажды видел в офицерской столовой эту упитанную красную физиономию. Когда он вновь услышал его грохочущий смех, перекрывавший гул голосов, Пол припомнил и его имя: майор Хокинс. Начальник Ларри. Увидев, что двое других офицеров, которым надоела эта болтовня, собрались уходить, Пол вернулся и заговорил с майором:
— Позвольте представиться, майор. Прескот, офицер службы охраны памятников Пятой армии.
— А, Прескот, я о вас слышал от… от кого, черт возьми…
— Не пытайтесь вспомнить, скорее всего от лейтенанта Хьюита, который руководит подчиненным вам Триста одиннадцатым отделом. Ларри Хьюит — мой старый друг, что позволило нам установить с ним прекрасные служебные отношения.
Майор помрачнел, и Пол почувствовал на себе его испытующий взгляд.
— Мы познакомились в Оксфорде, — уточнил он. — Ларри говорил, что занимается подготовкой театра к открытию, и я рассчитывал увидеть его сегодня вечером. Я только что вернулся из командировки в Беневенто и удивлен, что от него нет известий. На телефонные звонки он не отвечает. Это на него совсем не похоже… — «Или слишком уж похоже», — подумал Пол.
Начальник разведки, казалось, пребывал в замешательстве и молчал.
— Ваш друг воспользовался своим правом на отпуск, — наконец неохотно произнес он и уточнил: — По семейным обстоятельствам.
— Отпуск! По семейным обстоятельствам! — пораженно воскликнул Пол.
Майор явно лгал и, испытывая неловкость, переступал с ноги на ногу. Пол испугался, что толпа может разъединить их прежде, чем ему удастся еще что-нибудь узнать.
— Простите меня, майор, но я не могу в это поверить! Он говорил, что ответственность за этот концерт лежит на британском командовании и что он очень горд, что благодаря его университетскому образованию именно ему дали это поручение! Я хорошо его знаю, он никогда бы не уехал в подобных обстоятельствах!
Хокинс еще раз внимательно посмотрел на собеседника, нахмурив густые брови, и, немного поколебавшись, отвел его в сторонку.
— Вам можно доверять, Прескот? — спросил он резко.
— Но, майор, если вы задаете такой вопрос — значит, знаете и ответ…
— Хватит болтать, старик, влияние Хьюита заметно и на вас, к сожалению! — ответил тот раздраженно. — Когда вы видели его в последний раз?
— Около недели назад… помимо наших старых университетских связей мы обнаружили, что наши расследования часто пересекаются, и решили работать сообща, чтобы обмениваться информацией и помогать друг другу.
Хокинс не смог скрыть недовольства.
— Он мне об этом ничего не говорил, — сказал он. — Он присвоил себе право на свободу, которую я, впрочем, и не думал ограничивать, что бы он там ни говорил. Хотя…
Он умолк, обвел взглядом присутствующих, а потом неожиданно спросил:
— Каким вы его нашли в последний раз?
— Ну… как обычно… — замялся Пол. — По правде говоря, тем утром он… да, он мне показался уставшим. Лучше сказать: озабоченным. Но так часто бывает, когда он занят каким-нибудь делом, и именно такое впечатление он произвел на меня утором… седьмого декабря, насколько я помню. В противоположность мне, человеку кабинетному, он глубоко привязан к этому городу, к Неаполю. Он любит разговаривать с людьми, пытаясь разыскать каналы, по которым идет контрабанда. Поэтому он считает, что надо уметь растворяться среди населения…
Хокинс подавил смешок.
— Ах, растворяться… Так вот, мой дорогой, он так там растворился, что исчез совсем.
— Что? — воскликнул Ларри.
— Исчез — вот все, что я могу вам сказать… Он уже больше недели не появляется на площади Витториа, и ни я, ни кто другой из отдела не может с ним связаться. Мне пришлось перепоручить лейтенанту Уилкинсону все связанные с подготовкой открытия этого проклятого театра дела, которыми должен был заниматься ваш Хьюит… Я говорю все это потому, что вы утверждаете, что вы его друг, но скоро я буду вынужден считать его пропавшим без вести… хуже, дезертиром. Завтра я доложу командованию.
Пол ошеломленно смотрел на майора:
— Дезертиром! Но это невозможно! С ним что-то случилось! Из британской армии так просто не исчезают… Может быть, его похитили, кто знает. Или его зарезал какой-нибудь сбир или наемный убийца на одной из этих гнусных улочек Спакканаполи, там, куда он ходил, чтобы узнать, откуда ветер дует (как он любил говорить)… Я знаю, что он вышел на след торговцев пенициллином в Форчелла. Должно быть, он наступил кому-нибудь на хвост и ему решили отомстить!
— Послушайте, старина, я рассмотрел все возможные гипотезы, задействовал всех своих агентов, которые, уверяю вас, тоже знают обстановку! Но мы бессильны перед этой стеной молчания. Надо признать, что этот город — что бы ни говорил ваш друг, считавший, что хорошо его знает, — совершенно нам неизвестен. У нас нет связей с гражданскими лицами, вот в чем проблема. А пока у нас не будет контактов с населением, мы не сможем расследовать больше, чем одно преступление из десяти…
Ошеломленный Пол пытался думать и слушать одновременно.
— Майор, уверяю вас, с ним что-то случилось, — упрямо повторял он.
Раздался звонок, возвещавший о начале концерта, и его пронзительный звук словно передал охватившее Пола беспокойство.
— Я тоже так думаю, — ответил майор Хокинс, повышая голос, чтобы перекричать шум, — хотя вашему другу часто приходилось объясняться за свои самовольные отлучки. Не хочу показаться сплетником, но лейтенант Хьюит был человеком независимым, почти недисциплинированным, знаете ли! Я даже пригрозил, что откажусь от его услуг, и это при том, что у нас так мало людей, говорящих по-итальянски…
В его тоне прозвучала такая враждебность, что Пол вспомнил, как Ларри рассказывал ему о характере своего начальника. Когда звонок умолк, он попытался встать на защиту друга.
— Эта независимость была ему нужна для эффективной работы, — внушительно произнес он. — Он показывал мне свой пропуск, дающий право находиться в любом месте и в любой момент, не объясняя своих действий и не оправдываясь.
— И никогда не ставить меня в известность о том, чем занимается! — возразил Хокинс. — А теперь, когда он попал в передрягу, что мне прикажете делать? Искать его в этом чужом для нас городе — все равно что пытаться найти иголку в стоге сена!
— Он должен был оставить хоть какой-то след… Предупредить коллег из Триста одиннадцатого…
Хокинс пожал плечами:
— Если бы! Вы что, думаете, на него можно повлиять? Один из тех умников, которые дают вам понять, что если вы не читали Вергилия, то не имеете права высаживаться — как в моем случае — посреди храмов Пестума! А вы читали Вергилия, Прескот?
— Он скорее говорил о Шелли, — заметил Пол.
— Ах да, этот портрет на письменном столе! Вы могли бы работать с портретом женоподобного поэта перед глазами, а, Прескот? Я даже подумал, что он… ну, того!
— Ларри большой специалист по творчеству Шелли, — объяснил Пол. — После войны он собирается опубликовать книгу, которая сделает его известным. Шелли бывал в Неаполе в начале прошлого века и…
Хокинс пожал плечами и недовольно прервал Пола:
— Мне нужны были полицейские, а мне подсовывают ученых! Лучше бы уж какая-нибудь история с девками! В любом случае, если он свяжется с вами…
Еще один звонок заглушил его голос. Хокинс двинулся вместе с толпой, сделав Полу знак, чтобы тот позвонил.
Великолепный зал был заполнен до отказа. Пол взял программку, нашел свободное место рядом с центральным проходом и тяжело опустился в кресло, даже не поприветствовав соседей. Разрушения, причиненные залу бомбардировками, были гораздо серьезнее, чем он полагал: большие куски сцены, оркестровой ямы и лож обрушились, и наскоро подобранные предметы театрального реквизита закрывали дыры. Но это занимало его мысли не больше, чем разговор соседей или чтение программы: он был поражен и никак не мог поверить в то, что рассказал ему майор Хокинс. Шум зала воспринимался им как глухой и невнятный аккомпанемент, диссонирующий с охватившим его смятением и замешательством. Что, черт возьми, могло случиться во время его отсутствия? В какое осиное гнездо угодил Ларри? Его расстраивало не столько отсутствие известий, сколько смутное ощущение предательства. Пол вспомнил, как семь лет назад Ларри уехал в Италию и пропал. Он тут же устыдился своих мыслей. А что, если Ларри просто не успел его предупредить? Раздумывая о том, что предпринять, Пол разглядывал ложи. Многочисленные зеркала, покрывавшие стены, отражали свет канделябров, излучавших мягкое, почти неправдоподобное сияние, от которого он отвык. «Для полноты очарования, — подумал он, — надо было бы, чтобы на красном бархате кресел сидели блестящие неаполитанские красавицы, но их не было, по крайней мере в партере. Публика состояла преимущественно из военных — офицеров и сержантов, — которые пытались вести себя как в мирное время: листать программку, давать на чай билетерше, любоваться куполом, который украшали боги и богини. Невероятно, немыслимо, что Ларри здесь не было! Более того, это тревожило. Все удовольствие, которое он рассчитывал получить от сегодняшнего вечера, было испорчено. Он вспомнил, что сказал ему Хокинс, но майор был так враждебно настроен по отношению к Ларри, что Пол предпочел на время забыть о нем. Проследив за направлением взгляда своего соседа, он поднял голову: на последних ярусах несколько местных молодых людей и девушек радовали глаз своей свежестью. Они были так счастливы тем, что попали на концерт, что, казалось, готовы были унестись в те эмпиреи, в которых парили возвышавшиеся над ними боги Олимпа. В зале присутствовали и несколько пар более старшего возраста, изящных, нарядно одетых, свысока (в прямом смысле этого слова) смотревших на свой театр, оккупированный солдатней. Они напомнили ему о жильце второго этажа дома на Ривьера-ди-Кьяйя — элегантном человеке из фиакра — и его таинственной спутнице… „Нет уж, — сказал он себе, — я не позволю тлетворной атмосфере этого дома захватить меня. Одного вполне достаточно“.
Пока трубачи Колдстримского гвардейского полка настраивали свои инструменты, он постарался, не обращая внимания на эту какофонию, вспомнить, о чем именно они говорили с Ларри в их последнюю встречу в его кабинете в палаццо Реале, находившемся в двух шагах от того места, где он сейчас сидел. Хокинс сказал, что Ларри не было уже неделю, следовательно, их последняя встреча состоялась незадолго до его исчезновения. Ларри казался напряженным и уставшим в то утро потому скорее всего, что накануне не смог встретиться со своим осведомителем и узнать, продан ли его автомобиль, хотя Пол считал, что друг не проявил в этом деле должной осторожности. Он вспомнил, что Ларри говорил о судьбе дочери этого продажного адвоката, но в его рассказе Пол не почувствовал ничего особенного. И наконец, этот странный вопрос о гусях на гербе Капитолия, нет, просто о гусях… Любопытно, если задуматься.
Гвардейский оркестр начал исполнять увертюру к «Севильскому цирюльнику» — одно из немногих произведений, которые Пол знал так, что ему не пришлось заглядывать в программку. Он решил, что играют они несколько фальшиво, впрочем, грешно было бы упрекать их за то, что они мало репетировали, потому что в течение последних шести месяцев они занимались не исполнением Россини, а совсем другим. Финальный аккорд был встречен аплодисментами и свистом, которым американцы выражали свое одобрение.
После гвардейцев на сцену вышел маленький духовой американский оркестр. «Хор трубачей Тридцать четвертой дивизии» — значилось в программе. Молодой сержант взмахнул палочкой, и зазвучала еще одна знакомая Полу мелодия, «Весна в Аппалачах»62, которую странно было слышать в таком месте. Господи, как далеко была весна от этого оперного театра, символа ушедшего мира, и как далеко были Аппалачи! Ах этот чудный шиповник вокруг Уэйнсборо, крытые мосты над рекой Шенандоа, вечерние туманы над озером Чероки… Волна ностальгии захлестнула Пола, и он на минуту закрыл глаза. В ближайшие дни их ожидали не цветущие холмы Виргинии, а дикие обрывистые Абруцкие Апеннины, снег, дождь и укрепления «линии Густава», неприступные, если судить по данным самолетов-разведчиков, к тому же преувеличенным молвой. Он почувствовал, что удовольствие, которое несколько минут назад доставила ему полная радости музыка, покидает его, унося, как отлив в равноденствие, хрупкую плотину блаженства, которую ему удалось воздвигнуть между своей душой и тревогой и неуверенностью. Его мысли постоянно возвращались к Ларри. Шелли бывал в этом театре сто двадцать пять лет назад, рассказывал ему он. Это было для Ларри дополнительной причиной, по которой он должен был бы находиться здесь сегодня вечером. И именно в этот момент Пол почувствовал, что с другом случилось что-то непредвиденное, быть может, фатальное.
Публика вокруг начала кашлять все чаще и чаще, проявляя таким способом растущее нетерпение. Он внутренне возмущался этим. Конечно, «Весна в Аппалачах» была длинновата, но правда заключалась в том, что все отвыкли от классической музыки в концертном зале и слух реагировал только на выстрелы из пистолета «уэбли» тридцать восьмого калибра и рев танков. Когда оркестр кончил играть, маленький сержант повернулся к залу и поклонился. Раздались аплодисменты, более жидкие, чем те, что достались англичанам, и Пол был единственным в своем ряду, кто выразил удовлетворение.
— Кажется, тебе понравилось, старина; ты объяснишь мне потом, в баре, — сказал сосед, когда начался антракт и в зале зажегся свет.
Пол сделал вид, что соглашается, воспользовался сутолокой в проходе и ускользнул в боковую дверь. Отсутствие Ларри так беспокоило его, и он обещал себе, что завтра же отправится на Ривьера-ди-Кьяйя и проведет собственное расследование. Посмотрим, какой призрак явится там на этот раз! Он пробирался сквозь толпу, всматривался в лица людей, попадавшихся ему на пути, и почти физически ощущал, как ему будет недоставать друга. Благодаря Ларри он в последнее время находил Неаполь почти приятным, и при мысли о том, что Ларри не будет рядом, почувствовал себя таким же одиноким и беспомощным, каким был в день своего приезда.
Он впал в уныние, понял, что не в силах будет слушать вторую часть концерта, и облокотился на стойку в глубине фойе. К счастью, его соседа там не было. Над барменом, торопливо разливавшим пиво и вальполичеллу63, величественно возвышались бюсты музыкантов, имен которых он не знал.
— Де Лука64, Станьи, Страччиани65, Де Анджелис66… — перечислял он. — Могли бы выбрать и более известных композиторов!
Стоявший рядом с ним английский полковник, внимательно читавший программку, ответил:
— Это не композиторы, а певцы Неаполитанской оперы. До войны я слушал здесь Станьи в «Федре» Пиццетти. Черт побери, сегодня вечером здесь должно было бы звучать бельканто, достойное этого театра! Не знаю, кто составлял программу, но это ужасно.
— Не слишком ли вы строги, господин полковник?..
— Это еще слишком мягко для этой кучи кастрюль, но, должно быть, тенора слегка охрипли, в такое-то время… А ваши любимые композиторы, мой дорогой, стоят вон там, немного в стороне, — указал он подбородком. — У Верди даже есть собственная ротонда.
Пол с признательностью улыбнулся:
— Наконец нашелся человек, с которым можно поговорить о чем-нибудь более серьезном и кто…
Его никто не услышал — все покрывал голос, пылко выговаривавший кому-то:
— Не понимаю, как вообще можно употреблять подобные выражения, генерал. Это просто неприлично!
Молодая женщина, стоявшая между двух окон, говорила по-французски так запальчиво, что гул разговоров, казалось, утих в том месте, где шел спор. Какой голос! Какая горячность! У Пола внезапно вспотели ладони, он пробормотал несколько вежливых слов, прощаясь с полковником-меломаном, и попытался подойти ближе к тому месту, откуда доносился этот голос. Перед собой он видел только плотное кольцо из офицерских спин, в центре которых громогласно высказывался офицер высокого ранга. Пол узнал его, настолько его достойная оперной примадонны спесь была известна всему фронту. Это был Бенедикт Макинтайр, командующий Второй дивизией армии Новой Зеландии, о котором в столовках ходили слухи как о желчном, резком и злом человеке.
— Не могли бы вы повторить то же самое, но на нормальном языке? — рявкнул генерал.
— Я хотела бы использовать наречие, на котором говорят в буше, — прозвучал спокойный женский голос на более чем приличном английском.
— Буш — это в Африке, мэм. Или в Австралии, у аборигенов. Но не у нас.
Полу бросились в глаза ее волосы, и он узнал эту женщину. На аккуратном кителе Французского экспедиционного корпуса было две нашивки. «Тогда я их не заметил», — подумал он. Судя по всему, нашивки придавали ей уверенности.
— Это несущественно, генерал! Позвольте вам напомнить, что существует приказ об охране памятников.
Макинтайр, который не привык, чтобы ему противоречил младший по званию и к тому же женщина, недоверчиво рассматривал ее с высоты своего огромного роста.
— Мы здесь для того, чтобы противопоставить наши гуманистические идеалы нацистскому варварству, — рассудительно продолжала она. — Мы здесь не для того, чтобы…
— Идеалы, черт побери! — перебил ее Макинтайр с издевкой. — Мы здесь для того, чтобы вышвырнуть их пинком под зад, и ни для чего больше. Извините за выражение, мэм.
Генерал явно начинал терять терпение. Всем было известно, что это как раз тот случай, когда никто не решался ему противоречить, и она, казалось, сразу это поняла. «К сожалению, — подумал Пол, — когда тебя понесло, остановиться очень трудно».
— Я выскажу вам свою мысль до конца, мисс Не-знаю-как-вас-называть, — продолжил он. — Мне наплевать на этих уклонистов из генерального штаба в Лондоне с их высокомерием, их поднятыми кверху пальцами и оксфордским выговором. Они могут подписывать все, что им взбредет в голову, и запрещать нам все, что они захотят, но я знаю, что, если мне придется выбирать между жизнью хотя бы одного моего солдата и Пантеоном, я взорву безо всякого сожаления все эти старые камни.
Воцарилось молчание, потом, видимо, вспомнив о ее французском языке, генерал добавил:
— И Шартр, мэм, и Эйфелеву башню, и все остальное, что вы не смогли защитить в сороковом.
Она гневно посмотрела на великана и стоящих вокруг людей.
— Не говорите о том, чего никогда не видели, деревенщина! — звонко крикнула она.
Повисла тишина. «Господи, — подумал Пол, — она, кажется, переусердствовала». Макинтайр наклонился к молодому, но уже начинающему лысеть капитану, судя по всему, своему адъютанту:
— Вы слышали, что она сказала, Брэдшоу?
— Боюсь, да, господин генерал.
Макинтайр снова повернулся к женщине:
— Вы были рады, когда мы в тысяча девятьсот шестнадцатом месили сапогами грязь во Фландрии?
— Мы потеряли полтора миллиона человек, а вы — два, — сухо ответила она. — И вы помогали не нам, а англичанам. Вы находились тогда на территории страны с древней культурой, так же, как и сейчас. Вы не в салуне, помните об этом.
Взбегая по лестнице, ведущей из вестибюля на галерею второго этажа, Пол поправил узел форменного галстука и пригладил волосы. Высших офицеров в театре было так много, что следовало показать себя с самой лучшей стороны. Он пересек круглый зал и, ориентируясь на гул голосов, вошел в фойе, заполненное людьми в форме, которые, казалось, были рады хотя бы на короткое время оказаться в таком «культурном» (это слово неслось отовсюду) месте с богатой историей. Внимательно наблюдая за присутствующими, он переходил от одной группы к другой. По мере того как он приближался к большим кускам брезента, которыми была завешена задняя стена просторного зала, дабы замаскировать разрушения, причиненные почтенному сооружению, его беспокойство все возрастало: никаких следов Ларри. Его другу было поручено организовать концерт по случаю открытия театра, и сегодня вечером он должен был находиться здесь, стоять на верхних ступенях лестницы и приветствовать генералов объединенного штаба. Разочарованный и озабоченный, Пол облокотился на барную стойку красного дерева и попытался, окинув взглядом все помещение, найти кого-нибудь, кто мог хоть что-нибудь знать. Над шумной толпой плавал аромат когда-то модного одеколона, как будто к празднику из шкафов и кладовок извлекли позабытые флаконы с драгоценной жидкостью.
— Эй, ты что, тещу потерял? — насмешливо спросил его маленький капитан, которого он встречал в коридорах палаццо Реале, пользовавшийся необъяснимым успехом у телефонисток и всего женского обслуживающего персонала.
Он не ответил, притворившись, что всецело поглощен своим пивом. Рядом с ним британские и американские офицеры дружески обменивались колкостями и старыми избитыми шутками.
— Ходят слухи, что на своем командном пункте Монти от скуки стреляет по крысам… — говорил молодой полковник Шотландской гвардии американскому генералу, затянутому в элегантный светлый мундир цвета хаки.
— …Вы, как всегда, прекрасно информированы, Максвелл! Однако не забывайте, что в крыс он не попадает, а в коридорах все лежат носом в пол!
— Надо бы оборудовать для него тир, но вы, шотландцы, наверняка сочтете, что это слишком дорого, — заметил стоявший рядом англичанин, разразившись язвительным смехом, от которого Полу захотелось сбежать. Уже отойдя на несколько шагов, он вспомнил, что однажды видел в офицерской столовой эту упитанную красную физиономию. Когда он вновь услышал его грохочущий смех, перекрывавший гул голосов, Пол припомнил и его имя: майор Хокинс. Начальник Ларри. Увидев, что двое других офицеров, которым надоела эта болтовня, собрались уходить, Пол вернулся и заговорил с майором:
— Позвольте представиться, майор. Прескот, офицер службы охраны памятников Пятой армии.
— А, Прескот, я о вас слышал от… от кого, черт возьми…
— Не пытайтесь вспомнить, скорее всего от лейтенанта Хьюита, который руководит подчиненным вам Триста одиннадцатым отделом. Ларри Хьюит — мой старый друг, что позволило нам установить с ним прекрасные служебные отношения.
Майор помрачнел, и Пол почувствовал на себе его испытующий взгляд.
— Мы познакомились в Оксфорде, — уточнил он. — Ларри говорил, что занимается подготовкой театра к открытию, и я рассчитывал увидеть его сегодня вечером. Я только что вернулся из командировки в Беневенто и удивлен, что от него нет известий. На телефонные звонки он не отвечает. Это на него совсем не похоже… — «Или слишком уж похоже», — подумал Пол.
Начальник разведки, казалось, пребывал в замешательстве и молчал.
— Ваш друг воспользовался своим правом на отпуск, — наконец неохотно произнес он и уточнил: — По семейным обстоятельствам.
— Отпуск! По семейным обстоятельствам! — пораженно воскликнул Пол.
Майор явно лгал и, испытывая неловкость, переступал с ноги на ногу. Пол испугался, что толпа может разъединить их прежде, чем ему удастся еще что-нибудь узнать.
— Простите меня, майор, но я не могу в это поверить! Он говорил, что ответственность за этот концерт лежит на британском командовании и что он очень горд, что благодаря его университетскому образованию именно ему дали это поручение! Я хорошо его знаю, он никогда бы не уехал в подобных обстоятельствах!
Хокинс еще раз внимательно посмотрел на собеседника, нахмурив густые брови, и, немного поколебавшись, отвел его в сторонку.
— Вам можно доверять, Прескот? — спросил он резко.
— Но, майор, если вы задаете такой вопрос — значит, знаете и ответ…
— Хватит болтать, старик, влияние Хьюита заметно и на вас, к сожалению! — ответил тот раздраженно. — Когда вы видели его в последний раз?
— Около недели назад… помимо наших старых университетских связей мы обнаружили, что наши расследования часто пересекаются, и решили работать сообща, чтобы обмениваться информацией и помогать друг другу.
Хокинс не смог скрыть недовольства.
— Он мне об этом ничего не говорил, — сказал он. — Он присвоил себе право на свободу, которую я, впрочем, и не думал ограничивать, что бы он там ни говорил. Хотя…
Он умолк, обвел взглядом присутствующих, а потом неожиданно спросил:
— Каким вы его нашли в последний раз?
— Ну… как обычно… — замялся Пол. — По правде говоря, тем утром он… да, он мне показался уставшим. Лучше сказать: озабоченным. Но так часто бывает, когда он занят каким-нибудь делом, и именно такое впечатление он произвел на меня утором… седьмого декабря, насколько я помню. В противоположность мне, человеку кабинетному, он глубоко привязан к этому городу, к Неаполю. Он любит разговаривать с людьми, пытаясь разыскать каналы, по которым идет контрабанда. Поэтому он считает, что надо уметь растворяться среди населения…
Хокинс подавил смешок.
— Ах, растворяться… Так вот, мой дорогой, он так там растворился, что исчез совсем.
— Что? — воскликнул Ларри.
— Исчез — вот все, что я могу вам сказать… Он уже больше недели не появляется на площади Витториа, и ни я, ни кто другой из отдела не может с ним связаться. Мне пришлось перепоручить лейтенанту Уилкинсону все связанные с подготовкой открытия этого проклятого театра дела, которыми должен был заниматься ваш Хьюит… Я говорю все это потому, что вы утверждаете, что вы его друг, но скоро я буду вынужден считать его пропавшим без вести… хуже, дезертиром. Завтра я доложу командованию.
Пол ошеломленно смотрел на майора:
— Дезертиром! Но это невозможно! С ним что-то случилось! Из британской армии так просто не исчезают… Может быть, его похитили, кто знает. Или его зарезал какой-нибудь сбир или наемный убийца на одной из этих гнусных улочек Спакканаполи, там, куда он ходил, чтобы узнать, откуда ветер дует (как он любил говорить)… Я знаю, что он вышел на след торговцев пенициллином в Форчелла. Должно быть, он наступил кому-нибудь на хвост и ему решили отомстить!
— Послушайте, старина, я рассмотрел все возможные гипотезы, задействовал всех своих агентов, которые, уверяю вас, тоже знают обстановку! Но мы бессильны перед этой стеной молчания. Надо признать, что этот город — что бы ни говорил ваш друг, считавший, что хорошо его знает, — совершенно нам неизвестен. У нас нет связей с гражданскими лицами, вот в чем проблема. А пока у нас не будет контактов с населением, мы не сможем расследовать больше, чем одно преступление из десяти…
Ошеломленный Пол пытался думать и слушать одновременно.
— Майор, уверяю вас, с ним что-то случилось, — упрямо повторял он.
Раздался звонок, возвещавший о начале концерта, и его пронзительный звук словно передал охватившее Пола беспокойство.
— Я тоже так думаю, — ответил майор Хокинс, повышая голос, чтобы перекричать шум, — хотя вашему другу часто приходилось объясняться за свои самовольные отлучки. Не хочу показаться сплетником, но лейтенант Хьюит был человеком независимым, почти недисциплинированным, знаете ли! Я даже пригрозил, что откажусь от его услуг, и это при том, что у нас так мало людей, говорящих по-итальянски…
В его тоне прозвучала такая враждебность, что Пол вспомнил, как Ларри рассказывал ему о характере своего начальника. Когда звонок умолк, он попытался встать на защиту друга.
— Эта независимость была ему нужна для эффективной работы, — внушительно произнес он. — Он показывал мне свой пропуск, дающий право находиться в любом месте и в любой момент, не объясняя своих действий и не оправдываясь.
— И никогда не ставить меня в известность о том, чем занимается! — возразил Хокинс. — А теперь, когда он попал в передрягу, что мне прикажете делать? Искать его в этом чужом для нас городе — все равно что пытаться найти иголку в стоге сена!
— Он должен был оставить хоть какой-то след… Предупредить коллег из Триста одиннадцатого…
Хокинс пожал плечами:
— Если бы! Вы что, думаете, на него можно повлиять? Один из тех умников, которые дают вам понять, что если вы не читали Вергилия, то не имеете права высаживаться — как в моем случае — посреди храмов Пестума! А вы читали Вергилия, Прескот?
— Он скорее говорил о Шелли, — заметил Пол.
— Ах да, этот портрет на письменном столе! Вы могли бы работать с портретом женоподобного поэта перед глазами, а, Прескот? Я даже подумал, что он… ну, того!
— Ларри большой специалист по творчеству Шелли, — объяснил Пол. — После войны он собирается опубликовать книгу, которая сделает его известным. Шелли бывал в Неаполе в начале прошлого века и…
Хокинс пожал плечами и недовольно прервал Пола:
— Мне нужны были полицейские, а мне подсовывают ученых! Лучше бы уж какая-нибудь история с девками! В любом случае, если он свяжется с вами…
Еще один звонок заглушил его голос. Хокинс двинулся вместе с толпой, сделав Полу знак, чтобы тот позвонил.
Великолепный зал был заполнен до отказа. Пол взял программку, нашел свободное место рядом с центральным проходом и тяжело опустился в кресло, даже не поприветствовав соседей. Разрушения, причиненные залу бомбардировками, были гораздо серьезнее, чем он полагал: большие куски сцены, оркестровой ямы и лож обрушились, и наскоро подобранные предметы театрального реквизита закрывали дыры. Но это занимало его мысли не больше, чем разговор соседей или чтение программы: он был поражен и никак не мог поверить в то, что рассказал ему майор Хокинс. Шум зала воспринимался им как глухой и невнятный аккомпанемент, диссонирующий с охватившим его смятением и замешательством. Что, черт возьми, могло случиться во время его отсутствия? В какое осиное гнездо угодил Ларри? Его расстраивало не столько отсутствие известий, сколько смутное ощущение предательства. Пол вспомнил, как семь лет назад Ларри уехал в Италию и пропал. Он тут же устыдился своих мыслей. А что, если Ларри просто не успел его предупредить? Раздумывая о том, что предпринять, Пол разглядывал ложи. Многочисленные зеркала, покрывавшие стены, отражали свет канделябров, излучавших мягкое, почти неправдоподобное сияние, от которого он отвык. «Для полноты очарования, — подумал он, — надо было бы, чтобы на красном бархате кресел сидели блестящие неаполитанские красавицы, но их не было, по крайней мере в партере. Публика состояла преимущественно из военных — офицеров и сержантов, — которые пытались вести себя как в мирное время: листать программку, давать на чай билетерше, любоваться куполом, который украшали боги и богини. Невероятно, немыслимо, что Ларри здесь не было! Более того, это тревожило. Все удовольствие, которое он рассчитывал получить от сегодняшнего вечера, было испорчено. Он вспомнил, что сказал ему Хокинс, но майор был так враждебно настроен по отношению к Ларри, что Пол предпочел на время забыть о нем. Проследив за направлением взгляда своего соседа, он поднял голову: на последних ярусах несколько местных молодых людей и девушек радовали глаз своей свежестью. Они были так счастливы тем, что попали на концерт, что, казалось, готовы были унестись в те эмпиреи, в которых парили возвышавшиеся над ними боги Олимпа. В зале присутствовали и несколько пар более старшего возраста, изящных, нарядно одетых, свысока (в прямом смысле этого слова) смотревших на свой театр, оккупированный солдатней. Они напомнили ему о жильце второго этажа дома на Ривьера-ди-Кьяйя — элегантном человеке из фиакра — и его таинственной спутнице… „Нет уж, — сказал он себе, — я не позволю тлетворной атмосфере этого дома захватить меня. Одного вполне достаточно“.
Пока трубачи Колдстримского гвардейского полка настраивали свои инструменты, он постарался, не обращая внимания на эту какофонию, вспомнить, о чем именно они говорили с Ларри в их последнюю встречу в его кабинете в палаццо Реале, находившемся в двух шагах от того места, где он сейчас сидел. Хокинс сказал, что Ларри не было уже неделю, следовательно, их последняя встреча состоялась незадолго до его исчезновения. Ларри казался напряженным и уставшим в то утро потому скорее всего, что накануне не смог встретиться со своим осведомителем и узнать, продан ли его автомобиль, хотя Пол считал, что друг не проявил в этом деле должной осторожности. Он вспомнил, что Ларри говорил о судьбе дочери этого продажного адвоката, но в его рассказе Пол не почувствовал ничего особенного. И наконец, этот странный вопрос о гусях на гербе Капитолия, нет, просто о гусях… Любопытно, если задуматься.
Гвардейский оркестр начал исполнять увертюру к «Севильскому цирюльнику» — одно из немногих произведений, которые Пол знал так, что ему не пришлось заглядывать в программку. Он решил, что играют они несколько фальшиво, впрочем, грешно было бы упрекать их за то, что они мало репетировали, потому что в течение последних шести месяцев они занимались не исполнением Россини, а совсем другим. Финальный аккорд был встречен аплодисментами и свистом, которым американцы выражали свое одобрение.
После гвардейцев на сцену вышел маленький духовой американский оркестр. «Хор трубачей Тридцать четвертой дивизии» — значилось в программе. Молодой сержант взмахнул палочкой, и зазвучала еще одна знакомая Полу мелодия, «Весна в Аппалачах»62, которую странно было слышать в таком месте. Господи, как далеко была весна от этого оперного театра, символа ушедшего мира, и как далеко были Аппалачи! Ах этот чудный шиповник вокруг Уэйнсборо, крытые мосты над рекой Шенандоа, вечерние туманы над озером Чероки… Волна ностальгии захлестнула Пола, и он на минуту закрыл глаза. В ближайшие дни их ожидали не цветущие холмы Виргинии, а дикие обрывистые Абруцкие Апеннины, снег, дождь и укрепления «линии Густава», неприступные, если судить по данным самолетов-разведчиков, к тому же преувеличенным молвой. Он почувствовал, что удовольствие, которое несколько минут назад доставила ему полная радости музыка, покидает его, унося, как отлив в равноденствие, хрупкую плотину блаженства, которую ему удалось воздвигнуть между своей душой и тревогой и неуверенностью. Его мысли постоянно возвращались к Ларри. Шелли бывал в этом театре сто двадцать пять лет назад, рассказывал ему он. Это было для Ларри дополнительной причиной, по которой он должен был бы находиться здесь сегодня вечером. И именно в этот момент Пол почувствовал, что с другом случилось что-то непредвиденное, быть может, фатальное.
Публика вокруг начала кашлять все чаще и чаще, проявляя таким способом растущее нетерпение. Он внутренне возмущался этим. Конечно, «Весна в Аппалачах» была длинновата, но правда заключалась в том, что все отвыкли от классической музыки в концертном зале и слух реагировал только на выстрелы из пистолета «уэбли» тридцать восьмого калибра и рев танков. Когда оркестр кончил играть, маленький сержант повернулся к залу и поклонился. Раздались аплодисменты, более жидкие, чем те, что достались англичанам, и Пол был единственным в своем ряду, кто выразил удовлетворение.
— Кажется, тебе понравилось, старина; ты объяснишь мне потом, в баре, — сказал сосед, когда начался антракт и в зале зажегся свет.
Пол сделал вид, что соглашается, воспользовался сутолокой в проходе и ускользнул в боковую дверь. Отсутствие Ларри так беспокоило его, и он обещал себе, что завтра же отправится на Ривьера-ди-Кьяйя и проведет собственное расследование. Посмотрим, какой призрак явится там на этот раз! Он пробирался сквозь толпу, всматривался в лица людей, попадавшихся ему на пути, и почти физически ощущал, как ему будет недоставать друга. Благодаря Ларри он в последнее время находил Неаполь почти приятным, и при мысли о том, что Ларри не будет рядом, почувствовал себя таким же одиноким и беспомощным, каким был в день своего приезда.
Он впал в уныние, понял, что не в силах будет слушать вторую часть концерта, и облокотился на стойку в глубине фойе. К счастью, его соседа там не было. Над барменом, торопливо разливавшим пиво и вальполичеллу63, величественно возвышались бюсты музыкантов, имен которых он не знал.
— Де Лука64, Станьи, Страччиани65, Де Анджелис66… — перечислял он. — Могли бы выбрать и более известных композиторов!
Стоявший рядом с ним английский полковник, внимательно читавший программку, ответил:
— Это не композиторы, а певцы Неаполитанской оперы. До войны я слушал здесь Станьи в «Федре» Пиццетти. Черт побери, сегодня вечером здесь должно было бы звучать бельканто, достойное этого театра! Не знаю, кто составлял программу, но это ужасно.
— Не слишком ли вы строги, господин полковник?..
— Это еще слишком мягко для этой кучи кастрюль, но, должно быть, тенора слегка охрипли, в такое-то время… А ваши любимые композиторы, мой дорогой, стоят вон там, немного в стороне, — указал он подбородком. — У Верди даже есть собственная ротонда.
Пол с признательностью улыбнулся:
— Наконец нашелся человек, с которым можно поговорить о чем-нибудь более серьезном и кто…
Его никто не услышал — все покрывал голос, пылко выговаривавший кому-то:
— Не понимаю, как вообще можно употреблять подобные выражения, генерал. Это просто неприлично!
Молодая женщина, стоявшая между двух окон, говорила по-французски так запальчиво, что гул разговоров, казалось, утих в том месте, где шел спор. Какой голос! Какая горячность! У Пола внезапно вспотели ладони, он пробормотал несколько вежливых слов, прощаясь с полковником-меломаном, и попытался подойти ближе к тому месту, откуда доносился этот голос. Перед собой он видел только плотное кольцо из офицерских спин, в центре которых громогласно высказывался офицер высокого ранга. Пол узнал его, настолько его достойная оперной примадонны спесь была известна всему фронту. Это был Бенедикт Макинтайр, командующий Второй дивизией армии Новой Зеландии, о котором в столовках ходили слухи как о желчном, резком и злом человеке.
— Не могли бы вы повторить то же самое, но на нормальном языке? — рявкнул генерал.
— Я хотела бы использовать наречие, на котором говорят в буше, — прозвучал спокойный женский голос на более чем приличном английском.
— Буш — это в Африке, мэм. Или в Австралии, у аборигенов. Но не у нас.
Полу бросились в глаза ее волосы, и он узнал эту женщину. На аккуратном кителе Французского экспедиционного корпуса было две нашивки. «Тогда я их не заметил», — подумал он. Судя по всему, нашивки придавали ей уверенности.
— Это несущественно, генерал! Позвольте вам напомнить, что существует приказ об охране памятников.
Макинтайр, который не привык, чтобы ему противоречил младший по званию и к тому же женщина, недоверчиво рассматривал ее с высоты своего огромного роста.
— Мы здесь для того, чтобы противопоставить наши гуманистические идеалы нацистскому варварству, — рассудительно продолжала она. — Мы здесь не для того, чтобы…
— Идеалы, черт побери! — перебил ее Макинтайр с издевкой. — Мы здесь для того, чтобы вышвырнуть их пинком под зад, и ни для чего больше. Извините за выражение, мэм.
Генерал явно начинал терять терпение. Всем было известно, что это как раз тот случай, когда никто не решался ему противоречить, и она, казалось, сразу это поняла. «К сожалению, — подумал Пол, — когда тебя понесло, остановиться очень трудно».
— Я выскажу вам свою мысль до конца, мисс Не-знаю-как-вас-называть, — продолжил он. — Мне наплевать на этих уклонистов из генерального штаба в Лондоне с их высокомерием, их поднятыми кверху пальцами и оксфордским выговором. Они могут подписывать все, что им взбредет в голову, и запрещать нам все, что они захотят, но я знаю, что, если мне придется выбирать между жизнью хотя бы одного моего солдата и Пантеоном, я взорву безо всякого сожаления все эти старые камни.
Воцарилось молчание, потом, видимо, вспомнив о ее французском языке, генерал добавил:
— И Шартр, мэм, и Эйфелеву башню, и все остальное, что вы не смогли защитить в сороковом.
Она гневно посмотрела на великана и стоящих вокруг людей.
— Не говорите о том, чего никогда не видели, деревенщина! — звонко крикнула она.
Повисла тишина. «Господи, — подумал Пол, — она, кажется, переусердствовала». Макинтайр наклонился к молодому, но уже начинающему лысеть капитану, судя по всему, своему адъютанту:
— Вы слышали, что она сказала, Брэдшоу?
— Боюсь, да, господин генерал.
Макинтайр снова повернулся к женщине:
— Вы были рады, когда мы в тысяча девятьсот шестнадцатом месили сапогами грязь во Фландрии?
— Мы потеряли полтора миллиона человек, а вы — два, — сухо ответила она. — И вы помогали не нам, а англичанам. Вы находились тогда на территории страны с древней культурой, так же, как и сейчас. Вы не в салуне, помните об этом.