Приходя к Лауре, он подолгу разговаривал с ней. В трансе или нет, она никогда не реагировала, не давала знать, что понимает хоть одну фразу из его монолога. И, однако, он говорил, пока не иссякали слова, зачастую до тех пор, пока не пересыхало в горле.
   Его не покидала убежденность, что на каком-то глубоком, загадочном уровне, пусть все указывало на обратное, он устанавливал с ней связь. Его настойчивость мотивировалась чувством, более отчаянным, чем надежда, верой, которая иной раз и ему казалась смешной, но он тем не менее не отступался. Он не мог не верить, что Бог существует, что Он любит Лауру, что Он не позволяет ей страдать в абсолютной изоляции, что Его стараниями голос Ноя и смысл произносимых им слов достигают закрытой от всех души Лауры и дарят ей утешение.
   Чтобы нести эту ношу каждый день, чтобы дышать под ее весом каждую ночь, Ной Фаррел крепко держался за идею, что его служение Лауре позволит ему спасти свою собственную душу. Надежда на искупление была единственной пищей, которую получала его душа, возможность спасения души орошала пустыню его сердца.
   Ричард Велнод не мог освободить себя, зато освобождал мышей и мотыльков. Ной не мог освободить ни себя, ни свою сестру, ему не оставалось ничего другого, как довольствоваться надеждой, что его голос, словно тряпка, стирающая сажу с окна, может открыть путь слабому, но такому нужному свету в черные глубины, где пребывала Лаура.

Глава 18

   Спеша покинуть автостоянку для сотрудников, боясь открытых пространств, огибая зону обслуживания для грузовиков, вбегая на площадку для частных автомобилей, куда трейлерам въезд запрещен, мальчик вроде бы слышит отдельные выстрелы. Но он в этом не уверен. Дыхание, со свистом вырывающееся из груди, стук подошв кроссовок при соприкосновении с асфальтом заглушают остальные звуки. Его овевает ветерок из пустыни, и почему-то в шелесте воздуха ему слышится гул давно высохшего моря.
   Практически во всех окнах двухэтажного мотеля раздвинуты занавески. Любопытные, встревоженные постояльцы выглядывают из окон в поисках источника переполоха.
   И хотя источник этот из окон не видать, другие признаки переполоха налицо. У входной двери ресторана пробка: посетители спешат его покинуть. Опасности, что кого-то затопчут, как случается на футбольном матче или концерте рок-звезды, пока нет, но многие наверняка покидают ресторан с отдавленными пальцами ног и ребрами, саднящими от ударов локтями. Те, кому удается проскочить через горловину-дверь, со всех ног бегут, по одному, парами, семьями, к своим автомобилям. Некоторые в страхе оглядываются на новые выстрелы – теперь и Кертис не сомневается, что слышит их, – доносящиеся из глубин здания, в котором расположен ресторан.
   Внезапно выстрелы и мечущиеся в панике люди отходят на второй план. Потому что ночной воздух разрывает пронзительный рев клаксона.
   Рев этот повторяется снова и снова, настоятельно требуя освободить дорогу, по съезду с автострады катится огромный трейлер, держа курс на зону обслуживания грузовиков. Водитель не только жмет на клаксон, но и мигает фарами, показывая, что его восемнадцатиколесник вышел из подчинения.
   Некоторые из огромных цистерн автозаправочной станции наполнены дизельным топливом, которое горит, но не детонирует при ударе, в других цистернах – бензин, который, наоборот, вспыхивает, как порох. Если потерявший управление трейлер начнет сшибать колонки, словно кегли, взрыв убедит всех, кто живет в радиусе десяти миль, что Господь Бог, тот самый суровый господин из Ветхого Завета, насытился по горло человеческими грехами и решил покарать свои создания.
   Кертис видит, что ему негде спрятаться от этого джагернаута[34], у него нет времени, чтобы найти безопасное убежище. Нет, под колеса трейлера он, конечно, попасть не может, их разделяют заправочные колонки и баррикада из автомобилей на стоянке. Так что более вероятной причиной его смерти будет или стена огня, в создание которой внесут свою лепту и вспыхивающий бензин, и медленно горящее дизельное топливо, или обломки автомобилей и заправочных колонок, которые, как шрапнелью, накроют окружающую территорию.
   Люди, выскочившие из ресторана, похоже, не расходятся с Кертисом в оценке ситуации. За малым исключением все замирают, не сводя глаз с вышедшего из-под контроля трейлера, предчувствуя неминуемую гибель.
   С ревущим двигателем, визжащим клаксоном, мигающими фарами, «Питербилт» проносится по пустой площадке перед станцией технического обслуживания, между бетонными островами с заправочными колонками. Заправщики, дальнобойщики разбегаются в стороны. Для них близкая смерть мгновенно трансформируется в захватывающую историю, которую они будут рассказывать внукам, потому что несущийся грузовик не сшибает ни единой колонки, не врезается ни в один из других восемнадцатиколесников, которые заправляются горючим или ждут своей очереди. Выруливает из-под навеса, которым накрыта вся автозаправочная станция, и по дуге, под протестующий визг покрышек, сворачивает к комплексу зданий, в котором расположен ресторан.
   Пронзительно скрипят пневмотормоза, показывая всем, что водитель отнюдь не потерял контроль над машиной, а всего лишь пьяница или псих. Из-под колес вырываются клубы сизого дыма, на асфальте появляются черные полосы, остро пахнет жженой резиной. «Питербилт» кренится, кажется, еще чуть-чуть – и завалится набок. Тормоза скрипят вновь и вновь: водитель то давит на педаль, то отпускает, терзая колеса, вместо того чтобы раз и навсегда вдавить ее в пол.
   Одна покрышка с грохотом лопается.
   Собака скулит.
   Кертис кричит.
   Лопается вторая покрышка.
   Трейлер бросает в сторону, тут же третью покрышку настигает участь двух первых. Рвется шланг подачи воздуха к тормозам, колеса автоматически блокируются, трейлер скользит, как свинья на льду, с куда более громким визгом, да и ни один призовой хряк весом не сравнится с этим необъятным бегемотом. Наконец, окутанный вонью жженой резины, трейлер, по-прежнему на колесах, дымясь, шипя и гремя, замирает перед мотелем, рядом с рестораном.
   Все еще поскуливая, собака приседает на задние лапы и мочится.
   Кертис, успешно преодолевая желание тоже оросить и джинсы, и асфальт, почитает себя счастливчиком, поскольку только недавно воспользовался комнатой отдыха.
   Трейлер необычной конструкции: две двери в боку вместо одной в заднем борту. Едва он останавливается, обе двери соскальзывают в сторону, и из них выпрыгивают люди в полном боевом снаряжении, не пошатывающиеся и потерявшие ориентировку, как следовало ожидать, а отлично координированные и знающие свой маневр, словно доставили их в нужное место с деликатностью, свойственной перевозке яиц.
   Как минимум тридцать человек в черном выскакивают из трейлера. Не группа СУОТ[35], даже не отделение СУОТ, целый взвод СУОТ. Сверкающие черные штурмовые шлемы. Пуленепробиваемые акриловые лицевые щитки со встроенными микрофонами для постоянной координации действий. Кевларовые бронежилеты. Пояса, увешанные запасными рожками, подсумками, баллончиками с шелухой мускатного ореха, тазерами[36], свето-шумовыми гранатами, наручниками. Автоматические пистолеты в кобурах на бедре, в руках более серьезное оружие.
   Они прибыли, чтобы крепко ухватить кого-то за задницу.
   Может, и Кертиса, среди прочих.
   В этой довольно-таки пустынной части Юты столь своевременное прибытие спецподразделения – чудо из чудес. Не каждый большой город, с огромным бюджетом и мэром, озабоченным борьбой с преступностью, может организовать прибытие таких мощных сил быстрого развертывания через пять минут после поступления приказа, а Кертис сомневается, что после первых выстрелов прошло пять минут.
   Суотовцы еще выскакивают из трейлера, когда распахивается дверца кабины со стороны пассажирского сиденья и на асфальт спрыгивает мужчина без шлема. В отличие от остальных, он не вооружен ни двенадцатизарядным помповым ружьем с пистолетной рукояткой, ни «узи». На голове у него наушники, в двух дюймах от губ на изогнутой консоли висит микрофон размером с цент. Если у суотовцев нет никаких знаков отличий или надписей, свидетельствующих о принадлежности к какому-либо правоохранительному ведомству, то на спине черной или темно-синей ветровки мужчины белеют три буквы, и расшифровываются они отнюдь не как «Фредди – бравый разведчик».
   По крайней мере из двух десятков фильмов Кертис знает, что ФБР обладает достаточными ресурсами, чтобы провести подобную операцию как в пустыне Юты, так и на Манхэттене, но пяти минут не хватило бы и им. Следовательно, они не спускали глаз с охотников, которые выслеживали Кертиса и его семью. Следовательно, они должны знать всю историю, и, хотя она наверняка кажется им неправдоподобной, они располагают достаточными доказательствами для того, чтобы отбросить сомнения.
   Если Бюро знает, что задумали ковбои, или понимает, сколько других охотников прочесывает Запад, координируя свои действия с ковбоями, тогда, должно быть, этим агентам ФБР известна дичь, на которую охотятся ковбои: некий маленький мальчик. Кертис. Который стоит у всех на виду. В каких-то десяти ярдах от них. Под ярким фонарем.
   Можно сказать, легкая добыча?
   Пригвожденный ужасом к асфальту, временно обездвиженный, как дуб, вросший корнями в землю, Кертис ждет, что его незамедлительно изрешетят пулями или окутают облаком мускатной шелухи, утыкают электроразрядными стрелами, забьют дубинками, закуют в наручники, а чуть позже допросят с пристрастием.
   Вместо этого, хотя многие суотовцы видят Кертиса, ни один не приглядывается к нему. Выскочив из трейлера, они выстраиваются в боевой порядок и спешат к ресторану.
   Значит, им известно далеко не все. Даже Бюро может ошибаться. Призрак Джона Эдгара Гувера[37], должно быть, бьется в истерике где-то неподалеку, в окружающей темноте, стремясь как-то привлечь к себе внимание хотя бы одного суотовца и указать ему на Кертиса.
   Поначалу прибытие суотовцев парализовало всех, кто успел выскочить из ресторана. Теперь, вновь обретя способность двигаться, эти люди бегут к своим автомобилям, стремясь как можно быстрее покинуть боевую зону.
   Со всех сторон раздается двойное пиканье дистанционно открываемых электронных замков, словно пищат маленькие таксы, которых дергают за хвост.
   Желтый Бок то ли реагирует на серенаду пиканья, то ли инстинктивно понимает, что время, отведенное на побег, катастрофически тает. Стоянка грузовиков – запретная зона. Им нужно более спокойное место. Собака на всех четырех поворачивается на триста шестьдесят градусов, достаточно грациозно, чтобы претендовать на место в «Балете города Нью-Йорка», одновременно выбирая путь к спасению. А потом обегает стоящую чуть впереди «Хонду» и исчезает из виду.
   Кертис тут же следует за ней, потому что инстинкт выживания собаки еще ни разу их не подвел. Пробегая по проходу между автомобилями, догоняет собаку, и они вместе оказываются рядом с «Уиндчейзером»[38] в тот самый момент, когда он дважды пикает. Зажигаются фары, гаснут. Снова зажигаются, словно дорожного монстра невозможно обнаружить в темноте без всей этой светотехники.
   И мгновенно Желтый Бок останавливается. Кертис следует ее примеру. Они смотрят друг на друга, на дверь, снова друг на друга, совсем как собака Аста и ее хозяин, детектив Ник Чарльз, в старом фильме «Тонкий человек».
   Владельцев «Уиндчейзера» мальчик не видит, но они, должно быть, рядом, раз открыли замки с пульта дистанционного управления. Скорее всего, они подходят с другой стороны дома на колесах.
   «Уиндчейзер» – не идеальный вариант, но шансы Кертиса устроиться на мягком сиденье другого автомобиля минимальны. С тем же успехом он может рассчитывать на то, что с автостоянки удастся удрать на ковре-самолете, в компании волшебной лампы и услужливого джинна.
   Опять же, выбирать времени нет. Как только суотовцы помогут агентам ФБР разобраться с ковбоями, опросят работников кухни и узнают, что ковбои гонялись за маленьким мальчиком, они вспомнят мальчика, который вместе с собакой стоял на автомобильной стоянке с пластиковым контейнером апельсинового сока в одной руке и пакетом сосисок в другой.
   И тогда жди беды.
   Кертис открывает дверь, собака запрыгивает внутрь, проходит пару шагов. Он поднимается следом, плотно закрывает за собой дверь. Пригибается, чтобы его не увидели через лобовое стекло. Кабина, с двумя большими креслами, по его правую руку, по левую – остальные помещения. Там царит тень, но света от фонарей на автостоянке, проникающего через лобовое стекло и лючки на крыше, хватает, чтобы Кертис мог без проблем ориентироваться в доме на колесах, продвигаясь к заднему борту. Тем не менее он все ощупывает выставленными перед собой руками, чтобы избежать сюрпризов.
   За камбузом и крошечной столовой – комбинированная ванная-прачечная. Тяжелое дыхание собаки в замкнутом пространстве гулко отдается от стен.
   Прятаться в маленьком туалете не резон. Владельцы «Уиндчейзера» только что покинули ресторан, возможно, отобедали аккурат перед тем, как началась заварушка. Одному из них наверняка захочется справить нужду, как только они выедут на автостраду.
   Кертис движется мимо раковины, сушилки, фена к высокой, узкой двери. За ней неглубокий чулан, забитый всякой всячиной. Он успевает закрыть дверь до того, как пришедшие в движение вещи посыпались на пол.
   Открывается дверь в передней части автомобиля, до Кертиса доносятся возбужденные голоса мужчины и женщины.
   Кто-то поднимается по ступенькам, под дополнительным весом скрипят половицы. Дверь ванной полуоткрыта, поэтому он не видит владельцев «Уиндчейзера». Они тоже не могут его видеть. Пока.
   Прежде чем один из них направился к туалету, чтобы облегчиться, Кертис открывает последнюю дверь и ступает в более густой сумрак, не подсвеченный слабой лампочкой в ванной. По его левую руку тускло поблескивают два прямоугольных окна, примерно так же фосфоресцирует в темноте экран выключенного телевизора, хотя окна чуть желтоватые.
   В кабине голоса звучат громче, более взволнованно. Оживает двигатель. Похоже, владельцы «Уиндчейзера» хотят первым делом покинуть зону боевых действий, а потом уже откликаться на зов природы.
   Дыхание собаки больше не сотрясает дом на колесах, она протискивается вперед, задев боком ногу Кертиса. Ее ничего не настораживает, значит, в темной комнате нет ничего подозрительного.
   Он переступает порог, тихонько закрывает за собой дверь.
   Контейнер с соком и пакет с сосисками кладет на пол, шепчет: «Хорошая собачка». Надеется, что Желтый Бок понимает, его слова – это приказ не есть сосиски.
   Он ощупью находит выключатель. Зажигает свет, чтобы освоиться в новой обстановке, и тут же гасит.
   Комната маленькая. Одна кровать и минимум пространства между ней и стенами. Встроенные тумбочки, в углу – ниша под телевизор. Две сдвижных зеркальных двери, за которыми, должно быть, шкаф, до отказа забитый вещами. Во всяком случае, мальчику и собаке туда не втиснуться.
   Разумеется, это небольшой коттедж на колесах, не замок. Тут нет укромных местечек, которых хватает в последнем. Ни тебе приемных, ни кабинетов, ни потайных ходов, ни глубоких подвалов, ни высоких башен.
   Переступая порог, Кертис это понимал. Не подозревал он, до этого момента, о другом: у дома на колесах нет двери черного хода. И выйти он сможет только через дверь, в которую входил. Или выпрыгнуть в окно.
   Но вытащить собаку через окно – труд не из легких. Быстро ретироваться с ней, пока изумленные хозяева будут стоять у двери в спальню с разинутыми от изумления ртами, не удастся. Желтый Бок, конечно, не датский дог, слава богу, но и не ши-тцу – китайская комнатная собачка. Кертис не сможет сунуть собаку за пазуху и с ловкостью супермена выбраться с ней через не такое уж большое окно.
   В темноте, когда «Уиндчейзер» трогается с места, Кертис садится на кровать и проводит рукой по ее низу. Вместо ножек нащупывает доску жесткого каркаса, на котором покоится матрац. Под такой кроватью может спрятаться только лист бумаги.
   Ревет клаксон «Уиндчейзера», внося свою лепту в какофонию звуков, доносящихся со всех сторон.
   Кертис подходит к окну, занавески раздвинули до него, выглядывает, видит стоянку грузовиков. Мимо нее катятся легковушки, пикапы, внедорожники, несколько домов на колесах, таких же больших, как «Уиндчейзер». Все водители жмут на клаксон, никто не обращает внимания на разметку, правила вежливости на дорогах напрочь забыты. Каждому не терпится вырваться на автостраду, вот они и мчатся, не разбирая дороги, пугая тех самых людей, которые только что чудом выскочили из-под колес обезумевшего трейлера, на котором прибыли суотовцы.
   В рев клаксонов, скрип покрышек, визг тормозов врывается новый звук, жесткий и ритмичный, сначала едва слышный, с каждой секундой он набирает силу. Словно чей-то меч режет воздух. Не просто режет, отрубает куски ночи. И эти отрубленные куски валятся на асфальт. Это не меч – лопасти, доходит до мальчика. Лопасти вертолета.
   Кертис находит задвижку, приоткрывает окно. Высовывает голову, изгибает шею, ищет источник звука. Теплый воздух пустыни обдувает лицо, играет волосами.
   Огромное небо, темное и широкое. Сияние натриевых ламп на автостоянке. Луна, круглая, как колесо.
   В небе Кертис не видит огней, имеющих искусственное происхождение, но стрекот лопастей вертолета нарастает, лопасти уже не режут воздух, а рубят его сильными, короткими ударами, словно топор дровосека расправляется со стволом дерева. Барабанные перепонки мальчика уже чувствуют, как меняется давление воздуха, то растет, то падает. Чувствуют это и обращенные к небу глазные яблоки.
   И наконец вот он, вертолет, проходит над «Уиндчейзером», очень низко, в каких-то пятнадцати футах над Кертисом, может, и ниже. Это не вертолет дорожной полиции, контролирующей движение на автостраде, не вертолет с репортерами, спешащими в гущу событий, даже не вертолет с комфортабельным салоном на восемь мест, которые так любят топ-менеджеры крупнейших корпораций. Нет, это боевой вертолет, огромный, черный, оснащенный всеми видами вооружения. Грозно стрекочут лопасти, один вид вертолета наводит ужас, нет никакой необходимости открывать огонь из пулеметов или пускать ракеты, хотя на борту, конечно, есть и то, и другое. От рева турбин вибрирует голова, зубы выбивают дрожь. В лицо бьет поток воздуха, насыщенный запахами горячего металла и машинного масла.
   Вертолет летит дальше, держа курс на комплекс зданий, а «Уиндчейзер» набирает скорость. Его водителю, как и всем остальным, не терпится вырулить на автостраду.
   – Скорее, скорее, скорее! – шепчет Кертис, потому что ночь вдруг меняется, превращаясь в колоссальное черное чудовище с миллионом ищущих глаз. Движение отвлекает, движение позволяет выиграть время, а время… не только расстояние… – ключ к спасению, к свободе. – Скорее, скорее. Скорее!

Глава 19

   К тому времени, когда Лайлани поднялась из-за кухонного стола, она уже стыдилась за свое поведение, честно признавала этот стыд, хотя и безуспешно пыталась назвать даже самой себе истинную причину стыда.
   Она говорила с полным ртом. Она съела второй кусок. Да, конечно, неумение вести себя за столом и обжорство – причины для смущения, но слишком незначительные для того, чтобы вызывать чувство стыда, если ты не относишься к тем людям, которые готовы драматизировать любую ситуацию, уверены, что головная боль – симптом бубонной чумы, и пишут отвратительные слезливые эпические поэмы о днях, когда ломаются ногти и выпадают волосы.
   Лайлани сама сочиняла отвратительные слезливые эпические поэмы о потерявшихся щенках и котятах, которых никто не хотел брать в дом, но тогда ей было шесть лет, максимум семь, свою жизнь она характеризовала одним словом – jejune. Слово это ей очень нравилось, потому что оно определяло ее жизнь как пресную, лишенную содержания, неинтересную, незрелую, а произносилось так, словно за ним скрывалось что-то утонченное, классное, умное. Она любила слова и вещи, у которых форма не совпадала с содержанием, потому что слишком многое в жизни оборачивалось таким же, каким и смотрелось: пресным, лишенным содержания, неинтересным, незрелым. Как ее мать, к примеру, как телевизионные шоу и фильмы и добрая половина занятых в них актеров, хотя, разумеется, не все, не Хейли Джоэль Осмент, красивый, тонко чувствующий, интеллигентный, очаровательный, лучащийся обаянием, божественный.
   Микки и миссис Ди пытались оттянуть уход Лайлани. Боялись за нее. Тревожились, что мать глубокой ночью порубит ее на куски или засунет чеснок ей в задницу, яблоко – в рот и испечет к завтрашнему обеду… пусть и не озвучили свои опасения.
   Девочка вновь заверила их, что ее мать не представляет опасности ни для кого, кроме себя. Конечно, когда они вновь будут колесить по стране, Синсемилла могла поджечь дом на колесах, заснув с косяком. Но она более не обладала способностью к насилию. Для насилия требовалось не только преходящее безумие или устойчивое сумасшествие, но и страсть. Если бы степень чокнутости могла определяться брусками золота, Синсемилла вымостила бы ими шестиполосную магистраль до страны Оз, но вот настоящей страсти в ней уже не осталось. Всякие и разные наркотики, которые она принимала как по отдельности, так и в одном флаконе, выжгли страсть дотла, оставив ей только зависимость.
   Миссис Ди и Микки тревожились и насчет доктора Дума. Разумеется, он представлял собой более серьезную, чем Синсемилла, опасность, потому что обладал заполненными до предела резервуарами страсти и каждую каплю этого чувства использовал для орошения своей любви к смерти. Он жил в цветущем саду смерти, обожая растущие там черные розы и воздух, напоенный ароматом гниения.
   Он также устанавливал правила, по которым жил, стандарты, которые не нарушал, процедуры, которым скрупулезно следовал во всех вопросах жизни и смерти. Поскольку он поставил перед собой цель так или иначе излечить Лайлани, прежде чем той исполнится десять лет, до самого дня рождения опасность ей не грозила. А вот накануне этого знаменательного дня, если она не поднимется в небо по зеленому левитирующему лучу, Престон «излечил» бы ее гораздо быстрее, чем инопланетяне, причем без использования их передовых, еще недоступных землянам технологий. До дня рождения Престон не мог задушить ее подушкой или отравить: это противоречило его этическому кодексу. А к последнему он относился так же серьезно, как истово верующий священник – к своей религии.
   Выходя из кухни Дженевы, Лайлани сожалела о том, что оставляет Микки и миссис Ди в глубокой тревоге за ее благополучие. Ей нравилось, когда разговор с ней вызывал у людей улыбку. Она всегда надеялась, что после ее ухода они подумают: «Ну до чего же славная девочка. Какая же она sassy». Sassy – в смысле веселая, находчивая, остроумная. А не наглая, грубая, дерзкая. Оставаться правильной sassy – задача не из легких, но, если удавалось с этим справиться, в голову ее собеседников никогда не приходила другая мысль: «Какая же она несчастная, эта девочка-калека, с увечной маленькой ножкой и деформированной маленькой ручкой». В этот вечер Лайлани чувствовала, что перешла границу между правильной и неправильной sassy, и Микки, и миссис Ди остались не столько в восхищении от ее ума, как в печали о ее судьбе.
   Конечно, и эта неудача не являлась причиной ее стыда, но ей так не хотелось докапываться до истины, что, пересекая темный дворик, она попыталась отвлечься глупой шуткой. Прикинувшись, будто розовый куст тянется к ней своими ветками, усеянными шипами, без единого цветка, она повернулась к нему, сложила руки крестом и воскликнула: «Назад! Назад!» – словно отгоняя вампира.
   Лайлани искоса глянула на трейлер Дженевы, чтобы увидеть, оценили ли по достоинству ее представление, и поняла, что оглядываться не следовало. Микки стояла на траве у ступенек, миссис Ди – в дверном проеме, и даже практически в полной темноте Лайлани увидела, что на лицах обеих по-прежнему написана тревога. Не просто тревога. Глубокая печаль.