Еще раз бросив взгляд на жука, Фрэнк вздохнул:
   — Хоть я в этой истории ни черта не понимаю, но в одном убежден: я лопал в беду. Да еще в какую беду. Страшно Бобби вздрогнул.
   — Беда, — задумчиво повторил он, как бы разговаривая сам с собой.
   Джулия поставила банку на стол и объявила:
   — Фрэнк, мы займемся вашим делом.
   — Вот и отлично, — произнес Клинт и выключил магнитофон.
   Бобби повернулся от стола и двинулся к уборной, бросив на ходу:
   — Джулия, можно тебя на пару слов?
   Они уже третий раз за день уединялись в туалете. Бобби снова закрыл дверь и включил вентилятор.
   Лицо его стало совсем серым, теперь оно напоминало детальный карандашный портрет, даже веснушки поблекли. Обычно веселые голубые глаза смотрели невесело.
   — Ты спятила? — напустился он на Джулию. — Зачем ты сказала, что мы возьмемся за это дело? Джулия уставилась на него в изумлении.
   — Ты же сам хотел!
   — Ничего подобного.
   — Вот как? Значит, я ослышалась. Сера набилась в уши. Прямо не сера, а цемент.
   — Этот тип сумасшедший! С ним лучше не связываться.
   — Надо мне сходить к врачу, пусть прочистит уши.
   — Все его небылицы...
   Джулия подняла руку, оборвав мужа на полуслове. Опомнись, Бобби. Жук — не выдумка. Откуда он взялся? Я такого даже на картинках не видела.
   — А деньги? Он же наверняка их украл.
   — Фрэнк не вор.
   — Что? Кто тебе сказал? Господь бог? Больше некому. Ведь Поллард у нас и часа не пробыл.
   — Ты прав, — согласилась Джулия. — Мне сказал господь бог. А я привыкла его слушаться. Потому что ослушников он наказывает — насылает на них стаи саранчи или спалит волосы молнией. Послушай, Фрэнк такой несчастный, такой беззащитный. Мне его жаль, понимаешь?
   Закусив губу, Бобби пристально разглядывал жену.
   Наконец он произнес:
   — Видишь ли, нам так хорошо работается вместе, потому что мы друг друга прекрасно дополняем. Что не дается мне, легко дается тебе, с чем не справляешься ты, с тем легко справляюсь я. Мы во многом несхожи, но потому нас и тянет друг к другу, как разные полюса магнита.
   — К чему ты это?
   — Вот и в работе у нас разные побуждения. Мне нравится помогать людям, которые ни за что ни про что попадают в переплет. Люблю, когда добро торжествует. Фразочка прямо как из комикса, но я от чистого сердца. А тобой движет желание искоренять зло. Да нет, мне тоже приятно, когда какому-нибудь мерзавцу дадут по шапке и заставят плакать горючими слезами. Но для меня это не так важно, как для тебя. И ты тоже с радостью помогаешь невинным, попавшим в беду, но у тебя это на втором плане, главное — кого-нибудь прищучить. Наверно, так ты даешь выход своей ярости, которую вызвало убийство матери.
   — Бобби, если мне вздумается разобраться в своих мыслях и чувствах, я буду искать помощи в кабинете психоаналитика, а не в сортире.
   Когда Джулии было двенадцать лет, ее мать оказалась в числе заложников, захваченных преступниками при ограблении банка. Бандиты одурели от наркотиков и не знали жалости. Из шести заложников в живых остался лишь один. Этим счастливцем была не мать Джулии.
   Бобби отвернулся к зеркалу, словно не решался взглянуть жене в глаза.
   — Я веду вот к чему. Сейчас ты вдруг начинаешь рассуждать, как я. Это не к добру. Ты нарушаешь равновесие. Так наш союз потеряет прочность, а ведь только благодаря ей мы и держимся. Держимся и побеждаем. Тебе приглянулось это дело потому, что оно такое увлекательное, есть над чем поломать голову. И еще тебе жаль Фрэнка, ты хочешь ему помочь. А где же твоя обычная ярость? Почему она молчит? Я тебе скажу почему. Ей не на кого выплеснуться. Злодеев-то нет. Правда, Фрэнк уверяет, будто в ту ночь за ним кто-то гнался, но как знать, не померещилось ли ему. В общем, злодея под рукой не оказалось, ярость молчала, и пришлось мне самому и так и эдак тебя уламывать. И что же? Теперь ты меня уламываешь! Что-то тут не так. Ни к чему хорошему это не приведет.
   Джулия внимательно выслушала этот монолог, глядя в глаза мужа, отраженные в зеркале, и заметила:
   — Нет, не из-за этого ты беспокоишься.
   — Чего ты?
   — Ты же мне просто зубы заговариваешь. Что тебя тревожит?
   Бобби сверлил глазами отражение жены, но она выдержала его взгляд.
   — Ну расскажи, Бобби, — улыбнулась она. — У нас ведь нет друг от друга тайн.
   Бобби в зеркале казался жалким подобием Бобби настоящего. Настоящий Бобби, ее Бобби, — сильный, жизнерадостный, энергичный. Но из зеркала на нее смотрел бледный, почти сломленный человек, осунувшийся от постоянной тревоги.
   — Расскажи, — не отставала Джулия.
   — Помнишь прошлый четверг? Утром мы проснулись. Дул “санта-ана”. Мы занялись любовью. Помнишь?
   — Помню.
   — Вот после этого.., у меня появилось странное, жуткое предчувствие, что я потеряю тебя, что в этом ветре кроется какая-то сила, которая подбирается к тебе.
   — Ты мне говорил, когда мы сидели в “Оззи” и болтали о музыкальных автоматах. Но буря кончилась, и никто меня не утащил. Вот она я — цела и невредима.
   — В ту же ночь мне приснился страшный сон. Да так отчетливо, прямо как наяву.
   Бобби рассказал Джулии про домик у океана, про музыкальный автомат на сыром прибрежном песке, про громоподобный внутренний голос, твердивший:
   "ИДЕТ БЕДА, ИДЕТ БЕДА!”, про кислотное море, которое поглотило их обоих, разъело плоть и утащило останки в пучину.
   — У меня прямо сердце замерло. Ты себе не представляешь, до чего я все это отчетливо видел. Это звучит глупо, но жизнь и то выглядит менее реальной, чем этот сон. Проснулся, а сам дрожу как осиновый лист. Тебя я будить не стал. И вообще, решил ничего тебе не рассказывать — зачем зря пугать? Кроме того.., кроме того, бояться снов — это уж последнее дело: я же не дитя малое. Больше этот кошмар не повторялся. Но с тех пор — и в пятницу, и в субботу, и вчера — на меня нет-нет да и нападет тревога: а если с тобой и впрямь случится беда? И вот сегодня Фрэнк сказал, что он попал в беду. И добавил: “Да еще в какую беду”. Я мигом вспомнил свой сон. Джулия, это дело наверняка грозит нам бедой, которую я видел во сне. Ей-богу, не стоит нам за него браться, а?
   Джулия не сводила глаз с Бобби в зеркале. Как бы его ободрить? Ну, поскольку они поменялись ролями, ей надо действовать так, как стал бы действовать на ее месте Бобби. Логика, доводы рассудка — это по ее части, а Бобби попытался бы разогнать ее страх шутками и комплиментами.
   Вместо прямого ответа Джулия сказала:
   — Раз уж мы так разоткровенничались, позволь и мне поделиться своими заботами. Знаешь, что у меня не идет из головы? Твоя привычка плюхаться на стол на глазах у потенциальных клиентов. Если бы я садилась на стол — это еще куда ни шло. Кое-кто из клиентов так бы и растаял. Особенно если я надену мини-юбку. Ноги у меня красивые, это факт. Но ты-то юбок не носишь, ни мини, ни макси. И потом, не с твоими конечностями обольщать клиентов.
   — При чем тут стол?
   — А при том, — Джулия отвернулась от зеркала и посмотрела на мужа в упор. — Чтобы сэкономить средства, мы арендовали для агентства семь комнат вместо восьми. Когда сотрудники разместились, оказалось, что нам с тобой достался один кабинет на двоих. Ладно. Комната просторная, для двух столов места хватит. Но ты объявляешь, что обойдешься без стола. Дескать, стол — это казенщина. Тебе нужна только кушетка, чтобы было где растянуться, когда разговариваешь по телефону. Но стоит в кабинете появиться клиенту — и ты вспрыгиваешь на мой стол.
   — Джулия.. — Пластик на столе прочный, все выдержит. Но если ты и дальше будешь его протирать, на столе рано или поздно появится вмятина от твоей сиделки.
   Не встретив в зеркале взгляда жены, Бобби, хочешь не хочешь, вынужден был тоже повернуться к ней лицом.
   — Ты слышала, что я тебе говорил про сон?
   — Только ты пойми меня правильно, Бобби. Задница у тебя что надо, но иметь ее отпечаток у себя на письменном столе мне, право же, не хочется. Туда будут скатываться карандаши, забиваться пыль.
   — Что ты несешь?!
   — Поэтому ставлю тебя в известность, что я намерена подключить свой стол к электросети и в случае необходимости врубать ток. Попробуй только еще раз примоститься на моем столе — и узнаешь, каково приходится мухе, когда она садится на оголенный провод.
   — Вот шебутная! Чего это ты расходилась?
   — Нервишки шалят. Давненько не наказывала всяких негодяев. Не на кого выплеснуть злость.
   — Эй, погоди, — догадался Бобби. — Да ты вовсе не шебутная.
   — Разумеется.
   — Это ты меня передразниваешь!
   — Правильно, — Джулия поцеловала мужа в правую щеку и потрепала по левой. — А теперь давай вернемся и скажем Фрэнку, что мы согласны.
   Она распахнула дверь и вышла из туалета.
   Бобби только рот раскрыл.
   — Ну что ты будешь с ней делать? — пробормотал он и последовал за Джулией.
   Тени жались по углам комнаты, как монахи по кельям, а янтарные отсветы трех ламп чем-то напоминали Джулии таинственное мерцание выстроившихся рядком церковных свечей.
   На столе вокруг горстки красных камней по-прежнему разливалось багровое сияние.
   Дохлый жук, поджав лапки, по-прежнему лежал в своей банке.
   — Клинт уже сообщил вам о порядке оплаты? — спросила Джулия Полларда.
   — Да.
   — Отлично. В качестве аванса нам понадобится десять тысяч на расходы.
   За окном из разодранного брюха тучи сверкнула молния. Истерзанные небеса наконец прорвало: по стеклу застучал холодный дождь.



Глава 26


   Лилли проснулась три часа назад. Вот уже час, перенеся часть своего сознания в тело ястреба, она летала в поднебесье, взмывала ввысь, подхваченная ветром, камнем падала на добычу. Распахнутое небо было почти такой же реальностью для нее, как и для ястреба, в тело которого вселился ее разум. Вместе с птицей она скользила по воздушным потокам, с легкостью рассекала воздух между нависшими серыми тучами и видневшейся далеко внизу землей.
   Другая часть ее сознания пребывала вместе с телом в сумрачной спальне. Был понедельник, день еще не погас, а днем сестры обычно спали, чтобы не тратить на сон лучшее время суток — ночь. В их комнате на втором этаже стояла двухспальная кровать. Сестры располагались на ней бок о бок, а чаще — обнявшись. Сейчас Вербена лежала голая ничком, отвернувшись от сестры и прижавшись к ней ягодицами, и сквозь сон что-то невнятно бормотала в подушку. Даже уносясь с ястребом в небеса, Лилли чувствовала тепло, исходящее от сестры, и прикосновение гладкой ее кожи, слышала ее мерное посапывание и сонное бормотание, вдыхала явственный запах ее тела. Долетали до нее и другие запахи: запах пыли, затхлый запах длинных, давно не стиранных простыней и, конечно, кошачий запах.
   Но не только обонянием ощущала она присутствие кошек, которые разлеглись тут же на кровати и на полу (одни спали, другие лениво вылизывали шерсть). Лилли буквально жила их жизнью. Часть ее сознания обитала в бледном человеческом теле, часть парила в небе с пернатым хищником, а часть переселилась в кошек. После гибели бедняжки Саманты их осталось двадцать пять. В одно и то же время Лилли воспринимала все вокруг посредством своего тела, чувствовала мир так, как чувствует его ястреб, и вдобавок ей служили пятьдесят глаз, двадцать пять носов и языков и сотня лап кошачьей стаи. Собственный запах она обоняла и своим носом, и носами всех двадцати пяти кошек. Легкий душок мыла, оставшийся после вчерашней ванны, слабый, щекочущий аромат лимонного шампуня, кисловатый залах, остающийся после сна, доносящийся изо рта запах лука, сырых яиц и сырой печенки, которые Лилли ела утром, прежде чем отправиться спать.
   Нюх у кошек тоньше, чем у нее, и на них эти запахи действовали иначе, чем на саму Лилли. Природное благоухание ее тела казалось им непривычным, но небудоражащим, загадочным, но знакомым.
   Кроме того, Лилли могла обонять, осязать, видеть и слышать через органы чувств сестры. Она без труда перемещала свое сознание в тела животных и возвращала в свое тело, но единственный человек, с которым у Лилли имелась такая связь, это Вербена. Неразрывная связь установилась между близняшками с самого рождения. Если из тела кошки или ястреба Лилли выбиралась запросто, то освободиться от восприятия сестры ей не дано. К тому же, вселяясь в тела животных, она подчиняла их своей воле. С Вербеной совсем не так. Это отношения не кукольника и марионетки, но особая, неземная связь.
   Лилли жила на слиянии разных потоков восприятия, через несметные органы чувств других существ ее захлестывали звуки, запахи, цвета. Еще в раннем детстве мощный наплыв ощущений так ошеломил ее, что, не совладав с ними, она замкнулась в себе и некоторое время жила лишь в своем сокровенном мирке, богатом сочными, многообразными впечатлениями. Позднее она все-таки научилась противостоять этому напору и управлять им. Лишь тогда у нее возникло желание выглянуть за пределы своего внутреннего мира и общаться с окружающими. Поэтому говорить Лилли начала только в шесть лет. И все же окончательно выбраться из этого глубокого и бурного потока невыразимых ощущений на сухой берег, где обитают обычные люди, Лилли так и не удалось. Хорошо хоть, что она более или менее успешно овладела искусством объясняться с матерью, Золтом и другими.
   А вот Вербена так и не научилась общаться с людьми столь же свободно, да и едва ли научится. Она предпочла навсегда остаться в мире чувств, не слишком стремилась упражнять и развивать свой интеллект или же просто им пренебрегала. Говорить она вовсе не умела, все люди, кроме сестры, вызывали у нее разве что вялый интерес. Она радостно отдавалась буйству ощущений, которые взметала в ее душе кипящая вокруг жизнь. Она скакала с белками, летала с ястребами и чайками, томилась от похоти вместе с кошками, рыскала и охотилась с койотами, пила студеную воду из ручья с енотами и полевыми мышами, переносилась в сознание суки во время течки, когда на нее взбираются кобели, трепетала от ужаса вместе с загнанным кроликом и проникалась хищным возбуждением преследующей кролика лисы. Такого разнообразия впечатлений не знал больше ни один человек, кроме Лилли. Вербена отказалась от будничного, сравнительно спокойного существования и с головой ушла в мятежную, неизменно волнующую жизнь дикой природы.
   Сейчас Вербена спала, однако и ее сознание вместе с сознанием Лилли отчасти перенеслось в тело парящего ястреба: даже сон не обрывал связи сестер с живыми существами. Неустанные потоки ощущений мелких тварей не только составляли саму жизнь сестер, но и питали их сны.
   Кружа под грозовыми тучами, которые делались все мрачнее и мрачнее, ястреб пролетал над каньоном, проходившим по земельному участку Поллардов.
   Далеко внизу, в завалах измятых высохших шаров перекати-поля, среди колючих зарослей утесника из укрытия выскочила жирная мышь. Она припустилась по каньону, осторожно следя, не подстерегает ли на земле враг. О смертельной опасности, грозящей с неба, она не подозревала.
   Ястреб инстинктивно догадался, что хлопанье крыльев, даже далекое, спугнет мышь и она юркнет в первую попавшуюся щель. Он бесшумно закинул крылья назад, почти совсем сложил их и ринулся вниз, на добычу. Лилли уже не раз случалось падать вместе с птицей с огромной высоты на дно глубоких расселин, но у нее опять захватило дух и, хотя на самом деле она преспокойно лежала на спине в своей постели, внутри все перевернулось, душу захватил животный страх, и она издала пронзительный ликующий вопль.
   Лежавшая рядом Вербена тоже тихо вскрикнула. Мышь застыла, почуяв близкую беду, но так и не поняла, откуда она надвигается. У самой земли ястреб резко раскинул крылья, ощутив упругость воздуха и вовремя удержав падение. Тело его качнулось вниз, он вытянул лапы, разжал когти. От резкого взмаха крыльев мышь опомнилась, сорвалась с места, но поздно: ястреб уже закогтил ее.
   За миг до нападения Лилли, не покидая тела ястреба, перенеслась в тело мыши. Теперь она испытывала и ледяную радость охотника, и жгучий ужас жертвы. Вместе с ястребом она чувствовала, как сильные, острые когти пронзают шкурку и впиваются в пухлое тельце зверька; вместе с мышью она вздрогнула от колючей боли и почувствовала, как цепкие когти разрывают ей внутренности. Птица взглянула на зажатого в когтях зверька и затрепетала от своего необъятного могущества и силы. Теперь она сможет снова утолить голод. Далеко по каньону разнесся победный клекот. Оказавшись в когтях крылатого супостата, мышка, жалкая и беспомощная, была поражена цепенящим страхом, таким нутряным, что удивительным образом граничил с самым изысканным чувственным наслаждением. Мышка заглянула в стальные, безжалостные глаза птицы и перестала биться, обмякла, покоряясь неизбежной смерти. Она видела, как ястреб заносит над ней ужасный клюв, понимала, что птица раздирает ее плоть, но боли уже не было. Зверьком овладела смиренная отрешенность, которая на миг сменилась исступленным блаженством, и — пустота. Ястреб закинул голову, заглатывая кровавые кишки и теплые ошметки мяса.
   Лилли перевернулась на бок, лицом к сестре. Возбуждение ястреба передалось Вербене, она пробудилась и погрузилась в объятия Лилли. Прижавшись бедрами, животами, грудями, близнецы дрожали безотчетной дрожью. Дыхание Лилли согревало нежную шею Вербены, но благодаря нерасторжимой связи с сознанием сестры она и сама чувствовала свое дыхание на ее коже. Сестры издавали невнятный лепет, льнули друг к другу. Только когда ястреб, оторвав от мышиной шкурки последний клочок кровавого мяса, взмахнул крыльями и взвился в небо, дыхание сестер стало ровнее.
   Внизу раскинулись владения Поллардов. Миртовая изгородь, видавший виды особняк с островерхой шиферной крышей, купленный лет двадцать назад “Бьюик”, который прежде принадлежал матери и на котором теперь изредка ездит Золт; на тесных, неухоженных клумбах вокруг обветшалого заднего крыльца то там то сям пестреют красные, желтые и лиловые примулы. А к северо-востоку от дома, у самой границы участка, Лилли заметила Золта.
   Все так же сжимая Вербену в объятиях, покрывая ее шею, щеки и висок сладкими поцелуями, Лилли направила ястреба в сторону брата. Ястреб принялся описывать круги над Золтом. Его глазами Лилли видела, что брат, повесив голову, застыл над могилой матери. Сколько уже лет прошло после ее смерти, а он все убивается.
   Лилли не скорбела о матери. Мать была для нее такой же чужой, как и прочие люди, и Лилли приняла ее смерть с полным равнодушием. Даже Золт ей ближе — ведь он так много умеет. Но близость близости рознь. Лилли слишком плохо его знает, а значит, не очень-то он ей и дорог. Как можно по-настоящему сблизиться с человеком, если ты не в силах проникнуть в его сознание, жить с ним, жить его чувствами. Именно такая непостижимая близость привязывала ее к Вербене, ею окрашены отношения Лилли с животными и птицами, населяющими этот мир. Без этой живой подспудной связи душа Лилли была закрыта. А кого не любишь, того и не оплакиваешь.
   Кружащий в небе ястреб видел, как Золт рухнул на колени возле могилы.



Глава 27


   Понедельник. Вечереет. Томас сидит за столом. Складывает стихи из картинок.
   Ему помогал Дерек. Думал, что помогает. Он рылся в коробке с вырезками. Выбирал картинки и давал Томасу. Подойдет картинка — Томас обрежет ножницами и наклеит. Но чаще картинки были не те. Тогда Томас откладывал их в сторону и просил другую. И так, пока Дерек не подберет нужную.
   Он скрывал от Дерека страшную правду. Страшная правда заключалась в том, что Томас хочет складывать стихи сам. Но Дереку говорить нельзя: обидится. Он и так обиженный. Его судьба обидела. Он глупее Томаса, а быть глупым обидно. И с виду он глупее, а это еще обиднее. Лоб у него покатый, нос плоский — хуже, чем у Томаса. И голова сплюснутая. Вот такая страшная правда.
   Потом стихи надоели, и они пошли в комнату для настольных игр. Там случилась неприятность. Дерека обидели. И он заплакал. Обидела девочка. Мэри. В комнате для настольных игр.
   В углу играли в стеклянные шарики. Кто-то смотрел телевизор. А Томас и Дерек сидели на кушетке. Когда к ним подходили, они Общались. Им в интернате всегда говорили: “Общайтесь, Общайтесь...” А когда Общаться было не с кем, Томас и Дерек смотрели на пересмешников в кормушке за окном. Пересмешники на самом деле не пересмеивались, а только сновали туда-сюда. Так интересно... А Мэри — она в интернате новенькая — не сновала, и смотреть на нее неинтересно. Зато она всех пересмеивала. Нет, болтала. Все время болтает и болтает.
   Мэри разбиралась в курах <КУР — коэффициент умственного развития. Критерий оценки умственных способностей, применяющийся в ряде стран.>. Она говорит, что кур — это очень важно. Может, правда. Томас не знал, кто такой кур. Он много чего важного не знает. Про курицу знает, а про кура — нет. Может, это курицын муж? Мэри говорит, у нее кур очень высокий для дауна.
   — Я дебил с высокими показателями, — сказала Мэри, довольная-предовольная.
   Томас не знал, что такое дебил. Но у Мэри ничего высокого не было. Она толстая сутулая коротышка.
   — Ты, Томас, наверно, тоже дебил, но у тебя показатели ниже. Я почти нормальная, а тебе до нормального далеко.
   Томас растерялся.
   Дерек, видно, еще больше растерялся.
   — А я? Я не дебил, — сказал он и покачал головой.
   Дерек говорил хриплым голосом, иногда слов было не разобрать.
   — Я не дебил. Я ковбой. — Он улыбнулся. — Ковбой.
   Мэри захохотала.
   — Никакой ты не ковбой. И никогда не будешь ковбоем. Ты знаешь кто? Ты, наверно, имбецил.
   Томас и Дерек не поняли это слово, попросили повторить. Мэри повторила, но они все равно не поняли. Совсем как про кура.
   — Есть нормальные люди, — объяснила Мэри, — а есть глупее их, дебилы. А глупее дебилов — имбецилы. А еще глупее — идиоты. Вот я — дебил с высокими показателями. Я здесь долго не останусь. Буду хорошо себя вести, работать над собой и когда-нибудь вернусь в пансионат для выздоравливающих.
   — Во что? — спросил Дерек. Томас тоже хотел переспросить.
   Мэри засмеялась.
   — То есть буду жить почти как нормальные люди. А ты никогда не сможешь, имбецил чертов.
   Теперь Дерек сообразил, что она издевается и смотрит на него свысока. Ему стало обидно, он не удержался — заплакал. Покраснел и заплакал. А Мэри гадко улыбалась и задирала нос, как будто ей дали какой-то важный приз. И как ей не стыдно говорить такое нехорошее слово — “чертов”. А ей не стыдно. И то, другое слово — “имбецил” — тоже, видно, нехорошее. А она его все повторяла. Дерек заплакал и убежал. А она вслед кричала: “Имбецил, имбецил!"
   Томас пошел к себе в комнату искать Дерека. Дерек заперся в стенном шкафу и скулил. Пришли санитарки, стали уговаривать, а он не выходит. Они уговаривали, уговаривали, и он наконец вышел, а сам все плачет. И тогда им пришлось Впрыснуть ему Лекарство. Когда заболеешь — например, когда у тебя Гриб, — санитарки просят Принять Лекарство. Это значит проглотить таблетку. Таблетки разные: большие, маленькие, и форма у них разная, и цвет. А Впрыснуть Лекарство — это когда колют иголкой, это больно. Томас всегда вел себя хорошо, и ему ни разу не Впрыскивали. А Дерек тихий, но иногда он начинал очень себя не любить, и тогда он все плакал и плакал и даже бил себя по лицу, прямо до крови — бил, бил, пока ему не Впрыскивали Лекарство, Чтобы Успокоился. Больше Дерек никого не бил, он добрый, но, Чтобы он Успокоился, его иногда приходилось даже усыплять. Так и в этот день, когда Мэри, дебил с высокими показателями, обозвала его имбецилом.
   Дерек уснул, а одна санитарка села за стол рядом с Томасом. Ее звали Кэти. Томас любил Кэти. Она старше Джулии, но младше, чем у людей бывают мамы. Она красивая. Не такая красивая, как Джулия, но все равно. У нее красивый голос, и ей не страшно смотреть в глаза. Она взяла Томаса за руку и спросила, как он. Он сказал — хорошо. Но на самом деле ему было совсем не хорошо. Она догадалась. И стала с ним разговаривать. И Томасу стало лучше. От того, что они Общались.
   Она рассказала про Мэри. Чтобы он на Мэри не сердился. И от этого Томасу стало еще лучше.
   — Мэри очень несчастная, Томас. Она одно время жила в большом мире, в пансионате для выздоравливающих, даже немного работала и сама зарабатывала на жизнь. Она очень старалась быть как все, но ничего не выходило. Ей пришлось нелегко, и в конце концов ее снова поместили в интернат. Она и сама, наверно, жалеет, что обидела Дерека. Просто она очень собой недовольна, вот и хочет доказать себе, что не такая уж она ущербная — есть люди ущербнее ее.
   — Я тоже однажды живу.., жил в большом мире.
   — Знаю, голубчик.
   — С папой. А потом с сестрой. И с Бобби.
   — Тебе там понравилось?
   — Иногда.., было страшно. А с Джулией и Бобби... тогда понравилось.
   Дерек посапывал в кровати. Настал уже совсем вечер. Небо затянули тучи-кучи.
   В комнате всюду тени. Горит только настольная лампа. При этом свете Кэти такая красивая. У нее кожа прямо как розовый атлас. Томас знал, что такое атлас — у Джулии когда-то было атласное платье.
   Томас и Кэти помолчали. Потом Томас сказал:
   — Иногда бывает трудно.
   Кэти положила руку ему на голову. Погладила по волосам.
   — Я знаю, Томас, знаю.
   Она добрая. А Томас почему-то взял и заплакал. Непонятно: она добрая, а он плачет. Может, потому и плачет, что она добрая.
   Кэти подвинула кресло поближе. Томас наклонился к ней. Она его обняла. А он плакал и плакал. Не горько-прегорько, как Дерек. Тихо. Но остановиться не мог. Хоть и старался. Плачет, как глупый. А глупым быть так не хочется.