Страница:
Как можно тише Просвиркин закрыл стальную дверь и влетел на пятый этаж. Там позвонил в квартиру № 49. В двери звонко щелкнул замок, и она отворилась. Просвиркин дернул ручку на себя и застыл на месте: в прихожей никого не оказалось, если не считать здорового таракана, собирающегося взобраться на косяк. Капитан спешно проследовал в зал. Обстановка поразила его сильнейшим образом так, что Иннокентий Алексеевич издал восклицание. В комнате царил полумрак, освещаемый только свечами, коих было примерно двадцать штук или больше. Свечи были везде: на столе, покрытом красной материей с золотым подбоем, на полностью спрятанном под черным покрывалом телевизоре, на трельяже, буфете, и даже в левом углу возле задрапированного красными шторами окна стоял напольный канделябр и источал свет. На столе находилось с полдюжины пыльных бутылок с поблекшими этикетками, стояло четыре золотых кубка, несколько серебряных блюд с дымящимся и распространяющим соблазнительный дух мясом. Стулья, которые стояли вокруг стола, никогда Просвиркин не видел. Их имелось шесть штук, причем два стула с высокими спинками, скорее всего можно было отнести в область кресел. Они все имели подлокотники, и с них свисали плащи черные с серебряной оторочкой. На буфете подле пятисвечия покоились четыре стальные шпаги с усыпанными драгоценными камнями рукоятями. Стеклянные полки буфета вместо привычных здесь сервизов и хрустальных бокалов были заполнены пыльными томами, на корешках коих имелись перевернутые пятиконечные звезды.
Большое количество антикварных вещей настолько поразило капитана, что тот даже растерялся и не знал, что ему предпринять в столь неестественной ситуации.
Вдруг над его головою прошелестело что-то. По воздуху пронеслась птица и уселась на телевизор подле семисвечия. Птица оказалась попугаем. Левый глаз птицы сощурился, отчего она произвела на ошарашенного Просвиркина впечатление мыслящего существа.
—Чем могу служить?— наглым и отвратительно скрипящим голосом произнес попугай.
Просвиркин молчал, не желая, видимо, разговаривать с птицей.
—Вы немой?— не отставал нахальный попугай.
—Не твой,— огрызнулся капитан.
—Чего вам надо?!— всё более раздражаясь, повторила птица.
—Хотелось бы знать, что всё это значит?— задумчиво проговорил приходящий в себя Просвиркин.
—Виконт!— вдруг проорал попугай,— чего ему надо?!
На этот зов прибежал невесть откуда взявшийся рыжий с отвратительной рожей. Он глянул в глаза Иннокентия Алексеевича своими блестящими и зелеными и произнес носовым голосом:
—Просвиркин, чем могу служить? Чего это ты звонил?
—Я требую объяснений!— Просвиркин повысил голос.
—А каких, собственно?— гаркнул с телевизора попугай.
—Да,— подтвердил Виконт,— каких?
—Где Семечкин?!
—Где-где.— Рыжий гад повернул стул и сел.— Натурально, в психушке. И ты туда хочешь? Могу устроить в комфортную палату. Хотя там самое место твоей жене.
Боле не вступая ни в какие разговоры и пререкания, капитан милиции потянулся к кобуре и мигом выдернул пистолет. Наведя его на голову Виконта, спокойно сказал:
—Вот теперь ты будешь повежливей.
—Караул!— крикнул дурным голосом попугай и повалился за телевизор.
А рыжий гад помахал перед дулом указательным пальцем и произнес угрожающе:
—Не раздражай меня, Просвиркин, пожалеешь.
—Молчать! Руки за голову!— скомандовал Иннокентий Алексеевич.
Рыжий вытащил левой рукою из-за спины револьвер и в свою очередь направил на капитана. Просвиркин пальнул. Пальнуть-то он пальнул, но уставился на рыжего непонимающими ничего глазами. А потом осмотрел свой «Макаров». Собственно, пистолет выстрелил; был грохот, съездивший по ушам, был сном рыжего пламени, только пуля пролетела сквозь голову рыжего, не причинив ему никакого ущерба, и снесла горлышко стоявшей на столе бутылке.
Тут за спиною Просвиркина раздался еще один голос:
—Ты чего это шумишь?
Повернувшись, Иннокентий Алексеевич увидел тощего человека и тут же отнес его к этой компании. Тощий был облачен в черное трико и пеструю рубаху с закатанными рукавами. Имел он отвратительную рожу с совершенно невозможными усами и козлиною бородкой. В правой руке тощего блестела сковорода. Просвиркин направил пистолет на обладателя бородки и пальнул в него. Никакого эффекта. Пуля продырявила обои за тощим в прихожей и застряла в штукатурке. Видимо это вывело тощего из себя, и он, не вступая ни в какие разговоры, размахнувшись правой рукой, шумно и страшно двинул сковородой по голове Иннокентия Алексеевича. Тот охнул, пистолет звякнул у ног. Иннокентий упал на бок и затих в таком положении: тело находилось на диване, а ноги в тапочках— на полу.
Раздался вдруг телефонный звонок,— трещал аппарат, располагавшийся на телевизоре.
—Я слушаю.
Глава V
В восемь часов вечера, в то время, когда происходила словесная дуэль между рыжим гадом и капитаном милиции, хлопнула дверь четвертого подъезда дома № 33 по улице Морриса Тореза. Это возвращалась с работы многострадальная супруга Николая Андреевича Семечкина— Клавдия Ильинична. Оставив служебное место своей запоздалой сменщице, Клавдия Ильинична, совершенно уставшая и измотанная, заторопилась домой.
Она медленно преодолевала ступеньки, поднимаясь на пятый этаж. Проходя мимо квартиры № 47, Семечкина услышала странный хлопок, за которым последовал еще один, погромче. Звуки доносились откуда-то сверху. Она спешно поднялась еще на один пролет и собственным ключом открыла дверь своей квартиры. Щелкнула выключателем в прихожей, прошла в зал и там включила свет. Ей на мгновение показалось, что что-то изменилось со времени ее ухода. Однако всё это находилось на уровне чувств, ибо в обстановке квартиры изменений никаких не имелось. Только у телевизора трезвонил телефон. Семечкина прошла в сапогах в комнату и сняла трубку с аппарата.
—Слушаю,— немного недовольно сказала она и услышала знакомый голос Просвиркиной:
—Клав, здравствуй. Мой у тебя?— услышала Семечкина голос соседки.
Клава почему-то огляделась, и брови ее взлетели вверх, как только она увидела, кто лежит на диване.
—Я… это… Нет,— наконец выдавила Семечкина и бросила трубку.
А с дивана послышался стон потерянного своей женой капитана.
—Что ты здесь делаешь?— Вполне резонный вопрос заставил Просвиркина подняться.
—Здрасьте,— сказал еще мало что понимавший Иннокентий Алексеевич и, недоумевая по поводу изменившейся обстановки, осмотрелся.
—Как ты сюда попал?— Ошалевшая Семечкина пыталась понять, что здесь делает Просвиркин. Наконец, найдя единственно верное объяснение, она с усмешкою произнесла:
—А-а, понимаю, мой алкоголик пьет уже не один. Что ж, поздравляю, товарищ капитан.
Капитан осознал, в какой скверной истории оказался, и тут же стал извиняться:
—Извини меня, я,— он глянул на часы,— позвонил тебе, но тебя не было дома, а трубку сняла какая-то женщина. Она вела себя очень странно. Я поднялся и позвонил. Дверь…— и Иннокентий Алексеевич рассказал всё, что с ним случилось, честно, ничего не утаивая и даже (что очень редко было с ним) ничего не преувеличивая и не умаляя.
—Умнее ничего не мог придумать?— Семечкина была терпеливой, но отнюдь не легковерной. Выслушав весь рассказ милиционера до конца, она натурально в него не поверила, назвав про себя сумасшедшим бредом.
—Так и было,— оправдывался Просвиркин.
—Да? А кровь тебя пить не заставляли?— Семечкина взяла стул и села.— Где же твой пистолет, из которого ты чуть не ухлопал двоих?
Просвиркин оглядел пол подле дивана; пистолета не было. После стал шарить по брюкам. Но не брюки были на нем, а хлопчатобумажное синее трико. Одежда была домашняя. Ни о какой кобуре с пистолетом и речи быть не могло. Иннокентий Алексеевич побледнел, и темные мыслишки о поехавшей раньше времени крыше закопошились в мозгу. Пистолет был? Был. Просвиркин даже чувствовал запах пороху в комнате и не понимал, как не чувствует этого Клавдия Ильинична.
Семечкина решила скандала не затевать, выпроводила Иннокентия Алексеевича, предупредив при этом, чтобы он и не думал скармливать своей супруге эти басни.
—Что же мне сказать?
—Придумаешь,— усмехнулась Клавдия Ильинична,— вон какую историю сочинил— заслушаешься.
—Я..,— заикнулся было Иннокентий Алексеевич, но дверь у него перед носом захлопнулась, оставив его наедине со своими мыслями.
Захлопнув за капитаном дверь, Семечкина сняла с себя верхнюю одежду.
В четверть девятого вечера в квартире № 46 зазвенел дурным голосом звонок над входной дверью. Звонил вернувшийся с пятого этажа капитан милиции. Он долго спускался по лестнице и изобретал объяснение для своей благоверной. Суперубедительная ложь, которую он, так сказать, сфабриковал, была плодом работы его блестящего мозга. Дверь отворилась, и два «волчьих» глаза уставились на Просвиркина. Очи Ирины Александровны метали молнии.
—Ты ждешь моей смерти?!!— голос ее повысился сразу на три тона. Просвиркину подумалось, что никакая, даже самая гениальная правдоподобная ложь не спасет его от надвигающегося урагана. Чтобы соседи поменьше услышали, он поспешно закрыл входную дверь. Однако у жены его резко переменилось настроение, и она ушла в зал, не вступая боле ни в какие пререкания с мужем. Пораженный Иннокентий Алексеевич только рот раскрыл; он не верил, что жена его могла замолчать в такой момент.
Капитан спешно прошел в спальню и выдвинул ящик стола. Пистолет лежал там в кобуре. Он трясущимися руками достал оружие, вынул из него обойму и выпотрошил ее.
Двух патронов не хватало, а от дула тянулся еле уловимый запах пороху.
А возле плиты происходило следующее: невесть откуда взявшаяся девица с черными коротко стрижеными волосами хозяйничала с ложкой в руках. Семечкина сразу же разглядела, что девица была необычно бледна, имела небесно-голубые глаза и красные губы. И еще, что одета эта девица была в срамного вида купальник, а на плечи наброшен прозрачный пеньюар. Вела себя девица так, будто являлась здесь хозяйкой.
—Вы кто?— удивление Семечкиной стало перерастать в раздражение (что вполне объясняется чрезмерной усталостью).
—Кухарка,— невозмутимым тоном ответила девица. И прибавила: —Вельда фон Шварц. Что угодно, мадам?
Семечкина хотела сказать что-то еще, но вдруг из зала раздался носовой голос:
—Вельда! Какого черта! Долго мне еще ждать?! Где мое мясо?
Семечкина совсем растерялась. Она ринулась в большую комнату, увидев что там делается, зашаталась и, чтобы не упасть, ухватилась за косяк. И надо сказать, было от чего. То, что творилось в зале не шло ни в какое сравнение с кухней. Столь знакомая комната стала вдруг чужой. Хотя, приглядевшись немного, можно было понять, что комната осталась той же, ежели не считать множества вещей, которые появились здесь. Стол остался в центре комнаты и был накрыт красной бархатной материей, которую Клавдия Ильинична никогда не покупала. Да что там,— она такую и в глаза не видела. Электрический свет был погашен; комната освещалась свечами, правда, от чего она только выиграла. На столе стоял золотой канделябр с семью горящими свечами. Вокруг семисвечия в беспорядке было расставлено множество пузатых бутылок и с полдюжины из цветного стекла бокалов. И буфет никуда не делся, но на полках его вместо фарфора и старого хрусталя находились куда более старые толстые книги. Не вдаваясь боле в подробности, скажем, что комната имела тот же вид, что удивил Просвиркина.
Во главе стола, восседая на стуле с высокой спинкой, курил толстенную сигару неизвестный Семечкиной гражданин, имевший малюсенькие колючие зеленые глазки, огромных размеров рот, волосы цвета свежей ржавчины и длинный шрам на запястье правой руки. Одним словом, Семечкина увидела Виконта.
—Извините,— услышала Клавдия Ильинична сзади голос кухарки и посторонилась.
Вельда внесла здоровый золотой поднос с дымящимся обложенным лимонными дольками мясом. Надо ли говорить, что такого подноса Семечкина не имела?
Видимо запах мяса был на столько соблазнительным, что в животе у Семечкиной шумно заворчало.
—Извините,— сказал гнусаво сидевший за столом,— прошу простить меня покорнейше, Клавдия Ильинична. Садитесь, пожалуйста.— И рыжий, встав из-за стола, собственноручно отодвинул стул напротив себя. Семечкина села, и, прежде чем успела открыть рот с целью задать несколько вопросов, Виконт насадил за золотую вилку маленький кусочек ароматного мяса и протянул со словами:
—Пожалуйста.
—Благодарю,— Клавдия Ильинична приняла вилку, положила мясо в рот и просто забыла обо всём. Мясо было необычайно вкусно и столь искусно приготовлено, что все вопросы, которые хотела задать Семечкина, вдруг отступили на второй план.
Виконт перегнулся со своего места и распечатал бутылку, сломав сургуч на горлышке. Налив Семечкиной и себе, произнес тост:
—За встречу.
Он поднял бокал, то же сделала и женщина. Они чокнулись и сделали по глотку.
Клавдия Ильинична рассматривала Виконта с явным любопытством. Тот перед нею предстал в красной рубахе с коротким рукавом. Кроме всего прочего Виконт довольно часто чесал правой рукой шею в месте, где имелся шрам. Во время поглощения пищи ей также удалось как следует рассмотреть комнату. Очень удивляло то, что в столь короткий срок произошло так много изменений. Но нельзя было отрицать очевидного: здесь стало намного уютнее.
Насытившись, рыжий откинулся на спинку стула и затянулся сигарой. Вошла Вельда, убрала грязную посуду и бокалы. Потом внесла на золотом подносе маленькие чашечки на блюдечках с черным напитком, произнеся при этом:
—Кофе, господа. Прошу откушать.
Клавдия Ильинична разбавила кофе молоком и довольно быстро опустошила чашку. Потом ей захотелось спать.
Отхлебнув из своей чашки и затянувшись, Виконт выпустил дым изо рта. После сказал:
—Что же, Клавдия Ильинична, пора нам познакомиться. Имя ваше мне известно, а мое— Виконт Виндетто де ла Вурд. Я состою в свите человека, именующего себя графом Леонардом, доверенным лицом. В свите так же имеется кухарка Вельда фон Шварц, с коей вы уже познакомились, а еще Ипполит Ипатьевич Козлов и Цезарь— попугай— весьма образованная, но вздорная птица. Вы, конечно,— гнусавил де ла Вурд,— находитесь в смятении. Но, скажу вам, удивляться здесь решительно нечему. Просто сир и мы, его свита, решили остановиться в этой скромной, но уютной квартире, совсем не надолго, где-то недельки на две-три. А так как посторонних мой господин не выносит, вам позволяется, взяв свои вещи, удалиться из города к своей матери в Малышевку.
—Прошу вас,— услышала гадкий голос у себя за спиной Семечкина и обернулась.
В дверях комнаты стоял тощий гражданин в старом пальто с чемоданом в руках. Личность имела мерзкую рожу, на которой помещались растрепанные усы и козья бородка.
И Клавдия Ильинична не успела опомниться, как уже садилась, одетая в шубу, шапку и кожаные сапоги, в такси на центральном автовокзале города. Она тупыми глазами смотрела в зеркальце над лобовым стеклом и видела в нем горящие алчным огнем глаза водителя, который, к слову сказать, не долее, чем несколько секунд назад, получил от гражданина с бородкой, провожавшего даму, свыше полумиллиона рублей вкупе с указанием: отвезти даму в Малую Малышевку к дому № 14. Радость душила шофера; ему не терпелось съездить поскорее, вернуться назад и отметить удачное завершение дня порядочным количеством водки.
Такси тронулось и покатило к выезду из города. А провожатый садился в троллейбус номер шестнадцать.
Глава VI
Уже ночью, в одиннадцать часов с четвертью, вернулся с работы Виталий. Он был совершенно измотан и не имел никакого другого желания, кроме желания упасть в постель и заснуть. Открыв дверь квартиры № 47 ключом внушительных размеров, он вошел и услышал похрапывание из спальной хозяйки,— та спала. Стараясь производить как можно меньше шума, Виталий запер за собой дверь, снял куртку. Тут зазвонил телефон рядом с ним. Зная, что в такое время могут звонить только с работы, Виталий сказал вслух:
—Черт возьми!— и снял трубку.
—Да, слушаю,— раздраженным голосом сказа он.
Трубка молчала, только слышны были щелчки и тихий свист.
—Да говорите же.— Виталий протянулся к рычажку, собираясь прервать связь.
В трубке кто-то кашлянул, потом трубка гнусаво спросила:
—Серебряков?
—Да,— произнес Виталий, тщетно стараясь вспомнить, кто же это.
—Хотите совет?— вновь спросила трубка тем же поганым голосом.
—А может быть, представитесь?
—Вам это ничего не даст. Бесплатный совет.
—Мне это надо?!— Виталий дотронулся до рычажка.
—Оставьте рычаг в покое!— рявкнули в трубке.
У Виталия «отвалилась» челюсть.
—Да кто вы?!
—Ну, Виконт. Довольны? Совет на халяву, за спасибо.
Решив, что назойливая личность не отстанет, Серебряков сказал с какою-то иронией:
—Ну, давайте ваш совет.
—Завтра не ездите на мебельный комбинат ночью, когда вас вызовут, попросите Шипова заменить вас.
—Откуда…— начал было Виталий, но осекся, когда, перебив его, трубка сказала:
—Не делайте такое лицо, я вам дело говорю. Вам сильно не поздоровится, ежели ослушаетесь.
Вовлекаемый в какой-то ненормальный разговор, Серебряков спросил:
—Вообще, откуда вы меня знаете?
—Я много чего знаю. Так же знаю, что интерес ваш не позволит вам последовать моему совету.— В трубке чихнули.— Прошу прощения. Погода, знаете ли.
—Да?— иронично спросил Виталий, не обращая внимания не последнюю реплику Виконта.— И почему же?
—Холодно, ведь, на улице. Уж с этим вы должны согласиться.
—Мне плевать на погоду,— раздраженно сказал Серебряков.— О каком интересе идет речь?
—Ах, это…
Трубка помолчала, и вместо того, чтобы нормально ответить, рассмеялась и заговорила стихами:
—И призраком бледным всегда за тобою
Я буду бесшумно ступать.
И стану твоим бестелесным слугою.
Меня ты не сможешь прогнать.
Она будет там.
Прекрасно понимая, о чем идет речь, Виталий, бледнея, проговорил не своим голосом:
—Вы не можете знать об этом.
Трубка усмехнулась и заговорщицки прошептала:
—Уверяю вас,— не только могу, но и знаю. Если б вы знали, насколько близки к истине. Кстати, всё, что вас интересует о ней, (я имею в виду ту, коей посвящены сии правдивые строки), вы можете узнать, хотя я сильно сомневаюсь, что вы ее хоть сколько-нибудь интересуете.
—Вы, что же, сам дьявол—Не совсем. Всё есть нечто, что заставит вас поверить мне полностью.
—И что же это?— Виталий не мог пока во многом разобраться, но был уверен, что говорит с весьма посвященным человеком.
—Ваша клятва.
—Какая?
—«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного…»,— трубка не договорила; заговорил Серебряков:
—Я понял.
—Ну и чудненько,— облегченно сказала трубка.— Теперь прошу извинить меня, мне хочется кушать. Good night.
Пошли гудки отбоя, и Виталий положил трубку на рычаг.
Мозг его принялся за обработку только что полученной информации. Серебряков искал логическое объяснение этому разговору и никак не мог его найти. Вместо этого что-то случилось с его организмом: кровь застучала в висках, по телу то и дело пробегал озноб. Виталия заколотило, словно в лихорадке. В голове загудел колокол, и где-то вдалеке послышался голос, шепчущий страшные слова:«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла».
Виталий на ватных ногах прошел в зал и повалился в кресло. На лбу выступила испарина. И резкая боль в затылке заставила Серебрякова сжать голову так, что казалось,— та тут же расколется. В глазах помутилось, показались красные кольца.
И неожиданно всё пропало; боль в голове, лихорадка. Вместо этого наступила слабость. Ощущение коей можно было сравнить с тем, когда с плеч сняли тяжеленный груз. Виталий откинулся в кресле и закрыл глаза. Появилась такая легкость, что казалось— немного усилий и— взлетишь.
Ничего не хотелось делать, только спать, провалиться в сон и не думать ни о чем.
Виталий перебрался на диван и через минуту заснул.
Он входит в кабинет. Дверь захлопывается. Что он здесь делает? Нужно забрать свидетельство о рождении. Оно находится в ящике шкафа у камина.
Над камином замечает картину и произносит:
—Наконец-то художник закончил мой портрет.
Осматривает изображение. Но не он на картине, а некий пятидесятилетний священник.
—Что за шутка?— возмущается он.
Приближаясь к камину, он не спускает глаз с полотна и попутно ощущает холодок, пробирающийся по спине. На картине изображен пятидесятилетний епископ в парадной митре. Правую руку он поднял как бы для благословения… Нет! Пальцы сложены не для благословения! О, боже! Мизинец и указательный смотрят вверх, а средний, безымянный и большой сложены так, что образуют пирамиду, основанием к ладони! Рука изображает голову козла— символа сатанизма!
Он в ужасе отстраняется от камина!
—Горе!— вдруг слышит за спиной, и его обдает холодом.
Три фигуры в черных плащах с капюшонами видит он, когда поворачивается в сторону голоса.
—Горе!— повторил средний из них.— Горе тебе, смертный, ибо нет тебе боле покоя! Смерть и разрушения несешь ты. Горе тебе! Убей себя— и избежишь огня, убей себя— и прощен будешь. Убей в себе архиепископа!
—Убей себя!— страшными голосами закричали все трое!
Часы на стене в кухне пробили один раз. Серебряков поднял голову; половина восьмого. Вчерашний день помнился отчетливо, однако, как он закончился, Виталий не мог вспомнить. Помнится, как зашел домой. Помнился телефонный звонок, но после этого всё! Ничего боле, ровным счетом. Ни, как он поднял трубку, ни как лег. Ничего. Пропасть. Чернота. Полный мрак. Однако осталось чувство тревоги. Помнилось только, что произошло нечто неординарное, из ряда вон.
Внезапно на него нахлынула буря чувств, появилась мысль. Виталий быстро прошел в свою комнату, выдернул из стопки бумаги, лежавшей на столе, чистый лист и начал писать. Он торопился, страх потерять мысли подстегивал его. Ручка скользила по бумаге, оставляя за собой корявые понятные одному ему буквы…
Оторван от мира, оставлен покоем,
Избавлен от счастья навек,
Я, ставший чужим, превращенный в изгоя,
Ступил на безжизненный брег.
Здесь всё неизменно и мраком покрыто.
Хрустальные льдины вокруг.
Любови здесь нет, это чувство забыто,
Здесь холод— и недруг, и друг.
Он остановился. На некоторое время рука застыла над бумагой. Он подумал и продолжал:
Бесплодная почва, холодные взгляды
Забытых судьбою людей.
На всё это неба созвездий плеяды
Взирают с вершины своей.
Оставлен покоем, ступая по соли,
Бегу от холодной судьбы.
Я б меньше страдал от физической боли
И более б жизненнен был.
О, как бы хотелось забыть и забыться,
Большое количество антикварных вещей настолько поразило капитана, что тот даже растерялся и не знал, что ему предпринять в столь неестественной ситуации.
Вдруг над его головою прошелестело что-то. По воздуху пронеслась птица и уселась на телевизор подле семисвечия. Птица оказалась попугаем. Левый глаз птицы сощурился, отчего она произвела на ошарашенного Просвиркина впечатление мыслящего существа.
—Чем могу служить?— наглым и отвратительно скрипящим голосом произнес попугай.
Просвиркин молчал, не желая, видимо, разговаривать с птицей.
—Вы немой?— не отставал нахальный попугай.
—Не твой,— огрызнулся капитан.
—Чего вам надо?!— всё более раздражаясь, повторила птица.
—Хотелось бы знать, что всё это значит?— задумчиво проговорил приходящий в себя Просвиркин.
—Виконт!— вдруг проорал попугай,— чего ему надо?!
На этот зов прибежал невесть откуда взявшийся рыжий с отвратительной рожей. Он глянул в глаза Иннокентия Алексеевича своими блестящими и зелеными и произнес носовым голосом:
—Просвиркин, чем могу служить? Чего это ты звонил?
—Я требую объяснений!— Просвиркин повысил голос.
—А каких, собственно?— гаркнул с телевизора попугай.
—Да,— подтвердил Виконт,— каких?
—Где Семечкин?!
—Где-где.— Рыжий гад повернул стул и сел.— Натурально, в психушке. И ты туда хочешь? Могу устроить в комфортную палату. Хотя там самое место твоей жене.
Боле не вступая ни в какие разговоры и пререкания, капитан милиции потянулся к кобуре и мигом выдернул пистолет. Наведя его на голову Виконта, спокойно сказал:
—Вот теперь ты будешь повежливей.
—Караул!— крикнул дурным голосом попугай и повалился за телевизор.
А рыжий гад помахал перед дулом указательным пальцем и произнес угрожающе:
—Не раздражай меня, Просвиркин, пожалеешь.
—Молчать! Руки за голову!— скомандовал Иннокентий Алексеевич.
Рыжий вытащил левой рукою из-за спины револьвер и в свою очередь направил на капитана. Просвиркин пальнул. Пальнуть-то он пальнул, но уставился на рыжего непонимающими ничего глазами. А потом осмотрел свой «Макаров». Собственно, пистолет выстрелил; был грохот, съездивший по ушам, был сном рыжего пламени, только пуля пролетела сквозь голову рыжего, не причинив ему никакого ущерба, и снесла горлышко стоявшей на столе бутылке.
Тут за спиною Просвиркина раздался еще один голос:
—Ты чего это шумишь?
Повернувшись, Иннокентий Алексеевич увидел тощего человека и тут же отнес его к этой компании. Тощий был облачен в черное трико и пеструю рубаху с закатанными рукавами. Имел он отвратительную рожу с совершенно невозможными усами и козлиною бородкой. В правой руке тощего блестела сковорода. Просвиркин направил пистолет на обладателя бородки и пальнул в него. Никакого эффекта. Пуля продырявила обои за тощим в прихожей и застряла в штукатурке. Видимо это вывело тощего из себя, и он, не вступая ни в какие разговоры, размахнувшись правой рукой, шумно и страшно двинул сковородой по голове Иннокентия Алексеевича. Тот охнул, пистолет звякнул у ног. Иннокентий упал на бок и затих в таком положении: тело находилось на диване, а ноги в тапочках— на полу.
Раздался вдруг телефонный звонок,— трещал аппарат, располагавшийся на телевизоре.
* * *
Что дальше происходило в квартире на пятом этаже неизвестно, но вот известно как вела себя супруга Просвиркина. Известно, что во время очередной рекламной паузы она хватилась мужа. Всё же, как не был он ей ненавистен, она без него не мыслила своей жизни. Когда Ирина Александровна шла в спальню к телефону, она услышала странный глухой хлопок, прозвучавший сверху, а следом еще один. Похоже,— кто-то пару раз уронил толстенную книгу. Просвиркина набрала номер телефона Семечкиных. Трубку долго не поднимали. А потом женский голос сказал:—Я слушаю.
Глава V
КЛАВДИЯ ИЛЬИНИЧНА
—… А... где же вы будете жить?
—В вашей квартире,— вдруг развязно
ответил сумасшедший и подмигнул.
М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита»
В восемь часов вечера, в то время, когда происходила словесная дуэль между рыжим гадом и капитаном милиции, хлопнула дверь четвертого подъезда дома № 33 по улице Морриса Тореза. Это возвращалась с работы многострадальная супруга Николая Андреевича Семечкина— Клавдия Ильинична. Оставив служебное место своей запоздалой сменщице, Клавдия Ильинична, совершенно уставшая и измотанная, заторопилась домой.
Она медленно преодолевала ступеньки, поднимаясь на пятый этаж. Проходя мимо квартиры № 47, Семечкина услышала странный хлопок, за которым последовал еще один, погромче. Звуки доносились откуда-то сверху. Она спешно поднялась еще на один пролет и собственным ключом открыла дверь своей квартиры. Щелкнула выключателем в прихожей, прошла в зал и там включила свет. Ей на мгновение показалось, что что-то изменилось со времени ее ухода. Однако всё это находилось на уровне чувств, ибо в обстановке квартиры изменений никаких не имелось. Только у телевизора трезвонил телефон. Семечкина прошла в сапогах в комнату и сняла трубку с аппарата.
—Слушаю,— немного недовольно сказала она и услышала знакомый голос Просвиркиной:
—Клав, здравствуй. Мой у тебя?— услышала Семечкина голос соседки.
Клава почему-то огляделась, и брови ее взлетели вверх, как только она увидела, кто лежит на диване.
—Я… это… Нет,— наконец выдавила Семечкина и бросила трубку.
А с дивана послышался стон потерянного своей женой капитана.
—Что ты здесь делаешь?— Вполне резонный вопрос заставил Просвиркина подняться.
—Здрасьте,— сказал еще мало что понимавший Иннокентий Алексеевич и, недоумевая по поводу изменившейся обстановки, осмотрелся.
—Как ты сюда попал?— Ошалевшая Семечкина пыталась понять, что здесь делает Просвиркин. Наконец, найдя единственно верное объяснение, она с усмешкою произнесла:
—А-а, понимаю, мой алкоголик пьет уже не один. Что ж, поздравляю, товарищ капитан.
Капитан осознал, в какой скверной истории оказался, и тут же стал извиняться:
—Извини меня, я,— он глянул на часы,— позвонил тебе, но тебя не было дома, а трубку сняла какая-то женщина. Она вела себя очень странно. Я поднялся и позвонил. Дверь…— и Иннокентий Алексеевич рассказал всё, что с ним случилось, честно, ничего не утаивая и даже (что очень редко было с ним) ничего не преувеличивая и не умаляя.
—Умнее ничего не мог придумать?— Семечкина была терпеливой, но отнюдь не легковерной. Выслушав весь рассказ милиционера до конца, она натурально в него не поверила, назвав про себя сумасшедшим бредом.
—Так и было,— оправдывался Просвиркин.
—Да? А кровь тебя пить не заставляли?— Семечкина взяла стул и села.— Где же твой пистолет, из которого ты чуть не ухлопал двоих?
Просвиркин оглядел пол подле дивана; пистолета не было. После стал шарить по брюкам. Но не брюки были на нем, а хлопчатобумажное синее трико. Одежда была домашняя. Ни о какой кобуре с пистолетом и речи быть не могло. Иннокентий Алексеевич побледнел, и темные мыслишки о поехавшей раньше времени крыше закопошились в мозгу. Пистолет был? Был. Просвиркин даже чувствовал запах пороху в комнате и не понимал, как не чувствует этого Клавдия Ильинична.
Семечкина решила скандала не затевать, выпроводила Иннокентия Алексеевича, предупредив при этом, чтобы он и не думал скармливать своей супруге эти басни.
—Что же мне сказать?
—Придумаешь,— усмехнулась Клавдия Ильинична,— вон какую историю сочинил— заслушаешься.
—Я..,— заикнулся было Иннокентий Алексеевич, но дверь у него перед носом захлопнулась, оставив его наедине со своими мыслями.
Захлопнув за капитаном дверь, Семечкина сняла с себя верхнюю одежду.
В четверть девятого вечера в квартире № 46 зазвенел дурным голосом звонок над входной дверью. Звонил вернувшийся с пятого этажа капитан милиции. Он долго спускался по лестнице и изобретал объяснение для своей благоверной. Суперубедительная ложь, которую он, так сказать, сфабриковал, была плодом работы его блестящего мозга. Дверь отворилась, и два «волчьих» глаза уставились на Просвиркина. Очи Ирины Александровны метали молнии.
—Ты ждешь моей смерти?!!— голос ее повысился сразу на три тона. Просвиркину подумалось, что никакая, даже самая гениальная правдоподобная ложь не спасет его от надвигающегося урагана. Чтобы соседи поменьше услышали, он поспешно закрыл входную дверь. Однако у жены его резко переменилось настроение, и она ушла в зал, не вступая боле ни в какие пререкания с мужем. Пораженный Иннокентий Алексеевич только рот раскрыл; он не верил, что жена его могла замолчать в такой момент.
Капитан спешно прошел в спальню и выдвинул ящик стола. Пистолет лежал там в кобуре. Он трясущимися руками достал оружие, вынул из него обойму и выпотрошил ее.
Двух патронов не хватало, а от дула тянулся еле уловимый запах пороху.
* * *
Было около девяти часов вечера, когда Семечкина готовила на кухне ужин. Она почистила картошку и поставила ее в маленькой кастрюльке на огонь. Ей не хотелось изобретать что-либо получше, она желала только поесть. Посолив воду с картошкой, Клавдия Ильинична ушла в спальню переодеться. Там она причесалась, надела халат, и в это время на кухне закипела вода. Вслед за сим раздался подозрительный звон посуды. Семечкина быстро преодолела небольшой коридор и застыла на пороге кухне в безмолвном изумлении, широко раскрыв глаза. Потом Семечкина закрыла их и открыла вновь.А возле плиты происходило следующее: невесть откуда взявшаяся девица с черными коротко стрижеными волосами хозяйничала с ложкой в руках. Семечкина сразу же разглядела, что девица была необычно бледна, имела небесно-голубые глаза и красные губы. И еще, что одета эта девица была в срамного вида купальник, а на плечи наброшен прозрачный пеньюар. Вела себя девица так, будто являлась здесь хозяйкой.
—Вы кто?— удивление Семечкиной стало перерастать в раздражение (что вполне объясняется чрезмерной усталостью).
—Кухарка,— невозмутимым тоном ответила девица. И прибавила: —Вельда фон Шварц. Что угодно, мадам?
Семечкина хотела сказать что-то еще, но вдруг из зала раздался носовой голос:
—Вельда! Какого черта! Долго мне еще ждать?! Где мое мясо?
Семечкина совсем растерялась. Она ринулась в большую комнату, увидев что там делается, зашаталась и, чтобы не упасть, ухватилась за косяк. И надо сказать, было от чего. То, что творилось в зале не шло ни в какое сравнение с кухней. Столь знакомая комната стала вдруг чужой. Хотя, приглядевшись немного, можно было понять, что комната осталась той же, ежели не считать множества вещей, которые появились здесь. Стол остался в центре комнаты и был накрыт красной бархатной материей, которую Клавдия Ильинична никогда не покупала. Да что там,— она такую и в глаза не видела. Электрический свет был погашен; комната освещалась свечами, правда, от чего она только выиграла. На столе стоял золотой канделябр с семью горящими свечами. Вокруг семисвечия в беспорядке было расставлено множество пузатых бутылок и с полдюжины из цветного стекла бокалов. И буфет никуда не делся, но на полках его вместо фарфора и старого хрусталя находились куда более старые толстые книги. Не вдаваясь боле в подробности, скажем, что комната имела тот же вид, что удивил Просвиркина.
Во главе стола, восседая на стуле с высокой спинкой, курил толстенную сигару неизвестный Семечкиной гражданин, имевший малюсенькие колючие зеленые глазки, огромных размеров рот, волосы цвета свежей ржавчины и длинный шрам на запястье правой руки. Одним словом, Семечкина увидела Виконта.
—Извините,— услышала Клавдия Ильинична сзади голос кухарки и посторонилась.
Вельда внесла здоровый золотой поднос с дымящимся обложенным лимонными дольками мясом. Надо ли говорить, что такого подноса Семечкина не имела?
Видимо запах мяса был на столько соблазнительным, что в животе у Семечкиной шумно заворчало.
—Извините,— сказал гнусаво сидевший за столом,— прошу простить меня покорнейше, Клавдия Ильинична. Садитесь, пожалуйста.— И рыжий, встав из-за стола, собственноручно отодвинул стул напротив себя. Семечкина села, и, прежде чем успела открыть рот с целью задать несколько вопросов, Виконт насадил за золотую вилку маленький кусочек ароматного мяса и протянул со словами:
—Пожалуйста.
—Благодарю,— Клавдия Ильинична приняла вилку, положила мясо в рот и просто забыла обо всём. Мясо было необычайно вкусно и столь искусно приготовлено, что все вопросы, которые хотела задать Семечкина, вдруг отступили на второй план.
Виконт перегнулся со своего места и распечатал бутылку, сломав сургуч на горлышке. Налив Семечкиной и себе, произнес тост:
—За встречу.
Он поднял бокал, то же сделала и женщина. Они чокнулись и сделали по глотку.
Клавдия Ильинична рассматривала Виконта с явным любопытством. Тот перед нею предстал в красной рубахе с коротким рукавом. Кроме всего прочего Виконт довольно часто чесал правой рукой шею в месте, где имелся шрам. Во время поглощения пищи ей также удалось как следует рассмотреть комнату. Очень удивляло то, что в столь короткий срок произошло так много изменений. Но нельзя было отрицать очевидного: здесь стало намного уютнее.
Насытившись, рыжий откинулся на спинку стула и затянулся сигарой. Вошла Вельда, убрала грязную посуду и бокалы. Потом внесла на золотом подносе маленькие чашечки на блюдечках с черным напитком, произнеся при этом:
—Кофе, господа. Прошу откушать.
Клавдия Ильинична разбавила кофе молоком и довольно быстро опустошила чашку. Потом ей захотелось спать.
Отхлебнув из своей чашки и затянувшись, Виконт выпустил дым изо рта. После сказал:
—Что же, Клавдия Ильинична, пора нам познакомиться. Имя ваше мне известно, а мое— Виконт Виндетто де ла Вурд. Я состою в свите человека, именующего себя графом Леонардом, доверенным лицом. В свите так же имеется кухарка Вельда фон Шварц, с коей вы уже познакомились, а еще Ипполит Ипатьевич Козлов и Цезарь— попугай— весьма образованная, но вздорная птица. Вы, конечно,— гнусавил де ла Вурд,— находитесь в смятении. Но, скажу вам, удивляться здесь решительно нечему. Просто сир и мы, его свита, решили остановиться в этой скромной, но уютной квартире, совсем не надолго, где-то недельки на две-три. А так как посторонних мой господин не выносит, вам позволяется, взяв свои вещи, удалиться из города к своей матери в Малышевку.
—Прошу вас,— услышала гадкий голос у себя за спиной Семечкина и обернулась.
В дверях комнаты стоял тощий гражданин в старом пальто с чемоданом в руках. Личность имела мерзкую рожу, на которой помещались растрепанные усы и козья бородка.
И Клавдия Ильинична не успела опомниться, как уже садилась, одетая в шубу, шапку и кожаные сапоги, в такси на центральном автовокзале города. Она тупыми глазами смотрела в зеркальце над лобовым стеклом и видела в нем горящие алчным огнем глаза водителя, который, к слову сказать, не долее, чем несколько секунд назад, получил от гражданина с бородкой, провожавшего даму, свыше полумиллиона рублей вкупе с указанием: отвезти даму в Малую Малышевку к дому № 14. Радость душила шофера; ему не терпелось съездить поскорее, вернуться назад и отметить удачное завершение дня порядочным количеством водки.
Такси тронулось и покатило к выезду из города. А провожатый садился в троллейбус номер шестнадцать.
Глава VI
ВИТАЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
Non so piu cosa
son Cosa faccio.
Mozart[1]
Уже ночью, в одиннадцать часов с четвертью, вернулся с работы Виталий. Он был совершенно измотан и не имел никакого другого желания, кроме желания упасть в постель и заснуть. Открыв дверь квартиры № 47 ключом внушительных размеров, он вошел и услышал похрапывание из спальной хозяйки,— та спала. Стараясь производить как можно меньше шума, Виталий запер за собой дверь, снял куртку. Тут зазвонил телефон рядом с ним. Зная, что в такое время могут звонить только с работы, Виталий сказал вслух:
—Черт возьми!— и снял трубку.
—Да, слушаю,— раздраженным голосом сказа он.
Трубка молчала, только слышны были щелчки и тихий свист.
—Да говорите же.— Виталий протянулся к рычажку, собираясь прервать связь.
В трубке кто-то кашлянул, потом трубка гнусаво спросила:
—Серебряков?
—Да,— произнес Виталий, тщетно стараясь вспомнить, кто же это.
—Хотите совет?— вновь спросила трубка тем же поганым голосом.
—А может быть, представитесь?
—Вам это ничего не даст. Бесплатный совет.
—Мне это надо?!— Виталий дотронулся до рычажка.
—Оставьте рычаг в покое!— рявкнули в трубке.
У Виталия «отвалилась» челюсть.
—Да кто вы?!
—Ну, Виконт. Довольны? Совет на халяву, за спасибо.
Решив, что назойливая личность не отстанет, Серебряков сказал с какою-то иронией:
—Ну, давайте ваш совет.
—Завтра не ездите на мебельный комбинат ночью, когда вас вызовут, попросите Шипова заменить вас.
—Откуда…— начал было Виталий, но осекся, когда, перебив его, трубка сказала:
—Не делайте такое лицо, я вам дело говорю. Вам сильно не поздоровится, ежели ослушаетесь.
Вовлекаемый в какой-то ненормальный разговор, Серебряков спросил:
—Вообще, откуда вы меня знаете?
—Я много чего знаю. Так же знаю, что интерес ваш не позволит вам последовать моему совету.— В трубке чихнули.— Прошу прощения. Погода, знаете ли.
—Да?— иронично спросил Виталий, не обращая внимания не последнюю реплику Виконта.— И почему же?
—Холодно, ведь, на улице. Уж с этим вы должны согласиться.
—Мне плевать на погоду,— раздраженно сказал Серебряков.— О каком интересе идет речь?
—Ах, это…
Трубка помолчала, и вместо того, чтобы нормально ответить, рассмеялась и заговорила стихами:
—И призраком бледным всегда за тобою
Я буду бесшумно ступать.
И стану твоим бестелесным слугою.
Меня ты не сможешь прогнать.
Она будет там.
Прекрасно понимая, о чем идет речь, Виталий, бледнея, проговорил не своим голосом:
—Вы не можете знать об этом.
Трубка усмехнулась и заговорщицки прошептала:
—Уверяю вас,— не только могу, но и знаю. Если б вы знали, насколько близки к истине. Кстати, всё, что вас интересует о ней, (я имею в виду ту, коей посвящены сии правдивые строки), вы можете узнать, хотя я сильно сомневаюсь, что вы ее хоть сколько-нибудь интересуете.
—Вы, что же, сам дьявол—Не совсем. Всё есть нечто, что заставит вас поверить мне полностью.
—И что же это?— Виталий не мог пока во многом разобраться, но был уверен, что говорит с весьма посвященным человеком.
—Ваша клятва.
—Какая?
—«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного…»,— трубка не договорила; заговорил Серебряков:
—Я понял.
—Ну и чудненько,— облегченно сказала трубка.— Теперь прошу извинить меня, мне хочется кушать. Good night.
Пошли гудки отбоя, и Виталий положил трубку на рычаг.
Мозг его принялся за обработку только что полученной информации. Серебряков искал логическое объяснение этому разговору и никак не мог его найти. Вместо этого что-то случилось с его организмом: кровь застучала в висках, по телу то и дело пробегал озноб. Виталия заколотило, словно в лихорадке. В голове загудел колокол, и где-то вдалеке послышался голос, шепчущий страшные слова:«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла».
Виталий на ватных ногах прошел в зал и повалился в кресло. На лбу выступила испарина. И резкая боль в затылке заставила Серебрякова сжать голову так, что казалось,— та тут же расколется. В глазах помутилось, показались красные кольца.
И неожиданно всё пропало; боль в голове, лихорадка. Вместо этого наступила слабость. Ощущение коей можно было сравнить с тем, когда с плеч сняли тяжеленный груз. Виталий откинулся в кресле и закрыл глаза. Появилась такая легкость, что казалось— немного усилий и— взлетишь.
Ничего не хотелось делать, только спать, провалиться в сон и не думать ни о чем.
Виталий перебрался на диван и через минуту заснул.
* * *
Какое красивое место! Коридор, вызывающий ностальгию. Тяжелая дубовая полированная дверь с трудом впускает его в кабинет. Горят дрова в камине, горят свечи в пятисвечиях, стоящих на каминной полке и столе. Мягкий ковер, рабочий старинный стол, тяжелые плюшевые шторы.Он входит в кабинет. Дверь захлопывается. Что он здесь делает? Нужно забрать свидетельство о рождении. Оно находится в ящике шкафа у камина.
Над камином замечает картину и произносит:
—Наконец-то художник закончил мой портрет.
Осматривает изображение. Но не он на картине, а некий пятидесятилетний священник.
—Что за шутка?— возмущается он.
Приближаясь к камину, он не спускает глаз с полотна и попутно ощущает холодок, пробирающийся по спине. На картине изображен пятидесятилетний епископ в парадной митре. Правую руку он поднял как бы для благословения… Нет! Пальцы сложены не для благословения! О, боже! Мизинец и указательный смотрят вверх, а средний, безымянный и большой сложены так, что образуют пирамиду, основанием к ладони! Рука изображает голову козла— символа сатанизма!
Он в ужасе отстраняется от камина!
—Горе!— вдруг слышит за спиной, и его обдает холодом.
Три фигуры в черных плащах с капюшонами видит он, когда поворачивается в сторону голоса.
—Горе!— повторил средний из них.— Горе тебе, смертный, ибо нет тебе боле покоя! Смерть и разрушения несешь ты. Горе тебе! Убей себя— и избежишь огня, убей себя— и прощен будешь. Убей в себе архиепископа!
—Убей себя!— страшными голосами закричали все трое!
* * *
Раздирающе заорали петухом часы на буфете. Виталий протянул руку, добрался до кнопки и выключил. Поднялся, тряхнул головою, чтобы прогнать остатки сна, который был определен как очень странный. Ясность пришла лишь тогда, когда он принял прохладный душ и выпил крепкого кофе.Часы на стене в кухне пробили один раз. Серебряков поднял голову; половина восьмого. Вчерашний день помнился отчетливо, однако, как он закончился, Виталий не мог вспомнить. Помнится, как зашел домой. Помнился телефонный звонок, но после этого всё! Ничего боле, ровным счетом. Ни, как он поднял трубку, ни как лег. Ничего. Пропасть. Чернота. Полный мрак. Однако осталось чувство тревоги. Помнилось только, что произошло нечто неординарное, из ряда вон.
Внезапно на него нахлынула буря чувств, появилась мысль. Виталий быстро прошел в свою комнату, выдернул из стопки бумаги, лежавшей на столе, чистый лист и начал писать. Он торопился, страх потерять мысли подстегивал его. Ручка скользила по бумаге, оставляя за собой корявые понятные одному ему буквы…
Оторван от мира, оставлен покоем,
Избавлен от счастья навек,
Я, ставший чужим, превращенный в изгоя,
Ступил на безжизненный брег.
Здесь всё неизменно и мраком покрыто.
Хрустальные льдины вокруг.
Любови здесь нет, это чувство забыто,
Здесь холод— и недруг, и друг.
Он остановился. На некоторое время рука застыла над бумагой. Он подумал и продолжал:
Бесплодная почва, холодные взгляды
Забытых судьбою людей.
На всё это неба созвездий плеяды
Взирают с вершины своей.
Оставлен покоем, ступая по соли,
Бегу от холодной судьбы.
Я б меньше страдал от физической боли
И более б жизненнен был.
О, как бы хотелось забыть и забыться,