Страница:
– Маришка, я запрещаю тебе!
– Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!
– Марина! – возмущенно шипит Лида.
– Хочешь докажу? Хочешь?! – Марина останавливается у дверей своего отдела. – Смотри! Идиотка…
Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:
– Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?
Лида проскальзывает в свой дальний угол.
– Ради Бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?
– Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек…
Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.
Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторвать глаз от ног Марины.
Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль,, уже уткнулась в бумаги.
А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:
– Позвольте помочь!
– С удовольствием. – И Марина оказывается в объятиях шефа. – Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!
– Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! – улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.
– Ну и что? Ну и что? – тихо возражает Лида. – Ты устроила примитивную дешевую провокацию – задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.
– Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты – абсолютная, слепая дура. Помидоры будешь?
– Да. А сколько они стоят?
– Семьдесят коп. Брать?
– Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?
– Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и…
– Я никогда ни на что не рассчитываю, – уже за столиком говорит Лида. – Я хочу надеяться. Тем более что он сам мне говорил.
– Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в «Интуристе» мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО – рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков… Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там… чем черт не шутит…
– Я люблю его, – тихо говорит Лида, прихлебывая щи.
– А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит?
– Кто?.. – пугается Лида.
– Его жена, – жестко говорит Марина. – Вполне приличная девка. Я бы даже сказала – симпатяга.
– Ох, черт, я так старалась об этом не думать!
– …и мне предложили такие вот курсы АСУП… – Это голос Евгения Анатольевича.
Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:
– А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…
– Нет, АСУП – это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то – старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. Натри недели.
– А что такое – диспетчер на заводе?
– Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили – план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.
– Вы кричите? – Слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.
– Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат. Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.
И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.
Ни цвета, ни звука.
Когда это было?.. И было ли?..
Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.
Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.
Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.
Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он – в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.
Помощник Друга трясет перед разбитым лицом Дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.
И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.
Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…
Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…
– Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, – жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. – Когда вы первый раз пришли в наш музей…
– Ниночка! – задыхаясь, говорит Евгений Анатольевич. – Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…
– Вы сошли с ума, Женя! – печально возражает Нина Елизаровна.
– Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. – с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. – Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!
– Женя…
– А летом-то у нас как, Боже мой! Мне от завода участок давали – я все не брал, не брал…
– Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?
– Нина… Уедем, Ниночка!
– А мама? А девочки?
– И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…
– Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…
– Я?! Да я умереть готов…
– Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…
– Милая! Милая!.. Любимая моя… – Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.
В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:
– Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…
– Ниночка…
– Ну подожди, подожди… – не выдерживает Нина Елизаровна. – Господи, там же мама за стенкой! Ну подожди, я постелю хотя бы!
Она выскальзывает из объятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.
Ошеломленный быстротой ее действий, Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.
– Что мы делаем, что мы делаем… – закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. – Помоги нам, Господи… Прости меня, дуру старую!
– Ниночка-а-а!.. – воет от нежности Евгений Анатольевич.
Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану…
…но в это мгновение из Бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола.
Бом-м-м!!!
И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный.
Бом-м-м!!!
– О черт побери! В кои-то веки! – в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.
Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собой дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:
– Ну что?! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!
Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.
– Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.
– Ниночка!
– Может быть, так оно и к лучшему.
– Нина, послушайте…
– Идите, Женя. Идите.
– Нина! Но ведь я вас…
– Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасьте пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.
Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.
– Эй, Евгений Анатольевич…
Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно. Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:
– А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками. – И медленно закрывает дверь.
Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.
Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.
Она ставит бокал на стол и распахивает дверь Бабушкиной комнаты.
Бабушка настороженно смотрит на дочь.
– Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…
Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из-под длинной холщовой ночной рубашки.
– Сама ты, совершенно сухая! Все у тебя в порядке! – Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос. – Что тебе еще от меня было нужно?!
Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
– Ты что закрываешься?! – уже в полный голос возмущенно орет она. – Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как тебе это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..
Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
– Ладно… Хватит, будя.
Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
– Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
– Прости меня, мамочка…
Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
– И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..
На электроплитке – кастрюля с супом. На столе – огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
– И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
– Оскоромишься? – Клава протягивает Насте бутылку.
Настя отрицательно покачивает головой.
– Будем здоровы, девки. – Клава выпивает, хрустит огурцом. – Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный – ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
Настя вежливо пробует студень.
– Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, – говорит одна продавщица Насте.
– А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? – говорит другая.
– Это почему же? – лениво осведомляется третья.
– Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, – объясняет Клава.
Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
– Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
– Иди, иди, стаканщик хренов! – кричит Клава. – Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
– А нальешь?
– Догоню и еще добавлю!
Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
– Смотри, девка, – говорит Клава.
– Женится – тогда пусть хоть ложкой хлебает, – говорит вторая.
– Ихне дело не рожать – сунул, вынул и бежать, – говорит третья.
– Ето точно, – подтверждает четвертая.
Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
– Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
– Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
– Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
– Ну чё ты, чё ты, малыш?..
– «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
– Не понял, – насторожился Мишка.
– Ну, я влипла. Так тебе понятней?
– Во что? – Мишка наконец совладал со своим естеством.
– О Господи! Кретин. Именно в это самое.
– Что, сдурела?! – пугается Мишка.
– Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» – «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…
Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.
– Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, – советует ему Настя.
– Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…
– В том, что я беременна?
– Да.
– Беременна, беременна. Не боись, «малыш», – усмехается Настя.
– А ты уверена, что это… от меня?
Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.
Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.
Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.
– Засранец! – Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.
– Настя! – доносится голос Клавы. – Открываемся!..
– Иду, тетя Клава! – И Настя уходит, даже не оглянувшись.
И тут же гортанный голос:
– Слушай, зачем они это делают – женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?
А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:
– Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом…
В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы «Турист» сидят Евгений Анатольевич в пижаме и тапочках и огромный толстый туркмен в ярких «адидасовских» штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.
На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор «Панасоник» и «Панасоник»-видеомагнитофон. На подоконнике – стопка пестрых кассет.
На столе – чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая – наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.
– Дорогой, клянусь как брату! Мне эти десять тысяч – тьфу! – Толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. – Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста…
– При чем здесь желто-синие цветочки?., – недоумевает Евгений Анатольевич. – Что же, я не могу себе другие трусы купить?
– Мы все можем купить! – Туркмен выпивает полстакана водки. – Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!
– Да, – говорит Евгений Анатольевич, и глаза его увлажняются. – Очень хочется плакать… – Он тоже выпивает полстакана.
– Дыню кушай, – говорит туркмен. – Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!
– Ужасно обидно… Ну просто ужасно! – Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни. – Мне еще никто никогда так не нравился…
– Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать – я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!
– И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или…
– Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь – не купишь. Все везем из Москвы, – решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. – Будь здоров, дорогой! Дыню кушай…
– Ваше здоровье. – Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.
Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.
– Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, сделайте чуть потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос – я умру.
Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, – торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. – А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно – женщина с женщиной?!
Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.
Раздается телефонный звонок.
– Мам, если это Мишка – я ушла на дискотеку, – говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.
– Алло! – поднимает трубку Нина Елизаровна. – Да… Это я.
Потом она долго молчит – слушает. И наконец спрашивает тревожно:
– Вы не захворали?
И снова долго слушает.
– Мне и самой очень жаль, – искренне говорит Нина Елизаровна. – А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения… Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.
Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.
– Кто это, ма? – бесцеремонно спрашивает Настя.
– Ты не знаешь.
– Интересное кино! «Только свои» – и я не знаю.
– Милый и одинокий человек… Тебе достаточно? И снова раздается телефонный звонок.
– Меня нет дома! – опять предупреждает Настя.
– Да!.. – берет трубку Нина Елизаровна. – А, Сашенька… Ну конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо. – Она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: – С папой будешь говорить?
Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:
– Привет, папуль! Все в ажуре, не боись… Ага. Придешь? Порядок. Нуда?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка папина прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..
– Я очень рада – за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, – бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.
– Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, – говорит Настя и кладет трубку.
Тут же снова звонит телефон. Утеряв бдительность, Настя автоматически поднимает трубку:
– Алло! – Лицо ее принимает жесткое, безразличное выражение, голос становится мерзко-металлическим: – Меня нет дома. Я на дискотеке. Вернусь поздно. И прошу мне не звонить. Вообще никогда.
И Настя снова укладывается на диван.
– Ты с ним поссорилась? – осторожно спрашивает Нина Елизаровна.
– Мамуленька, разбирайся со своими делами, – покровительственно советует ей Настя. – Я смотрю, у тебя их невпроворот. А я уж как-нибудь сама. Договорились? И переключи, пожалуйста, на Бабушкину программу. Там уже началось.
Нина Елизаровна покорно встает и включает «Спокойной ночи, малыши». И снова садится за швейную машинку.
– И сдвинься в сторону, а то Бабушке из-за тебя ни хрена не видно, – говорит ей Настя и погружается в изучение журнала.
– Господи, как ты меня напугал!.. Миша, что с тобой?
– Да так, – криво усмехается Мишка. – Лидия Александровна, вы не могли бы…
– Я не Александровна, а Викторовна.
– Но вы же сестра Насти?..
– Да. И тем не менее я – Викторовна.
– А она Александровна… – ничего не понимает Мишка.
– Это у нас такое маленькое семейное хобби – каждому свое отчество, – улыбается Лида.
– Доченька… Там в кухне – все на столе. Покушай, детка.
– Спасибо, мамуля.
Лида тихо пробирается к Настиной раскладушке, опускается на корточки и трогает Настю за плечо:
– Настюхочка… Там Мишка внизу. Просит тебя на секунду выйти.
Настя открывает глаза, свешивается с раскладушки и заглядывает под стол, чтобы убедиться, спит мать на своем диване или нет.
И тихо говорит Лиде:
– Лидуня, если тебе не трудно, спустись к нему и пошли его… – Настя берет Лиду за воротник, притягивает к себе вплотную и что-то шепчет ей на ухо.
– Что?! Что ты сказала?! – в ужасе отшатывается Лида. И тогда Настя достаточно громко повторяет:
– Я сказала, чтобы он пошел…
Нина Елизаровна на своем диване зажмуривается и зажимает уши руками.
Настя не спит на своей раскладушке. Смотрит в закрытую дверь Бабушкиной комнаты, злобно вытирает взрослые слезы с детского лица.
В маленькой комнате все ворочается и ворочается с боку на бок Лида. Тоже никак не может уснуть…
Да и Бабушка – неподвижная, немая, почти не дышащая – вонзила открытые немигающие глаза в потолок, на котором вздрагивает отблеск уличного фонаря.
И всплывают в остатках Бабушкиной памяти ее постоянные беззвучные черно-белые видения…
…Потом трясущемуся, растерянному Другу его помощник предъявлял ордер на арест, а еще один подавал Бабушке уже заранее заготовленные листы протоколов, и она, сидя за туалетным столиком в ночной рубашке, подписывала их с одной и другой стороны. Друг увидел, что Бабушка подписывает протоколы, закричал, забился в истерике, упал на колени, подполз к ней, стал целовать ей ноги, рыдая и умоляя не подписывать эти страшные листы.
А Бабушка, боясь поднять на него глаза, поджимала босые ноги под банкетку и ставила одну подпись за другой…
Помощник дал знак увести Друга. И когда дверь за ними захлопнулась, он подошел к Бабушке, намотал ее длинные волосы на правую руку, а левой стал расстегивать ширинку своих форменных галифе…
– Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!
– Марина! – возмущенно шипит Лида.
– Хочешь докажу? Хочешь?! – Марина останавливается у дверей своего отдела. – Смотри! Идиотка…
Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:
– Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?
Лида проскальзывает в свой дальний угол.
– Ради Бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?
– Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек…
Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.
Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторвать глаз от ног Марины.
Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль,, уже уткнулась в бумаги.
А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:
– Позвольте помочь!
– С удовольствием. – И Марина оказывается в объятиях шефа. – Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!
– Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! – улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.
***
В перерыв в столовке самообслуживания медленно ползет к кассе очередь мимо супов в нержавеющих мисочках, мимо сереньких котлет и очень прозрачных компотов. Скользят по трубчатым полозьям пластмассовые подносы. Впереди Марина. Лида, как всегда, сзади.– Ну и что? Ну и что? – тихо возражает Лида. – Ты устроила примитивную дешевую провокацию – задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.
– Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты – абсолютная, слепая дура. Помидоры будешь?
– Да. А сколько они стоят?
– Семьдесят коп. Брать?
– Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?
– Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и…
– Я никогда ни на что не рассчитываю, – уже за столиком говорит Лида. – Я хочу надеяться. Тем более что он сам мне говорил.
– Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в «Интуристе» мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО – рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков… Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там… чем черт не шутит…
– Я люблю его, – тихо говорит Лида, прихлебывая щи.
– А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит?
– Кто?.. – пугается Лида.
– Его жена, – жестко говорит Марина. – Вполне приличная девка. Я бы даже сказала – симпатяга.
– Ох, черт, я так старалась об этом не думать!
***
Бабушка смотрит на закрытую дверь, откуда доносятся обрывки фраз Евгения Анатольевича и Нины Елизаровны.– …и мне предложили такие вот курсы АСУП… – Это голос Евгения Анатольевича.
Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:
– А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…
– Нет, АСУП – это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то – старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. Натри недели.
– А что такое – диспетчер на заводе?
– Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили – план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.
– Вы кричите? – Слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.
– Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат. Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.
И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.
Ни цвета, ни звука.
Когда это было?.. И было ли?..
***
…В следственном кабинете, на столе у Друга лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки.Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.
Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.
Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.
Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он – в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.
Помощник Друга трясет перед разбитым лицом Дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.
И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.
Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…
***
Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…
– Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, – жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. – Когда вы первый раз пришли в наш музей…
– Ниночка! – задыхаясь, говорит Евгений Анатольевич. – Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…
– Вы сошли с ума, Женя! – печально возражает Нина Елизаровна.
– Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. – с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. – Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!
– Женя…
– А летом-то у нас как, Боже мой! Мне от завода участок давали – я все не брал, не брал…
– Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?
– Нина… Уедем, Ниночка!
– А мама? А девочки?
– И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…
– Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…
– Я?! Да я умереть готов…
– Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…
– Милая! Милая!.. Любимая моя… – Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.
В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:
– Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…
– Ниночка…
– Ну подожди, подожди… – не выдерживает Нина Елизаровна. – Господи, там же мама за стенкой! Ну подожди, я постелю хотя бы!
Она выскальзывает из объятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.
Ошеломленный быстротой ее действий, Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.
– Что мы делаем, что мы делаем… – закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. – Помоги нам, Господи… Прости меня, дуру старую!
– Ниночка-а-а!.. – воет от нежности Евгений Анатольевич.
Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану…
…но в это мгновение из Бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола.
Бом-м-м!!!
И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный.
Бом-м-м!!!
– О черт побери! В кои-то веки! – в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.
Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собой дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:
– Ну что?! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!
Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.
***
Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения Анатольевича и уже в дверях говорит ему тусклым, бесцветным голосом:– Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.
– Ниночка!
– Может быть, так оно и к лучшему.
– Нина, послушайте…
– Идите, Женя. Идите.
– Нина! Но ведь я вас…
– Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасьте пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.
Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.
– Эй, Евгений Анатольевич…
Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно. Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:
– А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками. – И медленно закрывает дверь.
Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.
Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.
Она ставит бокал на стол и распахивает дверь Бабушкиной комнаты.
Бабушка настороженно смотрит на дочь.
– Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…
Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из-под длинной холщовой ночной рубашки.
– Сама ты, совершенно сухая! Все у тебя в порядке! – Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос. – Что тебе еще от меня было нужно?!
Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
– Ты что закрываешься?! – уже в полный голос возмущенно орет она. – Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как тебе это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..
Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
– Ладно… Хватит, будя.
Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
– Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
– Прости меня, мамочка…
Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
– И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..
***
Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.На электроплитке – кастрюля с супом. На столе – огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
– И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
– Оскоромишься? – Клава протягивает Насте бутылку.
Настя отрицательно покачивает головой.
– Будем здоровы, девки. – Клава выпивает, хрустит огурцом. – Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный – ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
Настя вежливо пробует студень.
– Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, – говорит одна продавщица Насте.
– А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? – говорит другая.
– Это почему же? – лениво осведомляется третья.
– Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, – объясняет Клава.
Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
– Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
– Иди, иди, стаканщик хренов! – кричит Клава. – Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
– А нальешь?
– Догоню и еще добавлю!
Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
– Смотри, девка, – говорит Клава.
– Женится – тогда пусть хоть ложкой хлебает, – говорит вторая.
– Ихне дело не рожать – сунул, вынул и бежать, – говорит третья.
– Ето точно, – подтверждает четвертая.
Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
– Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
– Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
– Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
– Ну чё ты, чё ты, малыш?..
– «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
– Не понял, – насторожился Мишка.
– Ну, я влипла. Так тебе понятней?
– Во что? – Мишка наконец совладал со своим естеством.
– О Господи! Кретин. Именно в это самое.
– Что, сдурела?! – пугается Мишка.
– Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» – «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…
Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.
– Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, – советует ему Настя.
– Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…
– В том, что я беременна?
– Да.
– Беременна, беременна. Не боись, «малыш», – усмехается Настя.
– А ты уверена, что это… от меня?
Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.
Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.
Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.
– Засранец! – Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.
– Настя! – доносится голос Клавы. – Открываемся!..
– Иду, тетя Клава! – И Настя уходит, даже не оглянувшись.
***
На экране японского телевизора «Панасоник» в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма «Эммануэль».И тут же гортанный голос:
– Слушай, зачем они это делают – женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?
А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:
– Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом…
В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы «Турист» сидят Евгений Анатольевич в пижаме и тапочках и огромный толстый туркмен в ярких «адидасовских» штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.
На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор «Панасоник» и «Панасоник»-видеомагнитофон. На подоконнике – стопка пестрых кассет.
На столе – чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая – наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.
– Дорогой, клянусь как брату! Мне эти десять тысяч – тьфу! – Толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. – Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста…
– При чем здесь желто-синие цветочки?., – недоумевает Евгений Анатольевич. – Что же, я не могу себе другие трусы купить?
– Мы все можем купить! – Туркмен выпивает полстакана водки. – Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!
– Да, – говорит Евгений Анатольевич, и глаза его увлажняются. – Очень хочется плакать… – Он тоже выпивает полстакана.
– Дыню кушай, – говорит туркмен. – Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!
– Ужасно обидно… Ну просто ужасно! – Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни. – Мне еще никто никогда так не нравился…
– Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать – я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!
– И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или…
– Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь – не купишь. Все везем из Москвы, – решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. – Будь здоров, дорогой! Дыню кушай…
– Ваше здоровье. – Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.
Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.
– Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, сделайте чуть потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос – я умру.
Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, – торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. – А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно – женщина с женщиной?!
***
Настя валяется на диване с журналом «Здоровье», а Нина Елизаровна, поставив швейную машинку на обеденный стол, латает старыми простынями пододеяльники и наволочки.Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.
Раздается телефонный звонок.
– Мам, если это Мишка – я ушла на дискотеку, – говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.
– Алло! – поднимает трубку Нина Елизаровна. – Да… Это я.
Потом она долго молчит – слушает. И наконец спрашивает тревожно:
– Вы не захворали?
И снова долго слушает.
– Мне и самой очень жаль, – искренне говорит Нина Елизаровна. – А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения… Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.
Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.
– Кто это, ма? – бесцеремонно спрашивает Настя.
– Ты не знаешь.
– Интересное кино! «Только свои» – и я не знаю.
– Милый и одинокий человек… Тебе достаточно? И снова раздается телефонный звонок.
– Меня нет дома! – опять предупреждает Настя.
– Да!.. – берет трубку Нина Елизаровна. – А, Сашенька… Ну конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо. – Она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: – С папой будешь говорить?
Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:
– Привет, папуль! Все в ажуре, не боись… Ага. Придешь? Порядок. Нуда?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка папина прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..
– Я очень рада – за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, – бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.
– Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, – говорит Настя и кладет трубку.
Тут же снова звонит телефон. Утеряв бдительность, Настя автоматически поднимает трубку:
– Алло! – Лицо ее принимает жесткое, безразличное выражение, голос становится мерзко-металлическим: – Меня нет дома. Я на дискотеке. Вернусь поздно. И прошу мне не звонить. Вообще никогда.
И Настя снова укладывается на диван.
– Ты с ним поссорилась? – осторожно спрашивает Нина Елизаровна.
– Мамуленька, разбирайся со своими делами, – покровительственно советует ей Настя. – Я смотрю, у тебя их невпроворот. А я уж как-нибудь сама. Договорились? И переключи, пожалуйста, на Бабушкину программу. Там уже началось.
Нина Елизаровна покорно встает и включает «Спокойной ночи, малыши». И снова садится за швейную машинку.
– И сдвинься в сторону, а то Бабушке из-за тебя ни хрена не видно, – говорит ей Настя и погружается в изучение журнала.
***
Часам к двенадцати ночи Лида подходит к дому. У подъезда стоит Мишка с перевязанной головой. Лида в испуге шарахается, но тут же узнает его.– Господи, как ты меня напугал!.. Миша, что с тобой?
– Да так, – криво усмехается Мишка. – Лидия Александровна, вы не могли бы…
– Я не Александровна, а Викторовна.
– Но вы же сестра Насти?..
– Да. И тем не менее я – Викторовна.
– А она Александровна… – ничего не понимает Мишка.
– Это у нас такое маленькое семейное хобби – каждому свое отчество, – улыбается Лида.
***
Когда Лида осторожно входит в совершенно темную квартиру, Нина Елизаровна говорит ей со своего дивана сонным голосом:– Доченька… Там в кухне – все на столе. Покушай, детка.
– Спасибо, мамуля.
Лида тихо пробирается к Настиной раскладушке, опускается на корточки и трогает Настю за плечо:
– Настюхочка… Там Мишка внизу. Просит тебя на секунду выйти.
Настя открывает глаза, свешивается с раскладушки и заглядывает под стол, чтобы убедиться, спит мать на своем диване или нет.
И тихо говорит Лиде:
– Лидуня, если тебе не трудно, спустись к нему и пошли его… – Настя берет Лиду за воротник, притягивает к себе вплотную и что-то шепчет ей на ухо.
– Что?! Что ты сказала?! – в ужасе отшатывается Лида. И тогда Настя достаточно громко повторяет:
– Я сказала, чтобы он пошел…
Нина Елизаровна на своем диване зажмуривается и зажимает уши руками.
***
На светящемся будильнике два часа ночи. Не спит Нина Елизаровна. Уткнулась глазами в спинку дивана…Настя не спит на своей раскладушке. Смотрит в закрытую дверь Бабушкиной комнаты, злобно вытирает взрослые слезы с детского лица.
В маленькой комнате все ворочается и ворочается с боку на бок Лида. Тоже никак не может уснуть…
Да и Бабушка – неподвижная, немая, почти не дышащая – вонзила открытые немигающие глаза в потолок, на котором вздрагивает отблеск уличного фонаря.
И всплывают в остатках Бабушкиной памяти ее постоянные беззвучные черно-белые видения…
***
…Тогда, в сорок девятом, она проснулась от звука подъехавших к дому машин. Тихо выскользнула из широченной постели, где на второй подушке сладко посапывал Друг, метнулась к окну и увидела «эмку» и «воронок» у подъезда……Потом трясущемуся, растерянному Другу его помощник предъявлял ордер на арест, а еще один подавал Бабушке уже заранее заготовленные листы протоколов, и она, сидя за туалетным столиком в ночной рубашке, подписывала их с одной и другой стороны. Друг увидел, что Бабушка подписывает протоколы, закричал, забился в истерике, упал на колени, подполз к ней, стал целовать ей ноги, рыдая и умоляя не подписывать эти страшные листы.
А Бабушка, боясь поднять на него глаза, поджимала босые ноги под банкетку и ставила одну подпись за другой…
Помощник дал знак увести Друга. И когда дверь за ними захлопнулась, он подошел к Бабушке, намотал ее длинные волосы на правую руку, а левой стал расстегивать ширинку своих форменных галифе…