Кунин Владимир Владимирович. Ты мне только пиши…

   – Влюблена... Чтоб мне сдохнуть! – рассмеялся Волков.
   – Ни в коем случае! – испугался Гервасий Васильевич. – Ты мне все показатели по отделению испортишь!
   – А у вас разве смертельные исходы не планируются? – спросил Волков.
   – Прекрати сейчас же, – рассердился Гервасий Васильевич. – А то заберу папиросы и уйду...
   – Нет, правда, – зло сказал Волков. – Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается – «на бой посуды»!
   – Ты пьешь?
   – Пью.
   – Много? – Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
   – Нормально... Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!
   – О чем? – весело спросил Гервасий Васильевич.
   – Сейчас. – Волков слегка отдышался, проглотил слюну и, не отрывая глаз от лица Гервасия Васильевича, сказал: – Вы, когда вошли в палату, все думали: «Как бы это сказать Волкову про ампутацию?..» Дескать, не дрейфь, брат Дима, и без руки люди на свете живут и, дескать, пользу приносят... Ну там два-три примера из классико-революционной литературы или еще что-нибудь. А, Гервасий Васильевич?
   Гервасий Васильевич снял очки и стал разглядывать их на свет.
   – Точно, да, Гервасий Васильевич? – испугался Волков.
   – Ты только без нервов, – жестко сказал Гервасий Васильевич.
   Он протер очки полой халата и надел их на нос.
   – Что-то я, конечно, думал... – неуверенно проговорил он. – Человеку это свойственно... Вот и я думал. Я все, сынок, думаю, как ее, подлой, избежать. Вот о чем я думаю. А ты психуешь. Ухудшаешь и без того паршивое свое состояние. И этим очень мешаешь мне тебя лечить. А ты мне помогать должен. Понял?
   В палату вошла сестра с профессионально-скорбным лицом. В одной руке она держала шприц с иглой вверх, а в другой – ватку, пахнувшую спиртом.
   Гервасий Васильевич разогнал дым рукой:
   – Подставляй зад, Волков!
   Когда сестра ушла, Волков подождал, пока затихнут ее шаги в коридоре, и сказал:
   – В сорок четвертом в госпитале со мной рядом лежал Мишка Сиротин. Он перед самой выпиской простудился. И ему банки на ночь назначили... Вечерком к нам в палату вкатывается вот такая же сестричка и трагичным-трагичным голосом объявляет: «Сиротин, я вам банки пришла ставить». И рожа у нее такая постная, такая скорбная, такая профессионально-медицинская, что сдохнуть можно... Сиротин заохал, на живот перевернулся и говорит: «Ты бы мне лучше спиртяшки приволокла...» А она, не теряя заданного настроения, молча так облепила его банками и села рядом. Посидела так с минутку, увидела «Крокодил» на тумбочке и стала его перелистывать. С ней произошла удивительнейшая метаморфоза! Она перестала играть в сестру милосердия... Сидит, понимаете ли, нормальная, здоровая, смешливая девчонка, читает «Крокодил», весело хихикает, и нет ей никакого дела до того, что Сиротин с того света недавно вернулся, что вокруг боль, страдания, температура, бред. И никакого в ней милосердия. Просто тихий голос и скорбь в ее обязанности входят. Потом посмотрела на часы, вздохнула и стала снимать с Сиротина банки. Им что, специально преподают это актерское мастерство? А, Гервасий Васильевич?
   Гервасий Васильевич тоскливо посмотрел на Волкова, открыл пачку «Казбека» и спросил:
   – Курить будешь?
   – Нет, – ответил Волков, не сводя глаз с Гервасия Васильевича.
   Гервасий Васильевич закурил сам и скучным голосом спросил Волкова:
   – Слушай, сынок, ты знаешь, что такое «право сеньора»?
   – Знаю. Это когда первая брачная ночь...
   – Ни черта ты не знаешь, – перебил Гервасий Васильевич. – «Право сеньора» – это в первую очередь безнаказанность. Сознание собственной исключительности... Гарантия безопасности. Это не только первая брачная ночь с женщиной, предназначенной другому, это и ненаказуемое хамство с подчиненными, лживость чиновников и истеричность тяжелобольных... Все это в одинаковой степени гнусно.
   – Спасибо, – упавшим голосом сказал Волков.
   – Кушай на здоровье, – так же скучно ответил Гервасий Васильевич. – Кушай и постарайся никогда не пользоваться этим правом. Кем бы ты ни был: тяжелобольным подчиненным или очень здоровым начальником...
   – Подозрительность, наверное, приходит с возрастом... Да, Гервасий Васильевич? – попробовал Волков перевести разговор в ироничное состязание.
   Но Гервасий Васильевич не принял предложенной ему схемы и сказал:
   – Я не знаю, что приходит с возрастом. Для этого я еше недостаточно приподнялся над собой и своим возрастом... Зато я почти точно знаю, что с возрастом уходит.
   Волков закрыл глаза, повернул голову набок и прижался щекой к подушке. Гервасий Васильевич взял Волкова за правую кисть и прислушался к его пульсу.
   – Простите меня, Гервасий Васильевич, – сказал Волков, не открывая глаз.
   – Ладно, давай о другом, – сказал Гервасий Васильевич.
   Ночью Волков попытался представить себя без руки. Он перебирал десятки дел, для выполнения которых отсутствие левой руки не станет большим препятствием. Но это были дела и профессии, до сих пор неведомые Волкову. Все нужно будет начинать с азов, с самой низшей ступени. А для этого может просто не хватить сил. Тем более что стоило ему мысленно проследить цепь элементарно механических движений для того или другого случая, как он печально убеждался в том, что природа, создавая человека, не позволила себе ничего лишнего...
   Волков вспомнил Володю Гречинского. Володю Гречинского, великолепного циркового эквилибриста. Артиста экстра-класса. В войну Володя был «сорокапятчиком». Там некогда было устанавливать прицел своей тоненькой противотанковой пушки. Он бил по танкам прямой наводкой. В бою ему оторвало левую руку. Это был его последний бой.
   Спустя тринадцать лет, в Варшаве, Володя Гречинский стал лауреатом всемирного конкурса артистов цирка. Никто из зрителей и жюри не знал, что у него нет руки. Он сконструировал себе движущийся протез, и никому не могло прийти в голову, что у этого русского вместо левой руки культя восемь сантиметров длиной. Он только цветы не мог принять от председателя жюри. Правая рука была занята дипломом и коробочкой с медалью. А цветы принять было уже нечем.
   Говорят, потом этот председатель жюри плакал...
   Теперь Володя – заслуженный артист республики. Теперь-то все хорошо. Вот только по ночам у него правая рука отнимается – устала. Но об этом тоже почти никто не знает. А Волков знает. Гречинский многое рассказывал Волкову. Может быть, только ему и рассказывал. Их всегда тянуло друг к другу.
   Как только они попадали в один цирк, в одну программу, они вместе размещались в одной гардеробной, и вскоре гардеробная начинала походить на маленькую слесарную мастерскую, куда совершенно случайно попали спиннинги, блеклые костюмы, грим, обрывки афиш и рекламные пепельницы фирмы «Кока-Кола».
   Гречинский сам конструировал цирковую аппаратуру, и Волков любил вечерами, после представления, сидеть и смотреть, как, привалившись худеньким левым плечом с нежной культей к тискам, Володя держал в красивой и мощной правой руке напильник, с поразительным упорством вытачивая какую-нибудь замысловатую деталь или невиданную блесну. Иногда Володя садился за лист миллиметровки, брал карандаш и набрасывал эскизы аппарата, чертежи узлов. Потом откладывал карандаш и начинал щелкать логарифмической линейкой. Он рассчитывал запасы прочности, максимальные натяжения, минимальные отклонения, динамические рывки, прогибы и скручивания – все, без чего нельзя построить даже самый простой цирковой аппарат. К нему бегали за каждой мелочью: поговорить о новом трюке, зачалить трос, починить транзистор. Просто поболтать.
   Но бывали вечера, когда никто не приходил в их гардеробную, когда Володе не хотелось ничего сверлить или вытачивать. И тогда Волков отправлялся в цирковой буфет, приносил бутылку вина, стаканы, и они засиживались в цирке далеко за полночь.
   Волков обычно устраивался на реквизитном ящике, а Володя на стуле. Он снимал со стены трубу, облизывал медный мундштук и, скосив глаза на Волкова, играл ему арии из оперетты «Роз-Мари». Негромкий чистый звук трубы плыл по уснувшему цирку, и Волков каждый раз пытался представить, как ведут себя звери, слушая Володину трубу. Наверное, лошади нервно переступают тонкими передними ногами, а дремлющие тигры осторожно открывают глаза...
   О фронте Гречинский никогда не говорил. Даже когда в цирке среди «старичков» вдруг заходил разговор о войне и кто-нибудь вспоминал, что в сорок четвертом он был там-то, на таком-то направлении, в такой-то армии, Володя молчал.
   Только однажды Волков услышал от Володи о том, что он воевал под Ржевом. Это было так: Волков случайно встретил Гречинского в Москве. Володя был в отпуске, Волков проездом. Они обрадовались друг другу закатились в «Национал ь», поужинали, и Гречинский уговорил Волкова поехать к нему ночевать. Когда они вышли из ресторана, было уже половина второго. Они добрели пешком до Пушкинской площади и целый час простояли в очереди на такси. В последний момент, когда Гречинский и Волков уже садились в машину, к началу очереди подошел какой-то пьяный на протезе. Он вломился на переднее сиденье и потребовал, чтобы его везли к «Соколу». Гречинский жил у «Сокола», и поэтому с пьяным никто не стал спорить.
   Машина тронулась. Пьяный сразу же повернулся к Волкову и Гречинскому и стал осыпать их отборной руганью. Он кричал, что потерял ногу вот за таких стиляг и пижонов, что он, если захочет, выбросит их из такси и ему за это ничего не будет, потому что он кровь проливал в то время, когда они где-то отсиживались. Он кричал, что на все имеет право – он воевал вот этими руками. Москву спасал...
   – Заткнись, – сказал ему Волков.
   И тогда пьяный стал уже совсем отвратительно грязно ругать Волкова и Гречинского. Молоденький шофер такси пугливо посматривал на инвалида.
   – Остановите машину, – не выдержал Волков.
   – Дима, выкини его к чертовой матери, – спокойно сказал Гречинский.
   Шофер притормозил.
   – Вы что, с ума сошли?! – закричал пьяный. – Я же на протезе! Куда я пойду? Не трогайте меня!..
   Волкова трясло от омерзения и злости. Он вышел из машины и рывком открыл переднюю дверцу.
   – Вылезай, – хрипло сказал Волков.
   – Да что вы, ребята!.. Ну нажрался я... Нажрался! Что, думаешь, с радости? – И пьяный заплакал.
   Волков захлопнул дверцу, сел рядом с Гречинским и сказал пьяному:
   – Еще одно слово – и вылетишь. Понял?
   Пьяный промолчал.
   – Поехали, – сказал Волков.
   Как только машина тронулась, пьяный нагло расхохотался.
   – Что, съели?! Кто меня тронет, тот два часа не проживет!.. Я ногу потерял, я за Россию кровь пролил, а ты, ты что видел?! – И он повернулся к Гречинскому.
   Володя рванулся к пьяному, сгреб его за воротник и бешено крикнул ему в лицо:
   – Заткнись, сволочь! Ты один всю Россию спас?! Кроме тебя, никого там не было?! Двадцати миллионов мертвых не было? Гад!!!
   Гречинский выпустил пьяного, откинулся на сиденье и пробормотал:
   – Ах сука какая!.. Ах сука...
   – Попался бы ты мне подо Ржевом, – плаксиво сказал пьяный.
   – Подо Ржевом я бы с тобой вообще не разговаривал, – сказал Гречинский. – Да и ты бы там помалкивал...
   Уже потом, дома, под утро, Володя посмотрел на Волкова красными от бессонницы глазами и сказал:
   – Димка, а я ведь руку-то потерял подо Ржевом...
   В этот день после вечернего обхода Гервасий Васильевич ненадолго сходил домой. Он вернулся, держа в руках большую тарелку с виноградом, а под мышкой старый потрепанный томик.
   Он поставил перед Волковым виноград и сказал:
   – Тебе Кенжетай кланяется. Помнишь, я тебе про него рассказывал? Он говорит, что видел тебя в цирке и ему очень понравилось, как ты танцевал на канате...
   – Это был не я, – улыбнулся Волков. – Это Артемьев...
   – Я знаю, – сказал Гервасий Васильевич. – Мне просто не хотелось его огорчать. Мне кажется, что он запомнил только танцы на канате, а так как я ему про тебя поведал, то он хочет, чтобы это был обязательно ты... Ничего не имеешь против?
   – Пожалуйста, – ответил Волков.
   Он попытался осторожно повернуться на бок и вдруг почувствовал, как в больной руке что-то булькнуло. Словно в пустой наполовину бутылке плеснулась жидкость. Он легонько шевельнул левой рукой и вместе с острой болью опять услышал бульканье.
   – Лопай виноград, – сказал Гервасий Васильевич. – Это глюкоза, а в твоем состоянии она сурово необходима.
   – Мне уже сегодня делали ее внутривенно...
   – Очень хорошо. От глюкозы еще никто не умер.
   Волков опять шевельнул рукой, прислушался к бульканью под локтем и спросил:
   – Я не открою новую страницу медицины, если все-таки умру от глюкозы?
   Гервасий Васильевич поморщился. Он стоял у окна и перелистывал томик.
   – Не болтай, ради Бога. Лучше послушай, брат Дима, грандиозные строки:
   Вагоны шли привычной линией,
   Подрагивали и скрипели,
   Молчали желтые и синие,
   В зеленых плакали и пели.
   Гервасий Васильевич глубоко вздохнул, снял очки и положил книгу на подоконник.
   – Вот как, Дима... «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели...» Черт знает какая силища!
   Волков облизнул пересохшие губы и продолжил:
   Вставали сонные за стеклами
   И обводили ровным взглядом
   Платформу, сад с кустами блеклыми,
   Ее, жандарма с нею рядом...
   Гервасий Васильевич посмотрел на Волкова, взял книгу и снова стал листать страницы, приговаривая:
   – «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели...» Женись, Дима... Обязательно женись. И заведи кучу детей...
   – Поздно мне, – сказал Волков.
   – Ерунда, – отмахнулся Гервасий Васильевич. – Нарожаешь детей, привезешь их сюда, я тебе их тут пасти буду...
   – Поздно мне, – повторил Волков.
   – Глупости! – возмутился Гервасий Васильевич. – Жить никогда не поздно. Знать, что ты кому-то необходим, никогда не поздно... Одиночество – это эгоизм. Чистейшей воды эгоизм... Ты, Волков, эгоист...
   – А вы?
   – И я. Я тоже эгоист. Мне даже об этом на днях сказали. Некто мой друг Хамраев. Правда, он воспользовался дневниками Жюля Ренара, но от этого я не почувствовал себя лучше...
   – Кто такой Жюль Ренар?
   – Удивительного мужества человек. Современник Ростана, Гонкуров, Золя... Писатель. Ты не читал «Рыжика»?
   – Нет. – Волков снова шевельнул левой рукой и снова услышал, как в локте плеснулась жидкость.
   Гервасий Васильевич увидел движение Волкова и спросил:
   – Ты зачем шевелишь левой рукой? Не нужно этого делать...
   – Гервасий Васильевич, – сказал Волков, – вы знаете, у меня в руке что-то булькает.
   – Ну да?
   – Точно. Что-то булькает и переливается. Такое впечатление, будто у меня к локтю грелка привязана.
   Гервасий Васильевич отложил книгу и подошел к Волкову.
   – Давай посмотрим, что там у тебя булькает и переливается. – Он долго и осторожно осматривал левую руку Волкова и наконец сказал: – Вот что, брат Дима, давай-ка мы с тобой завтра прооперируемся... Возьмем и прооперируемся.
   Волкова охватила страшная слабость. В первую секунду он даже не мог понять, что с ним произошло. А потом вздохнул судорожно, проглотил комок и понял: испугался.
   – Уже завтра?.. – тихо спросил он.
   Ему хотелось закричать, что он не может завтра оперироваться, что он еще не придумал для себя – однорукого – ничего, он ищет, ищет мучительно, ежедневно и еженощно, но ему не двадцать, ему уже тридцать шесть, и в таком возрасте начинать жить заново очень трудно... Ну неужели нельзя подождать с операцией? Он придумает... Вот только придумает, как жить с одной рукой, так, пожалуйста, оперируйте, отнимайте руку, если без этого нельзя обойтись!
   К тому, что он останется без руки, он уже приучил себя. Ему бы теперь только придумать, как жить дальше...
   Но Волков ничего не сказал Гервасию Васильевичу, а только тихо спросил:
   – Уже завтра?..
   – Ты чего это вдруг разволновался? Ты небось подумал, что я тебе завтра руку отрежу? Да? А я и не собираюсь этого делать. Я тебе завтра этот гнойный мешок вскрою, дрянь всю выпущу, чтобы она у тебя там не булькала и не переливалась, и буду продолжать тебя лечить. Тебя и твою руку... А ты уже черт знает что подумал!
   Волков затаил дыхание, уставился в потолок. Из уголка его правого глаза выкатилась маленькая светлая слезинка и неровной дорожкой поползла к уху. Волков повернул голову направо, потерся щекой о подушку и уже случайно шевельнул левой рукой.
   – Вот, пожалуйста... – виновато проговорил он. – Опять булькает...
   Утром, когда Волков еще спал, Гервасий Васильевич пригласил в ординаторскую двух врачей своего отделения и весь последний курс городской школы медсестер. Одиннадцать семнадцатилетних девочек проходили хирургическую практику в больнице у Гервасия Васильевича и, непонятно почему, боялись его до дрожи в коленях.
   Гервасий Васильевич подождал, пока все рассядутся, отдал свой стул маленькой испуганной Рашидовой, а сам присел на краешек стола.
   – Вас, Нина Ивановна, и вас, Сафар Алиевич, я пригласил для того, чтобы просить ассистировать мне сегодня при вскрытии флегмоны у Волкова, – обратился Гервасий Васильевич к врачам.
   – У него еще и флегмона?
   – Ну и букет!
   – Букет роскошный, – сказал Гервасий Васильевич. – Что и говорить...
   Он обвел взглядом студенток и продолжил:
   – А вас я обязываю присутствовать при операции. Это вам будет крайне полезно... В свое время, если вы помните, мы много говорили об анатомо-физиологических особенностях гнойных процессов. Еще несколько дней назад я просил вас самым внимательнейшим образом ознакомиться с историей болезни больного Волкова Дмитрия Сергеевича... Все ознакомились?
   Девочки задвигались и зашелестели:
   – Я ознакомилась.
   – Я тоже.
   – И я...
   – Прекрасно, – прервал их Гервасий Васильевич. – Тогда я позволю себе повторить кое-что из того, что мы проходили с вами еще зимой. Я не собираюсь задавать вам какие-либо вопросы и проверять ваши знания. Я еще раз повторю вам, что уже говорил однажды. Но в данном случае я ограничусь только одним заболеванием – флегмоной... Исмаилова! Колпакова!.. Перестаньте шептаться... Тяжелое состояние больного Волкова вызвано в первую очередь неумелыми действиями медицинской сестры, ее растерянностью и торопливостью. И если вы действительно изучили историю болезни Волкова, то должны были бы об этом помнить... Именно поэтому я сегодня и собрал вас. Извольте слушать...
   Гервасий Васильевич посмотрел на часы, достал папиросы и, закуривая, сказал:
   – Сафар Алиевич, будьте любезны, распорядитесь, чтобы все приготовили к операции. Больного не будить, а если он проснется сам – завтрак не подавать.
   Врач вышел из ординаторской. Гервасий Васильевич прислушался к его удаляющимся шагам, потер пальцами глаза под очками и сказал:
   – Итак, флегмоной называется острое разлитое гнойное воспаление подкожной, межмышечной, забрюшинной и другой клетчатки... В настоящем случае мы с вами имеем межмышечную, или так называемую субфасциальную, флегмону. Возбудителями флегмоны обычно являются стафилококки и стрептококки, но она может быть вызвана и другими микробами, которые проникают в клетчатку через случайные повреждения кожи, слизистых оболочек или гематогенным путем. Флегмона является самостоятельным заболеванием, но может быть осложнением и других гнойных процессов: карбункула, абсцесса, сепсиса... У больного Волкова флегмона рождена сепсисом...
   Гервасий Васильевич вдруг почувствовал в своем голосе жесткие нотки и на мгновение ощутил неприязнь к этим одиннадцати девочкам. На секунду все они слились в одну, ту из цирка, которая не прокипятила шприц и не вызвала «скорую помощь».
   – Воспалительный экссудат распространяется по клетчатке, переходя из одного фасциального футляра в другой через отверстия для сосудисто-нервных пучков. Раздвигая ткани, сдавливая и разрушая сосуды, гной приводит к некрозу тканей...
   Гервасий Васильевич вспомнил рассказ Стасика и попытался представить себе все, что произошло в цирке. Он почти увидел Третьякова, вправляющего Волкову сустав, и медсестру – вернее, ее руки, почему-то грязные, заскорузлые, толстые фаланги пальцев и плоские ногти с трещинами... И хотя он понимал, что это все не так, ему хотелось закричать от отчаяния и злости.
   Но он только передохнул, поискал глазами пепельницу, нашел ее за собой, пододвинул ближе и стряхнул пепел.
   – Какова же клиническая картина флегмоны? – спросил Гервасий Васильевич и глубоко затянулся.
   Образовавшаяся пауза показалась студенткам ожиданием ответа, и маленькая Рашидова робко подняла руку.
   – Опусти руку, – сказал Гервасий Васильевич. – Клиника флегмоны характеризуется быстрым проявлением и распространением болезненной припухлости, разлитым покраснением кожи, высокой и стойкой температурой – сорок и выше, сильными болями и нарушением функции пораженной части тела...
   «Боже мой! – подумал Гервасий Васильевич. – Всего этого могло не быть! Всего этого могло не быть!»
   – Припухлость представляет собой инфильтрат... Затем, как у больного Волкова, он размягчается и появляется симптом флюктуации. Клиническое течение флегмоны редко бывает благоприятным. Чаще встречается злокачественная форма, когда процесс быстро прогрессирует и сопровождается тяжелой интоксикацией... У нашего больного все это еще осложнено внутрисуставным переломом костей предплечья...
   Гервасий Васильевич увидел, что Колпакова разглядывает свое отражение в оконном стекле, и подумал: «Они должны стать наконец взрослыми... Откуда в них такой стойкий инфантилизм?! Такое упорное, отвратительное школярство!.. Неужели необходим какой-нибудь катастрофический сдвиг, какая-нибудь трагическая непоправимость, которая делает детей взрослыми, а взрослых – бойцами?..»
   Колпакова будто услышала Гервасия Васильевича и с преувеличенным вниманием уставилась на него своими красивыми глуповатыми глазами.
   – Консервативное лечение возможно только в начальной стадии флегмоны... При прогрессирующей флегмоне отсрочка оперативного вмешательства недопустима. Под общим обезболиванием производят вскрытие флегмоны одним, а чаще несколькими параллельными разрезами с рассечением кожи и подкожной клетчатки...
   «Я сделаю ему только один разрез... – подумал Гервасий Васильевич. – Только один. Если все будет в порядке, то несколько рубцов при заживлении могут стянуть ему предплечье, и он не скоро начнет работать в этом своем дурацком цирке...»
   – В ранних фазах стрептококковых флегмон гноя может и не быть. В этих случаях при вскрытии отмечается серозное или серозно-геморрагическое пропитывание тканей. У больного Волкова предплечье представляет собой просто огромный гнойный мешок...
   «Булькает и переливается...» – вспомнил Гервасий Васильевич виноватый голос Волкова.
   – При вскрытии рану рыхло тампонируют марлей с пятипроцентным гипертоническим раствором и мазью Вишневского. В случае с больным Волковым тампонирования будет недостаточно. Ему придется вводить глубокие дренажи...
   «Господи! Хоть бы это ему помогло!.. Если бы этим все кончилось...» – промелькнуло в голове Гервасия Васильевича.
   – При тяжелой прогрессирующей форме флегмоны, при безуспешности оперативного и общего лечения в связи с угрозой жизни больных необходима ампутация конечности...
   Гервасий Васильевич посмотрел на часы и встал со стула. Девочки зашевелились. Колпакова подняла руку.
   – Что вам, Колпакова? – строго спросил Гервасий Васильевич. Ему показалось, что та, из цирка, должна быть похожа на Колпакову.
   – Гервасий Васильевич! – бойко сказала Колпакова. – А у этого больного тяжелая форма или легкая?
   – У этого больного тяжелая форма, – недобро ответил Гервасий Васильевич. – Очень тяжелая... А теперь я еще раз объясню всем вам, почему я повторил часть лекции по гнойным процессам. Всего того, о чем я рассказывал, и всего того, что вы сейчас увидите на операции, могло не быть, повторяю, если бы медицинская сестра при цирке, где работал больной, была грамотным специалистом!..
   В дверях показался врач.
   – Гервасий Васильевич, – спросил он, – наркоз общий?
   – Нет, – ответил Гервасий Васильевич. – Это опасно. Слишком тяжелая и длительная интоксикация... Да и сердечко у него скисло.
   Нина Ивановна подошла к Гервасию Васильевичу и тихо спросила:
   – Вы не боитесь болевого шока?
   – Я всего боюсь, – так же тихо ответил Гервасий Васильевич. – Всего, дорогая вы моя Нина Ивановна... Но я еще на больного рассчитываю. На Дмитрия Сергеевича.
   Волков лежал на операционном столе. Вокруг стояли люди в белых масках. И Гервасий Васильевич был в маске. Волков впервые видел Гервасия Васильевича в маске и белом клеенчатом фартуке.
   Оттого что Волков никого не узнал, кроме Гервасия Васильевича, ему стало не по себе. А тут еще вдруг затихла боль в руке, и Волков чуть было не попросил отменить операцию. Может быть, так пройдет...
   А потом он испугался того, что все сейчас увидят, как он перетрусил, и ему захотелось что-нибудь спокойно сказать или сострить и услышать смех в ответ на свою остроту.
   – Ты что так смотришь на меня? – спросил Гервасий Васильевич. – Под маской не узнал, что ли?
   – Узнал, – ответил Волков. – Я вас и под паранджой узнаю...
   Никто не рассмеялся, и даже Гервасий Васильевич не хмыкнул, а просто сказал: