После военного парада Ильяс бек, Сеид и я уселись на скамейке на бульваре. С осенних деревьев осыпались листья, а мои друзья обсуждали Конституцию нового правительства. После боев под Гянджой из разговоров с молодыми турецкими офицерами Ильяс бек пришел к твердому выводу, что только срочное проведение реформ европейского типа может спасти страну от новой русской агрессии.
- Если мы построим укрепления, - увлеченно говорил Ильяс бек, проведем в жизнь реформы и построим дороги, это не помешает нам остаться правоверными мусульманами.
Сеид нахмурился, глаза его были усталыми.
- Ильяс бек, - спокойно сказал он, - почему бы тебе ни сказать, что человек может даже пить вино, есть свинину, но при этом все равно останется правоверным мусульманином? Ведь европейцы давно доказали, что вино полезно для здоровья, а свинина очень питательна. Конечно, человек может остаться правоверным мусульманином, однако архангел, стоящий у райских врат, не захочет поверить в это.
Ильяс бек засмеялся.
- Между просвещением и свининой большая разница.
- Зато нет никакой разницы между употреблением свинины и пьянством.
Я внимательно слушал спор.
- Сеид, - спросил вдруг я, - а можно ли спать на кровати, есть с помощью вилки и ножа и оставаться при этом истинным мусульманином?
Сеид улыбнулся.
- Ты всегда будешь правоверным мусульманином. Я видел тебя во время мухаррема.
Я умолк.
- А это правда, что ты перестроил свой дом на европейский манер, с современной мебелью и светлыми обоями? - спросил Ильяс бек, поправляя офицерскую папаху на голове.
- Да, Ильяс бек, правда.
- Прекрасно, - с воодушевлением произнес он, - Баку теперь стал столицей. Сюда будут приезжать иностранные послы. Нам нужны будут дома, где мы сможем их принимать, нужны будут женщины, умеющие поддерживать беседу с женами дипломатов. У тебя, Али хан, есть такая жена и скоро будет подходящий дом. Ты должен поступить на службу в министерство иностранных дел.
Я засмеялся.
- Ильяс бек, ты так распоряжаешься моей женой, моим домом, мной самим, как будто мы лошади, которые должны выступать на международных соревнованиях. Неужели ты думаешь, что я заново перестраиваю свой дом во имя наших успехов на международной арене?
- Так должно быть, - твердо сказал Ильяс бек, и я вдруг понял, что он прав: все, что у нас есть, мы должны отдать во имя того нового государства, которое собираемся строить на бедной, иссушенной знойным солнцем земле Азербайджана.
Когда я вернулся домой и заявил Нино, что не имею ничего против паркетного пола, европейских картин на стенах, она радостно засмеялась, и ее глазки засверкали, как некогда в лесу у родника Пехачпур.
В те дни я часто брал коня и скакал в степь. Сидел там на мягком песке, наблюдая, как скатывается на запад ярко-красное солнце.
Мимо шли турецкие войска. Лица офицеров были почему-то печальны и озабочены. Происходящее в нашей стране заглушило далёкий грохот пушек мировой войны. Но там, на фронте, очень плохо складывались дела у союзников турок - болгар.
- Фронт прорван. Удержать его невозможно, - говорили турки и уже не пили шампанское.
До нас доходили очень скупые сведения. Но то, что мы узнавали, удручало до чрезвычайности. Сутулый сухой старик - министр военно-морского флота Великой Османской империи Гусейн Рауф бей - поднялся в порту Мудрос на борт английского броненосца "Агамемнон", имея полномочия подписать договор о перемирии. Склонившись над столом, он поставил свою подпись под договором, и тогда слезы навернулись на глаза турок, властвовавших в нашем городе.
В последний раз прозвучала на бакинских улицах песня о Туранской империи, но теперь она звучала, как погребальный плач. Командующий в лайковых перчатках проехал на коне перед строем солдат с замершими лицами, священное знамя Османского дома было спущено, барабаны пробили дробь, и командующий поднес руку ко лбу, оставляя нам память о стамбульских мечетях, великолепии дворцов на Босфоре, халифе и поясе Пророка.
Когда три дня спустя за Наргеном появились первые английские корабли с оккупационными частями, я стоял на берегу. У английского генерала были голубые глаза, тонкие усики и большие, сильные руки. Город наводнили новозеландцы, канадцы и австралийцы. Британский флаг развевался рядом с нашим, и тогда Фатали хан пригласил меня прийти к нему в министерство.
Он сидел в мягком кресле, устремив на меня острый взгляд.
- Али хан, почему вы до сих пор не состоите на государственной службе?
Я и сам не знал этого. Глядя на разложенные у него на столе карты и ощущая угрызения совести, я ответил:
- Фатали хан, я всем сердцем люблю Родину и готов выполнить любой ваш приказ.
- Я слышал, у вас большие способности к иностранным языкам, сколько времени вам потребуется, чтобы выучить английский?
Я смущенно улыбнулся.
- Мне не надо учить английский, я его давно знаю.
Он откинул голову на спинку кресла, немного помолчал и вдруг спросил:
- А как живет Нино?
Я удивился тому, что премьер-министр вопреки всем правилам интересуется моей женой.
- Благодарю, ваше превосходительство, хорошо.
- Она тоже знает английский?
- Да.
Он снова умолк, покручивая густые усы.
- Фатали хан, - спокойно проговорил я, - я знаю, к чему вы клоните. Мой дом через неделю будет готов. У Нино в гардеробе достаточно платьев. Мы говорим на английском, а счет за шампанское я оплачу сам.
Премьер-министр засмеялся. На глазах его выступили слезы.
- Простите меня, Али хан. Я не хотел оскорбить вас. Мы нуждаемся в таких людях, как вы. Наша страна бедна людьми, происходящими из древнего рода, имеющими жен-европеек, свой дом и говорящими на английском. У меня, например, не хватало средств выучить английский, не говоря уже о том, чтобы иметь жену-европейку и дом, поставленный на европейскую ногу.
Он выглядел усталым.
- С этого дня вы назначаетесь атташе западноевропейского отдела, сказал он, взяв ручку. - Ступайте к министру иностранных дел Асадулле. Он расскажет, в чем будут заключаться ваши обязанности. И... И... только не обижайтесь... не могли бы вы закончить ремонт вашего дома через пять дней? Мне очень неловко обращаться к вам с подобной просьбой.
- Слушаюсь, ваше превосходительство! - твердо ответил я и вышел из кабинета, унося в душе чувство, будто я намеренно обманул своего старого и верного друга.
Дома я застал Нино, перемазанную шпаклевкой и краской. Она стояла на стремянке и вбивала в стену гвоздь, на котором должна была висеть картина. Наверное, она очень удивилась бы, узнав, что, вбивая этот гвоздь, оказывает Родине важную услугу. Поэтому я не стал говорить ей этого, а лишь поцеловал ее измазанные пальчики и одобрил предложение купить ледник для хранения иностранных вин.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
"Есть ли у вас тетя? - Нет, у меня нет тети, но мой слуга сломал правую ногу".
"Вам понравилось путешествие? - Да, путешествие мне понравилось, но по вечерам я предпочитаю есть только фрукты".
Упражнения в учебнике английского языка были ужасно глупыми. Нино захлопнула учебник.
- По-моему, мы достаточно знаем английский, чтобы выиграть сражение. Ты мне лучше скажи, тебе приходилось когда-нибудь пить виски?
- Нино! - в ужасе воскликнул я. - Ты говоришь прямо как в этом учебнике!
- Извини, Али хан, наверное, я не так понимаю служение Родине, поэтому болтаю глупости. А кто будет у нас сегодня? - с притворной покорностью спросила она.
Я стал перечислять ей имена английских дипломатов и офицеров, приглашенных на сегодня к нам. Нино слушала меня, гордо подняв головку. Она прекрасно знала, что ни один министр или генерал в Азербайджане не имеет того, что есть у ее мужа - интеллигентную жену, получившую западное воспитание, знающую английский, да еще к тому же и из княжеского рода.
- Я пробовала виски, - с отвращением на лице сказала она, - горькая, противная вещь. Его потому и смешивают с содовой.
Я обнял свою жену, и она радостно посмотрела на меня.
- Удивительная у нас жизнь, Али хан. То ты держал меня в гареме, а теперь я служу развитию культуры нашей Родины.
Мы спустились в гостиную. Отлично вымуштрованные слуги стояли у стен, по которым были развешаны пейзажи, изображения животных. По углам - мягкие кресла, на столе - цветы.
- Помнишь, Али хан, как я прислуживала тебе, нося в ауле воду?
- А что тебе нравится больше?
Раздался звонок в дверь. Губы Нино напряглись и нервно дрогнули, но это оказались всего лишь родители Нино и Ильяс бек, одетый в парадный мундир. Он медленно оглядел комнату и покачал головой.
- Мне тоже следует жениться, Али хан. Не знаешь, у Нино случайно нет двоюродной сестры?
Мы с Нино стояли в дверях и пожимали сильные руки англичан. Офицеры были невысокими и краснолицыми. Их голубоглазые женщины носили перчатки, вежливо смеялись, с любопытством оглядываясь по сторонам. Судя по всему, они ожидали, что им будут прислуживать евнухи, а полуобнаженные танцовщицы исполнят танец живота.
У Нино перехватило дыхание, когда какой-то молодой лейтенант наполнил рюмку виски и, не разбавляя его содовой, залпом выпил. В гостиной было шумно, вопросы сыпались потоком, и диалоги очень напоминали упражнения из учебника английского языка.
- Давно вы замужем, миссис Ширваншир?
- Скоро два года... Да, в свадебное путешествие мы поехали в Иран... Мой муж обожает лошадей... Нет, в поло он не играет... Вам нравится наш город?
- Да, я так рада, что увидела Баку.
- Ну что вы! Ведь мы не дикари! В Азербайджане давно уже нет многоженства. А про гаремы я только в романах читала.
Нино взглянула на меня, от еле сдерживаемой улыбки у нее подрагивал кончик носа. Какая-то майорша спросила, была ли Нино хоть раз в опере. Нино скромно потупила глазки и ответила:
- Да, была, и еще я умею читать и писать. - С этими словами она предложила посрамленной майорше сэндвич.
Молодые англичане - дипломаты, офицеры - расшаркивались перед Нино, их руки словно ненароком касались ее пальчиков, а взгляды блуждали по обнаженным плечам.
Я отвернулся. Мирза Асадулла стоял в углу, спокойно покуривая сигару. Свою жену он никогда и ни при каких условиях не вывел бы на обозрение стольких мужчин. Нино же была грузинкой, христианкой, а, следовательно, по мнению Асадуллы, создана для того, чтобы выставлять свои руки, плечи чужим взглядам.
Гнев и обида душили меня. Долетавшие до меня обрывки разговора казались мне неприличными и оскорбительными. Я опустил глаза, чтобы не видеть, как эти чужие мужчины обступили Нино в противоположном углу.
- Благодарю, - вдруг услышал я ее хриплый голос, - вы очень любезны.
Я взглянул на нее и увидел, как она вся залилась румянцем, а на лице ее написан ужас. Она подошла ко мне, взяла под руку, словно ища опоры, и тихо проговорила:
- Али хан, ты теперь понимаешь, что я испытывала в Тегеране, выдерживая натиск твоих тетушек и сестер. Что мне делать с этими мужчинами? Я не хочу, чтобы они так смотрели на меня.
Сказав это, Нино отошла к майорше, и я услышал ее голос:
- Вы непременно должны хоть раз побывать в нашем театре. Сейчас Шекспира переводят на азербайджанский язык. На следующей неделе должна быть премьера "Гамлета".
Я вытер пот со лба и вспомнил о суровых законах гостеприимства. "Если гость даже отрежет голову твоему сыну и явится с ней в твой дом, ты должен принять его, накормить и почитать, как гостя". Так гласит древняя заповедь. Правило мудрое, но до чего же трудно иногда выполнить его.
- У вас прекрасная супруга и замечательный дом, Али хан! - воскликнул один из лейтенантов, и муки мои возросли стократ.
Этот офицер, наверное, очень удивился бы, узнав, что не получил пощечины только из политических соображений. Подумать только, какой-то щенок позволяет себе громко, при всех обсуждать достоинства моей жены! Рука моя, державшая рюмку коньяка, дрожала, и несколько капель пролились на пол.
Я подошел к седоусому дипломату, сидящему в углу, и предложил ему сладостей. У него были желтые зубы и толстые, короткие пальцы.
- У вас истинно европейский дом, Али хан, - проговорил он на чистом персидском языке.
- Я живу по обычаям своей страны.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Есть большая разница между культурами Ирана и Азербайджана.
- Несомненно. Мы опередили Иран лет на сто. Следует учесть, что у нас хорошо развита промышленность и есть железные дороги. К сожалению, русские затормозили наше культурное развитие. У нас мало врачей и учителей. Я слышал, что наше правительство собирается отправить способных молодых людей в Европу, чтобы восстановить все утерянное за время российского господства.
Я предложил ему виски, старик отказался.
- Я двадцать лет прослужил консулом в Иране. Мучительно было видеть, как исчезает древняя культура, как современный Восток пытается подражать западной цивилизации, как они попирают традиции своих предков. Впрочем, возможно, вы правы. Образ жизни - это личное дело каждого. Как бы там ни было, я должен признать, что ваша страна вполне созрела, чтобы стать такой же независимой, как, к примеру, республики Центральной Америки. Мне кажется, наше правительство вскорости признает государственную независимость Азербайджана.
В противоположном углу зала Асадулла разговаривал с родителями Нино и Ильяс беком.
- О чем говорил старик? - спросил Асадулла, когда я подошел и ним.
- Он считает меня безумцем, но Англия скоро признает наш суверенитет.
Мирза Асадулла облегченно вздохнул.
- Вы отнюдь не безумец, Али хан.
- Благодарю, господин министр, но, боюсь, я, в самом деле, безумец.
Он пожал мне руку, поклонился гостям и ушел. В дверях он задержался, чтобы поцеловать руку Нино, и я увидел, как Нино с таинственной улыбкой на губах что-то шепчет ему. Асадулла, соглашаясь, кивнул головой.
Гости разошлись в полночь. Гостиная пропиталась запахом виски и табачного дыма. Ощущая огромную усталость и облегчение, мы поднялись по лестнице, вошли в спальню, и тут нас с Нино охватило удивительное детское желание шалить. Нино зашвырнула куда-то в угол свои бальные туфельки, прыгнула на кровать, скрипя пружинами. Ее нижняя губка потянулась к кончику носа. В эту минуту моя жена была похожа на маленькую обезьянку. Она надула щеки и ткнула в них пальцами. Со звонким хлопком воздух вырвался из ее губ.
- Ну что, спаситель Отечества, ты доволен? - кричала Нино, подпрыгивая на кровати.
Она соскочила на пол, подбежала к зеркалу и с удивлением стала разглядывать себя.
- Нино ханум Ширваншир - азербайджанская Жанна д'Арк. Ну, майорша, здорово я провела тебя - ах, я в жизни не видела евнуха!
Она со смехом захлопала в ладоши.
На Нино было светлое, свободное в талии платье. С нежных мочек ушей свисали длинные серьги. В свете лампы тускло поблескивали жемчужины ожерелья. Руки были по-девичьи нежны и красивы. Черные волосы спадали до самой поясницы Что-то новое появилось в красоте стоящей перед зеркалом Нино, и эта новизна казалась мне очаровательной.
Я приблизился к ней, европейская княжна с сияющими от счастья глазами поклонилась мне. Я обнял ее, и мне показалось, что эту женщину я обнимаю впервые. У нее была нежная и ароматная кожа, меж полураскрытых губ сверкали жемчуга зубов.
Мы впервые сели на край нашей кровати. Я обнимал европейскую женщину, ее длинные пушистые ресницы щекотали мои щеки, глаза были полны восторга. Никогда еще я не испытывал подобного восторга. Я взял ее за подбородок и приподнял головку, любуясь мягкими чертами лица, влажными, полураскрытыми губками, сверкающими из-под полуприкрытых век глазами.
Я погладил ее спину, и Нино бессильно обмякла в моих объятиях. Мы позабыли обо всем на свете - и о ее вечернем платье, и о европейской кровати - полуобнаженная Нино лежала передо мной на глиняном полу в дагестанском ауле. Я крепко сжимал ее плечи...
И вдруг оказалось, что мы с ней, одетые, лежим под великолепной европейской кроватью на светлом германском ковре. Нино была неподвижна, я ощущал лишь ее слабое дыхание, мысли мои снова смешались, и я перестал думать и о старом англичанине, и о молодых офицерах, и о будущем нашей республики.
Потом мы лежали друг подле друга и глядели в висящее над нами зеркало.
- Платье совсем измялось, - сказала вдруг Нино, и в ее голосе слышалось счастье.
Мы сели. Нино опустила голову мне на колени.
- Интересно, что сказала бы на это майорша? Она, наверное, спросила бы: разве Али хан не знает, для чего существует кровать?
Она поднялась.
- Не будет ли господин атташе любезен соблюсти дипломатический протокол, принятый во всем мире, раздеться и занять место на брачном ложе?
Полусонный, я, ворча, встал, разделся, швырнул куда-то одежду и лег между двумя простынями рядом с Нино. Так мы и заснули.
***
Шли недели. Мы снова принимали гостей, они пили виски и хвалили наш дом. Грузинское гостеприимство Нино не знало границ, она танцевала с молодыми лейтенантами, чинно беседовала со старыми чиновниками о подагре, рассказывала англичанам о царице Тамаре, и те были уверены, что великая царица царствовала и в Азербайджане.
Я проводил дни в своем просторном кабинете в министерстве, готовил проекты дипломатических нот, читал зарубежную корреспонденцию, а в свободные минуты любовался из окна видом на море.
Постоянно веселая и беззаботная Нино приходила ко мне. К моему удивлению, она подружилась с министром иностранных дел Асадуллой, ухаживала за ним, когда он приходил к нам, рассуждала с ним о нравах общества. Иногда же они сидели в углу и о чем-то таинственно шептались.
- Чего ты хочешь от Мирзы? - спросил я как-то.
Она улыбнулась.
- Я хочу стать первой женщиной - заведующей протокольным отделом министерства иностранных дел.
Мой стол был завален письмами, сообщениями, призывами. Создание нового государственного устройства шло полным ходом, и мне доставляло особое удовольствие вскрывать конверты с нашим новым государственным гербом.
Около полудня курьер принес мне стопку газет. Я раскрыл правительственную газету и на третьей странице обнаружил свое имя, напечатанное крупным шрифтом. Ниже следовал текст:
"Атташе министерства иностранных дел Али хан Ширваншир назначен на новый пост в парижском консульстве".
Далее шла статья, восхваляющая мои достоинства. По стилю статьи нетрудно было догадаться, что написал ее ни кто иной, как Арслан ага.
Я ринулся в кабинет министра, резко распахнул дверь.
- Мирза Асадулла, что это значит? - воскликнул я.
Он засмеялся.
- Это сюрприз для вас, друг мой! Я обещал это вашей супруге. Париж это лучшее место для вас с Нино.
Гнев душил меня. Я скомкал газету и, отшвырнув ее в угол, закричал:
- Нет такого закона, Мирза, который заставил бы меня на долгие годы покинуть Родину!
Мирза Асадулла был изумлен.
- Чего вы хотите, Али хан? Это самая почетная должность в министерстве иностранных дел. Вы достойны ее.
- Но я не хочу уезжать в Париж, и если меня будут принуждать к этому, подам в отставку. Я ненавижу чужой мир, ненавижу чужие улицы, чужих людей, чужие обычаи. Но вам, Мирза, никогда не понять этого.
Он спокойно кивнул.
- Что ж, если вы настаиваете, то можете оставаться здесь.
Я бросился домой, задыхаясь, взбежал по лестнице.
- Нино, - крикнул я, - я не могу допустить этого, не могу, пойми!
Нино побледнела, я увидел, как задрожали ее руки.
- Но почему, Али хан?
- Пойми меня правильно, Нино. Я люблю эту плоскую крышу над головой, люблю степь, люблю море. Я люблю этот город, старую крепость, мечети в узких улочках, я буду задыхаться без всего этого, как рыба, выброшенная на сушу.
Она на мгновение закрыла глаза, потом бессильно прошептала:
- Жаль...
Я сел, взял в ладони ее руки.
- В Париже я буду несчастен, как ты в Иране. В чужом окружении я буду тонуть, как в водовороте. Вспомни шамиранский дворец, гарем. Ты не смогла вынести Азию, я не смогу выжить в Европе. Давай же останемся здесь, в Баку, ведь здесь так незаметно переплелись Европа и Азия. Не смогу я уехать в Париж. Там нет ни мечети, ни крепости, ни Сеида Мустафы. Мне необходимо дышать воздухом Азии, чтобы выносить эту орду иностранцев, нахлынувших в Баку. Ты возненавидела меня во время мухаррема, я буду ненавидеть тебя в Париже. Не сразу же, но после какого-нибудь карнавала или бала, куда ты потащишь меня, я начну ненавидеть этот чужой мир и тебя. Поэтому я должен оставаться здесь. Я здесь родился и здесь хочу умереть.
Нино молча слушала меня. Когда я кончил говорить, она наклонилась ко мне, погладила мои волосы:
- Прости свою Нино, Али хан. Я была дурой. Не знаю, почему мне показалось, что ты легко можешь привыкнуть ко всему, к любому месту. Мы остаемся. Не будем больше говорить о Париже.
И она нежно поцеловала меня.
- Наверное, нелегко быть женой такого человека, как я?
- Нет, Али хан, нет...
Она коснулась пальцами моих щек. Моя Нино была сильной женщиной. Я знал, что сейчас убил ее самую заветную мечту.
- Когда у нас родится ребенок, - сказал я, сажая ее к себе на колени, - мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Рим. Мы ведь еще не были в свадебном путешествии. Проведем лето там, где тебе больше понравится. И каждое лето мы будем ездить в Европу, ведь я - не тиран. Но мой дом должен быть на земле, которой я принадлежу. Потому что я - сын нашей степи, нашего города и солнца.
- Да, - согласилась Нино, - и к тому же ты - хороший сын, о Европе забыто. Но твой ребенок не должен быть сыном ни степи, ни песков. Пусть это будет дитя только Али и Нино. Да?
- Да, - сказал я, давая тем самым согласие быть отцом европейца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
- У твоей матери были очень тяжелые роды, Али хан. Но ведь в то время не принято было приглашать к своим женам европейских врачей.
Мы сидели с отцом на крыше, и голос его звучал грустно:
- Когда у твоей матери усилились схватки, мы дали ей выпить толченые бирюзу и алмаз. Но это не очень помогло ей. Чтобы ты стал набожным и храбрым, мы повесили твою отрезанную пуповину на восточной стене между саблей и Кораном. Потом ты носил ее на шее, как талисман, и ни разу не заболел. А в три года ты сорвал этот амулет с шеи и выбросил, вот с тех пор и начались твои болезни. Сначала, чтобы отогнать их от тебя, мы ставили в твоей комнате вино, сладости, раскрасили петуха и пустили в твою комнату. Но ты продолжал болеть. Потом нашли какого-то знахаря, живущего в горах. Он привел с собой корову. Корову закололи, знахарь распорол ей брюхо, вытащил кишки, а тебя положил в брюхо. Через три часа тебя достали оттуда, ты был весь красным. Но все болезни, как рукой сняло.
Из дома доносились глухие, протяжные стоны. Я сидел неподвижно, и не слышал ничего, кроме этих стонов. Они становились все громче и всё отчаянней.
- Сейчас она проклинает тебя, - спокойно промолвил отец. - Все женщины во время родов проклинают своих мужей. В старину после родов закалывали барана, и женщина кропила его кровью постель мужа и ребенка, чтобы изгнать из дома злых духов, которых она призывала во время родов на голову мужа.
- Сколько это может продлиться, отец?
- Часов пять, шесть, может, десять. У Нино узкий таз.
Он умолк. Может быть, вспомнил мою маму, которая умерла при родах. Потом он неожиданно поднялся.
- Подойди сюда.
Мы разулись и опустились на колени на коврики для намаза. Сложили руки - правую поверх левой - и отец сказал:
- Сейчас мы можем помочь ей только этим, но молитва важней любого врача.
С этими словами отец поклонился и начал молиться по-арабски:
- Бисми-ллахи-еррахмани-рахим14.
Кланяясь на коврике, я повторял за ним слова молитвы:
- Альхамду-лиллахи-раби-л-алемин-ар-рахмани-рахим-малики-яумидин15.
Я закрыл лицо руками. Стоны Нино продолжали доноситься до, моего слуха, но теперь они уже не действовали на меня. Мои губы сами собой шептали аяты Корана:
- Ийяка-на-буду-ваийяка-настаин16.
Ладони мои бессильно опустились на колени, и я в полнейшей прострации слушал шепот отца:
- Ихдинас сирата-лмустагим сирата-ллазина-анаммта-алаихим17.
Красные узоры на коврике сливались в одно целое. Я приник лицом к ковру:
- Гаира-лмагдуми-алаихим-вала-ззалвн18.
Мы лежали, распростершись пред ликом Всевышнего, и повторяли на языке арабских бедуинов молитвы, которые некогда в Мекке Аллах вложил в уста Пророка.
Крики Нино стихли. Я сидел на ковре, перебирал четки и шептал про себя тридцать три имени Всевышнего.
Кто-то коснулся моего плеча. Я поднял голову, увидел чье-то улыбающееся лицо. Человек что-то говорил мне, но я не слышал его слов. Отец тоже смотрел на меня. Я встал и медленно спустился по ступенькам.
Занавески в комнате Нино были задернуты. Я подошел к кровати. Нино лежала бледная, вся в слезах. Она молча улыбнулась мне, а потом на чистом азербайджанском языке, на котором она почти не говорила, прошептала:
- Девочка, Али хан, очень красивая девочка. Я так счастлива.
Я сжал ее ледяные руки. Нино закрыла глаза.
- Не позволяйте ей спать, Али хан, она должна некоторое время бодрствовать.
Я коснулся пальцем пересохших губ Нино, она бессильно посмотрела на меня. Женщина в белом переднике протянула мне сверток, в котором лежала маленькая, сморщенная куколка. У нее были маленькие пальчики и большие бессмысленные глаза. Куколка плакала, широко раскрыв ротик.
- Ты только погляди, какая она красавица, - сказала Нино, играя ее пальчиками.
- Если мы построим укрепления, - увлеченно говорил Ильяс бек, проведем в жизнь реформы и построим дороги, это не помешает нам остаться правоверными мусульманами.
Сеид нахмурился, глаза его были усталыми.
- Ильяс бек, - спокойно сказал он, - почему бы тебе ни сказать, что человек может даже пить вино, есть свинину, но при этом все равно останется правоверным мусульманином? Ведь европейцы давно доказали, что вино полезно для здоровья, а свинина очень питательна. Конечно, человек может остаться правоверным мусульманином, однако архангел, стоящий у райских врат, не захочет поверить в это.
Ильяс бек засмеялся.
- Между просвещением и свининой большая разница.
- Зато нет никакой разницы между употреблением свинины и пьянством.
Я внимательно слушал спор.
- Сеид, - спросил вдруг я, - а можно ли спать на кровати, есть с помощью вилки и ножа и оставаться при этом истинным мусульманином?
Сеид улыбнулся.
- Ты всегда будешь правоверным мусульманином. Я видел тебя во время мухаррема.
Я умолк.
- А это правда, что ты перестроил свой дом на европейский манер, с современной мебелью и светлыми обоями? - спросил Ильяс бек, поправляя офицерскую папаху на голове.
- Да, Ильяс бек, правда.
- Прекрасно, - с воодушевлением произнес он, - Баку теперь стал столицей. Сюда будут приезжать иностранные послы. Нам нужны будут дома, где мы сможем их принимать, нужны будут женщины, умеющие поддерживать беседу с женами дипломатов. У тебя, Али хан, есть такая жена и скоро будет подходящий дом. Ты должен поступить на службу в министерство иностранных дел.
Я засмеялся.
- Ильяс бек, ты так распоряжаешься моей женой, моим домом, мной самим, как будто мы лошади, которые должны выступать на международных соревнованиях. Неужели ты думаешь, что я заново перестраиваю свой дом во имя наших успехов на международной арене?
- Так должно быть, - твердо сказал Ильяс бек, и я вдруг понял, что он прав: все, что у нас есть, мы должны отдать во имя того нового государства, которое собираемся строить на бедной, иссушенной знойным солнцем земле Азербайджана.
Когда я вернулся домой и заявил Нино, что не имею ничего против паркетного пола, европейских картин на стенах, она радостно засмеялась, и ее глазки засверкали, как некогда в лесу у родника Пехачпур.
В те дни я часто брал коня и скакал в степь. Сидел там на мягком песке, наблюдая, как скатывается на запад ярко-красное солнце.
Мимо шли турецкие войска. Лица офицеров были почему-то печальны и озабочены. Происходящее в нашей стране заглушило далёкий грохот пушек мировой войны. Но там, на фронте, очень плохо складывались дела у союзников турок - болгар.
- Фронт прорван. Удержать его невозможно, - говорили турки и уже не пили шампанское.
До нас доходили очень скупые сведения. Но то, что мы узнавали, удручало до чрезвычайности. Сутулый сухой старик - министр военно-морского флота Великой Османской империи Гусейн Рауф бей - поднялся в порту Мудрос на борт английского броненосца "Агамемнон", имея полномочия подписать договор о перемирии. Склонившись над столом, он поставил свою подпись под договором, и тогда слезы навернулись на глаза турок, властвовавших в нашем городе.
В последний раз прозвучала на бакинских улицах песня о Туранской империи, но теперь она звучала, как погребальный плач. Командующий в лайковых перчатках проехал на коне перед строем солдат с замершими лицами, священное знамя Османского дома было спущено, барабаны пробили дробь, и командующий поднес руку ко лбу, оставляя нам память о стамбульских мечетях, великолепии дворцов на Босфоре, халифе и поясе Пророка.
Когда три дня спустя за Наргеном появились первые английские корабли с оккупационными частями, я стоял на берегу. У английского генерала были голубые глаза, тонкие усики и большие, сильные руки. Город наводнили новозеландцы, канадцы и австралийцы. Британский флаг развевался рядом с нашим, и тогда Фатали хан пригласил меня прийти к нему в министерство.
Он сидел в мягком кресле, устремив на меня острый взгляд.
- Али хан, почему вы до сих пор не состоите на государственной службе?
Я и сам не знал этого. Глядя на разложенные у него на столе карты и ощущая угрызения совести, я ответил:
- Фатали хан, я всем сердцем люблю Родину и готов выполнить любой ваш приказ.
- Я слышал, у вас большие способности к иностранным языкам, сколько времени вам потребуется, чтобы выучить английский?
Я смущенно улыбнулся.
- Мне не надо учить английский, я его давно знаю.
Он откинул голову на спинку кресла, немного помолчал и вдруг спросил:
- А как живет Нино?
Я удивился тому, что премьер-министр вопреки всем правилам интересуется моей женой.
- Благодарю, ваше превосходительство, хорошо.
- Она тоже знает английский?
- Да.
Он снова умолк, покручивая густые усы.
- Фатали хан, - спокойно проговорил я, - я знаю, к чему вы клоните. Мой дом через неделю будет готов. У Нино в гардеробе достаточно платьев. Мы говорим на английском, а счет за шампанское я оплачу сам.
Премьер-министр засмеялся. На глазах его выступили слезы.
- Простите меня, Али хан. Я не хотел оскорбить вас. Мы нуждаемся в таких людях, как вы. Наша страна бедна людьми, происходящими из древнего рода, имеющими жен-европеек, свой дом и говорящими на английском. У меня, например, не хватало средств выучить английский, не говоря уже о том, чтобы иметь жену-европейку и дом, поставленный на европейскую ногу.
Он выглядел усталым.
- С этого дня вы назначаетесь атташе западноевропейского отдела, сказал он, взяв ручку. - Ступайте к министру иностранных дел Асадулле. Он расскажет, в чем будут заключаться ваши обязанности. И... И... только не обижайтесь... не могли бы вы закончить ремонт вашего дома через пять дней? Мне очень неловко обращаться к вам с подобной просьбой.
- Слушаюсь, ваше превосходительство! - твердо ответил я и вышел из кабинета, унося в душе чувство, будто я намеренно обманул своего старого и верного друга.
Дома я застал Нино, перемазанную шпаклевкой и краской. Она стояла на стремянке и вбивала в стену гвоздь, на котором должна была висеть картина. Наверное, она очень удивилась бы, узнав, что, вбивая этот гвоздь, оказывает Родине важную услугу. Поэтому я не стал говорить ей этого, а лишь поцеловал ее измазанные пальчики и одобрил предложение купить ледник для хранения иностранных вин.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
"Есть ли у вас тетя? - Нет, у меня нет тети, но мой слуга сломал правую ногу".
"Вам понравилось путешествие? - Да, путешествие мне понравилось, но по вечерам я предпочитаю есть только фрукты".
Упражнения в учебнике английского языка были ужасно глупыми. Нино захлопнула учебник.
- По-моему, мы достаточно знаем английский, чтобы выиграть сражение. Ты мне лучше скажи, тебе приходилось когда-нибудь пить виски?
- Нино! - в ужасе воскликнул я. - Ты говоришь прямо как в этом учебнике!
- Извини, Али хан, наверное, я не так понимаю служение Родине, поэтому болтаю глупости. А кто будет у нас сегодня? - с притворной покорностью спросила она.
Я стал перечислять ей имена английских дипломатов и офицеров, приглашенных на сегодня к нам. Нино слушала меня, гордо подняв головку. Она прекрасно знала, что ни один министр или генерал в Азербайджане не имеет того, что есть у ее мужа - интеллигентную жену, получившую западное воспитание, знающую английский, да еще к тому же и из княжеского рода.
- Я пробовала виски, - с отвращением на лице сказала она, - горькая, противная вещь. Его потому и смешивают с содовой.
Я обнял свою жену, и она радостно посмотрела на меня.
- Удивительная у нас жизнь, Али хан. То ты держал меня в гареме, а теперь я служу развитию культуры нашей Родины.
Мы спустились в гостиную. Отлично вымуштрованные слуги стояли у стен, по которым были развешаны пейзажи, изображения животных. По углам - мягкие кресла, на столе - цветы.
- Помнишь, Али хан, как я прислуживала тебе, нося в ауле воду?
- А что тебе нравится больше?
Раздался звонок в дверь. Губы Нино напряглись и нервно дрогнули, но это оказались всего лишь родители Нино и Ильяс бек, одетый в парадный мундир. Он медленно оглядел комнату и покачал головой.
- Мне тоже следует жениться, Али хан. Не знаешь, у Нино случайно нет двоюродной сестры?
Мы с Нино стояли в дверях и пожимали сильные руки англичан. Офицеры были невысокими и краснолицыми. Их голубоглазые женщины носили перчатки, вежливо смеялись, с любопытством оглядываясь по сторонам. Судя по всему, они ожидали, что им будут прислуживать евнухи, а полуобнаженные танцовщицы исполнят танец живота.
У Нино перехватило дыхание, когда какой-то молодой лейтенант наполнил рюмку виски и, не разбавляя его содовой, залпом выпил. В гостиной было шумно, вопросы сыпались потоком, и диалоги очень напоминали упражнения из учебника английского языка.
- Давно вы замужем, миссис Ширваншир?
- Скоро два года... Да, в свадебное путешествие мы поехали в Иран... Мой муж обожает лошадей... Нет, в поло он не играет... Вам нравится наш город?
- Да, я так рада, что увидела Баку.
- Ну что вы! Ведь мы не дикари! В Азербайджане давно уже нет многоженства. А про гаремы я только в романах читала.
Нино взглянула на меня, от еле сдерживаемой улыбки у нее подрагивал кончик носа. Какая-то майорша спросила, была ли Нино хоть раз в опере. Нино скромно потупила глазки и ответила:
- Да, была, и еще я умею читать и писать. - С этими словами она предложила посрамленной майорше сэндвич.
Молодые англичане - дипломаты, офицеры - расшаркивались перед Нино, их руки словно ненароком касались ее пальчиков, а взгляды блуждали по обнаженным плечам.
Я отвернулся. Мирза Асадулла стоял в углу, спокойно покуривая сигару. Свою жену он никогда и ни при каких условиях не вывел бы на обозрение стольких мужчин. Нино же была грузинкой, христианкой, а, следовательно, по мнению Асадуллы, создана для того, чтобы выставлять свои руки, плечи чужим взглядам.
Гнев и обида душили меня. Долетавшие до меня обрывки разговора казались мне неприличными и оскорбительными. Я опустил глаза, чтобы не видеть, как эти чужие мужчины обступили Нино в противоположном углу.
- Благодарю, - вдруг услышал я ее хриплый голос, - вы очень любезны.
Я взглянул на нее и увидел, как она вся залилась румянцем, а на лице ее написан ужас. Она подошла ко мне, взяла под руку, словно ища опоры, и тихо проговорила:
- Али хан, ты теперь понимаешь, что я испытывала в Тегеране, выдерживая натиск твоих тетушек и сестер. Что мне делать с этими мужчинами? Я не хочу, чтобы они так смотрели на меня.
Сказав это, Нино отошла к майорше, и я услышал ее голос:
- Вы непременно должны хоть раз побывать в нашем театре. Сейчас Шекспира переводят на азербайджанский язык. На следующей неделе должна быть премьера "Гамлета".
Я вытер пот со лба и вспомнил о суровых законах гостеприимства. "Если гость даже отрежет голову твоему сыну и явится с ней в твой дом, ты должен принять его, накормить и почитать, как гостя". Так гласит древняя заповедь. Правило мудрое, но до чего же трудно иногда выполнить его.
- У вас прекрасная супруга и замечательный дом, Али хан! - воскликнул один из лейтенантов, и муки мои возросли стократ.
Этот офицер, наверное, очень удивился бы, узнав, что не получил пощечины только из политических соображений. Подумать только, какой-то щенок позволяет себе громко, при всех обсуждать достоинства моей жены! Рука моя, державшая рюмку коньяка, дрожала, и несколько капель пролились на пол.
Я подошел к седоусому дипломату, сидящему в углу, и предложил ему сладостей. У него были желтые зубы и толстые, короткие пальцы.
- У вас истинно европейский дом, Али хан, - проговорил он на чистом персидском языке.
- Я живу по обычаям своей страны.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Есть большая разница между культурами Ирана и Азербайджана.
- Несомненно. Мы опередили Иран лет на сто. Следует учесть, что у нас хорошо развита промышленность и есть железные дороги. К сожалению, русские затормозили наше культурное развитие. У нас мало врачей и учителей. Я слышал, что наше правительство собирается отправить способных молодых людей в Европу, чтобы восстановить все утерянное за время российского господства.
Я предложил ему виски, старик отказался.
- Я двадцать лет прослужил консулом в Иране. Мучительно было видеть, как исчезает древняя культура, как современный Восток пытается подражать западной цивилизации, как они попирают традиции своих предков. Впрочем, возможно, вы правы. Образ жизни - это личное дело каждого. Как бы там ни было, я должен признать, что ваша страна вполне созрела, чтобы стать такой же независимой, как, к примеру, республики Центральной Америки. Мне кажется, наше правительство вскорости признает государственную независимость Азербайджана.
В противоположном углу зала Асадулла разговаривал с родителями Нино и Ильяс беком.
- О чем говорил старик? - спросил Асадулла, когда я подошел и ним.
- Он считает меня безумцем, но Англия скоро признает наш суверенитет.
Мирза Асадулла облегченно вздохнул.
- Вы отнюдь не безумец, Али хан.
- Благодарю, господин министр, но, боюсь, я, в самом деле, безумец.
Он пожал мне руку, поклонился гостям и ушел. В дверях он задержался, чтобы поцеловать руку Нино, и я увидел, как Нино с таинственной улыбкой на губах что-то шепчет ему. Асадулла, соглашаясь, кивнул головой.
Гости разошлись в полночь. Гостиная пропиталась запахом виски и табачного дыма. Ощущая огромную усталость и облегчение, мы поднялись по лестнице, вошли в спальню, и тут нас с Нино охватило удивительное детское желание шалить. Нино зашвырнула куда-то в угол свои бальные туфельки, прыгнула на кровать, скрипя пружинами. Ее нижняя губка потянулась к кончику носа. В эту минуту моя жена была похожа на маленькую обезьянку. Она надула щеки и ткнула в них пальцами. Со звонким хлопком воздух вырвался из ее губ.
- Ну что, спаситель Отечества, ты доволен? - кричала Нино, подпрыгивая на кровати.
Она соскочила на пол, подбежала к зеркалу и с удивлением стала разглядывать себя.
- Нино ханум Ширваншир - азербайджанская Жанна д'Арк. Ну, майорша, здорово я провела тебя - ах, я в жизни не видела евнуха!
Она со смехом захлопала в ладоши.
На Нино было светлое, свободное в талии платье. С нежных мочек ушей свисали длинные серьги. В свете лампы тускло поблескивали жемчужины ожерелья. Руки были по-девичьи нежны и красивы. Черные волосы спадали до самой поясницы Что-то новое появилось в красоте стоящей перед зеркалом Нино, и эта новизна казалась мне очаровательной.
Я приблизился к ней, европейская княжна с сияющими от счастья глазами поклонилась мне. Я обнял ее, и мне показалось, что эту женщину я обнимаю впервые. У нее была нежная и ароматная кожа, меж полураскрытых губ сверкали жемчуга зубов.
Мы впервые сели на край нашей кровати. Я обнимал европейскую женщину, ее длинные пушистые ресницы щекотали мои щеки, глаза были полны восторга. Никогда еще я не испытывал подобного восторга. Я взял ее за подбородок и приподнял головку, любуясь мягкими чертами лица, влажными, полураскрытыми губками, сверкающими из-под полуприкрытых век глазами.
Я погладил ее спину, и Нино бессильно обмякла в моих объятиях. Мы позабыли обо всем на свете - и о ее вечернем платье, и о европейской кровати - полуобнаженная Нино лежала передо мной на глиняном полу в дагестанском ауле. Я крепко сжимал ее плечи...
И вдруг оказалось, что мы с ней, одетые, лежим под великолепной европейской кроватью на светлом германском ковре. Нино была неподвижна, я ощущал лишь ее слабое дыхание, мысли мои снова смешались, и я перестал думать и о старом англичанине, и о молодых офицерах, и о будущем нашей республики.
Потом мы лежали друг подле друга и глядели в висящее над нами зеркало.
- Платье совсем измялось, - сказала вдруг Нино, и в ее голосе слышалось счастье.
Мы сели. Нино опустила голову мне на колени.
- Интересно, что сказала бы на это майорша? Она, наверное, спросила бы: разве Али хан не знает, для чего существует кровать?
Она поднялась.
- Не будет ли господин атташе любезен соблюсти дипломатический протокол, принятый во всем мире, раздеться и занять место на брачном ложе?
Полусонный, я, ворча, встал, разделся, швырнул куда-то одежду и лег между двумя простынями рядом с Нино. Так мы и заснули.
***
Шли недели. Мы снова принимали гостей, они пили виски и хвалили наш дом. Грузинское гостеприимство Нино не знало границ, она танцевала с молодыми лейтенантами, чинно беседовала со старыми чиновниками о подагре, рассказывала англичанам о царице Тамаре, и те были уверены, что великая царица царствовала и в Азербайджане.
Я проводил дни в своем просторном кабинете в министерстве, готовил проекты дипломатических нот, читал зарубежную корреспонденцию, а в свободные минуты любовался из окна видом на море.
Постоянно веселая и беззаботная Нино приходила ко мне. К моему удивлению, она подружилась с министром иностранных дел Асадуллой, ухаживала за ним, когда он приходил к нам, рассуждала с ним о нравах общества. Иногда же они сидели в углу и о чем-то таинственно шептались.
- Чего ты хочешь от Мирзы? - спросил я как-то.
Она улыбнулась.
- Я хочу стать первой женщиной - заведующей протокольным отделом министерства иностранных дел.
Мой стол был завален письмами, сообщениями, призывами. Создание нового государственного устройства шло полным ходом, и мне доставляло особое удовольствие вскрывать конверты с нашим новым государственным гербом.
Около полудня курьер принес мне стопку газет. Я раскрыл правительственную газету и на третьей странице обнаружил свое имя, напечатанное крупным шрифтом. Ниже следовал текст:
"Атташе министерства иностранных дел Али хан Ширваншир назначен на новый пост в парижском консульстве".
Далее шла статья, восхваляющая мои достоинства. По стилю статьи нетрудно было догадаться, что написал ее ни кто иной, как Арслан ага.
Я ринулся в кабинет министра, резко распахнул дверь.
- Мирза Асадулла, что это значит? - воскликнул я.
Он засмеялся.
- Это сюрприз для вас, друг мой! Я обещал это вашей супруге. Париж это лучшее место для вас с Нино.
Гнев душил меня. Я скомкал газету и, отшвырнув ее в угол, закричал:
- Нет такого закона, Мирза, который заставил бы меня на долгие годы покинуть Родину!
Мирза Асадулла был изумлен.
- Чего вы хотите, Али хан? Это самая почетная должность в министерстве иностранных дел. Вы достойны ее.
- Но я не хочу уезжать в Париж, и если меня будут принуждать к этому, подам в отставку. Я ненавижу чужой мир, ненавижу чужие улицы, чужих людей, чужие обычаи. Но вам, Мирза, никогда не понять этого.
Он спокойно кивнул.
- Что ж, если вы настаиваете, то можете оставаться здесь.
Я бросился домой, задыхаясь, взбежал по лестнице.
- Нино, - крикнул я, - я не могу допустить этого, не могу, пойми!
Нино побледнела, я увидел, как задрожали ее руки.
- Но почему, Али хан?
- Пойми меня правильно, Нино. Я люблю эту плоскую крышу над головой, люблю степь, люблю море. Я люблю этот город, старую крепость, мечети в узких улочках, я буду задыхаться без всего этого, как рыба, выброшенная на сушу.
Она на мгновение закрыла глаза, потом бессильно прошептала:
- Жаль...
Я сел, взял в ладони ее руки.
- В Париже я буду несчастен, как ты в Иране. В чужом окружении я буду тонуть, как в водовороте. Вспомни шамиранский дворец, гарем. Ты не смогла вынести Азию, я не смогу выжить в Европе. Давай же останемся здесь, в Баку, ведь здесь так незаметно переплелись Европа и Азия. Не смогу я уехать в Париж. Там нет ни мечети, ни крепости, ни Сеида Мустафы. Мне необходимо дышать воздухом Азии, чтобы выносить эту орду иностранцев, нахлынувших в Баку. Ты возненавидела меня во время мухаррема, я буду ненавидеть тебя в Париже. Не сразу же, но после какого-нибудь карнавала или бала, куда ты потащишь меня, я начну ненавидеть этот чужой мир и тебя. Поэтому я должен оставаться здесь. Я здесь родился и здесь хочу умереть.
Нино молча слушала меня. Когда я кончил говорить, она наклонилась ко мне, погладила мои волосы:
- Прости свою Нино, Али хан. Я была дурой. Не знаю, почему мне показалось, что ты легко можешь привыкнуть ко всему, к любому месту. Мы остаемся. Не будем больше говорить о Париже.
И она нежно поцеловала меня.
- Наверное, нелегко быть женой такого человека, как я?
- Нет, Али хан, нет...
Она коснулась пальцами моих щек. Моя Нино была сильной женщиной. Я знал, что сейчас убил ее самую заветную мечту.
- Когда у нас родится ребенок, - сказал я, сажая ее к себе на колени, - мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Рим. Мы ведь еще не были в свадебном путешествии. Проведем лето там, где тебе больше понравится. И каждое лето мы будем ездить в Европу, ведь я - не тиран. Но мой дом должен быть на земле, которой я принадлежу. Потому что я - сын нашей степи, нашего города и солнца.
- Да, - согласилась Нино, - и к тому же ты - хороший сын, о Европе забыто. Но твой ребенок не должен быть сыном ни степи, ни песков. Пусть это будет дитя только Али и Нино. Да?
- Да, - сказал я, давая тем самым согласие быть отцом европейца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
- У твоей матери были очень тяжелые роды, Али хан. Но ведь в то время не принято было приглашать к своим женам европейских врачей.
Мы сидели с отцом на крыше, и голос его звучал грустно:
- Когда у твоей матери усилились схватки, мы дали ей выпить толченые бирюзу и алмаз. Но это не очень помогло ей. Чтобы ты стал набожным и храбрым, мы повесили твою отрезанную пуповину на восточной стене между саблей и Кораном. Потом ты носил ее на шее, как талисман, и ни разу не заболел. А в три года ты сорвал этот амулет с шеи и выбросил, вот с тех пор и начались твои болезни. Сначала, чтобы отогнать их от тебя, мы ставили в твоей комнате вино, сладости, раскрасили петуха и пустили в твою комнату. Но ты продолжал болеть. Потом нашли какого-то знахаря, живущего в горах. Он привел с собой корову. Корову закололи, знахарь распорол ей брюхо, вытащил кишки, а тебя положил в брюхо. Через три часа тебя достали оттуда, ты был весь красным. Но все болезни, как рукой сняло.
Из дома доносились глухие, протяжные стоны. Я сидел неподвижно, и не слышал ничего, кроме этих стонов. Они становились все громче и всё отчаянней.
- Сейчас она проклинает тебя, - спокойно промолвил отец. - Все женщины во время родов проклинают своих мужей. В старину после родов закалывали барана, и женщина кропила его кровью постель мужа и ребенка, чтобы изгнать из дома злых духов, которых она призывала во время родов на голову мужа.
- Сколько это может продлиться, отец?
- Часов пять, шесть, может, десять. У Нино узкий таз.
Он умолк. Может быть, вспомнил мою маму, которая умерла при родах. Потом он неожиданно поднялся.
- Подойди сюда.
Мы разулись и опустились на колени на коврики для намаза. Сложили руки - правую поверх левой - и отец сказал:
- Сейчас мы можем помочь ей только этим, но молитва важней любого врача.
С этими словами отец поклонился и начал молиться по-арабски:
- Бисми-ллахи-еррахмани-рахим14.
Кланяясь на коврике, я повторял за ним слова молитвы:
- Альхамду-лиллахи-раби-л-алемин-ар-рахмани-рахим-малики-яумидин15.
Я закрыл лицо руками. Стоны Нино продолжали доноситься до, моего слуха, но теперь они уже не действовали на меня. Мои губы сами собой шептали аяты Корана:
- Ийяка-на-буду-ваийяка-настаин16.
Ладони мои бессильно опустились на колени, и я в полнейшей прострации слушал шепот отца:
- Ихдинас сирата-лмустагим сирата-ллазина-анаммта-алаихим17.
Красные узоры на коврике сливались в одно целое. Я приник лицом к ковру:
- Гаира-лмагдуми-алаихим-вала-ззалвн18.
Мы лежали, распростершись пред ликом Всевышнего, и повторяли на языке арабских бедуинов молитвы, которые некогда в Мекке Аллах вложил в уста Пророка.
Крики Нино стихли. Я сидел на ковре, перебирал четки и шептал про себя тридцать три имени Всевышнего.
Кто-то коснулся моего плеча. Я поднял голову, увидел чье-то улыбающееся лицо. Человек что-то говорил мне, но я не слышал его слов. Отец тоже смотрел на меня. Я встал и медленно спустился по ступенькам.
Занавески в комнате Нино были задернуты. Я подошел к кровати. Нино лежала бледная, вся в слезах. Она молча улыбнулась мне, а потом на чистом азербайджанском языке, на котором она почти не говорила, прошептала:
- Девочка, Али хан, очень красивая девочка. Я так счастлива.
Я сжал ее ледяные руки. Нино закрыла глаза.
- Не позволяйте ей спать, Али хан, она должна некоторое время бодрствовать.
Я коснулся пальцем пересохших губ Нино, она бессильно посмотрела на меня. Женщина в белом переднике протянула мне сверток, в котором лежала маленькая, сморщенная куколка. У нее были маленькие пальчики и большие бессмысленные глаза. Куколка плакала, широко раскрыв ротик.
- Ты только погляди, какая она красавица, - сказала Нино, играя ее пальчиками.