- У него остался сын, Теймураз Багратион, - сказал, кто-то. - Вот, кто наш истинный царь. Его спрятали и охраняют.
Вновь воцарилось молчание. Подошел Мекиссе и встал рядом, прислонившись к стене.
- У нас прекрасная страна, - зевая, сказал Додико. - Здесь есть и серные источники, и Тифлис, и война, и кахетинское. Вы поглядите только, как прекрасна Алазань, когда она течет по равнине. Хоть и гибнет Грузия, но быть грузином - прекрасно. Все, что вы тут говорите, ничего, кроме безнадежности, не рождает. Скажите мне, когда в стране царицы Тамары было иначе? Никогда. И, несмотря на это, реки текут, сады расцветают, а народ наш танцует и веселится. Наша Грузия прекрасна и останется прекрасной, несмотря на всю безнадежность.
Закончив свою короткую речь, этот стройный, красивый юноша, потомок певцов и героев, поднялся.
- Слава Богу, что у нас есть еще такие юноши, - отозвался седобородый старик, сидящий в углу.
- Али хан, - прошептал, наклоняясь ко мне Вамех, - не забудь, сегодня ты в Годжори, гость семьи Шакели.
Мы вышли из бани, сели в фаэтон. Извозчик хлестнул коней.
- Шакели - древний дворянский род... - начал Вамех, и мне стоило большого труда сдержать смех.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мы с Нино сидели в кафе "Мефистофель" на Головинской. Прямо перед нами возвышалась гора Давида. На вершине стоял монастырь.
Родня решила сегодня дать нам передышку.
Нино задумчиво смотрела на монастырь, и я знал, о чем она думает. Там, на горе, была могила, которую мы собирались навестить. В ней покоится прах Александра Грибоедова, поэта и царского посланника. На надгробии выбита эпитафия: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?".
Ее звали Нино Чавчавадзе. Именно Нино. Ей было шестнадцать лет, когда она стала женой посла и поэта Грибоедова. Нино, которая сидела сейчас рядом, доводилась ей внучатой племянницей по материнской линии.
Той Нино было семнадцать лет, когда тегеранцы с криками: "О, святой Али!" окружили дом русского посланника. А у посланника был только маленький кинжал и всего один пистолет. Какой-то кузнец с улицы Зул-ли-Султан тяжелым кистенем размозжил ему грудь. Разорванное на куски тело посланника было выброшено на пустырь. Голову обглодали собаки. Вот и все, что осталось от поэта и посланника. Фатали шах Гаджар был очень доволен. Был счастлив и его наследник - Аббас Мирза. Мудрец и фанатик, старик Меши ага получил от шаха щедрую награду, а одному из Ширванширов шах пожаловал имение в Гилане.
Но все это происходило сто лет назад. А сейчас я, потомок Ширванширов, сижу в Тифлисе в кафе "Мефистофель" с Нино, правнучкой жены Грибоедова.
- Послушай, Нино, а ведь мы с тобой должны быть кровными врагами, сказал я, кивая в сторону монастыря. - Ты тоже поставишь мне когда-нибудь такое надгробье?
- Может быть, - отвечала Нино. - Впрочем, это будет зависеть от твоего поведения. Будешь вести себя хорошо, поставлю.
Она допила свой кофе и поднялась.
- Пойдем, погуляем по городу.
Нино питала к Тифлису какую-то нежную, почти материнскую любовь. По Головинской мы двинулись к узким улочкам старого города, зашли в Сионскую церковь. Внутри церкви было очень темно и сыро. Над алтарем висел крест, сколоченный из виноградной лозы. Эту лозу принесла святая Нино во время своего первого паломничества в Святую землю.
Нино опустилась у алтаря на колени, перекрестившись, подняла голову к иконе, на которой была изображена ее святая покровительница.
- Прости меня, святая Нино, - шептали ее губы.
В тусклом свете, сочащемся через окна, я увидел на глазах Нино слезы.
- Пойдем, - сказал я, и Нино покорно пошла за мной.
Мы молча бродили по городу.
- А скажи-ка, какой это грех должна отпустить тебе святая Нино? задал я, наконец, не дававший мне покоя вопрос.
- Тебя, Али хан.
Голос ее прозвучал грустно и устало. Судя по всему, гулять с Нино по Тифлису - не такое уж веселое занятие.
- А почему меня?
Мы шли уже по площади. Люди сидели за столиками кафе, вынесенными прямо на улицу. Слышался звук зурны. Внизу пенилась Кура.
Взгляд Нино был устремлен в даль, так, словно в этой дали она пыталась отыскать себя.
- Тебя, - повторила она, - и тебя, и все, что было.
Я понял, что она хотела сказать, но все-таки переспросил:
- Что ты сказала?
Нино остановилась.
- Пройдись по Тифлису. Пройдись и внимательно посмотри. Увидишь ли ты хоть одну женщину в чадре? Нет. Ощущается ли здесь азиатский дух? Нет. Здесь совершенно иной мир. Улицы здесь широки, а сердца людей чисты. Только здесь, в Тифлисе, я становлюсь собой. Здесь уже не встретишь фанатичных дураков, вроде Сеида Мустафы, болванов, вроде Мухаммеда Гейдара.
- Эта страна, Нино, находится между молотом и наковальней.
Каблучки туфелек Нино звонко стучали по камням древних мостовых.
- В том-то все и дело! - воскликнула она. - Поэтому Тамерлан семь раз разрушал Тифлис. Поэтому на нас нападали турки, иранцы, арабы, монголы. Они разрушили Грузию, растоптали ее, убили, но им не удалось овладеть ею в полном смысле этого слова. Святая Нино принесла сюда виноградную лозу с Запада, и потому мы относимся к Европе, а не к Азии. Мы - не азиаты. Мы страна, расположенная на востоке Европы. Неужели ты не чувствуешь этого?
Нино шла, все убыстряя шаг, на ее по-детски гладком лбу появились морщинки.
- Хочешь, я скажу тебе, почему, благодаря чему, твоя Нино смогла появиться на свет? Благодаря тому, что мы оказали достойное сопротивление всем, кто хотел покорить нас, - Тамерлану, Чингиз хану, шаху Аббасу, шаху Тахмасибу, шаху Исмаилу... Сегодня ты пришел сюда безоружным, без огромных слонов, армии, но и ты из рода кровавых шахов, ты - их наследник. Неужели моим дочерям или внучкам придется носить чадру, а как только будет наточен иранский меч, мои сыновья и внуки в сотый раз разрушат Тифлис? Ах, Али хан, нам обоим следовало бы принадлежать Западу...
Я взял ее пальчики в свою ладонь.
- Что мне сделать для тебя, Нино?
- Ах, Али хан, - повторила она. - Я очень глупая. Мне хочется, чтобы ты полюбил широкие улицы и зеленые леса, хочется, чтобы ты не цеплялся за прогнившие стены Азии, а лучше понял жизнь. Я боюсь, что лет через десять ты превратишься в набожного лицемера и в один прекрасный день, сидя в своем гиланском имении, скажешь мне: "Нино, ты - всего лишь поле". Вот скажи: за что ты любишь меня?
Да, в Тифлисе Нино стала совершенно иной. Казалось, ее пьянит сам влажный куринский воздух.
- За что я люблю тебя? Я люблю тебя, Нино, люблю твои глаза, твой голос, твои аромат, походку. Чего же еще ты хочешь? Я люблю тебя всей душой. Пойми же, любовь всюду одна и та же - что в Грузии, что в Иране. Вот здесь, на этом самом месте ваш великий поэт Руставели слагал любовные песни царице Тамаре. А его стихи так похожи на иранские рубаи! Пойми же, без Руставели нет Грузии, а без Ирана нет Руставели.
- Ты говоришь, именно здесь? - задумчиво проговорила Нино. - Здесь же жил и великий поэт Саят Нова, написавший замечательные любовные стихи. Шах отрубил ему голову за то, что он в своих стихах воспевал любовь грузин.
У Нино сегодня было очень плохое настроение, с ней трудно было говорить. Она прощалась со своей родиной и, как каждый человек, в момент прощания остро ощущала любовь к ней.
- Али хан, - со вздохом заговорила она опять, - ты любишь мои глаза, нос, лоб - всю меня, но при этом забываешь об одном. Любишь ли ты мою душу?
- Да, - измученно ответил я, - я люблю и твою душу.
Удивительно, мне смешно было слушать проповеди Сеида Мустафы об отсутствии души у женщины, почему же тогда меня так, рассердил вопрос Нино? Да и что такое - женская душа? Женщину должно радовать, если мужчину не интересует, что таится в глубине ее души.
-А ты за что любишь меня, Нино?
И вдруг Нино по-детски расплакалась прямо посреди улицы.
- Прости меня, Али хан. Я люблю тебя, просто тебя. Люблю такого, какой ты есть. Я только боюсь мира, в котором ты живешь. Я, наверное, сошла с ума: говорю с женихом - и ругаю его за походы Чингиз хана! Прости свою Нино, Али хан. Ведь это глупо - взваливать на тебя ответственность за то, что мусульмане убивали грузин. Но ведь твоя Нино- частичка ненавистной тебе Европы, и здесь, в Тифлисе, я ощущаю это с особенной силой. Мы с тобой любим друг друга, но мне по сердцу леса и луга, ты же любишь горы, камни, песок, потому что ты - сын степи. Вот почему я боюсь тебя, твоей любви, твоего мира.
Я был растерян, не мог понять ее.
- Ну и дальше? - спросил я.
- Дальше? - Нино вытерла слезы и засмеялась, кокетливо склонив головку. - Ты хочешь знать, что будет дальше? А ничего! Через три месяца мы поженимся. Чего же еще ты хочешь?
В этом была вся Нино. От слез она могла перейти к смеху, от любви - к ненависти. Она простила мне все походы Чингиз хана и опять любила меня.
Схватив за руку, Нино потащила меня через мост к узким, извилистым улочкам базара. Так она просила у меня прощения.
В Тифлисе с его европейским обликом базар был единственным уголком Азии. Толстые армяне и персы, торгующие коврами, демонстрировали покупателям все многоцветье иранских сокровищниц. Полки лавок ломились под тяжестью медной и бронзовой посуды с выгравированными мудрыми изречениями. Какая-то молодая голубоглазая уроженка Курдистана гадала прохожим и, казалось, сама поражалась тому, как много она знает. У винных лавок толпились бездельники, поглощенные серьезными дискуссиями о Боге и мире.
В этой пестроте базара растаяла вся грусть Нино. На узких базарных улочках пересекались пути азербайджанских и армянских купцов, курдских гадальщиц, персидских поваров, осетинских священников, русских, арабов, ингушей, индусов. В многоголосом, многоязыком гуле базара нам удалось лишь разобрать:
- Когда мои предки уводили в плен в Вавилон твоих предков...
Конец фразы потонул в громком смехе слушателей. Смеялась и Нино, она смеялась над евреями, ассирийцами, над этим базаром, над слезами, пролитыми на тифлисские мостовые.
Мы пошли дальше и скоро опять очутились на Головинской, у кафе "Мефистофель".
- Зайдем? - нерешительно предложил я.
- Нет. Давай отметим наше примирение посещением монастыря святого Давида.
Мы свернули к фуникулеру, сели в красный вагончик, который медленно повез нас на гору Давида. По мере того, как город постепенно уплывал вниз, Нино рассказывала мне историю постройки этого знаменитого монастыря.
- Когда-то давным-давно на этой горе жил святой Давид. А в городе жила царевна, которая любила одного князя. Но князь бросил царевну, когда у нее должен был родиться ребенок. Разъяренный царь потребовал, чтобы дочь назвала ему имя совратителя. Не желая выдавать своего возлюбленного, царевна сказала, что отец ее ребенка - святой Давид. Царь приказал привести святого во дворец. Давида привели к царю, и царевна при нем повторила, что он и есть отец ребенка. Тогда святой Давид коснулся своим посохом царевны и произошло чудо. Из чрева ее послышался детский голос, который назвал имя истинного отца. Более того, по заклятию Давида царевна родила вместо ребенка камень, из которого забил источник святого Давида. Теперь бесплодные женщины совершают в этом источнике омовение, чтобы исцелиться от своего недуга. - Нино помолчала, а потом задумчиво добавила: - Как хорошо, Али хан, что святой Давид умер, а его посох бесследно исчез.
Мы были уже на вершине горы.
- А ты не хочешь пройти к источнику? - спросил я.
- Нет, Али хан, у нас впереди еще целый год.
Мы стояли у стен монастыря и смотрели вниз, на город. Кура была окутана голубым туманом. Купола церквей одинокими силуэтами возвышались в океане камня. Город был окружен зеленым кольцом дач. Вдалеке высился Метехский замок. Когда-то здесь жили грузинские цари, теперь же содержатся кавказцы, осмелившиеся выражать недовольство политикой русской империи. Нино старалась не смотреть на этот замок. Кажется, эта картина поколебала ее верноподданнические чувства.
- Из твоей родни кто-нибудь сидит в Метехе? - спросил я.
- Нет, но по закону тебе следовало бы находиться там. Пойдем, Али хан.
- Куда?
- На могилу Грибоедова.
Мы обогнули монастырскую стену и подошли к старому, заброшенному надгробью.
"Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?"
В Тифлисе есть поверье: если девушка приложит камушек к надгробью, и он прилипнет, значит, девушка еще в этом году выйдет замуж.
Нино подобрала гальку, прижала ее к надгробью, но камень не удержался и скатился нам под ноги. Нино глубоко вздохнула.
Я посмотрел на ее расстроенное лицо и рассмеялся.
- Видишь? И это всего за три месяца до свадьбы! Значит, прав был наш Пророк: "Не веруй в мертвых идолов".
- Верно, - ответила Нино и замолчала.
Мы вернулись к фуникулеру.
- А что мы будем делать после войны? - спросила Нино.
- После войны? То же, что и сейчас. Гулять по городу, ходить в гости к друзьям, ездить в Карабах, воспитывать наших детей. Что может быть лучше?
- Я хотела бы хоть раз съездить в Европу.
- Непременно. В Париж, Берлин. Причем на всю зиму.
- Да, да, на всю зиму.
- Нино, тебе не нравится наш город? Хочешь, переедем жить в Тифлис?
- Спасибо, Али хан, ты очень заботлив. Будем жить в Баку.
- По-моему, нет в мире города лучше Баку.
- Я знаю, ты скучаешь. Постоянно тоскуешь о древней Крепости и душеспасительных разговорах с Сеидом Мустафой. Ну что ж, я люблю тебя. Оставайся таким, какой ты есть.
- Я люблю свою родину, Нино, люблю каждый камушек, каждую песчинку.
- Знаю, Али. Это удивительно - так любить Баку. Для приезжих - это всего лишь жаркий, пыльный, воняющий нефтью город.
- Правильно, потому что они чужие...
Нино положила руку мне на плечо и коснулась губами щеки:
- А мы с тобой не чужие и чужими никогда не будем. Ты будешь всегда любить меня, Али хан, да?
- Конечно, Нино.
Фуникулер спустился в город. Крепко обнявшись, мы вышли на Головинскую. По левую сторону был разбит уютный садик, обнесенный тонкой ажурной, решеткой. Ворота были заперты. Над воротами сверкал позолотой императорский двуглавый орел. Под ним, как высеченные из камня, стояли двое часовых, потому что сад был частью резиденции великого князя Николая Николаевича.
- Погляди! - сказала Нино, внезапно остановившись и показывая на сад.
По аллее прогуливался высокий худой мужчина с седой головой. Мужчина оглянулся и посмотрел в нашу сторону. Глаза великого князя были полны холодной задумчивости, губы плотно сжаты. Отсюда, из-за деревьев, он казался огромным диким зверем.
- Как, по-твоему, Али хан, о чем он думает?
- Скорее всего, о царской короне.
- Она очень пойдет его седым волосам. Что же он будет делать?
- Наверное, свергнет царя.
- Пойдем, Али хан, я боюсь.
- Ты не должен плохо говорить о царе и великом князе, - сказала Нино, когда мы отошли. - Они защищают нас от турков.
- Твоя родина между молотом и наковальней.
- Моя родина? А твоя?
- Мы в другом положении. Нас не зажали в тиски. Мы лежим на наковальне, а молот в руках великого князя. За то мы и ненавидим его.
- Все вы бредите Энвер пашой. Какая глупость! Ты не дождешься прихода Энвера. Великий князь разобьет его!
- Аллах велик, и это ведомо только ему, - спокойно ответил я.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Армия великого князя стояла в Трабзоне. Захватив Эрзурум, русские войска перешли Курдистанские горы и двигались на Багдад. Они уже взяли Тегеран, Тебриз и даже священный Мешхед. Над Турцией и Ираном нависла зловещая тень Николая Николаевича. Как-то во время встречи с грузинской аристократией великий князь сказал:
- Согласно воле государя я не успокоюсь, пока слава золотого византийского креста не воссияет над куполами Айя-Софии.
Положение в мусульманских странах было сложным. В Баку лишь гочу и амбалы продолжали еще верить в мощь турок и победоносный меч Энвера. Ирана уже не существовало, а в скором времени то же ожидало и Турцию.
Отец был хмур. Он теперь часто куда-то уходил, а если был дома, то читал сводки с театра военных действий в газетах, либо, склонившись над картой, шепотом повторял названия оставленных городов, и потом часами неподвижно сидел, перебирая четки.
Мои же дни проходили в ювелирных, цветочных или книжных лавках, где я покупал подарки для Нино. С ней я забывал о войне, великом князе, нависшей над мусульманскими странами угрозе.
- Будь вечером дома, - попросил меня как-то отец, - к нам придут люди, чтобы обсудить кое-какие серьезные проблемы.
Отец проговорил все это со смущенным видом и смотрел куда-то в сторону.
Я все понял.
- Ведь ты, кажется, взял с меня клятву никогда не заниматься политикой? - насмешливо сказал я.
- Тревожиться за судьбу своего народа - не значит заниматься политикой. Бывают времена, когда боль за судьбу народа становится главным в жизни человека.
Именно в этот вечер мы с Нино собирались в оперу. В Баку гастролировал Шаляпин, и Нино уже несколько дней пребывала в радостном ожидании. Надо было что-то придумать.
Я позвонил Ильяс беку.
- Ты не мог бы пойти сегодня с Нино в театр? Билеты есть, а пойти я никак не могу.
- О чем ты говоришь, Али хан! - удрученно воскликнул Ильяс бек. - Я не принадлежу сам себе. Сегодня ночью мы с Мухаммед Гейдаром дежурим в казарме!
Тогда я позвонил Сеиду Мустафе.
- Ничего не выйдет, - ответил он. - Именно сегодня я должен встретиться с верховным муллой Гаджи Максудом. Он всего на несколько дней приехал из Ирана.
Я позвонил Нахараряну. Он немного смущен:
- А почему вы не идете, Али хан?
- У нас сегодня собираются гости.
- Чтобы обсудить, как уничтожить всех армян, не так ли? Конечно, я не должен ходить в театры, когда мой народ истекает кровью, но для чего тогда друзья? Кроме того, Шаляпин поет просто превосходно.
Наконец-то! Все-таки настоящие друзья познаются в беде. Я объяснился с Нино и остался дома.
Гости начали сходиться с семи часов.
К половине восьмого в нашем зале, устланном красными коврами и османскими подушками, находился уже миллиард рублей. Точнее, здесь собрались люди, состояние которых оценивалось в общей сложности в миллиард рублей. Их было всего несколько человек, и я давно был знаком с ними.
Первым явился отец Ильяс бека - Зейнал ага, сутулый старик с мутными, влажными глазами. Он сел на мягкую тахту, положил рядом трость, потом отщипнул кусок турецкой халвы и стал медленно жевать ее.
За ним пришли два брата - Али Асадулла и Мирза Асадулла, сыновья покойного Шамси, оставившего своим наследникам десять-двенадцать миллионов. Шамси дал своим детям образование, благодаря которому унаследовавшие отцовскую хватку братья, значительно увеличили его состояние. Больше всего на свете Мирза Асадулла ценил деньги, ум и покой. Али Асадулла был полной противоположностью брату. Он, казалось, был создан из негасимого огня Зороастра, обожал борьбу, риск, опасности. По слухам, Али Асадулла был непременным участником многих кровавых событий, происходивших у нас.
Сидевший рядом с ним угрюмый Буньятзаде риска не любил. Он любил женщин, в этой компании, Буньятзаде был единственным, кто имел четырех жен. Жены его постоянно устраивали между собой жестокие побоища, это огорчало Буньятзаде, но справиться с собой он никак не мог. На вопрос, сколько у него детей, Буньятзаде угрюмо отвечал:
- Пятнадцать, или восемнадцать. Ну откуда мне, бедному, знать?
Такой же ответ он давал, когда, интересовались размерами его состояния.
В противоположном углу зала сидел Юсиф оглы, пылавший к Буньятзаде черной завистью. У, Юсиф оглы была всего одна жена, да и та страшная уродина. В день свадьбы она сказала ему:
- Имей в виду, если вздумаешь гулять, я всем твоим женщинам отрежу уши, носы и вырежу груди, А что я сделаю с тобой - страшно даже подумать,
Зная скандальный характер семьи, из которой он взял жену, тихий и скромный по характеру Юсиф оглы понимал, что это не пустые угрозы, и утешался коллекционированием картин.
В половине восьмого в зал вошел худощавый мужчина небольшого роста. Его тонкие пальцы на маленьких ручках были покрашены хной. При появлении этого человека все присутствующие в зале встали и поклонились, выражая тем самым сочувствие горю, постигшему его. Несколько лет назад он потерял своего единственного сына Исмаила. В память о сыне старик построил на Николаевской роскошный особняк, на фасаде которого большими буквами было выбито "Исмаил". Этот особняк он передал исламскому благотворительному обществу. На наше собрание он был приглашен лишь потому, что обладал двумястами миллионов рублей. Мы не могли считать его мусульманином, так как он был сторонником отступника Баба7, казненного Насреддин шахом. Мало кто из нас мог точно сказать, чего добивался Баб, зато все хорошо знали, что Насреддин шах приказал загонять под ногти бабидам раскаленные иглы, сжигать их на кострах, забивать до смерти плетьми. Людей порядочных подобным наказаниям, конечно же, никто подвергать не стал бы. Имя этого старика было Ага Муса Наги.
В восемь часов все приглашенные были в сборе. Эти нефтяные магнаты пили чай, закусывали сладостями и вели мирную беседу о процветании своих промыслов, о лошадях, дачах, деньгах, проигранных за карточными столами. Этого требовал обычай, и согласно ему до девяти часов все разговоры вертелись только вокруг подобных тем. Ровно в девять слуги убрали чай, сладости, плотно закрыли двери, и отец сказал:
- Сын Шамси Асадуллы - Мирза Асадулла хочет поделиться с нами некоторыми мыслями о судьбе нашего народа. Давайте выслушаем его.
Мирза Асадулла поднял красивое задумчивое лицо.
- Если великий князь победит, - медленно заговорил он, - то на свете не останется ни одного исламского государства. А это послужит лишь усилению царя. Нас он, конечно, не тронет, потому что у нас есть деньги. Но все мечети и школы прикажет закрыть, нам будет запрещено говорить на родном языке, иностранцев здесь станет больше, чем нас, и некому будет уже защитить мусульман. Вне всякого сомнения, любая, даже самая маленькая победа Энвера послужила бы нашей пользе. Но сможем ли мы помочь ему в этом деле? Нет. По моему мнению, не сможем. Да, у нас есть деньги, но у царя их больше. У нас люди, но у царя их больше. Так что же мы, можем сделать? Быть может, нам следует собрать денег, людей и снарядить полк для царской армии. Тогда после войны его гнет будет не столь силен. Что вы думаете об этом? Видите ли иной выход?
Мирза Асадулла замолчал. Слово взял его брат.
- Ты хочешь помочь царю. Но кто знает, может быть, после войны и царя не будет?
- Пусть даже царя свергнут, в стране все равно останется много русских.
Братья умолкли.
- Никто не может знать, что записано в книге наших судеб, - вступил в разговор Зейнал ага. 0н говорил тихо, словно из последних сил. - Даже если будет захвачен Стамбул, это нельзя будет считать победой великого князя. Потому что ключи нашего счастья не в Стамбуле. Они на Западе. Пусть они называются немцами, там все равно победят - турки. Русские захватили Трабзон, а турки - Варшаву. Вы говорите о русских. Да осталось ли в них что-нибудь русское? Я слышал, что царем правит какой-то мужик Распутин, который царицу называет "мамой". Есть даже великий князь, который хочет свергнуть царя. А другие ждут конца войны, чтобы начать бунт. Одним словом, после этой войны все будет по-другому.
- Да, - поддержал его усатый толстяк, - да, после войны все будет иначе.
Это был адвокат Фатали хан Хойский. Мы знали его как человека, который везде и всегда защищал права народа, его честь и достоинство.
- Да, ситуация изменится, - продолжал Фатали хан. - Но именно поэтому мы не должны искать ничьей благосклонности. Кто бы ни победил в этой войне, он будет ослаблен, раны его заживут еще не скоро. Мы же будем сильны и поэтому сможем тогда уже не просить, а требовать. Мы - страна исламская, шиитская, и от царского ли двора или османского будем требовать одного и того же: полной независимости во всех вопросах. И чем слабее станут эти сильные государства после войны, тем ближе будем мы к свободе. А свобода увеличит могущество наших еще не растраченных сил, денег и нефти. Надо помнить, что не мы зависим от мира, а мир - от нас. В этом зале собрано состояние в миллиард рублей. Ждать! Какое прекрасное слово! Ждать исхода войны, кто победит - русские или турки. Потому что победитель будет искать нашей благосклонности - ведь, в наших руках нефть. А что же нам делать до тех пор? Строить во имя нашей веры госпитали, сиротские дома, дома призрения, чтобы люди не могли обвинить нас в равнодушии!
Я молча сидел в углу, весь кипя от злобы. Али Асадулла подошел ко мне, сел рядом и спросил:
- А вы что думаете об этом, Али хан? - И, не дожидаясь ответа, наклонился ко мне и зашептал: - Разве плохо было бы избавиться от всех русских, которые живут у нас? Да и не только русских, но и всех чужих, всех, кто говорит на другом языке, у кого другая вера, кто думает не так, как мы? По сути дела мы все хотим этого, но только я осмеливаюсь говорить об этом вслух. Что же будете теперь? Мне все равно, пусть правит Фатали хан. Хотелось бы, конечно, чтобы к власти пришел Энвер, но ничего, пусть будет Фатали хан. Главное - под корень вырезать всех чужих.
И столько нежной тоски прозвучало в словах "под корень вырезать", будто он говорил о любви, а лицо засияло при этом хитрой улыбкой. Я промолчал. Наступила очередь бабида Ага Муса Наги. Он поднял голову, и его маленькие, глубоко посаженые глазки заблестели.
Вновь воцарилось молчание. Подошел Мекиссе и встал рядом, прислонившись к стене.
- У нас прекрасная страна, - зевая, сказал Додико. - Здесь есть и серные источники, и Тифлис, и война, и кахетинское. Вы поглядите только, как прекрасна Алазань, когда она течет по равнине. Хоть и гибнет Грузия, но быть грузином - прекрасно. Все, что вы тут говорите, ничего, кроме безнадежности, не рождает. Скажите мне, когда в стране царицы Тамары было иначе? Никогда. И, несмотря на это, реки текут, сады расцветают, а народ наш танцует и веселится. Наша Грузия прекрасна и останется прекрасной, несмотря на всю безнадежность.
Закончив свою короткую речь, этот стройный, красивый юноша, потомок певцов и героев, поднялся.
- Слава Богу, что у нас есть еще такие юноши, - отозвался седобородый старик, сидящий в углу.
- Али хан, - прошептал, наклоняясь ко мне Вамех, - не забудь, сегодня ты в Годжори, гость семьи Шакели.
Мы вышли из бани, сели в фаэтон. Извозчик хлестнул коней.
- Шакели - древний дворянский род... - начал Вамех, и мне стоило большого труда сдержать смех.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мы с Нино сидели в кафе "Мефистофель" на Головинской. Прямо перед нами возвышалась гора Давида. На вершине стоял монастырь.
Родня решила сегодня дать нам передышку.
Нино задумчиво смотрела на монастырь, и я знал, о чем она думает. Там, на горе, была могила, которую мы собирались навестить. В ней покоится прах Александра Грибоедова, поэта и царского посланника. На надгробии выбита эпитафия: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?".
Ее звали Нино Чавчавадзе. Именно Нино. Ей было шестнадцать лет, когда она стала женой посла и поэта Грибоедова. Нино, которая сидела сейчас рядом, доводилась ей внучатой племянницей по материнской линии.
Той Нино было семнадцать лет, когда тегеранцы с криками: "О, святой Али!" окружили дом русского посланника. А у посланника был только маленький кинжал и всего один пистолет. Какой-то кузнец с улицы Зул-ли-Султан тяжелым кистенем размозжил ему грудь. Разорванное на куски тело посланника было выброшено на пустырь. Голову обглодали собаки. Вот и все, что осталось от поэта и посланника. Фатали шах Гаджар был очень доволен. Был счастлив и его наследник - Аббас Мирза. Мудрец и фанатик, старик Меши ага получил от шаха щедрую награду, а одному из Ширванширов шах пожаловал имение в Гилане.
Но все это происходило сто лет назад. А сейчас я, потомок Ширванширов, сижу в Тифлисе в кафе "Мефистофель" с Нино, правнучкой жены Грибоедова.
- Послушай, Нино, а ведь мы с тобой должны быть кровными врагами, сказал я, кивая в сторону монастыря. - Ты тоже поставишь мне когда-нибудь такое надгробье?
- Может быть, - отвечала Нино. - Впрочем, это будет зависеть от твоего поведения. Будешь вести себя хорошо, поставлю.
Она допила свой кофе и поднялась.
- Пойдем, погуляем по городу.
Нино питала к Тифлису какую-то нежную, почти материнскую любовь. По Головинской мы двинулись к узким улочкам старого города, зашли в Сионскую церковь. Внутри церкви было очень темно и сыро. Над алтарем висел крест, сколоченный из виноградной лозы. Эту лозу принесла святая Нино во время своего первого паломничества в Святую землю.
Нино опустилась у алтаря на колени, перекрестившись, подняла голову к иконе, на которой была изображена ее святая покровительница.
- Прости меня, святая Нино, - шептали ее губы.
В тусклом свете, сочащемся через окна, я увидел на глазах Нино слезы.
- Пойдем, - сказал я, и Нино покорно пошла за мной.
Мы молча бродили по городу.
- А скажи-ка, какой это грех должна отпустить тебе святая Нино? задал я, наконец, не дававший мне покоя вопрос.
- Тебя, Али хан.
Голос ее прозвучал грустно и устало. Судя по всему, гулять с Нино по Тифлису - не такое уж веселое занятие.
- А почему меня?
Мы шли уже по площади. Люди сидели за столиками кафе, вынесенными прямо на улицу. Слышался звук зурны. Внизу пенилась Кура.
Взгляд Нино был устремлен в даль, так, словно в этой дали она пыталась отыскать себя.
- Тебя, - повторила она, - и тебя, и все, что было.
Я понял, что она хотела сказать, но все-таки переспросил:
- Что ты сказала?
Нино остановилась.
- Пройдись по Тифлису. Пройдись и внимательно посмотри. Увидишь ли ты хоть одну женщину в чадре? Нет. Ощущается ли здесь азиатский дух? Нет. Здесь совершенно иной мир. Улицы здесь широки, а сердца людей чисты. Только здесь, в Тифлисе, я становлюсь собой. Здесь уже не встретишь фанатичных дураков, вроде Сеида Мустафы, болванов, вроде Мухаммеда Гейдара.
- Эта страна, Нино, находится между молотом и наковальней.
Каблучки туфелек Нино звонко стучали по камням древних мостовых.
- В том-то все и дело! - воскликнула она. - Поэтому Тамерлан семь раз разрушал Тифлис. Поэтому на нас нападали турки, иранцы, арабы, монголы. Они разрушили Грузию, растоптали ее, убили, но им не удалось овладеть ею в полном смысле этого слова. Святая Нино принесла сюда виноградную лозу с Запада, и потому мы относимся к Европе, а не к Азии. Мы - не азиаты. Мы страна, расположенная на востоке Европы. Неужели ты не чувствуешь этого?
Нино шла, все убыстряя шаг, на ее по-детски гладком лбу появились морщинки.
- Хочешь, я скажу тебе, почему, благодаря чему, твоя Нино смогла появиться на свет? Благодаря тому, что мы оказали достойное сопротивление всем, кто хотел покорить нас, - Тамерлану, Чингиз хану, шаху Аббасу, шаху Тахмасибу, шаху Исмаилу... Сегодня ты пришел сюда безоружным, без огромных слонов, армии, но и ты из рода кровавых шахов, ты - их наследник. Неужели моим дочерям или внучкам придется носить чадру, а как только будет наточен иранский меч, мои сыновья и внуки в сотый раз разрушат Тифлис? Ах, Али хан, нам обоим следовало бы принадлежать Западу...
Я взял ее пальчики в свою ладонь.
- Что мне сделать для тебя, Нино?
- Ах, Али хан, - повторила она. - Я очень глупая. Мне хочется, чтобы ты полюбил широкие улицы и зеленые леса, хочется, чтобы ты не цеплялся за прогнившие стены Азии, а лучше понял жизнь. Я боюсь, что лет через десять ты превратишься в набожного лицемера и в один прекрасный день, сидя в своем гиланском имении, скажешь мне: "Нино, ты - всего лишь поле". Вот скажи: за что ты любишь меня?
Да, в Тифлисе Нино стала совершенно иной. Казалось, ее пьянит сам влажный куринский воздух.
- За что я люблю тебя? Я люблю тебя, Нино, люблю твои глаза, твой голос, твои аромат, походку. Чего же еще ты хочешь? Я люблю тебя всей душой. Пойми же, любовь всюду одна и та же - что в Грузии, что в Иране. Вот здесь, на этом самом месте ваш великий поэт Руставели слагал любовные песни царице Тамаре. А его стихи так похожи на иранские рубаи! Пойми же, без Руставели нет Грузии, а без Ирана нет Руставели.
- Ты говоришь, именно здесь? - задумчиво проговорила Нино. - Здесь же жил и великий поэт Саят Нова, написавший замечательные любовные стихи. Шах отрубил ему голову за то, что он в своих стихах воспевал любовь грузин.
У Нино сегодня было очень плохое настроение, с ней трудно было говорить. Она прощалась со своей родиной и, как каждый человек, в момент прощания остро ощущала любовь к ней.
- Али хан, - со вздохом заговорила она опять, - ты любишь мои глаза, нос, лоб - всю меня, но при этом забываешь об одном. Любишь ли ты мою душу?
- Да, - измученно ответил я, - я люблю и твою душу.
Удивительно, мне смешно было слушать проповеди Сеида Мустафы об отсутствии души у женщины, почему же тогда меня так, рассердил вопрос Нино? Да и что такое - женская душа? Женщину должно радовать, если мужчину не интересует, что таится в глубине ее души.
-А ты за что любишь меня, Нино?
И вдруг Нино по-детски расплакалась прямо посреди улицы.
- Прости меня, Али хан. Я люблю тебя, просто тебя. Люблю такого, какой ты есть. Я только боюсь мира, в котором ты живешь. Я, наверное, сошла с ума: говорю с женихом - и ругаю его за походы Чингиз хана! Прости свою Нино, Али хан. Ведь это глупо - взваливать на тебя ответственность за то, что мусульмане убивали грузин. Но ведь твоя Нино- частичка ненавистной тебе Европы, и здесь, в Тифлисе, я ощущаю это с особенной силой. Мы с тобой любим друг друга, но мне по сердцу леса и луга, ты же любишь горы, камни, песок, потому что ты - сын степи. Вот почему я боюсь тебя, твоей любви, твоего мира.
Я был растерян, не мог понять ее.
- Ну и дальше? - спросил я.
- Дальше? - Нино вытерла слезы и засмеялась, кокетливо склонив головку. - Ты хочешь знать, что будет дальше? А ничего! Через три месяца мы поженимся. Чего же еще ты хочешь?
В этом была вся Нино. От слез она могла перейти к смеху, от любви - к ненависти. Она простила мне все походы Чингиз хана и опять любила меня.
Схватив за руку, Нино потащила меня через мост к узким, извилистым улочкам базара. Так она просила у меня прощения.
В Тифлисе с его европейским обликом базар был единственным уголком Азии. Толстые армяне и персы, торгующие коврами, демонстрировали покупателям все многоцветье иранских сокровищниц. Полки лавок ломились под тяжестью медной и бронзовой посуды с выгравированными мудрыми изречениями. Какая-то молодая голубоглазая уроженка Курдистана гадала прохожим и, казалось, сама поражалась тому, как много она знает. У винных лавок толпились бездельники, поглощенные серьезными дискуссиями о Боге и мире.
В этой пестроте базара растаяла вся грусть Нино. На узких базарных улочках пересекались пути азербайджанских и армянских купцов, курдских гадальщиц, персидских поваров, осетинских священников, русских, арабов, ингушей, индусов. В многоголосом, многоязыком гуле базара нам удалось лишь разобрать:
- Когда мои предки уводили в плен в Вавилон твоих предков...
Конец фразы потонул в громком смехе слушателей. Смеялась и Нино, она смеялась над евреями, ассирийцами, над этим базаром, над слезами, пролитыми на тифлисские мостовые.
Мы пошли дальше и скоро опять очутились на Головинской, у кафе "Мефистофель".
- Зайдем? - нерешительно предложил я.
- Нет. Давай отметим наше примирение посещением монастыря святого Давида.
Мы свернули к фуникулеру, сели в красный вагончик, который медленно повез нас на гору Давида. По мере того, как город постепенно уплывал вниз, Нино рассказывала мне историю постройки этого знаменитого монастыря.
- Когда-то давным-давно на этой горе жил святой Давид. А в городе жила царевна, которая любила одного князя. Но князь бросил царевну, когда у нее должен был родиться ребенок. Разъяренный царь потребовал, чтобы дочь назвала ему имя совратителя. Не желая выдавать своего возлюбленного, царевна сказала, что отец ее ребенка - святой Давид. Царь приказал привести святого во дворец. Давида привели к царю, и царевна при нем повторила, что он и есть отец ребенка. Тогда святой Давид коснулся своим посохом царевны и произошло чудо. Из чрева ее послышался детский голос, который назвал имя истинного отца. Более того, по заклятию Давида царевна родила вместо ребенка камень, из которого забил источник святого Давида. Теперь бесплодные женщины совершают в этом источнике омовение, чтобы исцелиться от своего недуга. - Нино помолчала, а потом задумчиво добавила: - Как хорошо, Али хан, что святой Давид умер, а его посох бесследно исчез.
Мы были уже на вершине горы.
- А ты не хочешь пройти к источнику? - спросил я.
- Нет, Али хан, у нас впереди еще целый год.
Мы стояли у стен монастыря и смотрели вниз, на город. Кура была окутана голубым туманом. Купола церквей одинокими силуэтами возвышались в океане камня. Город был окружен зеленым кольцом дач. Вдалеке высился Метехский замок. Когда-то здесь жили грузинские цари, теперь же содержатся кавказцы, осмелившиеся выражать недовольство политикой русской империи. Нино старалась не смотреть на этот замок. Кажется, эта картина поколебала ее верноподданнические чувства.
- Из твоей родни кто-нибудь сидит в Метехе? - спросил я.
- Нет, но по закону тебе следовало бы находиться там. Пойдем, Али хан.
- Куда?
- На могилу Грибоедова.
Мы обогнули монастырскую стену и подошли к старому, заброшенному надгробью.
"Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?"
В Тифлисе есть поверье: если девушка приложит камушек к надгробью, и он прилипнет, значит, девушка еще в этом году выйдет замуж.
Нино подобрала гальку, прижала ее к надгробью, но камень не удержался и скатился нам под ноги. Нино глубоко вздохнула.
Я посмотрел на ее расстроенное лицо и рассмеялся.
- Видишь? И это всего за три месяца до свадьбы! Значит, прав был наш Пророк: "Не веруй в мертвых идолов".
- Верно, - ответила Нино и замолчала.
Мы вернулись к фуникулеру.
- А что мы будем делать после войны? - спросила Нино.
- После войны? То же, что и сейчас. Гулять по городу, ходить в гости к друзьям, ездить в Карабах, воспитывать наших детей. Что может быть лучше?
- Я хотела бы хоть раз съездить в Европу.
- Непременно. В Париж, Берлин. Причем на всю зиму.
- Да, да, на всю зиму.
- Нино, тебе не нравится наш город? Хочешь, переедем жить в Тифлис?
- Спасибо, Али хан, ты очень заботлив. Будем жить в Баку.
- По-моему, нет в мире города лучше Баку.
- Я знаю, ты скучаешь. Постоянно тоскуешь о древней Крепости и душеспасительных разговорах с Сеидом Мустафой. Ну что ж, я люблю тебя. Оставайся таким, какой ты есть.
- Я люблю свою родину, Нино, люблю каждый камушек, каждую песчинку.
- Знаю, Али. Это удивительно - так любить Баку. Для приезжих - это всего лишь жаркий, пыльный, воняющий нефтью город.
- Правильно, потому что они чужие...
Нино положила руку мне на плечо и коснулась губами щеки:
- А мы с тобой не чужие и чужими никогда не будем. Ты будешь всегда любить меня, Али хан, да?
- Конечно, Нино.
Фуникулер спустился в город. Крепко обнявшись, мы вышли на Головинскую. По левую сторону был разбит уютный садик, обнесенный тонкой ажурной, решеткой. Ворота были заперты. Над воротами сверкал позолотой императорский двуглавый орел. Под ним, как высеченные из камня, стояли двое часовых, потому что сад был частью резиденции великого князя Николая Николаевича.
- Погляди! - сказала Нино, внезапно остановившись и показывая на сад.
По аллее прогуливался высокий худой мужчина с седой головой. Мужчина оглянулся и посмотрел в нашу сторону. Глаза великого князя были полны холодной задумчивости, губы плотно сжаты. Отсюда, из-за деревьев, он казался огромным диким зверем.
- Как, по-твоему, Али хан, о чем он думает?
- Скорее всего, о царской короне.
- Она очень пойдет его седым волосам. Что же он будет делать?
- Наверное, свергнет царя.
- Пойдем, Али хан, я боюсь.
- Ты не должен плохо говорить о царе и великом князе, - сказала Нино, когда мы отошли. - Они защищают нас от турков.
- Твоя родина между молотом и наковальней.
- Моя родина? А твоя?
- Мы в другом положении. Нас не зажали в тиски. Мы лежим на наковальне, а молот в руках великого князя. За то мы и ненавидим его.
- Все вы бредите Энвер пашой. Какая глупость! Ты не дождешься прихода Энвера. Великий князь разобьет его!
- Аллах велик, и это ведомо только ему, - спокойно ответил я.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Армия великого князя стояла в Трабзоне. Захватив Эрзурум, русские войска перешли Курдистанские горы и двигались на Багдад. Они уже взяли Тегеран, Тебриз и даже священный Мешхед. Над Турцией и Ираном нависла зловещая тень Николая Николаевича. Как-то во время встречи с грузинской аристократией великий князь сказал:
- Согласно воле государя я не успокоюсь, пока слава золотого византийского креста не воссияет над куполами Айя-Софии.
Положение в мусульманских странах было сложным. В Баку лишь гочу и амбалы продолжали еще верить в мощь турок и победоносный меч Энвера. Ирана уже не существовало, а в скором времени то же ожидало и Турцию.
Отец был хмур. Он теперь часто куда-то уходил, а если был дома, то читал сводки с театра военных действий в газетах, либо, склонившись над картой, шепотом повторял названия оставленных городов, и потом часами неподвижно сидел, перебирая четки.
Мои же дни проходили в ювелирных, цветочных или книжных лавках, где я покупал подарки для Нино. С ней я забывал о войне, великом князе, нависшей над мусульманскими странами угрозе.
- Будь вечером дома, - попросил меня как-то отец, - к нам придут люди, чтобы обсудить кое-какие серьезные проблемы.
Отец проговорил все это со смущенным видом и смотрел куда-то в сторону.
Я все понял.
- Ведь ты, кажется, взял с меня клятву никогда не заниматься политикой? - насмешливо сказал я.
- Тревожиться за судьбу своего народа - не значит заниматься политикой. Бывают времена, когда боль за судьбу народа становится главным в жизни человека.
Именно в этот вечер мы с Нино собирались в оперу. В Баку гастролировал Шаляпин, и Нино уже несколько дней пребывала в радостном ожидании. Надо было что-то придумать.
Я позвонил Ильяс беку.
- Ты не мог бы пойти сегодня с Нино в театр? Билеты есть, а пойти я никак не могу.
- О чем ты говоришь, Али хан! - удрученно воскликнул Ильяс бек. - Я не принадлежу сам себе. Сегодня ночью мы с Мухаммед Гейдаром дежурим в казарме!
Тогда я позвонил Сеиду Мустафе.
- Ничего не выйдет, - ответил он. - Именно сегодня я должен встретиться с верховным муллой Гаджи Максудом. Он всего на несколько дней приехал из Ирана.
Я позвонил Нахараряну. Он немного смущен:
- А почему вы не идете, Али хан?
- У нас сегодня собираются гости.
- Чтобы обсудить, как уничтожить всех армян, не так ли? Конечно, я не должен ходить в театры, когда мой народ истекает кровью, но для чего тогда друзья? Кроме того, Шаляпин поет просто превосходно.
Наконец-то! Все-таки настоящие друзья познаются в беде. Я объяснился с Нино и остался дома.
Гости начали сходиться с семи часов.
К половине восьмого в нашем зале, устланном красными коврами и османскими подушками, находился уже миллиард рублей. Точнее, здесь собрались люди, состояние которых оценивалось в общей сложности в миллиард рублей. Их было всего несколько человек, и я давно был знаком с ними.
Первым явился отец Ильяс бека - Зейнал ага, сутулый старик с мутными, влажными глазами. Он сел на мягкую тахту, положил рядом трость, потом отщипнул кусок турецкой халвы и стал медленно жевать ее.
За ним пришли два брата - Али Асадулла и Мирза Асадулла, сыновья покойного Шамси, оставившего своим наследникам десять-двенадцать миллионов. Шамси дал своим детям образование, благодаря которому унаследовавшие отцовскую хватку братья, значительно увеличили его состояние. Больше всего на свете Мирза Асадулла ценил деньги, ум и покой. Али Асадулла был полной противоположностью брату. Он, казалось, был создан из негасимого огня Зороастра, обожал борьбу, риск, опасности. По слухам, Али Асадулла был непременным участником многих кровавых событий, происходивших у нас.
Сидевший рядом с ним угрюмый Буньятзаде риска не любил. Он любил женщин, в этой компании, Буньятзаде был единственным, кто имел четырех жен. Жены его постоянно устраивали между собой жестокие побоища, это огорчало Буньятзаде, но справиться с собой он никак не мог. На вопрос, сколько у него детей, Буньятзаде угрюмо отвечал:
- Пятнадцать, или восемнадцать. Ну откуда мне, бедному, знать?
Такой же ответ он давал, когда, интересовались размерами его состояния.
В противоположном углу зала сидел Юсиф оглы, пылавший к Буньятзаде черной завистью. У, Юсиф оглы была всего одна жена, да и та страшная уродина. В день свадьбы она сказала ему:
- Имей в виду, если вздумаешь гулять, я всем твоим женщинам отрежу уши, носы и вырежу груди, А что я сделаю с тобой - страшно даже подумать,
Зная скандальный характер семьи, из которой он взял жену, тихий и скромный по характеру Юсиф оглы понимал, что это не пустые угрозы, и утешался коллекционированием картин.
В половине восьмого в зал вошел худощавый мужчина небольшого роста. Его тонкие пальцы на маленьких ручках были покрашены хной. При появлении этого человека все присутствующие в зале встали и поклонились, выражая тем самым сочувствие горю, постигшему его. Несколько лет назад он потерял своего единственного сына Исмаила. В память о сыне старик построил на Николаевской роскошный особняк, на фасаде которого большими буквами было выбито "Исмаил". Этот особняк он передал исламскому благотворительному обществу. На наше собрание он был приглашен лишь потому, что обладал двумястами миллионов рублей. Мы не могли считать его мусульманином, так как он был сторонником отступника Баба7, казненного Насреддин шахом. Мало кто из нас мог точно сказать, чего добивался Баб, зато все хорошо знали, что Насреддин шах приказал загонять под ногти бабидам раскаленные иглы, сжигать их на кострах, забивать до смерти плетьми. Людей порядочных подобным наказаниям, конечно же, никто подвергать не стал бы. Имя этого старика было Ага Муса Наги.
В восемь часов все приглашенные были в сборе. Эти нефтяные магнаты пили чай, закусывали сладостями и вели мирную беседу о процветании своих промыслов, о лошадях, дачах, деньгах, проигранных за карточными столами. Этого требовал обычай, и согласно ему до девяти часов все разговоры вертелись только вокруг подобных тем. Ровно в девять слуги убрали чай, сладости, плотно закрыли двери, и отец сказал:
- Сын Шамси Асадуллы - Мирза Асадулла хочет поделиться с нами некоторыми мыслями о судьбе нашего народа. Давайте выслушаем его.
Мирза Асадулла поднял красивое задумчивое лицо.
- Если великий князь победит, - медленно заговорил он, - то на свете не останется ни одного исламского государства. А это послужит лишь усилению царя. Нас он, конечно, не тронет, потому что у нас есть деньги. Но все мечети и школы прикажет закрыть, нам будет запрещено говорить на родном языке, иностранцев здесь станет больше, чем нас, и некому будет уже защитить мусульман. Вне всякого сомнения, любая, даже самая маленькая победа Энвера послужила бы нашей пользе. Но сможем ли мы помочь ему в этом деле? Нет. По моему мнению, не сможем. Да, у нас есть деньги, но у царя их больше. У нас люди, но у царя их больше. Так что же мы, можем сделать? Быть может, нам следует собрать денег, людей и снарядить полк для царской армии. Тогда после войны его гнет будет не столь силен. Что вы думаете об этом? Видите ли иной выход?
Мирза Асадулла замолчал. Слово взял его брат.
- Ты хочешь помочь царю. Но кто знает, может быть, после войны и царя не будет?
- Пусть даже царя свергнут, в стране все равно останется много русских.
Братья умолкли.
- Никто не может знать, что записано в книге наших судеб, - вступил в разговор Зейнал ага. 0н говорил тихо, словно из последних сил. - Даже если будет захвачен Стамбул, это нельзя будет считать победой великого князя. Потому что ключи нашего счастья не в Стамбуле. Они на Западе. Пусть они называются немцами, там все равно победят - турки. Русские захватили Трабзон, а турки - Варшаву. Вы говорите о русских. Да осталось ли в них что-нибудь русское? Я слышал, что царем правит какой-то мужик Распутин, который царицу называет "мамой". Есть даже великий князь, который хочет свергнуть царя. А другие ждут конца войны, чтобы начать бунт. Одним словом, после этой войны все будет по-другому.
- Да, - поддержал его усатый толстяк, - да, после войны все будет иначе.
Это был адвокат Фатали хан Хойский. Мы знали его как человека, который везде и всегда защищал права народа, его честь и достоинство.
- Да, ситуация изменится, - продолжал Фатали хан. - Но именно поэтому мы не должны искать ничьей благосклонности. Кто бы ни победил в этой войне, он будет ослаблен, раны его заживут еще не скоро. Мы же будем сильны и поэтому сможем тогда уже не просить, а требовать. Мы - страна исламская, шиитская, и от царского ли двора или османского будем требовать одного и того же: полной независимости во всех вопросах. И чем слабее станут эти сильные государства после войны, тем ближе будем мы к свободе. А свобода увеличит могущество наших еще не растраченных сил, денег и нефти. Надо помнить, что не мы зависим от мира, а мир - от нас. В этом зале собрано состояние в миллиард рублей. Ждать! Какое прекрасное слово! Ждать исхода войны, кто победит - русские или турки. Потому что победитель будет искать нашей благосклонности - ведь, в наших руках нефть. А что же нам делать до тех пор? Строить во имя нашей веры госпитали, сиротские дома, дома призрения, чтобы люди не могли обвинить нас в равнодушии!
Я молча сидел в углу, весь кипя от злобы. Али Асадулла подошел ко мне, сел рядом и спросил:
- А вы что думаете об этом, Али хан? - И, не дожидаясь ответа, наклонился ко мне и зашептал: - Разве плохо было бы избавиться от всех русских, которые живут у нас? Да и не только русских, но и всех чужих, всех, кто говорит на другом языке, у кого другая вера, кто думает не так, как мы? По сути дела мы все хотим этого, но только я осмеливаюсь говорить об этом вслух. Что же будете теперь? Мне все равно, пусть правит Фатали хан. Хотелось бы, конечно, чтобы к власти пришел Энвер, но ничего, пусть будет Фатали хан. Главное - под корень вырезать всех чужих.
И столько нежной тоски прозвучало в словах "под корень вырезать", будто он говорил о любви, а лицо засияло при этом хитрой улыбкой. Я промолчал. Наступила очередь бабида Ага Муса Наги. Он поднял голову, и его маленькие, глубоко посаженые глазки заблестели.