Теперь этот подземный ход завален.
Возвращаясь из гимназии, я часто прохожу мимо полуразрушенного дворца. Его судилище с массивными мавританскими колоннами сейчас пусто и безлюдно. Если кто-то хочет защитить свои права, он должен обратиться к русским судьям, в русские суды, которые находятся за пределами крепостных стен. Но мало кто обращается в русские суды. И не потому, что судьи там плохи или несправедливы. Совсем наоборот, они гораздо мягче и справедливей, чем этого хотелось бы, поэтому их милосердие и справедливость не понятны и не по нраву нашему народу. Русские судьи, например, воров сажают в тюрьму, а там их содержат в чистых камерах, кормят, дают чай и даже сахар. Это никому не приносит пользы, и в первую очередь тому, кого обокрали.
Народ, конечно, недоволен и сам защищает свои права. После обеда жалобщики приходят в мечеть, где сидят в круг старые, мудрые люди, которые решают все вопросы по законам Аллаха и шариата: "Око за око, зуб за зуб".
Проскользнут иногда по темным улицам люди в масках, сверкнет кинжал, и справедливость восстановлена.
Кровная месть переходит из одного дома в другой, и очень редко кто-нибудь обращается к русским судьям. От такого человека отворачиваются старики, а дети на улицах показывают ему язык.
Иногда по улице протащат мешок, из которого доносятся чьи-то сдавленные стоны. Мешок выбрасывают в море, и он с тихим всплеском уходит на дно. А на следующий день кто-то плачет, рвет на себе одежды, но воля Аллаха выполнена - уличенная в прелюбодеянии жена убита.
Наш город - это сплошные тайны, которые прячутся в его укромных уголках. Я люблю эти тайны, люблю эти укромные уголки, люблю гудящую тьму ночи, дневной шепот во дворе мечети. Люблю потому, что именно здесь Аллах позволил мне явиться на свет человеком, шиитом, последователем имама Джафара.
И коли уж Он столь милостив ко мне, так пусть же позволит мне и умереть на этой улице, в этом доме, где я родился.
Пусть Он позволит это мне и грузинской христианке, которая ест с помощью ножа и вилки, носит тонкие, прозрачные чулки, той, в чьих глазах всегда светится улыбка, - Нино!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый день выпускных экзаменов в гимназии. Блестят золотом воротнички, сияет серебро пряжек и пуговиц. Серая ткань тщательно выглаженных брюк хранит еще тепло утюга. Сняв фуражки, мы молча стоим в актовом зале на торжественном молебне, прося помощи у русского Бога, хотя из сорока человек - православных всего двое.
Священник в праздничном золоченом облачении с большим золотым крестом в руке начинает молебен. По залу распространяется запах ладана. Учителя и двое православных опускаются на колени.
Мы почти не слушаем того, что нараспев произносит священник. Сколько раз с тревогой или равнодушием слышали мы за последние восемь лет эти слова.
- Да благословит Господь всемилостивейшего, всемогущего, христианнейшего монарха нашего и царя Николая Александровича, всех, странствующих по морю или на суше, всех страждущих и мучающихся, всех, геройски павших на полях битвы за Бога, царя и отечество, всех православных христиан...
Я от скуки разглядываю стену. Там под двуглавым орлом в большой золотой раме висит нарисованный в полный рост портрет "всемилостивейшего и всемогущего монарха". Портрет напоминает византийские иконы. Лицо царя чуть вытянуто, волосы светлые, ясный и холодный взгляд устремлен вперед. На груди бесчисленные ордена. Сколько раз за восемь лет я пытался сосчитать количество орденов, но всякий раз сбивался со счета.
Поначалу рядом с этим портретом висел и портрет императрицы, но потом его убрали. Мусульманам, особенно из сельских мест, не нравилось, что императрица изображена на портрете с обнаженными руками и шеей. Поэтому они не пускали своих детей в гимназию. Дирекции пришлось портрет снять.
Настроение у нас приподнятое. Слишком уж волнующим было событие. В этот торжественный день я решил вести себя не так, как всегда. Прежде всего, я дал себе слово быть как можно воспитанней. Впрочем, осуществить с утра это благое намерение оказалось сложнее, чем я предполагал - все домашние еще спали. Зато по дороге в гимназию я раздавал милостыню всем нищим, которые попадались мне на пути. Просто так, для надежности. Причем я так волновался, что одному вместо пяти копеек дал целый рубль. Нищий бросился благодарить меня.
- Не меня благодари, - важно отвечал я, - а Аллаха, который благословил меня на такую щедрость.
Теперь уже срезаться на экзамене было невозможно.
Молебен закончился. Мелкими шажками мы приблизились к экзаменационному столу. Члены комиссии напоминали чудовищ, вывезенных Ноем на его знаменитом ковчеге: бородатые лица, мутные глаза, парадные золотые мундиры. От торжественности обстановки становилось чуть тревожно, хотя особой причины для волнения не было: русские преподаватели очень редко срезали мусульман на экзаменах. А все потому, что у нас множество друзей - отчаянных парней, вооруженных ножами и револьверами. Преподаватели это знали и боялись своих учеников не меньше, чем ученики боялись их. Для многих назначение в Баку было воистину божьей карой: слишком обычным для Баку делом было нападение под покровом ночи на преподавателей. В итоге нападавшие оставались неизвестны, а избитый преподаватель получал назначение на новое место. Поэтому преподаватели закрывали глаза на то, что ученик Али хан Ширваншир бессовестно списывал задания по математике у своего соседа Метальникова. Только однажды, в самый разгар процесса списывания преподаватель подошел ко мне и отчаянно прошептал: "Ну, не так же откровенно, Ширваншир, ведь мы не одни".
Письменный экзамен, по математике мы сдали без приключений, а потом довольные этим беззаботно спустились по Николаевской, словно уже не были гимназистами.
Назавтра предстоял письменный экзамен по русскому языку. И вот директор торжественно вскрывает запечатанный пакет, полученный из Тифлиса, и громко произносит:
- Женские образы, отражающие идеал русской женщины, в произведениях Тургенева.
Тема простая, можно писать все, что угодно. Надо только хвалить русских женщин, и все будет в порядке.
Гораздо труднее был письменный экзамен по физике. Но здесь недостаток знаний успешно компенсировался испытанным искусством списывания. Так я проскочил и физику.
После этого экзаменационная комиссия дала нам день отдыха.
Теперь пришла очередь устных экзаменов. Здесь уже списыванием делу помочь было нельзя. На простые вопросы следовало давать как можно более заумные ответы.
Первым шел экзамен по закону Божьему. Наш мулла, который во время предыдущих экзаменов держался на заднем плане, на этот раз занимал главное место за столом. Он был в легкой накидке, подпоясанный зеленым поясом, который свидетельствовал о приверженности муллы к учению Пророка. С учениками мулла был добр. Я лишь выпалил: "Нет Бога, кроме Аллаха, Мухаммед Его Пророк, а Али наместник Аллаха", и мне была выставлена самая высшая оценка, потому что это были главные слова, отличавшие шиитов от заблудших суннитов. Этим словам нас научил мулла, и еще он говорил, что хотя сунниты и сбились с пути истинного, однако Аллах и их не оставил своей милостью. Наш мулла был человеком мягким.
К сожалению, этого нельзя было сказать о преподавателе истории. Настроение у меня испортилось, как только я взял билет и прочитал вопрос: "Гянджинская победа Мадатова". Речь шла о сражении под Гянджой, когда после жестокого обстрела русских было разгромлено войско Ибрагим хана Ширваншира, того самого, который помог Гасанкули хану прикончить Цицианишвили.
- Ширваншир, - мягко проговорил преподаватель, видя мое замешательство, - вы можете воспользоваться своим правом и поменять билет.
Я с сомнением посмотрел на билеты, лежащие, как лотерейные, в глубокой чаше. Каждый ученик имел право один раз поменять билет, но в этом случае на отличную оценку рассчитывать уже не приходилось. Стоит ли испытывать судьбу? По крайней мере, как погиб мой прадед, я знал хорошо, а в чаше лежали еще вопросы о всяких Фридрихах, Вильгельмах, Фридрихах-Вильгельмах, о гражданской войне в Североамериканских Штатах. Там уже выкрутиться было бы сложнее!
Я отрицательно покачал головой:
- Нет, благодарю, я буду отвечать на свой билет. - И, стараясь сдерживать обуревавшие меня чувства, я стал рассказывать о том, как иранский шахзаде Аббас Мирза во главе сорокатысячной армии выступил из Тебриза, чтобы изгнать русских из Азербайджана. У Гянджи его встретил пятитысячный отряд, которым командовал царский генерал, армянин Мадатов. Огнем своей артиллерии Мадатов расстрелял иранское войско и обратил его в бегство. Аббас Мирза спасся тем, что свалился с коня в канаву и пролежал там до конца этого побоища. Ибрагим хан Ширваншир с отрядом попытался переправиться на другой берег реки, но попал в плен и был расстрелян.
- Эта победа, - заявил я в заключение, - была одержана не столько благодаря храбрости русских солдат, сколько за счет технического превосходства в вооружении отряда Мадатова. В результате победы русских был заключен Туркменчайский мирный договор, согласно которому иранцы должны были выплатить огромную контрибуцию. После ее уплаты пять областей Ирана были полностью разорены.
Я сознавал, что подобное заявление лишало меня надежды на отличную отметку. Чтобы получить "пятерку", я должен был сказать, что "русские проявили чудеса беспримерного героизма, победив и обратив в бегство превосходящие силы противника. В результате победы был заключен Туркменчайский мирный договор, приобщивший иранцев к культуре и рынку Запада".
Но когда речь идет о достоинстве моих предков, мне все равно, получу я "хорошо" или "отлично". Экзамен по истории был последним.
Директор произнес торжественную речь. С гордостью и приличествующей случаю серьезностью он объявил, что мы теперь вполне зрелые члены общества.
Только он окончил свою речь, как мы, подобно вырвавшимся на волю арестантам, бросились вниз по лестнице. Солнце слепило нам глаза. На углу стоял полицейский, который восемь лет любезно охранял нашу безопасность. Он подошел поздравить, и каждый из нас дал ему по пятьдесят копеек, а потом мы ринулись на городские улицы, оглашая их разбойничьими криками.
Дома меня встречали с торжественностью не меньшей, чем Александра Македонского после его победы над персами. Слуги смотрели с почтением. Отец меня расцеловал и пообещал исполнить три моих желания. Дядя заявил, что такой образованный человек, вне всякого сомнения, должен быть представлен тегеранскому двору, где ему предстоит сделать блестящую карьеру.
Когда улеглись первые волнения, я незаметно пробрался к телефону. Вот уже две недели я не разговаривал с Нино. Решая жизненно важные проблемы, мужчина должен держаться подальше от женского общества - таково мудрое правило отцов.
Я снял трубку и покрутил ручку аппарата.
- Дайте, пожалуйста, 33-81.
- Али, ты сдал экзамены? - раздался голос Нино.
- Да.
- Поздравляю, Али!
- Когда и где, Нино?
- В пять, у бассейна в Губернаторском саду.
Дальше говорить было невозможно. Родня, слуги, евнухи - все обратились в слух. А за спиной Нино, наверное, стояла ее уважаемая матушка.
Я поднялся в комнату отца. Он сидел на диване и пил чай. Рядом сидел дядя. Вдоль стены, устремив на меня взгляды, стояли слуги.
Экзамен на аттестат зрелости еще не кончился. Сыну, стоящему на пороге жизни, отец должен был раскрыть всю ее мудрость.
- Сынок, - начал отец, - накануне твоего вступления в жизнь я хочу еще раз напомнить об обязанностях мусульманина. Мы живем в стране, где не почитают пророка Аллаха. Дабы не погибнуть, мы должны беречь наши древние традиции и уклад жизни. Сын мой, чаще молись. Не пей. Не целуй чужих женщин. Всегда помогай бедным и слабым. Будь всегда готов сразиться и умереть во имя истинной веры. Если ты погибнешь на поле битвы, это причинит мне, старику, боль. Если же ты останешься жив, но потеряешь честь, твой отец будет опозорен. Не давай врагу пощады, сынок, мы не христиане. Не думай о завтрашнем дне, осторожность делает нас трусами. И последнее: никогда не забывай основ шиизма - учения имама Джафара, апостола пророка Мухаммеда.
Дядя и слуги внимали отцу с таким благоговением, будто в словах его заключалось божественное откровение.
Отец встал, взял меня за руку и хрипло добавил:
- Умоляю, не занимайся политикой! - голос его вдруг дрогнул. - Делай что хочешь, но не вмешивайся в политику!
Это я пообещал ему с чистым сердцем. От политики я был слишком далек, ведь, насколько я понимал, Нино - это проблема не политическая.
Отец еще раз обнял меня, и это означало, что теперь я уже совсем зрелый человек.
Ровно в половине пятого я в гимназическом мундире медленно вышел через крепостные ворота и степенно зашагал к набережной. У губернаторского дома я повернул направо к саду, разбитому на песчаной бакинской почве.
Обретенная свобода пьянила меня. Вот мимо меня проехал на фаэтоне городской глава, и я первый раз за восемь лет мог не становиться по стойке "смирно" и отдавать по-военному честь. Я сорвал с фуражки серебряную кокарду с аббревиатурой бакинской гимназии и с удовольствием зашвырнул ее как можно дальше. Все, теперь я лицо гражданское! Для большего ощущения свободы мне даже захотелось закурить, но я отказался от этой мысли нелюбовь к табаку оказалась сильней пьянящего дурмана свободы.
Губернаторский сад очень большой. Дорожки там залиты асфальтом, по краям дорожек печально клонят свои ветви ивы. Под ними вкопаны скамейки. На трех пальмах свили себе гнезда фламинго.
Справа сереет крепостная стена, а центр украшают белые мраморные колонны городского клуба. Чуть ниже клуба был большой и глубокий бассейн с выложенными камнем краями. Когда-то городская управа собиралась пустить в этот бассейн воду, завести лебедей. Однако этому благому намерению не суждено было сбыться. Во-первых, вода оказалась очень дорогой, а во-вторых, во всей империи не нашлось ни одного лебедя. Поэтому бассейн остался пуст и смотрел в небо глазницей мертвого дива.
Я уселся на одну из скамеек. Над плоскими крышами серых домов сверкало солнце. Все длиннее становились тени деревьев. Мимо прошла, шлепая домашними туфлями, какая-то женщина, укутанная с головы до ног в чадру с голубой полоской. Из-под чадры высовывался ее длинный с горбинкой нос, напоминающий клюв хищной птицы. Нос медленно повернулся в мою сторону. Я поспешно отвел взгляд.
Как хорошо, что Нино не носит чадры, и у нее нет такого большого и кривого носа! Нет, нет, я никогда не буду прятать мою Нино под чадрой. Впрочем, кто может знать?
В мягких лучах заходящего солнца перед моим мысленным взором возник облик прелестной Нино. Нино Кипиани - какое замечательное грузинское имя! Нино, чьи почтенные родители влюблены в Европу! Но зачем мне все это? У Нино белая кожа и большие, постоянно искрящиеся смехом глаза с нежными, длинными ресницами. Только у грузинок могут быть такие прекрасные, такие веселые глаза. Только у грузинок, и ни у кого больше! Ни у европеек, ни у азиаток! Нежный профиль Нино напоминал мне профиль девы Марии.
Отчего-то мне стало грустно от этого сравнения. Запад придумал множество сравнений для мужчин; а вот женщин там сравнивают лишь с символом чужого и непонятного мира - девой Марией!
Я опустил голову и закрыл глаза - меня ослеплял ярко-желтый песок, усыпавший дорожки Губернаторского сада.
И вдруг совсем рядом раздался звонкий и веселый смех:
- Святой Георгий! Вы только взгляните на этого Ромео! Он уснул, дожидаясь своей Джульетты!
Передо мной стояла Нино в голубой форме учениц лицея святой Тамары. Нино была худощава. Более того, на восточный вкус, можно было сказать, что она слишком уж худа. Но именно эта худоба пробуждала во мне нежные чувства к ней. Сейчас Нино было семнадцать, и я знал ее с того самого дня, когда она впервые прошла по Николаевской в свой лицей.
Нино села рядом со мной.
- Так, значит, ты сдал последний экзамен? - спросила она, сверкнув взглядом из-под прекрасных ресниц. - Я немного волновалась за тебя.
Я положил руку ей на плечо.
- Пришлось немного понервничать, но Аллах, как видишь, приходит на помощь своим смиренным рабам.
- Через год ты и меня будешь наставлять на путь истинный, - засмеялась Нино. - Если бы можно было, чтоб во время экзаменов ты сидел под моей партой и подсказывал по математике.
Мы говорим об этом вот уже несколько лет, с того самого дня, когда двенадцатилетняя Нино пришла заплаканная на большой перемене и повела меня к себе в класс, где я весь урок просидел у нее под партой, решая задачи на контрольной по математике. С тех пор я был в глазах Нино героем.
- А как твой дядя и его гарем? - спросила Нино.
Я сделал серьезное лицо. Но перед беззаботным любопытством Нино отступали все нравственные требования Востока. Я коснулся ее мягких черных волос.
- Гарем моего дяди собирается вернуться на родину. Странно, но, кажется, западная медицина помогла жене дяди. Хотя пока особых признаков не видно. Но дядя очень надеется.
- Все это отвратительно, - проговорила Нино, по-детски наморщив лоб. Мои родители категорически против этого. Гарем - это позор, - она говорила тоном зубрилы, отвечающей урок.
- Нино, будь уверена, у меня гарема не будет, - прошептал я, касаясь губами ее ушка.
- Но уж под чадрой ты свою жену точно будешь прятать!
- Если того потребует обстановка. От чадры много пользы. Она прячет женщину от солнечных лучей, от пыли, от чужих взглядов.
- Ты всегда будешь азиатом! - покраснев, воскликнула Нино. - Чем тебе мешают чужие взгляды? Что с того, что женщина хочет понравиться и другим?
- Женщина должна стараться нравиться только своему мужу, а не чужим. Открытое лицо, голые плечи, полуобнаженная грудь, прозрачные чулки на изящных ножках - все это обещает кое-что, и это обещание женщина должна исполнить. Потому что мужчина, который уже столько разглядел в женщине, хочет увидеть и остальное. Вот для того, чтоб у мужчин не возникало такого желания, и существует чадра.
Нино с удивлением смотрела на меня.
- Как ты думаешь, в Европе семнадцатилетняя девушка и девятнадцатилетний юноша тоже говорят о таких вещах?
- Нет.
- Тогда и мы не будем, - быстро сказала Нино и поджала губки.
Я погладил ее волосы. Она чуть запрокинула голову. Последний луч заходящего солнца сверкнул в ее глазах. Я склонился над ее лицом... Ее губы безвольно и нежно раскрылись. Я припал к ним долгим и бесстыдным поцелуем. У Нино перехватило дыхание. Глаза закрылись. Но почти сразу же она резко оттолкнула меня и отодвинулась. Мы сидели молча, уставившись в темнеющее пространство. Потом, немного смущенные, встали и под руку вышли из сада. Нино заговорила уже у самого выхода:
- Во всяком случае, и мне следовало бы надеть чадру. Или же исполнить свое обещание.
Она смущенно засмеялась. Теперь все было в порядке. Я проводил ее до самого дома.
- Я обязательно приду на ваш выпускной вечер, - сказала она на прощание.
Я взял ее за руку.
- А летом что ты будешь делать?
- Летом? Мы поедем в Карабах, в Шушу. Но не выдумывай, пожалуйста. Это вовсе не значит, что и ты должен приезжать в Шушу.
- Ну что ж, встретимся летом в Шуше.
- Какой ты зануда. Даже не знаю, что я нашла в тебе?
Дверь за Нино захлопнулась. Я отправился домой. Евнух дяди с лицом, напоминающим высохшую кожу ящерицы, обнажая десна, сказал:
- Грузинки очень красивы, хан. Но не стоит часто целовать их в саду, где гуляет так много народа.
Я ущипнул его за дряблую щеку. Евнуху позволено все. Потому что он не мужчина и не женщина. Он среднего пола.
Я пошел прямо к отцу.
- Ты обещал исполнить три моих желания. Вот первое. Этим летом я хотел бы один поехать в Карабах.
Отец пристально посмотрел на меня, а потом рассмеялся и кивнул.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Зейнал ага был простым крестьянином из пригорода Баку - Бинагады. Он владел там пыльным, просоленным клочком земли и жил тем, что давал его участок. Во время землетрясения на его участке образовалась трещина, из которой ударил нефтяной фонтан. С того дня Зейнал аге уже не было нужды день и ночь трудиться в поте лица. Деньги сами рекой текли в его карманы, тратил он их щедро и безоглядно, но, несмотря на это, богатство его день ото дня все росло и становилось для него в тягость, начинало мучить и угнетать. Он знал, что рано или поздно наступит время, когда придется расплачиваться за это счастье. С обреченностью приговоренного к смерти ждал Зейнал ага этого наказания. Он стал заниматься благотворительностью, строил мечети, больницы, тюрьмы. Потом совершил паломничество в Мекку, после чего построил еще один приют для сирот.
Но судьбу не обмануть, и если суждено быть несчастью, то никакими благодеяниями его не отвести.
В один прекрасный день, когда Зейнал аге было уже семьдесят лет, а его жене - восемнадцать, случилось так, что она запятнала его честь. Как полагается в таких случаях, Зейнал ага жестоко и беспощадно отомстил за свою поруганную честь, но после этого сильно сдал и превратился в обыкновенного усталого старика. Семья его развалилась: один сын ушел от него, другой - навсегда опозорив отца, покончил с собой.
И теперь седой и сгорбленный, несчастный старик жил в своем огромном бакинском особняке из сорока комнат.
Единственный оставшийся с ним сын Ильяс бек был нашим одноклассником, поэтому для нашего выпускного вечера Зейнал ага предоставил большой зал в своем особняке, потолок которого был целиком был выложен матовым горным хрусталем.
Ровно в восемь вечера я поднимался по широким мраморным ступеням особняка. Ильяс бек стоял у лестницы и принимал гостей. Он, как и я, был в нарядной черкеске, с узким кинжалом на поясе. Он, как и я, не снял свою овечью папаху, так как это была привилегия, доставшаяся нам с древних времен.
Я поднес правую руку к папахе.
- Здравствуй, Ильяс бек!
По старинному обычаю мы протянули друг другу обе руки, и его правая рука пожала мою правую руку, а левая - левую.
- Сегодня лепрозорий закроется, - шепнул он.
Я в знак согласия кивнул головой.
Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские учителя, даже многие годы жившие в нашем городе, ничего о Баку не знали. Поэтому мы обманули их, рассказав, что на окраине Баку есть дом для больных проказой. Если кто-то из нас хотел сбежать с уроков, он предупреждал дежурного в классе. Тот шел к нашему классному наставнику и, стуча зубами от страха, сообщал, что из лепрозория сбежал больной. Полиция разыскивает его. Есть подозрения, что сбежавший прячется в том самом квартале, где живет этот ученик. Классный наставник бледнел и разрешал ученику не являться на занятия, пока не будет пойман прокаженный. Подобные каникулы могли продолжаться неделю, а иногда и больше. Все зависело от обстоятельств. Никому из преподавателей не приходило в голову сходить в санитарное управление и поинтересоваться, действительно ли есть такой лепрозорий. Итак, сегодня должно было состояться его торжественное закрытие.
Я вошел в переполненный зал. На почетном месте с выражением особой торжественности и праздничности на лице сидел директор гимназии, действительный статский советник Василий Григорьевич Храпко. Директора почтительно окружали преподаватели.
Я подошел к директору и поклонился ему. Благодаря редкой способности к языкам, я считался в классе оратором и депутатом от учеников-мусульман. Стоило любому из моих одноклассников произнести хоть одну фразу на русском, сразу становилось ясно, что он не русский. Я же говорил даже на нескольких русских диалектах.
Директор был петербуржцем. Поэтому с ним следовало говорить с петербургским выговором, то есть с пришепетыванием произнося согласные и глотая гласные. Это звучало хоть и не очень красиво, зато необыкновенно аристократично. Не замечая, что над ним насмехаются, директор радовался "прогрессу русификации на окраине".
- Добрый вечер, господин директор, - скромно произнес я.
- Добрый вечер, Ширваншир, вы пришли в себя после экзаменационных волнений?
- Да, господин директор. Но я стал свидетелем отвратительной сцены.
- А что произошло?
- Я имею в виду историю с лепрозорием.
- Что же случилось с лепрозорием?
- Как, господин директор не знает?! Вчера больные совершили побег и всей толпой ринулись в город. Против них направили две воинские части. Беглецы захватили две деревни. Солдаты окружили эти деревни и перестреляли всех - и больных, и здоровых. А дома сожгли. Разве это не ужасно? Лепрозория больше не существует. Часть больных еще жива. Обезображенные, они сейчас лежат у городских ворот, их поливают нефтью и сжигают.
У директора от ужаса глаза на лоб полезли. На лице его отразилось только одно желание - немедленно мчаться к министру просвещения и умолять о переводе в более цивилизованное место.
- Ужасная страна, ужасные люди, - печально пробормотал он. - Но именно здесь, дети мои, человек понимает, насколько важны железная дисциплина и оперативность государственных органов.
Мы столпились вокруг директора и с почтением внимали его рассуждениям о пользе порядка. Лепрозория отныне не существовало. Следующие поколения гимназистов должны будут изобрести что-нибудь новенькое.
Возвращаясь из гимназии, я часто прохожу мимо полуразрушенного дворца. Его судилище с массивными мавританскими колоннами сейчас пусто и безлюдно. Если кто-то хочет защитить свои права, он должен обратиться к русским судьям, в русские суды, которые находятся за пределами крепостных стен. Но мало кто обращается в русские суды. И не потому, что судьи там плохи или несправедливы. Совсем наоборот, они гораздо мягче и справедливей, чем этого хотелось бы, поэтому их милосердие и справедливость не понятны и не по нраву нашему народу. Русские судьи, например, воров сажают в тюрьму, а там их содержат в чистых камерах, кормят, дают чай и даже сахар. Это никому не приносит пользы, и в первую очередь тому, кого обокрали.
Народ, конечно, недоволен и сам защищает свои права. После обеда жалобщики приходят в мечеть, где сидят в круг старые, мудрые люди, которые решают все вопросы по законам Аллаха и шариата: "Око за око, зуб за зуб".
Проскользнут иногда по темным улицам люди в масках, сверкнет кинжал, и справедливость восстановлена.
Кровная месть переходит из одного дома в другой, и очень редко кто-нибудь обращается к русским судьям. От такого человека отворачиваются старики, а дети на улицах показывают ему язык.
Иногда по улице протащат мешок, из которого доносятся чьи-то сдавленные стоны. Мешок выбрасывают в море, и он с тихим всплеском уходит на дно. А на следующий день кто-то плачет, рвет на себе одежды, но воля Аллаха выполнена - уличенная в прелюбодеянии жена убита.
Наш город - это сплошные тайны, которые прячутся в его укромных уголках. Я люблю эти тайны, люблю эти укромные уголки, люблю гудящую тьму ночи, дневной шепот во дворе мечети. Люблю потому, что именно здесь Аллах позволил мне явиться на свет человеком, шиитом, последователем имама Джафара.
И коли уж Он столь милостив ко мне, так пусть же позволит мне и умереть на этой улице, в этом доме, где я родился.
Пусть Он позволит это мне и грузинской христианке, которая ест с помощью ножа и вилки, носит тонкие, прозрачные чулки, той, в чьих глазах всегда светится улыбка, - Нино!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый день выпускных экзаменов в гимназии. Блестят золотом воротнички, сияет серебро пряжек и пуговиц. Серая ткань тщательно выглаженных брюк хранит еще тепло утюга. Сняв фуражки, мы молча стоим в актовом зале на торжественном молебне, прося помощи у русского Бога, хотя из сорока человек - православных всего двое.
Священник в праздничном золоченом облачении с большим золотым крестом в руке начинает молебен. По залу распространяется запах ладана. Учителя и двое православных опускаются на колени.
Мы почти не слушаем того, что нараспев произносит священник. Сколько раз с тревогой или равнодушием слышали мы за последние восемь лет эти слова.
- Да благословит Господь всемилостивейшего, всемогущего, христианнейшего монарха нашего и царя Николая Александровича, всех, странствующих по морю или на суше, всех страждущих и мучающихся, всех, геройски павших на полях битвы за Бога, царя и отечество, всех православных христиан...
Я от скуки разглядываю стену. Там под двуглавым орлом в большой золотой раме висит нарисованный в полный рост портрет "всемилостивейшего и всемогущего монарха". Портрет напоминает византийские иконы. Лицо царя чуть вытянуто, волосы светлые, ясный и холодный взгляд устремлен вперед. На груди бесчисленные ордена. Сколько раз за восемь лет я пытался сосчитать количество орденов, но всякий раз сбивался со счета.
Поначалу рядом с этим портретом висел и портрет императрицы, но потом его убрали. Мусульманам, особенно из сельских мест, не нравилось, что императрица изображена на портрете с обнаженными руками и шеей. Поэтому они не пускали своих детей в гимназию. Дирекции пришлось портрет снять.
Настроение у нас приподнятое. Слишком уж волнующим было событие. В этот торжественный день я решил вести себя не так, как всегда. Прежде всего, я дал себе слово быть как можно воспитанней. Впрочем, осуществить с утра это благое намерение оказалось сложнее, чем я предполагал - все домашние еще спали. Зато по дороге в гимназию я раздавал милостыню всем нищим, которые попадались мне на пути. Просто так, для надежности. Причем я так волновался, что одному вместо пяти копеек дал целый рубль. Нищий бросился благодарить меня.
- Не меня благодари, - важно отвечал я, - а Аллаха, который благословил меня на такую щедрость.
Теперь уже срезаться на экзамене было невозможно.
Молебен закончился. Мелкими шажками мы приблизились к экзаменационному столу. Члены комиссии напоминали чудовищ, вывезенных Ноем на его знаменитом ковчеге: бородатые лица, мутные глаза, парадные золотые мундиры. От торжественности обстановки становилось чуть тревожно, хотя особой причины для волнения не было: русские преподаватели очень редко срезали мусульман на экзаменах. А все потому, что у нас множество друзей - отчаянных парней, вооруженных ножами и револьверами. Преподаватели это знали и боялись своих учеников не меньше, чем ученики боялись их. Для многих назначение в Баку было воистину божьей карой: слишком обычным для Баку делом было нападение под покровом ночи на преподавателей. В итоге нападавшие оставались неизвестны, а избитый преподаватель получал назначение на новое место. Поэтому преподаватели закрывали глаза на то, что ученик Али хан Ширваншир бессовестно списывал задания по математике у своего соседа Метальникова. Только однажды, в самый разгар процесса списывания преподаватель подошел ко мне и отчаянно прошептал: "Ну, не так же откровенно, Ширваншир, ведь мы не одни".
Письменный экзамен, по математике мы сдали без приключений, а потом довольные этим беззаботно спустились по Николаевской, словно уже не были гимназистами.
Назавтра предстоял письменный экзамен по русскому языку. И вот директор торжественно вскрывает запечатанный пакет, полученный из Тифлиса, и громко произносит:
- Женские образы, отражающие идеал русской женщины, в произведениях Тургенева.
Тема простая, можно писать все, что угодно. Надо только хвалить русских женщин, и все будет в порядке.
Гораздо труднее был письменный экзамен по физике. Но здесь недостаток знаний успешно компенсировался испытанным искусством списывания. Так я проскочил и физику.
После этого экзаменационная комиссия дала нам день отдыха.
Теперь пришла очередь устных экзаменов. Здесь уже списыванием делу помочь было нельзя. На простые вопросы следовало давать как можно более заумные ответы.
Первым шел экзамен по закону Божьему. Наш мулла, который во время предыдущих экзаменов держался на заднем плане, на этот раз занимал главное место за столом. Он был в легкой накидке, подпоясанный зеленым поясом, который свидетельствовал о приверженности муллы к учению Пророка. С учениками мулла был добр. Я лишь выпалил: "Нет Бога, кроме Аллаха, Мухаммед Его Пророк, а Али наместник Аллаха", и мне была выставлена самая высшая оценка, потому что это были главные слова, отличавшие шиитов от заблудших суннитов. Этим словам нас научил мулла, и еще он говорил, что хотя сунниты и сбились с пути истинного, однако Аллах и их не оставил своей милостью. Наш мулла был человеком мягким.
К сожалению, этого нельзя было сказать о преподавателе истории. Настроение у меня испортилось, как только я взял билет и прочитал вопрос: "Гянджинская победа Мадатова". Речь шла о сражении под Гянджой, когда после жестокого обстрела русских было разгромлено войско Ибрагим хана Ширваншира, того самого, который помог Гасанкули хану прикончить Цицианишвили.
- Ширваншир, - мягко проговорил преподаватель, видя мое замешательство, - вы можете воспользоваться своим правом и поменять билет.
Я с сомнением посмотрел на билеты, лежащие, как лотерейные, в глубокой чаше. Каждый ученик имел право один раз поменять билет, но в этом случае на отличную оценку рассчитывать уже не приходилось. Стоит ли испытывать судьбу? По крайней мере, как погиб мой прадед, я знал хорошо, а в чаше лежали еще вопросы о всяких Фридрихах, Вильгельмах, Фридрихах-Вильгельмах, о гражданской войне в Североамериканских Штатах. Там уже выкрутиться было бы сложнее!
Я отрицательно покачал головой:
- Нет, благодарю, я буду отвечать на свой билет. - И, стараясь сдерживать обуревавшие меня чувства, я стал рассказывать о том, как иранский шахзаде Аббас Мирза во главе сорокатысячной армии выступил из Тебриза, чтобы изгнать русских из Азербайджана. У Гянджи его встретил пятитысячный отряд, которым командовал царский генерал, армянин Мадатов. Огнем своей артиллерии Мадатов расстрелял иранское войско и обратил его в бегство. Аббас Мирза спасся тем, что свалился с коня в канаву и пролежал там до конца этого побоища. Ибрагим хан Ширваншир с отрядом попытался переправиться на другой берег реки, но попал в плен и был расстрелян.
- Эта победа, - заявил я в заключение, - была одержана не столько благодаря храбрости русских солдат, сколько за счет технического превосходства в вооружении отряда Мадатова. В результате победы русских был заключен Туркменчайский мирный договор, согласно которому иранцы должны были выплатить огромную контрибуцию. После ее уплаты пять областей Ирана были полностью разорены.
Я сознавал, что подобное заявление лишало меня надежды на отличную отметку. Чтобы получить "пятерку", я должен был сказать, что "русские проявили чудеса беспримерного героизма, победив и обратив в бегство превосходящие силы противника. В результате победы был заключен Туркменчайский мирный договор, приобщивший иранцев к культуре и рынку Запада".
Но когда речь идет о достоинстве моих предков, мне все равно, получу я "хорошо" или "отлично". Экзамен по истории был последним.
Директор произнес торжественную речь. С гордостью и приличествующей случаю серьезностью он объявил, что мы теперь вполне зрелые члены общества.
Только он окончил свою речь, как мы, подобно вырвавшимся на волю арестантам, бросились вниз по лестнице. Солнце слепило нам глаза. На углу стоял полицейский, который восемь лет любезно охранял нашу безопасность. Он подошел поздравить, и каждый из нас дал ему по пятьдесят копеек, а потом мы ринулись на городские улицы, оглашая их разбойничьими криками.
Дома меня встречали с торжественностью не меньшей, чем Александра Македонского после его победы над персами. Слуги смотрели с почтением. Отец меня расцеловал и пообещал исполнить три моих желания. Дядя заявил, что такой образованный человек, вне всякого сомнения, должен быть представлен тегеранскому двору, где ему предстоит сделать блестящую карьеру.
Когда улеглись первые волнения, я незаметно пробрался к телефону. Вот уже две недели я не разговаривал с Нино. Решая жизненно важные проблемы, мужчина должен держаться подальше от женского общества - таково мудрое правило отцов.
Я снял трубку и покрутил ручку аппарата.
- Дайте, пожалуйста, 33-81.
- Али, ты сдал экзамены? - раздался голос Нино.
- Да.
- Поздравляю, Али!
- Когда и где, Нино?
- В пять, у бассейна в Губернаторском саду.
Дальше говорить было невозможно. Родня, слуги, евнухи - все обратились в слух. А за спиной Нино, наверное, стояла ее уважаемая матушка.
Я поднялся в комнату отца. Он сидел на диване и пил чай. Рядом сидел дядя. Вдоль стены, устремив на меня взгляды, стояли слуги.
Экзамен на аттестат зрелости еще не кончился. Сыну, стоящему на пороге жизни, отец должен был раскрыть всю ее мудрость.
- Сынок, - начал отец, - накануне твоего вступления в жизнь я хочу еще раз напомнить об обязанностях мусульманина. Мы живем в стране, где не почитают пророка Аллаха. Дабы не погибнуть, мы должны беречь наши древние традиции и уклад жизни. Сын мой, чаще молись. Не пей. Не целуй чужих женщин. Всегда помогай бедным и слабым. Будь всегда готов сразиться и умереть во имя истинной веры. Если ты погибнешь на поле битвы, это причинит мне, старику, боль. Если же ты останешься жив, но потеряешь честь, твой отец будет опозорен. Не давай врагу пощады, сынок, мы не христиане. Не думай о завтрашнем дне, осторожность делает нас трусами. И последнее: никогда не забывай основ шиизма - учения имама Джафара, апостола пророка Мухаммеда.
Дядя и слуги внимали отцу с таким благоговением, будто в словах его заключалось божественное откровение.
Отец встал, взял меня за руку и хрипло добавил:
- Умоляю, не занимайся политикой! - голос его вдруг дрогнул. - Делай что хочешь, но не вмешивайся в политику!
Это я пообещал ему с чистым сердцем. От политики я был слишком далек, ведь, насколько я понимал, Нино - это проблема не политическая.
Отец еще раз обнял меня, и это означало, что теперь я уже совсем зрелый человек.
Ровно в половине пятого я в гимназическом мундире медленно вышел через крепостные ворота и степенно зашагал к набережной. У губернаторского дома я повернул направо к саду, разбитому на песчаной бакинской почве.
Обретенная свобода пьянила меня. Вот мимо меня проехал на фаэтоне городской глава, и я первый раз за восемь лет мог не становиться по стойке "смирно" и отдавать по-военному честь. Я сорвал с фуражки серебряную кокарду с аббревиатурой бакинской гимназии и с удовольствием зашвырнул ее как можно дальше. Все, теперь я лицо гражданское! Для большего ощущения свободы мне даже захотелось закурить, но я отказался от этой мысли нелюбовь к табаку оказалась сильней пьянящего дурмана свободы.
Губернаторский сад очень большой. Дорожки там залиты асфальтом, по краям дорожек печально клонят свои ветви ивы. Под ними вкопаны скамейки. На трех пальмах свили себе гнезда фламинго.
Справа сереет крепостная стена, а центр украшают белые мраморные колонны городского клуба. Чуть ниже клуба был большой и глубокий бассейн с выложенными камнем краями. Когда-то городская управа собиралась пустить в этот бассейн воду, завести лебедей. Однако этому благому намерению не суждено было сбыться. Во-первых, вода оказалась очень дорогой, а во-вторых, во всей империи не нашлось ни одного лебедя. Поэтому бассейн остался пуст и смотрел в небо глазницей мертвого дива.
Я уселся на одну из скамеек. Над плоскими крышами серых домов сверкало солнце. Все длиннее становились тени деревьев. Мимо прошла, шлепая домашними туфлями, какая-то женщина, укутанная с головы до ног в чадру с голубой полоской. Из-под чадры высовывался ее длинный с горбинкой нос, напоминающий клюв хищной птицы. Нос медленно повернулся в мою сторону. Я поспешно отвел взгляд.
Как хорошо, что Нино не носит чадры, и у нее нет такого большого и кривого носа! Нет, нет, я никогда не буду прятать мою Нино под чадрой. Впрочем, кто может знать?
В мягких лучах заходящего солнца перед моим мысленным взором возник облик прелестной Нино. Нино Кипиани - какое замечательное грузинское имя! Нино, чьи почтенные родители влюблены в Европу! Но зачем мне все это? У Нино белая кожа и большие, постоянно искрящиеся смехом глаза с нежными, длинными ресницами. Только у грузинок могут быть такие прекрасные, такие веселые глаза. Только у грузинок, и ни у кого больше! Ни у европеек, ни у азиаток! Нежный профиль Нино напоминал мне профиль девы Марии.
Отчего-то мне стало грустно от этого сравнения. Запад придумал множество сравнений для мужчин; а вот женщин там сравнивают лишь с символом чужого и непонятного мира - девой Марией!
Я опустил голову и закрыл глаза - меня ослеплял ярко-желтый песок, усыпавший дорожки Губернаторского сада.
И вдруг совсем рядом раздался звонкий и веселый смех:
- Святой Георгий! Вы только взгляните на этого Ромео! Он уснул, дожидаясь своей Джульетты!
Передо мной стояла Нино в голубой форме учениц лицея святой Тамары. Нино была худощава. Более того, на восточный вкус, можно было сказать, что она слишком уж худа. Но именно эта худоба пробуждала во мне нежные чувства к ней. Сейчас Нино было семнадцать, и я знал ее с того самого дня, когда она впервые прошла по Николаевской в свой лицей.
Нино села рядом со мной.
- Так, значит, ты сдал последний экзамен? - спросила она, сверкнув взглядом из-под прекрасных ресниц. - Я немного волновалась за тебя.
Я положил руку ей на плечо.
- Пришлось немного понервничать, но Аллах, как видишь, приходит на помощь своим смиренным рабам.
- Через год ты и меня будешь наставлять на путь истинный, - засмеялась Нино. - Если бы можно было, чтоб во время экзаменов ты сидел под моей партой и подсказывал по математике.
Мы говорим об этом вот уже несколько лет, с того самого дня, когда двенадцатилетняя Нино пришла заплаканная на большой перемене и повела меня к себе в класс, где я весь урок просидел у нее под партой, решая задачи на контрольной по математике. С тех пор я был в глазах Нино героем.
- А как твой дядя и его гарем? - спросила Нино.
Я сделал серьезное лицо. Но перед беззаботным любопытством Нино отступали все нравственные требования Востока. Я коснулся ее мягких черных волос.
- Гарем моего дяди собирается вернуться на родину. Странно, но, кажется, западная медицина помогла жене дяди. Хотя пока особых признаков не видно. Но дядя очень надеется.
- Все это отвратительно, - проговорила Нино, по-детски наморщив лоб. Мои родители категорически против этого. Гарем - это позор, - она говорила тоном зубрилы, отвечающей урок.
- Нино, будь уверена, у меня гарема не будет, - прошептал я, касаясь губами ее ушка.
- Но уж под чадрой ты свою жену точно будешь прятать!
- Если того потребует обстановка. От чадры много пользы. Она прячет женщину от солнечных лучей, от пыли, от чужих взглядов.
- Ты всегда будешь азиатом! - покраснев, воскликнула Нино. - Чем тебе мешают чужие взгляды? Что с того, что женщина хочет понравиться и другим?
- Женщина должна стараться нравиться только своему мужу, а не чужим. Открытое лицо, голые плечи, полуобнаженная грудь, прозрачные чулки на изящных ножках - все это обещает кое-что, и это обещание женщина должна исполнить. Потому что мужчина, который уже столько разглядел в женщине, хочет увидеть и остальное. Вот для того, чтоб у мужчин не возникало такого желания, и существует чадра.
Нино с удивлением смотрела на меня.
- Как ты думаешь, в Европе семнадцатилетняя девушка и девятнадцатилетний юноша тоже говорят о таких вещах?
- Нет.
- Тогда и мы не будем, - быстро сказала Нино и поджала губки.
Я погладил ее волосы. Она чуть запрокинула голову. Последний луч заходящего солнца сверкнул в ее глазах. Я склонился над ее лицом... Ее губы безвольно и нежно раскрылись. Я припал к ним долгим и бесстыдным поцелуем. У Нино перехватило дыхание. Глаза закрылись. Но почти сразу же она резко оттолкнула меня и отодвинулась. Мы сидели молча, уставившись в темнеющее пространство. Потом, немного смущенные, встали и под руку вышли из сада. Нино заговорила уже у самого выхода:
- Во всяком случае, и мне следовало бы надеть чадру. Или же исполнить свое обещание.
Она смущенно засмеялась. Теперь все было в порядке. Я проводил ее до самого дома.
- Я обязательно приду на ваш выпускной вечер, - сказала она на прощание.
Я взял ее за руку.
- А летом что ты будешь делать?
- Летом? Мы поедем в Карабах, в Шушу. Но не выдумывай, пожалуйста. Это вовсе не значит, что и ты должен приезжать в Шушу.
- Ну что ж, встретимся летом в Шуше.
- Какой ты зануда. Даже не знаю, что я нашла в тебе?
Дверь за Нино захлопнулась. Я отправился домой. Евнух дяди с лицом, напоминающим высохшую кожу ящерицы, обнажая десна, сказал:
- Грузинки очень красивы, хан. Но не стоит часто целовать их в саду, где гуляет так много народа.
Я ущипнул его за дряблую щеку. Евнуху позволено все. Потому что он не мужчина и не женщина. Он среднего пола.
Я пошел прямо к отцу.
- Ты обещал исполнить три моих желания. Вот первое. Этим летом я хотел бы один поехать в Карабах.
Отец пристально посмотрел на меня, а потом рассмеялся и кивнул.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Зейнал ага был простым крестьянином из пригорода Баку - Бинагады. Он владел там пыльным, просоленным клочком земли и жил тем, что давал его участок. Во время землетрясения на его участке образовалась трещина, из которой ударил нефтяной фонтан. С того дня Зейнал аге уже не было нужды день и ночь трудиться в поте лица. Деньги сами рекой текли в его карманы, тратил он их щедро и безоглядно, но, несмотря на это, богатство его день ото дня все росло и становилось для него в тягость, начинало мучить и угнетать. Он знал, что рано или поздно наступит время, когда придется расплачиваться за это счастье. С обреченностью приговоренного к смерти ждал Зейнал ага этого наказания. Он стал заниматься благотворительностью, строил мечети, больницы, тюрьмы. Потом совершил паломничество в Мекку, после чего построил еще один приют для сирот.
Но судьбу не обмануть, и если суждено быть несчастью, то никакими благодеяниями его не отвести.
В один прекрасный день, когда Зейнал аге было уже семьдесят лет, а его жене - восемнадцать, случилось так, что она запятнала его честь. Как полагается в таких случаях, Зейнал ага жестоко и беспощадно отомстил за свою поруганную честь, но после этого сильно сдал и превратился в обыкновенного усталого старика. Семья его развалилась: один сын ушел от него, другой - навсегда опозорив отца, покончил с собой.
И теперь седой и сгорбленный, несчастный старик жил в своем огромном бакинском особняке из сорока комнат.
Единственный оставшийся с ним сын Ильяс бек был нашим одноклассником, поэтому для нашего выпускного вечера Зейнал ага предоставил большой зал в своем особняке, потолок которого был целиком был выложен матовым горным хрусталем.
Ровно в восемь вечера я поднимался по широким мраморным ступеням особняка. Ильяс бек стоял у лестницы и принимал гостей. Он, как и я, был в нарядной черкеске, с узким кинжалом на поясе. Он, как и я, не снял свою овечью папаху, так как это была привилегия, доставшаяся нам с древних времен.
Я поднес правую руку к папахе.
- Здравствуй, Ильяс бек!
По старинному обычаю мы протянули друг другу обе руки, и его правая рука пожала мою правую руку, а левая - левую.
- Сегодня лепрозорий закроется, - шепнул он.
Я в знак согласия кивнул головой.
Лепрозорий был выдумкой и секретом нашего класса. Русские учителя, даже многие годы жившие в нашем городе, ничего о Баку не знали. Поэтому мы обманули их, рассказав, что на окраине Баку есть дом для больных проказой. Если кто-то из нас хотел сбежать с уроков, он предупреждал дежурного в классе. Тот шел к нашему классному наставнику и, стуча зубами от страха, сообщал, что из лепрозория сбежал больной. Полиция разыскивает его. Есть подозрения, что сбежавший прячется в том самом квартале, где живет этот ученик. Классный наставник бледнел и разрешал ученику не являться на занятия, пока не будет пойман прокаженный. Подобные каникулы могли продолжаться неделю, а иногда и больше. Все зависело от обстоятельств. Никому из преподавателей не приходило в голову сходить в санитарное управление и поинтересоваться, действительно ли есть такой лепрозорий. Итак, сегодня должно было состояться его торжественное закрытие.
Я вошел в переполненный зал. На почетном месте с выражением особой торжественности и праздничности на лице сидел директор гимназии, действительный статский советник Василий Григорьевич Храпко. Директора почтительно окружали преподаватели.
Я подошел к директору и поклонился ему. Благодаря редкой способности к языкам, я считался в классе оратором и депутатом от учеников-мусульман. Стоило любому из моих одноклассников произнести хоть одну фразу на русском, сразу становилось ясно, что он не русский. Я же говорил даже на нескольких русских диалектах.
Директор был петербуржцем. Поэтому с ним следовало говорить с петербургским выговором, то есть с пришепетыванием произнося согласные и глотая гласные. Это звучало хоть и не очень красиво, зато необыкновенно аристократично. Не замечая, что над ним насмехаются, директор радовался "прогрессу русификации на окраине".
- Добрый вечер, господин директор, - скромно произнес я.
- Добрый вечер, Ширваншир, вы пришли в себя после экзаменационных волнений?
- Да, господин директор. Но я стал свидетелем отвратительной сцены.
- А что произошло?
- Я имею в виду историю с лепрозорием.
- Что же случилось с лепрозорием?
- Как, господин директор не знает?! Вчера больные совершили побег и всей толпой ринулись в город. Против них направили две воинские части. Беглецы захватили две деревни. Солдаты окружили эти деревни и перестреляли всех - и больных, и здоровых. А дома сожгли. Разве это не ужасно? Лепрозория больше не существует. Часть больных еще жива. Обезображенные, они сейчас лежат у городских ворот, их поливают нефтью и сжигают.
У директора от ужаса глаза на лоб полезли. На лице его отразилось только одно желание - немедленно мчаться к министру просвещения и умолять о переводе в более цивилизованное место.
- Ужасная страна, ужасные люди, - печально пробормотал он. - Но именно здесь, дети мои, человек понимает, насколько важны железная дисциплина и оперативность государственных органов.
Мы столпились вокруг директора и с почтением внимали его рассуждениям о пользе порядка. Лепрозория отныне не существовало. Следующие поколения гимназистов должны будут изобрести что-нибудь новенькое.