Гочу отлично понимал, что я хочу сказать, и согласно кивал головой: да, столетний император, который садится на коня, чтобы совершить кровную месть, умный и справедливый человек.
- Но скажи, Али хан, если император и сербский король хотят свести друг с другом счеты, при чем же здесь другие короли?
Вопрос был очень трудным. Признаюсь, я тоже не мог найти на него ответа...
- Вот, смотри, - начал я, - наш царь и сербский король веруют в одного и того же бога, поэтому наш царь и помогает ему. А король Гийом и другие воюющие с нами государи, по-моему, родственники Франца-Иосифа. Английский король - родня царю. Вот так все и переплетено, как в цепочке.
Но мой ответ не удовлетворил гочу. Потому что японский император верует в совершенно другого бога, чем наш царь, а тот загадочный гражданский человек, который правил во Франции, не мог быть родственником ни одному из государей. К тому же, по мнению гочу, во Франции вообще ни в какого бога не верили. Поэтому она и называется республикой.
Все эти вопросы были для меня темным лесом. Я старался давать на них уклончивые, неопределенные ответы, и, наконец, сам перешел в наступление, спросив, намеревается ли мой храбрый гочу идти на войну?
Он мечтательно посмотрел на свое оружие.
- Да, - ответил, - конечно, я пойду воевать.
- А ты знаешь, что можешь не идти на войну? Ведь мы, мусульмане, освобождены от воинской повинности.
- Ну и что, я все равно хочу идти на войну. - И вдруг этот простодушный гочу стал очень разговорчивым. - Война - прекрасная штука, сказал он, - я могу обойти весь мир, услышать, как воет ветер на Западе и увидеть слезы на глазах врагов. Если я пойду на войну, мне дадут коня и винтовку, и я буду скакать с друзьями по завоеванным нами селам. А вернувшись с войны, привезу много денег, и все будут восхищаться моей удалью. Если же я погибну, то погибну, как мужчина, на поле битвы. Люди будут говорить обо мне только хорошее, а мой сын или отец станут пользоваться почетом. Да, война - прекрасная вещь. Каждый мужчина хоть раз в жизни должен побывать на войне.
Он говорил без передышки и с большим воодушевлением, представляя, как будет разить врагов, какие привезет трофеи. Глаза его сверкали, смуглое лицо напоминало героев "Шахнамэ".
Я завидовал ему. Этот простой человек точно знал, как ему следует поступать. Я же... слишком долго проучился в императорской гимназии. Вместе с учением я впитал и свойственные русскому характеру нерешительность и склонность к мечтаниям.
Вокзал был переполнен: женщины, старики, дети, крестьяне из Грузии, кочевники из Закатал.
Куда они едут? Что толкает их к путешествию? Мне кажется, они и сами не знали этого. Одни часами сидели, не двигаясь с места, другие штурмовали нужные им поезда.
У входа в зал ожидания горько плакал старик в драном тулупе. Он был родом из Ленкорани, и ему казалось, что дом его разрушен, а дети - погибли.
- Но Иран не воюет с нами, - сказал я, чтобы утешить его. Старик безнадежно посмотрел на меня.
- Нет, сынок, - ответил он, качая головой, - слишком долго иранский меч ржавел в ножнах. Теперь они обнажили его. К нам хлынут беженцы, войска шаха разрушат наши дома, потому что мы живем в империи кяфиров. За это иранский лев превратит нашу страну в пепелище. Юношей наших угонят в неволю, девушек - превратят в игрушки для забав.
И старик заплакал еще горше.
Тут появился гочу и, расталкивая людей, стал прокладывать мне дорогу к нашему поезду. Тупоносый локомотив был похож на злого дракона из детских сказок. Эти уродливые черные машины вдоль и поперек исполосовали гладь нашей степи.
Мы заперлись в купе. Правда, для этого пришлось немного приплатить проводнику, но зато нам никто не мешал, и мы могли ехать спокойно.
Гочу свободно уселся, поджав по-турецки ноги. На бархатной обивке дивана было вышито "ЗЖД" - "Закавказская железная дорога".
Наконец поезд тронулся. За окном плыла степь, погруженная в желтую сонную тишину. Лишь изредка ее гладь нарушали лысые вершины невысоких холмов.
Я опустил окно вагона и высунул голову. Откуда-то издалека с невидимых морей дул поверх холмов прохладный ветер. Скалы пылали жаром. Ветер тихо, по-змеиному, шевелил низкие кусты. Вдалеке по пескам шел караван. Верблюды испуганно оглядывались на наш поезд. Их было около сотни, может быть, даже больше. У каждого на шее висел колокольчик. Они мерно позвякивали в ритм движению, и так же ритмично покачивали головами верблюды. В музыке этой симфонии кочевья караван сливался в единое тело... Стоит неверно ступить одному из верблюдов, тут же нарушается гармония, звона. Услышав, что колокольчик звучит не так, верблюд начинает нервничать и успокаивается, лишь когда гармония звона восстанавливается.
Серое однообразие мягких песков наводило на мысли о вечности. Почему поезд увозит меня отсюда? Я принадлежу этим пескам, верблюдам, людям, ведущим караваны по этим пескам! Отчего же я не поднял руку, не потянул рычаг стоп-крана? Назад! Обратно! Я не хочу ехать в ту сторону? Я хочу вернуться! Этот однообразный звон колокольчиков каравана вечности доносит до меня отзвуки иных миров.
Что мне до мира, лежащего по ту сторону горной цепи? Какое мне дело до тамошних войн, городов, царей, людей, их забот и радостей, их грязи и чистоты? В нас иная чистота и иная грязь, иной ритм и иной облик. Поезд может увозить меня на Запад, но мыслями и душой я принадлежу Востоку.
Я долго смотрел назад, туда, где остался медленно, невозмутимо идущий своей дорогой караван, слушал глубокую тишину, и покой воцарялся в моей душе. На мою родину не посягал враг. Никто не захватывал Закавказья.
Гочу хочет ехать на войну. Он имеет на это право. Он будет сражаться за царя. Мой гочу охвачен жаждой приключений. Как и все правоверные мусульмане, он хочет видеть, как будут литься кровь и слезы его врагов.
Я тоже всем своим существом рвусь на войну. Мне хочется вдохнуть воздух жаркой схватки, увидеть дымы костров над огромным полем битвы. Какое прекрасное слово - война! В нем мужество и мощь.
Но пока мое место здесь. Я должен готовиться к тому дню, когда враг вступит на нашу землю, в наш город. Пусть сейчас на войну едут те, кто гонится за славой, но в стране должно остаться достаточное количество мужчин, чтоб разгромить врага. В душе моей живет непонятная тревога. Неважно, кто победит в этой войне, я предчувствую приближение страшной катастрофы, и она будет ужасней сотен захватнических походов царя. Существует невидимая сила, которая хочет вырвать из рук погонщика узду каравана и увести верблюдов на другие пастбища, повернуть их на другой путь. Но этими путями может идти Запад. Это не мой путь. Вот почему я остаюсь в своем доме, на своей земле. Лишь когда эта невидимая сила поднимется против моего мира, я обнажу свой меч.
Принятое решение всегда приносит успокоение.
Я отошел от окна и сел на место. В Баку, наверное, будут болтать, что я остаюсь дома из-за черных глаз прекрасной Нино. Пусть говорят. Может быть, в этом и есть доля истины. Ведь в этих черных глазах заключена для меня родная земля, зов родины, которую чужеземцы пытаются увести на чуждый ей путь.
Я остаюсь. Остаюсь, чтоб защитить мою родину от рук того невидимого чужеземца.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Баку расслабленно и лениво дремал под жаркими лучами августовского солнца. Все тем же было его древнее, изборожденное морщинами лицо. Многие русские исчезли из города. Они отправились на поля сражений воевать за царя и отечество. Полицейские ходили по домам, выискивая немцев и австрийцев. Цены на нефть подскочили, чему бакинцы были очень рады. Военные сводки могли читать только постоянные посетители чайханы. Война шла где-то далеко, на другой планете. Незнакомо и чуждо звучали названия захваченных или оставленных городов. На первых страницах газет красовались лица улыбающихся и уверенных в победе генералов.
Я не поехал в Москву поступать в институт. Не хотел оставлять родину во время войны. В конце концов, образование никуда не денется. Многие с презрением поглядывали на меня за отказ идти на войну. Однако когда я с нашей крыши смотрел на пестрые купола старого города, то понимал, что никакой призыв царя не в силах будет оторвать меня от родной земли, родных крепостных стен.
Отец изумленно и встревожено спрашивал:
- Ты в самом деле не хочешь идти на войну? Ты, Али хан Ширваншир?
- Да, отец, не хочу.
- Многие наши предки погибли на полях сражений. Это естественная смерть для мужчин нашего рода.
- Знаю, отец. Я тоже сложу голову на поле битвы, но не сейчас и не так далеко.
- Славная смерть лучше бесславной жизни.
- Я не живу бесславно. Но в этой войне я ни перед кем не ответствен и никому не должен.
Отец с недоверием смотрел на меня. Неужели его сын трус? В сотый раз он пересказывал мне историю нашей семьи.
- Еще во времена Надир шаха за иранскую империю сражались пять Ширванширов. Четверо из них погибли в сражениях во время индийского похода, и только один вернулся из Дели с богатыми трофеями. Он купил себе поместья, построил дворцы и жил еще долго после смерти этого жестокого шаха. Но в войне против Шахрур Гусейн хана этот мой предок перешел на сторону коварного шахзаде Ага Мухаммед Гаджара. Он со своими восьмью сыновьями участвовал в походах Ага Мухаммеда на Занд, Хорасан, Грузию. Из его сыновей остались в живых только трое, и после восшествия Ага Мухаммеда на престол сыновья служили в его свите. Когда Ага Мухаммед был убит, шатры Ширванширов стояли в шушинском лагере. Преемник Ага Мухаммеда - Фатали, человек мягкий и добрый, подарил Ширванширам поместья в Ширване, Мазандаране, Гилане и Азербайджане. Но за это девять Ширванширов сложили головы на полях сражений. Три брата стали наместниками шахиншаха в Ширване. Потом пришли русские. Ибрагим хан Ширваншир оборонял Баку, и его героическая смерть под Гянджой прибавила славы роду Ширванширов. После заключения Туркменчайского мирного договора владения, знамена и поля сражений Ширванширов разделились на две части. Те из Ширванширов, кто остался в Иране во время правления Мухаммед шаха, а позже при Насреддин шахе, сражались против туркменов и афганцев, где и сложили головы, Оказавшиеся же в России Ширванширы принимали участие в Крымской войне, сражались против турков, были на русско-японской войне. Они геройски погибали, а у нас взамен их жизней есть имения, ордена, и сыновья наши сдают экзамены, хоть и не могут отличить гериндиума от гериндивума.
- Наша страна опять воюет, - сказал в заключение отец, - а ты, Али хан Ширваншир, трусишь, прячешься за милосердными законами нашего государя. Что смысла в словах, если ты не впитал в кровь свою традиции нашей семьи! О героизме наших предков ты должен был узнавать не из мертвых, пыльных, пожелтевших книг, ты должен был ощутить его в своей крови.
Отец огорченно умолк. Он не понимал меня и потому презирал. Действительно ли его сын трусил? Идет война, а его сын не рвется в бой, не жаждет увидеть слезы врагов. Плох его сын, испорчен!
Я сидел на ковре, облокотившись на мягкую подушку.
- Ты обещал исполнить три моих желания, - шутливо сказал я, - первым было поехать летом в Карабах. Теперь же слушай второе: дай мне обнажить меч, когда я сам сочту нужным сделать это. Это никогда не поздно будет сделать. Мирные дни закончились, и надолго. Мой меч еще потребуется нашей родине.
- Хорошо, - сказал отец и больше никогда не говорил со мной о войне. Лишь иногда он издали внимательно смотрел на меня. Кто знает, может быть, его сын не так уж и испорчен?
Я пошел в мечеть Тезе пир и поговорил с муллой. Он тотчас понял меня и, облачившись в торжественные одежды, явился к нам домой. Он долго беседовал с отцом наедине. Мулла утверждал, что согласно Корану эта война не имеет для мусульман никакого значения, и для большей убедительности приводил высказывания пророков. С тех пор в нашем доме воцарились мир и покой.
Но это было только в нашем доме. Жажда сражений охватила большую часть молодежи, ни у кого не хватало рассудительности остаться в стороне.
Я иногда заходил к своим друзьям. Вот и сегодня от ворот Цицианишвили я свернул направо, на улицу Ашума, вышел на улицу Святой Ольги, перешел на другую сторону и постучался к старому Зейнал аге.
Ильяс бек сидел за столом и читал какое-то военное наставление. Рядом с ним, весь сморщившись от напряжения и с выражением ужаса на лице, сидел самый глупый ученик в нашей гимназии - Мухаммед Гейдар, которого война лишила остатков разума. Он поспешил бросить гимназию и теперь, как и Ильяс бек, жил лишь одной мечтой увидеть на своих плечах офицерские погоны. Оба теперь готовились к экзаменам на офицерский чин.
- Задачей армии и флота является защита царя и отечества от внешних и внутренних врагов, - уныло бормотал Мухаммед Гейдар.
Увидев книгу в руках этого несчастного, я решил подвергнуть его экзамену.
- Уважаемый Мухаммед Гейдар, скажите, пожалуйста, кто такие внешние враги?
Он поморщил лоб, подумал и выпалил:
- Это немцы и австрийцы.
- Ошибся, дорогой, - засмеялся я и прочитал ему из его книги: "Внешний враг - это военные подразделения, которые перешли наши границы с целью развязать войну".
Потом я обернулся к Ильяс беку.
- Что есть выстрел?
- Выстрел - это выбрасывание пули из ствола с помощью пороховых газов, - как автомат выпалил он.
Эта игра в вопросы и ответы продолжалась довольно долго. Просто поразительно - как сложно уничтожить противника по всем правилам науки и насколько поверхностно относятся к этому вопросу у нас на родине. А потом возбужденные Мухаммед Гейдар и Ильяс бек стали рассказывать о предстоящих военных операциях. Причем основную роль здесь играли прекрасные незнакомки, которых друзья целыми и невредимыми находили в развалинах захваченных городов. После часа мечтаний они пришли к выводу, что каждый солдат должен носить в своем ранце карту. После этого они обратили ко мне свои благосклонные взгляды.
- Когда я стану офицером, - проговорил Мухаммед Гейдар, - ты должен будешь уступать мне дорогу на улице и оказывать всяческое уважение.
- К тому времени, когда ты станешь офицером, Россия давно проиграет войну, и немцы займут Москву.
Это мое кощунственное заявление отнюдь не возмутило будущих героев. Потому что их, как и меня, совершенно не волновало, кто будет победителем в этой войне. Между нами и фронтом лежала одна шестая часть суши. Немцы не смогут захватить такую огромную территорию. Даже если это им и удастся, то какая им разница - вместо одного христианского, государя нами будет управлять другой. Все дело только в этом. Да, для Ильяс бека война была всего лишь приключением. А для Мухаммеда Гейдара возможностью славно закончить свое образование и посвятить себя достойному мужчины занятию.
Конечно, из каждого из них вышел бы отличный офицер. Потому что храбрости и героизма нашему народу не занимать. Но для чего? Во имя чего? Ни Ильяс бек, ни Мухаммед Гейдар не задавались этим вопросом. А все мои предупреждения были бесполезны: в них обоих проснулась восточная кровожадность. И успокоить ее уже было невозможно. Поэтому они с недоверием относились как к моим словам, так и ко мне самому. Почувствовав это, я ушел.
Узкими улочками я спустился к бульвару. Свинцово-зеленые волны лизали гранитные берега. В порту стояло военное судно. Я сел на скамейку и долго наблюдал за тем, как небольшое парусное суденышко борется с сильным морским ветром. Владельцем этого суденышка был бакинец. На таком судне я легко и спокойно мог бы дойти до Ирана, до древней и мирной Астары - морских ворот огромного и зеленого государства шаха, обители любви древних поэтов, напоминающей мне о героизме Рустам Зала6, об ароматных розовых садах тегеранских дворцов. Иран - прекрасная и живописная страна.
Я несколько раз прошелся из конца в конец бульвара. Я никогда не приходил к Нино, чтоб увидеться с ней. Это противоречило бы правилам хорошего тона. Но, может быть, учитывая нынешнюю войну, старый Кипиани закроет глаза на некоторую вольность моего поведения? После долгих раздумий я набрал полную грудь воздуха и поднялся по ступенькам большого четырехэтажного дома. На втором этаже на дверях сияла латунная табличка "Князь Кипиани". Прислуга в белом переднике открыла дверь и присела в реверансе. Я отдал ей свою папаху, несмотря на то, что по обычаям Востока гость не должен снимать папаху. Но я был знаком и с европейскими обычаями.
Князь с семьей сидели в зале и пили чай. Это был круглый зал, уставленный обитой красным бархатом мебелью. По углам в кадках стояли пальмы. Меня удивили стены, на которых не было ни ковров, ни масляной краски. Они были просто-напросто заклеены разрисованной бумагой. Княжеская семья пила английский чай из больших красивых чашек. На столе лежали сухари и бисквиты. Я поцеловал руку княгине. Рука пахла сухарями, бисквитом и духами. Князь пожал мне руку, а Нино, потупив глаза, протянула мне три пальчика.
Я сел. Мне тоже подали чай.
- Значит, Али хан, вы твердо решили не идти на военную службу? любезно осведомился князь.
- Да, князь, пока я не намерен делать этого.
Княгиня поставила чашку на стол.
- На вашем месте я вступила бы в один из комитетов помощи.
- Дело в том, что у меня совсем нет свободного времени. Боюсь, что смогу принести родине слишком мало пользы.
- Чем вы заняты? - удивился князь.
- Управлением нашего имения, князь.
Я попал в самую точку. Эту фразу я вычитал в каком-то английском романе. Когда какой-нибудь благородный лорд бездельничал, считалось, что он занят управлением своего имения. После этих слов я заслужил благосклонность старшего поколения семьи Кипиани, и Нино получила разрешение пойти вечером со мной в оперу. Я еще раз поцеловал ручку княгини, договорился зайти за Нино в половине восьмого и откланялся.
Нино пошла проводить меня до двери, и, когда прислуга подала мне папаху, моя любимая покраснела, опустила голову и чарующе нежно оказала на ломаном азербайджанском языке:
- Я очень рада, что ты остаешься в городе. Честное слово, очень рада. Но скажи мне, Али хан, ты, в самом деле, боишься войны? Ведь мужчины так любят воевать! Если тебя ранят, я буду любить даже твои раны.
Настал мой черед краснеть. Я крепко сжал ее руку и спокойно сказал:
- Я ничего не боюсь, Нино. Придет время, и ты будешь лечить и мои раны. А до тех пор можешь считать, меня трусом.
Нино посмотрела на меня с недоумением. Я пошел домой, раскопал какой-то старый учебник химии, и разорвал его на мелкие кусочки.
Затем я выпил настоящий иранский чай и заказал ложу в опере.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Резкий и яркий свет множества электрических ламп слепит глаза. С позолоченных гипсовых статуй в ложах спадает красный бархат. Лысины в зале сверкают, как звезды на ночном небосклоне. Спины и плечи женщин обнажены. Темный провал оркестровой ямы отделяет сцену от зала. Шепот, шелест программок, хлопанье женских вееров - все сливается в единый гул: через несколько минут в бакинском городском оперном театре должна начаться опера "Евгений Онегин".
Нино сидит рядом со мной. Как только в зале гаснут люстры, я обнимаю ее за плечи. Нино чуть отклоняет голову, и кажется, что она целиком поглощена музыкой. Налюбовавшись ее нежным профилем, я перевожу взгляд на сидящих в первых рядах. В третьем ряду, где-то между левым глазом и кончиком носа Нино в ритм музыке покачивается голова толстого человека с выпученными, как у барана, глазами и лбом философа. Это шушинский аристократ Мелик Нахарарян.
- Смотри, там Нахарарян, - шепчу я Нино.
- На сцену смотри, варвар, а не по сторонам, - шепотом отвечает она, но, тем не менее, косит глазами в сторону Нахараряна.
Тот оборачивается и дружески кивает.
В антракте мы встретились в буфете, куда я пошел купить Нино пару шоколадок. Нахарарян увязался за мной и зашел к нам в ложу.
- Сколько вам лет, Нахарарян? - спросил я его.
- Тридцать, - ответил он.
- Тридцать?! - удивленно воскликнула Нино. - Значит, скоро мы не увидим вас в городе.
-Но почему, княжна?
- Потому что всех мужчин вашего возраста призывают в армию.
Нахарарян захохотал. Его толстый живот при этом забавно подпрыгивал, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
- Очень жаль, княжна, но я не смогу пойти на войну. Врачи обнаружили у меня неизлечимое воспаление придаточных пазух, поэтому я вынужден остаться дома.
Название болезни звучало странно и напоминало какую-то желудочную.
Нино удивленно выпучила глаза.
- А эта болезнь опасная? - с состраданием спросила она.
- Все зависит от самого человека. С помощью хорошего врача не каждая болезнь может стать опасной.
Нино была удивлена и рассержена.
Мелик Нахарарян происходил из одной из самых уважаемых семей Карабаха. Его отец был генералом. Сам же Мелик был здоровым, как медведь, холостяком.
Когда он покидал ложу, я пригласил его на ужин после оперы, и он принял приглашение
Поднялся занавес. Головка Нино опустилась мне на плечо. А когда зазвучал знаменитый вальс Чайковского, она подняла на меня глаза и прошептала:
- По сравнению с Нахараряном ты чуть ли не герой. По крайней мере, у тебя нет воспаления придаточных пазух.
- У армян просто больше фантазии, чем у мусульман - попытался я вступиться за Нахараряна.
Ленский громко пел под дулом онегинского пистолета, и до самой его смерти, неизбежность которой были предсказаны либретто и музыкой, головка Нино лежала на моем плече.
Это была большая победа, и ее следовало отметить.
Нахарарян ждал нас у выхода театра. На фоне фаэтона Ширванширов его автомобиль выглядел очень по-европейски.
Мы ехали по темным ночным улицам города, мимо гимназии, и лицея, которые ночью производили не столь унылое впечатление. Автомобиль остановился у каменных ступенек городского клуба.
Нино было не совсем безопасно появляться здесь, так как она еще училась в лицее. Но, с другой стороны, в обществе господ Ширваншира и Нахараряна княжна Кипиани могла и нарушить правила лицея святой Тамары.
Мы прошли на ярко освещенную террасу, выходящую в темноту Губернаторского сада. Отсюда были видны звезды, мягко светящееся море и маяки Наргена.
Зазвенели бокалы. Нино и Нахарарян пили шампанское. Они пили вдвоем, потому что ничто в мире, даже прекрасные глаза Нино, не могли бы заставить меня прикоснуться к спиртному на глазах всего города. Поэтому я, как обычно, пил апельсиновый сок. Наконец оркестр из шести музыкантов решил порадовать нас антрактом. Воспользовавшись этим, Нахарарян очень серьезно и задумчиво сказал:
- Вот сидим мы здесь, вместе, представители трех самых больших народов Кавказа, - грузинка, мусульманин и армянин. Все мы трое рождены под одним небом, живем на одной земле. Между нами есть разница, но мы едины, как Троица. Мы одновременно являемся и европейцами, и азиатами, вобрали в себя и Запад, и Восток. И обоим отдаем мы свое богатство.
- Мне всегда казалось, - заговорила Нино, - что кавказцев всегда отличала воинственность. А вот сейчас я сижу рядом с двумя кавказцами, которые совершенно не хотят воевать.
Нахарарян взглянул на нее.
- Княжна, - мягко сказал он, - мы оба хотим воевать, но не друг против друга. Мы отделены от русских высокой стеной Кавказских гор. Если русские победят, наша земля перейдет в их полное владение. Мы будем лишены наших святынь, языка, национальных особенностей. И вместо того, чтобы выполнять роль моста между Европой и Азией, станем просто подобием тех и других. Нет уж, кто воюет за царя, воюет против Кавказа.
- Иранцы и турки грабят нашу страну, шах разорил восток, а султан запад, - проговорила Нино, и казалось, ее устами говорят мудрецы из лицея святой царицы Тамары. - Сколько девушек взяли они наложницами в гаремы! Русские не по собственной воле пришли сюда. Их позвали мы. Грузинский царь Георгий XII добровольно сдался русскому царю. Разве вы не слышали знаменитых слов: "Мы берем на себя оборону грузинского царства не для того, чтоб увеличить нашу и без того огромную империю".
Конечно, мы знали эти слова. Восемь лет подряд нам вдалбливали эти слова из манифеста Александра I, изданного более ста лет назад. "Мы берем на себя оборону грузинского царства...". Эти слова выбиты в бронзе в центре Тифлиса.
Нино не так уж не права. В те времена гаремы Востока были полны кавказскими женщинами, а улицы кавказских городов - убитыми христианами. Я мог бы сказать Нино в ответ: "Я - мусульманин, вы - христиане. Аллах отдал вас в наши руки", но счел за благо промолчать. Мне было любопытно, что ответит ей Нахарарян.
- Дело в том, княжна, - сказал он, - что человек, обладающий способностью мыслить политически, должен иметь мужество даже для того, чтобы совершить несправедливый или необъективный поступок. Я согласен с вами, что мир на нашу землю пришел вместе с русскими. Но сейчас мы, народы Кавказа, и без помощи русских можем сохранить этот мир. Теперь же русские утверждают, что они защищают нас друг от друга. Поэтому сюда направлены русские воинские части, русские чиновники и русский губернатор. Но посудите сами, княжна, должны ли вы опасаться меня? Или нужно ли спасать меня от Али хана? Разве мы не сидели вместе на пестрых коврах у шушинских родников за дружеской беседой? Да и Иран, сейчас уже не так опасен, чтобы кавказские народы боялись его. Наш враг на севере и он уверяет нас, что мы маленькие дети, которых нужно охранять друг от друга. А мы давно вышли из детского возраста.
- Но скажи, Али хан, если император и сербский король хотят свести друг с другом счеты, при чем же здесь другие короли?
Вопрос был очень трудным. Признаюсь, я тоже не мог найти на него ответа...
- Вот, смотри, - начал я, - наш царь и сербский король веруют в одного и того же бога, поэтому наш царь и помогает ему. А король Гийом и другие воюющие с нами государи, по-моему, родственники Франца-Иосифа. Английский король - родня царю. Вот так все и переплетено, как в цепочке.
Но мой ответ не удовлетворил гочу. Потому что японский император верует в совершенно другого бога, чем наш царь, а тот загадочный гражданский человек, который правил во Франции, не мог быть родственником ни одному из государей. К тому же, по мнению гочу, во Франции вообще ни в какого бога не верили. Поэтому она и называется республикой.
Все эти вопросы были для меня темным лесом. Я старался давать на них уклончивые, неопределенные ответы, и, наконец, сам перешел в наступление, спросив, намеревается ли мой храбрый гочу идти на войну?
Он мечтательно посмотрел на свое оружие.
- Да, - ответил, - конечно, я пойду воевать.
- А ты знаешь, что можешь не идти на войну? Ведь мы, мусульмане, освобождены от воинской повинности.
- Ну и что, я все равно хочу идти на войну. - И вдруг этот простодушный гочу стал очень разговорчивым. - Война - прекрасная штука, сказал он, - я могу обойти весь мир, услышать, как воет ветер на Западе и увидеть слезы на глазах врагов. Если я пойду на войну, мне дадут коня и винтовку, и я буду скакать с друзьями по завоеванным нами селам. А вернувшись с войны, привезу много денег, и все будут восхищаться моей удалью. Если же я погибну, то погибну, как мужчина, на поле битвы. Люди будут говорить обо мне только хорошее, а мой сын или отец станут пользоваться почетом. Да, война - прекрасная вещь. Каждый мужчина хоть раз в жизни должен побывать на войне.
Он говорил без передышки и с большим воодушевлением, представляя, как будет разить врагов, какие привезет трофеи. Глаза его сверкали, смуглое лицо напоминало героев "Шахнамэ".
Я завидовал ему. Этот простой человек точно знал, как ему следует поступать. Я же... слишком долго проучился в императорской гимназии. Вместе с учением я впитал и свойственные русскому характеру нерешительность и склонность к мечтаниям.
Вокзал был переполнен: женщины, старики, дети, крестьяне из Грузии, кочевники из Закатал.
Куда они едут? Что толкает их к путешествию? Мне кажется, они и сами не знали этого. Одни часами сидели, не двигаясь с места, другие штурмовали нужные им поезда.
У входа в зал ожидания горько плакал старик в драном тулупе. Он был родом из Ленкорани, и ему казалось, что дом его разрушен, а дети - погибли.
- Но Иран не воюет с нами, - сказал я, чтобы утешить его. Старик безнадежно посмотрел на меня.
- Нет, сынок, - ответил он, качая головой, - слишком долго иранский меч ржавел в ножнах. Теперь они обнажили его. К нам хлынут беженцы, войска шаха разрушат наши дома, потому что мы живем в империи кяфиров. За это иранский лев превратит нашу страну в пепелище. Юношей наших угонят в неволю, девушек - превратят в игрушки для забав.
И старик заплакал еще горше.
Тут появился гочу и, расталкивая людей, стал прокладывать мне дорогу к нашему поезду. Тупоносый локомотив был похож на злого дракона из детских сказок. Эти уродливые черные машины вдоль и поперек исполосовали гладь нашей степи.
Мы заперлись в купе. Правда, для этого пришлось немного приплатить проводнику, но зато нам никто не мешал, и мы могли ехать спокойно.
Гочу свободно уселся, поджав по-турецки ноги. На бархатной обивке дивана было вышито "ЗЖД" - "Закавказская железная дорога".
Наконец поезд тронулся. За окном плыла степь, погруженная в желтую сонную тишину. Лишь изредка ее гладь нарушали лысые вершины невысоких холмов.
Я опустил окно вагона и высунул голову. Откуда-то издалека с невидимых морей дул поверх холмов прохладный ветер. Скалы пылали жаром. Ветер тихо, по-змеиному, шевелил низкие кусты. Вдалеке по пескам шел караван. Верблюды испуганно оглядывались на наш поезд. Их было около сотни, может быть, даже больше. У каждого на шее висел колокольчик. Они мерно позвякивали в ритм движению, и так же ритмично покачивали головами верблюды. В музыке этой симфонии кочевья караван сливался в единое тело... Стоит неверно ступить одному из верблюдов, тут же нарушается гармония, звона. Услышав, что колокольчик звучит не так, верблюд начинает нервничать и успокаивается, лишь когда гармония звона восстанавливается.
Серое однообразие мягких песков наводило на мысли о вечности. Почему поезд увозит меня отсюда? Я принадлежу этим пескам, верблюдам, людям, ведущим караваны по этим пескам! Отчего же я не поднял руку, не потянул рычаг стоп-крана? Назад! Обратно! Я не хочу ехать в ту сторону? Я хочу вернуться! Этот однообразный звон колокольчиков каравана вечности доносит до меня отзвуки иных миров.
Что мне до мира, лежащего по ту сторону горной цепи? Какое мне дело до тамошних войн, городов, царей, людей, их забот и радостей, их грязи и чистоты? В нас иная чистота и иная грязь, иной ритм и иной облик. Поезд может увозить меня на Запад, но мыслями и душой я принадлежу Востоку.
Я долго смотрел назад, туда, где остался медленно, невозмутимо идущий своей дорогой караван, слушал глубокую тишину, и покой воцарялся в моей душе. На мою родину не посягал враг. Никто не захватывал Закавказья.
Гочу хочет ехать на войну. Он имеет на это право. Он будет сражаться за царя. Мой гочу охвачен жаждой приключений. Как и все правоверные мусульмане, он хочет видеть, как будут литься кровь и слезы его врагов.
Я тоже всем своим существом рвусь на войну. Мне хочется вдохнуть воздух жаркой схватки, увидеть дымы костров над огромным полем битвы. Какое прекрасное слово - война! В нем мужество и мощь.
Но пока мое место здесь. Я должен готовиться к тому дню, когда враг вступит на нашу землю, в наш город. Пусть сейчас на войну едут те, кто гонится за славой, но в стране должно остаться достаточное количество мужчин, чтоб разгромить врага. В душе моей живет непонятная тревога. Неважно, кто победит в этой войне, я предчувствую приближение страшной катастрофы, и она будет ужасней сотен захватнических походов царя. Существует невидимая сила, которая хочет вырвать из рук погонщика узду каравана и увести верблюдов на другие пастбища, повернуть их на другой путь. Но этими путями может идти Запад. Это не мой путь. Вот почему я остаюсь в своем доме, на своей земле. Лишь когда эта невидимая сила поднимется против моего мира, я обнажу свой меч.
Принятое решение всегда приносит успокоение.
Я отошел от окна и сел на место. В Баку, наверное, будут болтать, что я остаюсь дома из-за черных глаз прекрасной Нино. Пусть говорят. Может быть, в этом и есть доля истины. Ведь в этих черных глазах заключена для меня родная земля, зов родины, которую чужеземцы пытаются увести на чуждый ей путь.
Я остаюсь. Остаюсь, чтоб защитить мою родину от рук того невидимого чужеземца.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Баку расслабленно и лениво дремал под жаркими лучами августовского солнца. Все тем же было его древнее, изборожденное морщинами лицо. Многие русские исчезли из города. Они отправились на поля сражений воевать за царя и отечество. Полицейские ходили по домам, выискивая немцев и австрийцев. Цены на нефть подскочили, чему бакинцы были очень рады. Военные сводки могли читать только постоянные посетители чайханы. Война шла где-то далеко, на другой планете. Незнакомо и чуждо звучали названия захваченных или оставленных городов. На первых страницах газет красовались лица улыбающихся и уверенных в победе генералов.
Я не поехал в Москву поступать в институт. Не хотел оставлять родину во время войны. В конце концов, образование никуда не денется. Многие с презрением поглядывали на меня за отказ идти на войну. Однако когда я с нашей крыши смотрел на пестрые купола старого города, то понимал, что никакой призыв царя не в силах будет оторвать меня от родной земли, родных крепостных стен.
Отец изумленно и встревожено спрашивал:
- Ты в самом деле не хочешь идти на войну? Ты, Али хан Ширваншир?
- Да, отец, не хочу.
- Многие наши предки погибли на полях сражений. Это естественная смерть для мужчин нашего рода.
- Знаю, отец. Я тоже сложу голову на поле битвы, но не сейчас и не так далеко.
- Славная смерть лучше бесславной жизни.
- Я не живу бесславно. Но в этой войне я ни перед кем не ответствен и никому не должен.
Отец с недоверием смотрел на меня. Неужели его сын трус? В сотый раз он пересказывал мне историю нашей семьи.
- Еще во времена Надир шаха за иранскую империю сражались пять Ширванширов. Четверо из них погибли в сражениях во время индийского похода, и только один вернулся из Дели с богатыми трофеями. Он купил себе поместья, построил дворцы и жил еще долго после смерти этого жестокого шаха. Но в войне против Шахрур Гусейн хана этот мой предок перешел на сторону коварного шахзаде Ага Мухаммед Гаджара. Он со своими восьмью сыновьями участвовал в походах Ага Мухаммеда на Занд, Хорасан, Грузию. Из его сыновей остались в живых только трое, и после восшествия Ага Мухаммеда на престол сыновья служили в его свите. Когда Ага Мухаммед был убит, шатры Ширванширов стояли в шушинском лагере. Преемник Ага Мухаммеда - Фатали, человек мягкий и добрый, подарил Ширванширам поместья в Ширване, Мазандаране, Гилане и Азербайджане. Но за это девять Ширванширов сложили головы на полях сражений. Три брата стали наместниками шахиншаха в Ширване. Потом пришли русские. Ибрагим хан Ширваншир оборонял Баку, и его героическая смерть под Гянджой прибавила славы роду Ширванширов. После заключения Туркменчайского мирного договора владения, знамена и поля сражений Ширванширов разделились на две части. Те из Ширванширов, кто остался в Иране во время правления Мухаммед шаха, а позже при Насреддин шахе, сражались против туркменов и афганцев, где и сложили головы, Оказавшиеся же в России Ширванширы принимали участие в Крымской войне, сражались против турков, были на русско-японской войне. Они геройски погибали, а у нас взамен их жизней есть имения, ордена, и сыновья наши сдают экзамены, хоть и не могут отличить гериндиума от гериндивума.
- Наша страна опять воюет, - сказал в заключение отец, - а ты, Али хан Ширваншир, трусишь, прячешься за милосердными законами нашего государя. Что смысла в словах, если ты не впитал в кровь свою традиции нашей семьи! О героизме наших предков ты должен был узнавать не из мертвых, пыльных, пожелтевших книг, ты должен был ощутить его в своей крови.
Отец огорченно умолк. Он не понимал меня и потому презирал. Действительно ли его сын трусил? Идет война, а его сын не рвется в бой, не жаждет увидеть слезы врагов. Плох его сын, испорчен!
Я сидел на ковре, облокотившись на мягкую подушку.
- Ты обещал исполнить три моих желания, - шутливо сказал я, - первым было поехать летом в Карабах. Теперь же слушай второе: дай мне обнажить меч, когда я сам сочту нужным сделать это. Это никогда не поздно будет сделать. Мирные дни закончились, и надолго. Мой меч еще потребуется нашей родине.
- Хорошо, - сказал отец и больше никогда не говорил со мной о войне. Лишь иногда он издали внимательно смотрел на меня. Кто знает, может быть, его сын не так уж и испорчен?
Я пошел в мечеть Тезе пир и поговорил с муллой. Он тотчас понял меня и, облачившись в торжественные одежды, явился к нам домой. Он долго беседовал с отцом наедине. Мулла утверждал, что согласно Корану эта война не имеет для мусульман никакого значения, и для большей убедительности приводил высказывания пророков. С тех пор в нашем доме воцарились мир и покой.
Но это было только в нашем доме. Жажда сражений охватила большую часть молодежи, ни у кого не хватало рассудительности остаться в стороне.
Я иногда заходил к своим друзьям. Вот и сегодня от ворот Цицианишвили я свернул направо, на улицу Ашума, вышел на улицу Святой Ольги, перешел на другую сторону и постучался к старому Зейнал аге.
Ильяс бек сидел за столом и читал какое-то военное наставление. Рядом с ним, весь сморщившись от напряжения и с выражением ужаса на лице, сидел самый глупый ученик в нашей гимназии - Мухаммед Гейдар, которого война лишила остатков разума. Он поспешил бросить гимназию и теперь, как и Ильяс бек, жил лишь одной мечтой увидеть на своих плечах офицерские погоны. Оба теперь готовились к экзаменам на офицерский чин.
- Задачей армии и флота является защита царя и отечества от внешних и внутренних врагов, - уныло бормотал Мухаммед Гейдар.
Увидев книгу в руках этого несчастного, я решил подвергнуть его экзамену.
- Уважаемый Мухаммед Гейдар, скажите, пожалуйста, кто такие внешние враги?
Он поморщил лоб, подумал и выпалил:
- Это немцы и австрийцы.
- Ошибся, дорогой, - засмеялся я и прочитал ему из его книги: "Внешний враг - это военные подразделения, которые перешли наши границы с целью развязать войну".
Потом я обернулся к Ильяс беку.
- Что есть выстрел?
- Выстрел - это выбрасывание пули из ствола с помощью пороховых газов, - как автомат выпалил он.
Эта игра в вопросы и ответы продолжалась довольно долго. Просто поразительно - как сложно уничтожить противника по всем правилам науки и насколько поверхностно относятся к этому вопросу у нас на родине. А потом возбужденные Мухаммед Гейдар и Ильяс бек стали рассказывать о предстоящих военных операциях. Причем основную роль здесь играли прекрасные незнакомки, которых друзья целыми и невредимыми находили в развалинах захваченных городов. После часа мечтаний они пришли к выводу, что каждый солдат должен носить в своем ранце карту. После этого они обратили ко мне свои благосклонные взгляды.
- Когда я стану офицером, - проговорил Мухаммед Гейдар, - ты должен будешь уступать мне дорогу на улице и оказывать всяческое уважение.
- К тому времени, когда ты станешь офицером, Россия давно проиграет войну, и немцы займут Москву.
Это мое кощунственное заявление отнюдь не возмутило будущих героев. Потому что их, как и меня, совершенно не волновало, кто будет победителем в этой войне. Между нами и фронтом лежала одна шестая часть суши. Немцы не смогут захватить такую огромную территорию. Даже если это им и удастся, то какая им разница - вместо одного христианского, государя нами будет управлять другой. Все дело только в этом. Да, для Ильяс бека война была всего лишь приключением. А для Мухаммеда Гейдара возможностью славно закончить свое образование и посвятить себя достойному мужчины занятию.
Конечно, из каждого из них вышел бы отличный офицер. Потому что храбрости и героизма нашему народу не занимать. Но для чего? Во имя чего? Ни Ильяс бек, ни Мухаммед Гейдар не задавались этим вопросом. А все мои предупреждения были бесполезны: в них обоих проснулась восточная кровожадность. И успокоить ее уже было невозможно. Поэтому они с недоверием относились как к моим словам, так и ко мне самому. Почувствовав это, я ушел.
Узкими улочками я спустился к бульвару. Свинцово-зеленые волны лизали гранитные берега. В порту стояло военное судно. Я сел на скамейку и долго наблюдал за тем, как небольшое парусное суденышко борется с сильным морским ветром. Владельцем этого суденышка был бакинец. На таком судне я легко и спокойно мог бы дойти до Ирана, до древней и мирной Астары - морских ворот огромного и зеленого государства шаха, обители любви древних поэтов, напоминающей мне о героизме Рустам Зала6, об ароматных розовых садах тегеранских дворцов. Иран - прекрасная и живописная страна.
Я несколько раз прошелся из конца в конец бульвара. Я никогда не приходил к Нино, чтоб увидеться с ней. Это противоречило бы правилам хорошего тона. Но, может быть, учитывая нынешнюю войну, старый Кипиани закроет глаза на некоторую вольность моего поведения? После долгих раздумий я набрал полную грудь воздуха и поднялся по ступенькам большого четырехэтажного дома. На втором этаже на дверях сияла латунная табличка "Князь Кипиани". Прислуга в белом переднике открыла дверь и присела в реверансе. Я отдал ей свою папаху, несмотря на то, что по обычаям Востока гость не должен снимать папаху. Но я был знаком и с европейскими обычаями.
Князь с семьей сидели в зале и пили чай. Это был круглый зал, уставленный обитой красным бархатом мебелью. По углам в кадках стояли пальмы. Меня удивили стены, на которых не было ни ковров, ни масляной краски. Они были просто-напросто заклеены разрисованной бумагой. Княжеская семья пила английский чай из больших красивых чашек. На столе лежали сухари и бисквиты. Я поцеловал руку княгине. Рука пахла сухарями, бисквитом и духами. Князь пожал мне руку, а Нино, потупив глаза, протянула мне три пальчика.
Я сел. Мне тоже подали чай.
- Значит, Али хан, вы твердо решили не идти на военную службу? любезно осведомился князь.
- Да, князь, пока я не намерен делать этого.
Княгиня поставила чашку на стол.
- На вашем месте я вступила бы в один из комитетов помощи.
- Дело в том, что у меня совсем нет свободного времени. Боюсь, что смогу принести родине слишком мало пользы.
- Чем вы заняты? - удивился князь.
- Управлением нашего имения, князь.
Я попал в самую точку. Эту фразу я вычитал в каком-то английском романе. Когда какой-нибудь благородный лорд бездельничал, считалось, что он занят управлением своего имения. После этих слов я заслужил благосклонность старшего поколения семьи Кипиани, и Нино получила разрешение пойти вечером со мной в оперу. Я еще раз поцеловал ручку княгини, договорился зайти за Нино в половине восьмого и откланялся.
Нино пошла проводить меня до двери, и, когда прислуга подала мне папаху, моя любимая покраснела, опустила голову и чарующе нежно оказала на ломаном азербайджанском языке:
- Я очень рада, что ты остаешься в городе. Честное слово, очень рада. Но скажи мне, Али хан, ты, в самом деле, боишься войны? Ведь мужчины так любят воевать! Если тебя ранят, я буду любить даже твои раны.
Настал мой черед краснеть. Я крепко сжал ее руку и спокойно сказал:
- Я ничего не боюсь, Нино. Придет время, и ты будешь лечить и мои раны. А до тех пор можешь считать, меня трусом.
Нино посмотрела на меня с недоумением. Я пошел домой, раскопал какой-то старый учебник химии, и разорвал его на мелкие кусочки.
Затем я выпил настоящий иранский чай и заказал ложу в опере.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Резкий и яркий свет множества электрических ламп слепит глаза. С позолоченных гипсовых статуй в ложах спадает красный бархат. Лысины в зале сверкают, как звезды на ночном небосклоне. Спины и плечи женщин обнажены. Темный провал оркестровой ямы отделяет сцену от зала. Шепот, шелест программок, хлопанье женских вееров - все сливается в единый гул: через несколько минут в бакинском городском оперном театре должна начаться опера "Евгений Онегин".
Нино сидит рядом со мной. Как только в зале гаснут люстры, я обнимаю ее за плечи. Нино чуть отклоняет голову, и кажется, что она целиком поглощена музыкой. Налюбовавшись ее нежным профилем, я перевожу взгляд на сидящих в первых рядах. В третьем ряду, где-то между левым глазом и кончиком носа Нино в ритм музыке покачивается голова толстого человека с выпученными, как у барана, глазами и лбом философа. Это шушинский аристократ Мелик Нахарарян.
- Смотри, там Нахарарян, - шепчу я Нино.
- На сцену смотри, варвар, а не по сторонам, - шепотом отвечает она, но, тем не менее, косит глазами в сторону Нахараряна.
Тот оборачивается и дружески кивает.
В антракте мы встретились в буфете, куда я пошел купить Нино пару шоколадок. Нахарарян увязался за мной и зашел к нам в ложу.
- Сколько вам лет, Нахарарян? - спросил я его.
- Тридцать, - ответил он.
- Тридцать?! - удивленно воскликнула Нино. - Значит, скоро мы не увидим вас в городе.
-Но почему, княжна?
- Потому что всех мужчин вашего возраста призывают в армию.
Нахарарян захохотал. Его толстый живот при этом забавно подпрыгивал, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
- Очень жаль, княжна, но я не смогу пойти на войну. Врачи обнаружили у меня неизлечимое воспаление придаточных пазух, поэтому я вынужден остаться дома.
Название болезни звучало странно и напоминало какую-то желудочную.
Нино удивленно выпучила глаза.
- А эта болезнь опасная? - с состраданием спросила она.
- Все зависит от самого человека. С помощью хорошего врача не каждая болезнь может стать опасной.
Нино была удивлена и рассержена.
Мелик Нахарарян происходил из одной из самых уважаемых семей Карабаха. Его отец был генералом. Сам же Мелик был здоровым, как медведь, холостяком.
Когда он покидал ложу, я пригласил его на ужин после оперы, и он принял приглашение
Поднялся занавес. Головка Нино опустилась мне на плечо. А когда зазвучал знаменитый вальс Чайковского, она подняла на меня глаза и прошептала:
- По сравнению с Нахараряном ты чуть ли не герой. По крайней мере, у тебя нет воспаления придаточных пазух.
- У армян просто больше фантазии, чем у мусульман - попытался я вступиться за Нахараряна.
Ленский громко пел под дулом онегинского пистолета, и до самой его смерти, неизбежность которой были предсказаны либретто и музыкой, головка Нино лежала на моем плече.
Это была большая победа, и ее следовало отметить.
Нахарарян ждал нас у выхода театра. На фоне фаэтона Ширванширов его автомобиль выглядел очень по-европейски.
Мы ехали по темным ночным улицам города, мимо гимназии, и лицея, которые ночью производили не столь унылое впечатление. Автомобиль остановился у каменных ступенек городского клуба.
Нино было не совсем безопасно появляться здесь, так как она еще училась в лицее. Но, с другой стороны, в обществе господ Ширваншира и Нахараряна княжна Кипиани могла и нарушить правила лицея святой Тамары.
Мы прошли на ярко освещенную террасу, выходящую в темноту Губернаторского сада. Отсюда были видны звезды, мягко светящееся море и маяки Наргена.
Зазвенели бокалы. Нино и Нахарарян пили шампанское. Они пили вдвоем, потому что ничто в мире, даже прекрасные глаза Нино, не могли бы заставить меня прикоснуться к спиртному на глазах всего города. Поэтому я, как обычно, пил апельсиновый сок. Наконец оркестр из шести музыкантов решил порадовать нас антрактом. Воспользовавшись этим, Нахарарян очень серьезно и задумчиво сказал:
- Вот сидим мы здесь, вместе, представители трех самых больших народов Кавказа, - грузинка, мусульманин и армянин. Все мы трое рождены под одним небом, живем на одной земле. Между нами есть разница, но мы едины, как Троица. Мы одновременно являемся и европейцами, и азиатами, вобрали в себя и Запад, и Восток. И обоим отдаем мы свое богатство.
- Мне всегда казалось, - заговорила Нино, - что кавказцев всегда отличала воинственность. А вот сейчас я сижу рядом с двумя кавказцами, которые совершенно не хотят воевать.
Нахарарян взглянул на нее.
- Княжна, - мягко сказал он, - мы оба хотим воевать, но не друг против друга. Мы отделены от русских высокой стеной Кавказских гор. Если русские победят, наша земля перейдет в их полное владение. Мы будем лишены наших святынь, языка, национальных особенностей. И вместо того, чтобы выполнять роль моста между Европой и Азией, станем просто подобием тех и других. Нет уж, кто воюет за царя, воюет против Кавказа.
- Иранцы и турки грабят нашу страну, шах разорил восток, а султан запад, - проговорила Нино, и казалось, ее устами говорят мудрецы из лицея святой царицы Тамары. - Сколько девушек взяли они наложницами в гаремы! Русские не по собственной воле пришли сюда. Их позвали мы. Грузинский царь Георгий XII добровольно сдался русскому царю. Разве вы не слышали знаменитых слов: "Мы берем на себя оборону грузинского царства не для того, чтоб увеличить нашу и без того огромную империю".
Конечно, мы знали эти слова. Восемь лет подряд нам вдалбливали эти слова из манифеста Александра I, изданного более ста лет назад. "Мы берем на себя оборону грузинского царства...". Эти слова выбиты в бронзе в центре Тифлиса.
Нино не так уж не права. В те времена гаремы Востока были полны кавказскими женщинами, а улицы кавказских городов - убитыми христианами. Я мог бы сказать Нино в ответ: "Я - мусульманин, вы - христиане. Аллах отдал вас в наши руки", но счел за благо промолчать. Мне было любопытно, что ответит ей Нахарарян.
- Дело в том, княжна, - сказал он, - что человек, обладающий способностью мыслить политически, должен иметь мужество даже для того, чтобы совершить несправедливый или необъективный поступок. Я согласен с вами, что мир на нашу землю пришел вместе с русскими. Но сейчас мы, народы Кавказа, и без помощи русских можем сохранить этот мир. Теперь же русские утверждают, что они защищают нас друг от друга. Поэтому сюда направлены русские воинские части, русские чиновники и русский губернатор. Но посудите сами, княжна, должны ли вы опасаться меня? Или нужно ли спасать меня от Али хана? Разве мы не сидели вместе на пестрых коврах у шушинских родников за дружеской беседой? Да и Иран, сейчас уже не так опасен, чтобы кавказские народы боялись его. Наш враг на севере и он уверяет нас, что мы маленькие дети, которых нужно охранять друг от друга. А мы давно вышли из детского возраста.