Костя вежливо покашлял. Никакого результата. Костя покашлял громче – тишина.
– Извините, пожалуйста, я могу поговорить с начальником отдела кадров?
Оказалось, что столь жалкие меры не могли нарушить покоя спящей. Только после мягкого касания плеча, деликатного постукивания, грубоватого потрясывания и откровенного сбрасывания со стула женщина открыла глаза.
– А я уж подумал, что вы в обмороке, – вытер пот со лба Комаров.
– А? Что? Что случилось? Пожар? Колготки принесли? – запоздало испугалась начальница отдела кадров.
Видимо, в суть дела она входила так же медленно, как и просыпалась. Пока Комаров объяснял ей, что ему нужны личные дела, пока отказывался объяснять, зачем они ему нужны, пока уверял ее, что он действительно местный участковый, прошло немало времени. Поэтому Костя углубился в изучение почерков работников мелькрупкомбината спустя довольно большой незапланированный срок.
Он даже испугался. Если поиск анонимщика или анонимщицы и дальше пойдет столь медленно, то это грозит поимкой кляузника только к Новому году. К счастью, Фортуне надоело забавляться с новым но-пасаранским участковым и она, лениво зевнув, бросила ему поощрительную кость в виде пожелтевшего от времени листочка, где точно таким же почерком, как и в анонимном письме, с характерными хвостиками у прописных д, з и у было написано: «Прошу принять меня, Белокурову Анфису Афанасьевну…»
– Ну конечно! Как я сразу не догадался! Кто же, кроме нее! – вскочил Комаров, – ну, держись. Сейчас я тебе покажу!
Злости его не было предела. Мало того, что эта истеричная мамаша накатала на него совершенно бредовую жалобу, так она еще и отняла у расследования целых полдня! Ведь не могла же, в конце концов, эта глупая, вздорная бабенка убить? Конечно, не могла! Тем более подругу своей дочери. Или могла? Чтобы эта неблагонадежная подруга не компрометировала ее? А может, Калерия была влюблена в Куроедова и они с мамашей на пару замочили соперницу и ее любовника? Но Калерия не курит «Парламент». Бр-р-р, глупость какая! Ладно, в конце концов, сначала надо разобраться с этой лживой насквозь кляузницей, а потом спокойно возвращаться к делу.
В коридоре Костя налетел на Ивана Васильевича. Тот семенил куда-то, громко бренча, подобно классическому Человеку с Ружьем, старым алюминевым чайником.
– Ой, как вовремя! – обрадовался Иван Васильевич, – а я как раз трюфельками и лимончиком разжился. Сейчас такого чайку сообразим!
– Некогда, – засопел носом Комаров, – вот сейчас придушу одну вашу сотрудницу, а потом можно будет и чайку.
– Э, нет, – внимательно посмотрел на него Смирнов, – так дело не пойдет. Чует мое сердце, что пойдешь сейчас горячку пороть. Пошли, пошли. Остынешь, расскажешь. А то наломаешь дров – обратно не склеишь.
Костя и сам понимал, что в таком состоянии он действительно вполне реально может задушить Анфису Афанасьевну. Поэтому достаточно легко согласился на уговоры старшего товарища.
«Совсем как Виктор Августинович», – с благодарностью сравнивал он, глядя как тот быстро, но несуетливо заваривает чай, накрывает на стол и расправляется с лимоном.
– А для полного успокоения нервов – вот это. Эх и пользительная же вещь! – щурясь от предвкушения удовольствия достал из заветного шкафчика керамическую бутылку Смирнов. – Чего хихикаешь? Это тебе не самогон и даже не настойка. Рижский бальзам! С советских времен храню! Только в самых торжественных или критических ситуациях пользую!
– Да я не над бальзамом, – признался Костя, – просто меня уже второй раз за день лечат от нервов. Первый раз – салом, а теперь вот бальзамом.
Какое-то блаженное тепло разлилось по всему его телу. Злость на Белокурову тихо и бесследно таяла, уступая чувству глубокой благодарности к этому немолодому простоватому человеку, принявшем в его, Костиной, жизни такое живое участие. Он даже не стал сопротивляться капле бальзама, которую добавил в его чашку Смирнов. Костя, конечно, при исполнении, но разве можно считать спиртным напитком десять грамм бальзама в чашке чая?
– Это просто ужас какой-то, – пожаловался он Ивану Васильевичу, – и что эта матрона себе позволяет!
Смирнов слушал внимательно, время от времени покачивал головой, всплескивал руками и возмущенно покряхтывал.
– Ты погоди к ней сейчас идти, – горячо сказал он, положив руки Косте на колени, – на работе не следует такими делами заниматься, поднимет крик, весь комбинат сбежится. Ты лучше успокойся, хорошенько просчитай линию своего поведения, а уж потом и говори с ней. И лучше дома, когда она расслабится и потеряет бдительность. И ни в коем случае не кричи, не ругайся! Сломи гордость, извинись за обиды, похвали Калерию и других деток. Бабы они на похвалу жадные, а уж если деток похвалить, то любую обиду простят. Это мной лично замечено. Можно даже и не говорить, что ты знаешь, чьих рук анонимка. Приди будто с миром, будто за советом каким. Похвали ум ее и прозорливость. Авось и сгладится конфликт-то.
– А вы хорошо знаете Калерию? – думая о своем, спросил Костя.
– Да кто ж ее не знает? – улыбнулся Иван Васильевич. – А что, неужели в душу-таки запала?
– Нет, просто я думаю, не способна ли она на преступление? Может ли такое быть, чтобы Калерия совместно с мамашей состряпала эту кляузу для того, чтобы избавиться от меня?
– Да что ты, что ты, – замахал руками Смирнов, – да Калерия просто голубь, а не девица! Конечно, все в нашем мире бушующем бывает, но я не верю, не верю. И более того, настоятельно рекомендую тебе не общаться с ней ни под каким предлогом. Вот просто беги от нее, как от чумы какой, и не оглядывайся! Сдается мне, что Анфиса Афанасьевна лютует из-за того, что жениться ты отказался, а общаться продолжаешь. Компрометируешь, так сказать, девицу.
– Я же по делу общаюсь, как со свидетелем, – обиделся Костя на непонимание старшего товарища, – и между нами никогда ничего такого не было.
– Знаю, знаю, но злые языки – страшнее пистолета, как сказал великий русский поэт Лев Николаевич Достоевский. Не надо бы давать повода. Тем более, девушка все равно ничего не знает. Оставь ее в покое, и мамаша от тебя отлипнет.
– Подумаю, – поморщился Комаров.
Ох, как не нравилось ему зависеть от местных традиций и заморочек!
– Вот-вот, подумай, – обрадовался Иван Васильевич, – по…
Договорить ему не дали. В коридоре раздался шум, истошный женский визг, грохот падающих стульев и звон разбитого зеркала. Костя успел вскочить, достать «Макарова» и встать за дверь. Только он предпринял эти меры, как дверь кабинета начальника горохового цеха распахнулась и нечто, грубо топая, ворвалось в кабинет.
– Стоять, руки вверх, – рявкнул Костя, выскакивая из-за двери.
Дверь пребольно ударила его по лбу, в глазах медленно, и верно темнело, но он героическим усилием воли пытался зафиксировать свое сознание. Жаль, что не всегда усилия нашей воли способны сотворить чудо. Удар был столь мощен, что Костя все-таки потерял сознание. Очнулся он от резкого запаха нашатырного спирта и ощущения холодной свежести на лице.
– Что это было? – спросил он заботливо склонившегося над ним Ивана Васильевича.
– Ничего, все хорошо, – улыбнулся Иван Васильевич, – это просто козлик ваш пожаловали. Соскучился, видать, бедолага, вот и пришел хозяина навестить. Даже веревочку перегрыз. Вон он, в окно смотрит.
Мухтар отнюдь не смотрел в окно. Мухтар занимался тем, что уничтожал содержимое хрустальной пепельницы, стоящей на подоконнике.
– Фу, Мухтар, фу, – поморщился, вставая, Комаров. – Не ешь эту гадость.
– Почему же гадость? – хихикнул довольный Иван Васильевич, – я гадость не курю. Я гадость только халявщикам предлагаю.
Мухтар, конечно не послушал Комарова. В этом и было его не совсем положительное отличие от служебной собаки. Козел слушался только тогда, когда считал это необходимым по своим, козлиным понятиям. Косте было неудобно перед хозяином кабинета. Мало того, что его подопечный так бестактно ворвался в его владения и перепугал всю контору, так он еще и безобразничает! Юноша быстро подошел к напарнику и, резко потянув за обрывок перепиленного туповатыми зубами козла поводок, оттащил его от окна.
– Извините, он тут насвинничал, я сейчас все уберу.
– Да не надо, у нас уборщицам исправно плотют, вот пусть и отрабатывают. А то и так ничего не делают, только хлеб чужой едят, – отговаривал его Иван Васильевич, глядя, как Костя сметает ладошкой на листочек пепел и пару окурков, упавших на пол.
– Ну, спасибо, Иван Васильевич. Напоили чаем, поучили. А теперь мне пора. Дело не терпит.
Костя свернул из листочка корнетик и аккуратно, чтобы не рассыпать снова, запечатал. Потом взял обиженного козла за ошейник и, слегка покачиваясь после удара по голове, вышел.
– Эк как шатает-то его, – посочувствовал вслед начальник горохового цеха. – Видать, сильно козел его в лоб шандарахнул. И пакетик с мусором по рассеянности прихватил. Как бы умом не тронулся!
– Дорогие вы мои, – ласкал уже дома два грязных, замусоленных окурка участковый Комаров, – как же долго я вас искал! Как же мне вас не хватало!
Сколько дворов обошел он в поисках пресловутого любителя «Парламента»! Сколько пачек раздал но-пасаранцам в расчете на то, что кто-то из них выдаст свои курительные пристрастия! А разгадка была рядом. Такая доступная и простая.
«Люблю, понимаете, комфорт и изысканность, – вставал у него перед глазами Иван Васильевич, – терпеть не могу эту деревенскую страсть к дешевому чаю и отвратительным карамелькам». «Удочка у меня – залюбуешься. Не бамбук тебе допотопный, самая что ни на есть импортная. Я во всем люблю качество и престижность». «Я гадость не курю. Я гадость только халявщикам предлагаю». «Я ведь так только для самых почетных гостей подаю. Для остальных у меня любимый местный ассортимент».
– Все так просто! Просто и понятно даже для воспитанника детского сада. Еще в первую встречу Смирнов просто кричал о своей любви к изыску и дорогим вещам! А я не обратил на это никакого внимания. Кто, кроме него, в Но-Пасаране мог курить дорогие сигареты? Да никто! А я этого не понял. Не понял, пока умница-Мухтар буквально в лицо не ткнул мне эти драгоценные окурки. И ведь что особенно обидно: Смирнов не афишировал по селу свою страсть к престижным вещам, сослуживцев и простых односельчан потчевал соевыми плитками и «Примой». И только мне он поведал о своей слабости.
Кстати, помнится, и Мухтара он угостил именно «Примой», что и ввело меня в заблуждение. А может, дорогие окурки принадлежали вовсе не Ивану Васильевичу? Мало ли кто курил у него в кабинете! Мне-то он «Парламент» не предлагал. Тогда почему Мухтар во время ночной встречи так настойчиво лез в другой карман? Получается, в одном кармане начальник горохового цеха носит дешевые сигареты для «халявщиков», как он их назвал, а в другом – дорогие для себя и особо почетных знакомых? Так же, как две вазочки с разным ассортиментом конфет в тумбочке и два варианта чая и кофе там же? А точно ли Мухтар различает марки сигарет и искал в кармане Смирнова именно вкусный «Парламент»?
– Мухтар, – не откладывая дела в долгий ящик, крикнул Костя.
Козел тут же явился пред ясные очи хозяина и чинно уселся перед входом. До его козлиного ума, видимо, дошло, что он совершил что-то значительное и героическое, и вел он себя последние полчаса как истинный герой – скромно и с достоинством.
– Сидеть, Мухтар, – скомандовал Комаров, – сейчас ты примешь участие в следственном эксперименте.
Пока Мухтар целомудренно отвернулся, Комаров достал из ящика стола две уцелевшие пачки разных сигарет и положил их в разные карманы. После Костя встал, тщательно отряхнул руки и подошел к объекту испытаний.
– Сигаретку хочешь? – ласково спросил он друга.
Мухтар, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, положительно мотнул головой, чуть опасно не задев при этом рогами Костика. Костя предусмотрительно отошел на пол-шага и начал эксперимент.
– Тогда ищи.
Больше он не проронил не слова и не сделал ни движения. Только глаза его, освещенные солнечным лучом, внимательно следили за каждым движением животного.
Сначала Мухтар, приметивший, что хозяин проделывал какие-то манипуляции с ящиком стола, резво подбежал к столу. Обнюхав поверхность стола и каждый из ящиков, он на некоторое время задержался возле ящика, где хранились сигареты, а потом уверенно подошел к хозяину. Умница-Мухтар знал, где искать! Он сразу ткнулся носом в один карман, тот, где лежала «Прима», брезгливо поморщился и нетерпеливо забежал с другой стороны. Там он обнюхал другой карман и, счастливо блея, нетерпеливо и пружинисто запрыгал на одном месте от нетерпения.
– Держи, – с замирающим от предчувствия разгадки сердцем протянул сигарету Костя. – Кушай на здоровье, заслужил.
Козел лег и, аккуратно придерживая передними копытами сигарету, принялся медленно и с удовольствием смаковать лакомство. Так некоторые полные женщины едят шоколадные конфеты. С сознанием собственной преступной невоздержанности, смакуя этот волшебный запретный плод, восхищаясь собственной слабостью и ненавидя в душе эту самую слабость.
– Так что же получается? – медленно проговорил Костя, – все это время я был рядом с преступником, ел его лимоны, доверял советам, выбалтывал тайны следствия и не видел за маской благодушия звериный оскал оборотня? Нет, это невозможно. Заподозрить его – все равно, что заподозрить Виктора Августиновича или родную мать. Опять что-то или кто-то меня запутывает. Опять…
Костя сжал голову руками. После нокаута, нанесенного Мухтаром, голова трещала по всем швам, было больно не только думать, но и шевелить глазными яблоками, говорить, ходить.
– Это просто голова. Голова не соображает, вот и лезут в нее всякие небылицы. Может, сходить к Смирнову и прямо спросить, что он курит? Нет, это будет выглядеть подозрительно. Только что с такой поспешностью ушел, как уже возвращаюсь и задаю глупые вопросы. Еще подумает, что у меня и правда не все в порядке с головой. Надо собраться, собраться, собраться. Точно ли Мухтар вынюхивал той ночью «Парламент» в кармане Ивана Васильевича? А может, просто хлебные крошки учуял? Ведь тот шел с рыбалки, непременно брал с собой хлеб. С рыбалки. С рыбалки. С рыбалки. Как же он шел с рыбалки, если Чертов Омут находиться не в селе, а шел Иван Васильевич именно со стороны села? То есть явно не с рыбалки? Зачем ему нужно было обманывать меня и вообще, что вытащило из дома в эту безлунную ночь после убийства так тянущегося к комфорту и уюту пожилого человека?
Только сейчас Костя вспомнил и то, что Смирнов был явно налегке. Ни связки удочек, ни рюкзака за плечами у него не было. То есть если он и не убийца, то явный лжец. Зачем ему надо было обманывать Костю? Ну зачем?
Нет, для одного дня впечатлений было слишком много. А еще предстояло вести дипломатические переговоры с Белокуровой. Эта злопамятная и предприимчивая бабенка не оставила бы в покое ни Костю, ни районное начальство. Значит, чем скорее Костя нейтрализует ее злость, тем меньше будет проблем. Так что хочешь – не хочешь, а идти надо. Ну, ничего, уж в этот-то раз он не повторит старых ошибок и сможет найти дипломатический подход к этой трудной даме и всему ее семейству.
Костя с сожалением запер дверь кабинета, повесил на отделение милиции большой казенный замок и невесело зашагал к дому Анфисы Афанасьевны. Что поделать! Еще Виктор Августинович предупреждал, что в этой работе больше шипов, чем роз, и шипы порой колют болезненно и беспощадно.
Глава 14
– Извините, пожалуйста, я могу поговорить с начальником отдела кадров?
Оказалось, что столь жалкие меры не могли нарушить покоя спящей. Только после мягкого касания плеча, деликатного постукивания, грубоватого потрясывания и откровенного сбрасывания со стула женщина открыла глаза.
– А я уж подумал, что вы в обмороке, – вытер пот со лба Комаров.
– А? Что? Что случилось? Пожар? Колготки принесли? – запоздало испугалась начальница отдела кадров.
Видимо, в суть дела она входила так же медленно, как и просыпалась. Пока Комаров объяснял ей, что ему нужны личные дела, пока отказывался объяснять, зачем они ему нужны, пока уверял ее, что он действительно местный участковый, прошло немало времени. Поэтому Костя углубился в изучение почерков работников мелькрупкомбината спустя довольно большой незапланированный срок.
Он даже испугался. Если поиск анонимщика или анонимщицы и дальше пойдет столь медленно, то это грозит поимкой кляузника только к Новому году. К счастью, Фортуне надоело забавляться с новым но-пасаранским участковым и она, лениво зевнув, бросила ему поощрительную кость в виде пожелтевшего от времени листочка, где точно таким же почерком, как и в анонимном письме, с характерными хвостиками у прописных д, з и у было написано: «Прошу принять меня, Белокурову Анфису Афанасьевну…»
– Ну конечно! Как я сразу не догадался! Кто же, кроме нее! – вскочил Комаров, – ну, держись. Сейчас я тебе покажу!
Злости его не было предела. Мало того, что эта истеричная мамаша накатала на него совершенно бредовую жалобу, так она еще и отняла у расследования целых полдня! Ведь не могла же, в конце концов, эта глупая, вздорная бабенка убить? Конечно, не могла! Тем более подругу своей дочери. Или могла? Чтобы эта неблагонадежная подруга не компрометировала ее? А может, Калерия была влюблена в Куроедова и они с мамашей на пару замочили соперницу и ее любовника? Но Калерия не курит «Парламент». Бр-р-р, глупость какая! Ладно, в конце концов, сначала надо разобраться с этой лживой насквозь кляузницей, а потом спокойно возвращаться к делу.
В коридоре Костя налетел на Ивана Васильевича. Тот семенил куда-то, громко бренча, подобно классическому Человеку с Ружьем, старым алюминевым чайником.
– Ой, как вовремя! – обрадовался Иван Васильевич, – а я как раз трюфельками и лимончиком разжился. Сейчас такого чайку сообразим!
– Некогда, – засопел носом Комаров, – вот сейчас придушу одну вашу сотрудницу, а потом можно будет и чайку.
– Э, нет, – внимательно посмотрел на него Смирнов, – так дело не пойдет. Чует мое сердце, что пойдешь сейчас горячку пороть. Пошли, пошли. Остынешь, расскажешь. А то наломаешь дров – обратно не склеишь.
Костя и сам понимал, что в таком состоянии он действительно вполне реально может задушить Анфису Афанасьевну. Поэтому достаточно легко согласился на уговоры старшего товарища.
«Совсем как Виктор Августинович», – с благодарностью сравнивал он, глядя как тот быстро, но несуетливо заваривает чай, накрывает на стол и расправляется с лимоном.
– А для полного успокоения нервов – вот это. Эх и пользительная же вещь! – щурясь от предвкушения удовольствия достал из заветного шкафчика керамическую бутылку Смирнов. – Чего хихикаешь? Это тебе не самогон и даже не настойка. Рижский бальзам! С советских времен храню! Только в самых торжественных или критических ситуациях пользую!
– Да я не над бальзамом, – признался Костя, – просто меня уже второй раз за день лечат от нервов. Первый раз – салом, а теперь вот бальзамом.
Какое-то блаженное тепло разлилось по всему его телу. Злость на Белокурову тихо и бесследно таяла, уступая чувству глубокой благодарности к этому немолодому простоватому человеку, принявшем в его, Костиной, жизни такое живое участие. Он даже не стал сопротивляться капле бальзама, которую добавил в его чашку Смирнов. Костя, конечно, при исполнении, но разве можно считать спиртным напитком десять грамм бальзама в чашке чая?
– Это просто ужас какой-то, – пожаловался он Ивану Васильевичу, – и что эта матрона себе позволяет!
Смирнов слушал внимательно, время от времени покачивал головой, всплескивал руками и возмущенно покряхтывал.
– Ты погоди к ней сейчас идти, – горячо сказал он, положив руки Косте на колени, – на работе не следует такими делами заниматься, поднимет крик, весь комбинат сбежится. Ты лучше успокойся, хорошенько просчитай линию своего поведения, а уж потом и говори с ней. И лучше дома, когда она расслабится и потеряет бдительность. И ни в коем случае не кричи, не ругайся! Сломи гордость, извинись за обиды, похвали Калерию и других деток. Бабы они на похвалу жадные, а уж если деток похвалить, то любую обиду простят. Это мной лично замечено. Можно даже и не говорить, что ты знаешь, чьих рук анонимка. Приди будто с миром, будто за советом каким. Похвали ум ее и прозорливость. Авось и сгладится конфликт-то.
– А вы хорошо знаете Калерию? – думая о своем, спросил Костя.
– Да кто ж ее не знает? – улыбнулся Иван Васильевич. – А что, неужели в душу-таки запала?
– Нет, просто я думаю, не способна ли она на преступление? Может ли такое быть, чтобы Калерия совместно с мамашей состряпала эту кляузу для того, чтобы избавиться от меня?
– Да что ты, что ты, – замахал руками Смирнов, – да Калерия просто голубь, а не девица! Конечно, все в нашем мире бушующем бывает, но я не верю, не верю. И более того, настоятельно рекомендую тебе не общаться с ней ни под каким предлогом. Вот просто беги от нее, как от чумы какой, и не оглядывайся! Сдается мне, что Анфиса Афанасьевна лютует из-за того, что жениться ты отказался, а общаться продолжаешь. Компрометируешь, так сказать, девицу.
– Я же по делу общаюсь, как со свидетелем, – обиделся Костя на непонимание старшего товарища, – и между нами никогда ничего такого не было.
– Знаю, знаю, но злые языки – страшнее пистолета, как сказал великий русский поэт Лев Николаевич Достоевский. Не надо бы давать повода. Тем более, девушка все равно ничего не знает. Оставь ее в покое, и мамаша от тебя отлипнет.
– Подумаю, – поморщился Комаров.
Ох, как не нравилось ему зависеть от местных традиций и заморочек!
– Вот-вот, подумай, – обрадовался Иван Васильевич, – по…
Договорить ему не дали. В коридоре раздался шум, истошный женский визг, грохот падающих стульев и звон разбитого зеркала. Костя успел вскочить, достать «Макарова» и встать за дверь. Только он предпринял эти меры, как дверь кабинета начальника горохового цеха распахнулась и нечто, грубо топая, ворвалось в кабинет.
– Стоять, руки вверх, – рявкнул Костя, выскакивая из-за двери.
Дверь пребольно ударила его по лбу, в глазах медленно, и верно темнело, но он героическим усилием воли пытался зафиксировать свое сознание. Жаль, что не всегда усилия нашей воли способны сотворить чудо. Удар был столь мощен, что Костя все-таки потерял сознание. Очнулся он от резкого запаха нашатырного спирта и ощущения холодной свежести на лице.
– Что это было? – спросил он заботливо склонившегося над ним Ивана Васильевича.
– Ничего, все хорошо, – улыбнулся Иван Васильевич, – это просто козлик ваш пожаловали. Соскучился, видать, бедолага, вот и пришел хозяина навестить. Даже веревочку перегрыз. Вон он, в окно смотрит.
Мухтар отнюдь не смотрел в окно. Мухтар занимался тем, что уничтожал содержимое хрустальной пепельницы, стоящей на подоконнике.
– Фу, Мухтар, фу, – поморщился, вставая, Комаров. – Не ешь эту гадость.
– Почему же гадость? – хихикнул довольный Иван Васильевич, – я гадость не курю. Я гадость только халявщикам предлагаю.
Мухтар, конечно не послушал Комарова. В этом и было его не совсем положительное отличие от служебной собаки. Козел слушался только тогда, когда считал это необходимым по своим, козлиным понятиям. Косте было неудобно перед хозяином кабинета. Мало того, что его подопечный так бестактно ворвался в его владения и перепугал всю контору, так он еще и безобразничает! Юноша быстро подошел к напарнику и, резко потянув за обрывок перепиленного туповатыми зубами козла поводок, оттащил его от окна.
– Извините, он тут насвинничал, я сейчас все уберу.
– Да не надо, у нас уборщицам исправно плотют, вот пусть и отрабатывают. А то и так ничего не делают, только хлеб чужой едят, – отговаривал его Иван Васильевич, глядя, как Костя сметает ладошкой на листочек пепел и пару окурков, упавших на пол.
– Ну, спасибо, Иван Васильевич. Напоили чаем, поучили. А теперь мне пора. Дело не терпит.
Костя свернул из листочка корнетик и аккуратно, чтобы не рассыпать снова, запечатал. Потом взял обиженного козла за ошейник и, слегка покачиваясь после удара по голове, вышел.
– Эк как шатает-то его, – посочувствовал вслед начальник горохового цеха. – Видать, сильно козел его в лоб шандарахнул. И пакетик с мусором по рассеянности прихватил. Как бы умом не тронулся!
* * *
Голова, конечно, болела. Но Костя прихватил пакетик с двумя окурками совсем не по рассеянности. В кармане его, вместе с вонючим сигаретным пеплом, покоились два бесценных окурка «Парламента».– Дорогие вы мои, – ласкал уже дома два грязных, замусоленных окурка участковый Комаров, – как же долго я вас искал! Как же мне вас не хватало!
Сколько дворов обошел он в поисках пресловутого любителя «Парламента»! Сколько пачек раздал но-пасаранцам в расчете на то, что кто-то из них выдаст свои курительные пристрастия! А разгадка была рядом. Такая доступная и простая.
«Люблю, понимаете, комфорт и изысканность, – вставал у него перед глазами Иван Васильевич, – терпеть не могу эту деревенскую страсть к дешевому чаю и отвратительным карамелькам». «Удочка у меня – залюбуешься. Не бамбук тебе допотопный, самая что ни на есть импортная. Я во всем люблю качество и престижность». «Я гадость не курю. Я гадость только халявщикам предлагаю». «Я ведь так только для самых почетных гостей подаю. Для остальных у меня любимый местный ассортимент».
– Все так просто! Просто и понятно даже для воспитанника детского сада. Еще в первую встречу Смирнов просто кричал о своей любви к изыску и дорогим вещам! А я не обратил на это никакого внимания. Кто, кроме него, в Но-Пасаране мог курить дорогие сигареты? Да никто! А я этого не понял. Не понял, пока умница-Мухтар буквально в лицо не ткнул мне эти драгоценные окурки. И ведь что особенно обидно: Смирнов не афишировал по селу свою страсть к престижным вещам, сослуживцев и простых односельчан потчевал соевыми плитками и «Примой». И только мне он поведал о своей слабости.
Кстати, помнится, и Мухтара он угостил именно «Примой», что и ввело меня в заблуждение. А может, дорогие окурки принадлежали вовсе не Ивану Васильевичу? Мало ли кто курил у него в кабинете! Мне-то он «Парламент» не предлагал. Тогда почему Мухтар во время ночной встречи так настойчиво лез в другой карман? Получается, в одном кармане начальник горохового цеха носит дешевые сигареты для «халявщиков», как он их назвал, а в другом – дорогие для себя и особо почетных знакомых? Так же, как две вазочки с разным ассортиментом конфет в тумбочке и два варианта чая и кофе там же? А точно ли Мухтар различает марки сигарет и искал в кармане Смирнова именно вкусный «Парламент»?
– Мухтар, – не откладывая дела в долгий ящик, крикнул Костя.
Козел тут же явился пред ясные очи хозяина и чинно уселся перед входом. До его козлиного ума, видимо, дошло, что он совершил что-то значительное и героическое, и вел он себя последние полчаса как истинный герой – скромно и с достоинством.
– Сидеть, Мухтар, – скомандовал Комаров, – сейчас ты примешь участие в следственном эксперименте.
Пока Мухтар целомудренно отвернулся, Комаров достал из ящика стола две уцелевшие пачки разных сигарет и положил их в разные карманы. После Костя встал, тщательно отряхнул руки и подошел к объекту испытаний.
– Сигаретку хочешь? – ласково спросил он друга.
Мухтар, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, положительно мотнул головой, чуть опасно не задев при этом рогами Костика. Костя предусмотрительно отошел на пол-шага и начал эксперимент.
– Тогда ищи.
Больше он не проронил не слова и не сделал ни движения. Только глаза его, освещенные солнечным лучом, внимательно следили за каждым движением животного.
Сначала Мухтар, приметивший, что хозяин проделывал какие-то манипуляции с ящиком стола, резво подбежал к столу. Обнюхав поверхность стола и каждый из ящиков, он на некоторое время задержался возле ящика, где хранились сигареты, а потом уверенно подошел к хозяину. Умница-Мухтар знал, где искать! Он сразу ткнулся носом в один карман, тот, где лежала «Прима», брезгливо поморщился и нетерпеливо забежал с другой стороны. Там он обнюхал другой карман и, счастливо блея, нетерпеливо и пружинисто запрыгал на одном месте от нетерпения.
– Держи, – с замирающим от предчувствия разгадки сердцем протянул сигарету Костя. – Кушай на здоровье, заслужил.
Козел лег и, аккуратно придерживая передними копытами сигарету, принялся медленно и с удовольствием смаковать лакомство. Так некоторые полные женщины едят шоколадные конфеты. С сознанием собственной преступной невоздержанности, смакуя этот волшебный запретный плод, восхищаясь собственной слабостью и ненавидя в душе эту самую слабость.
– Так что же получается? – медленно проговорил Костя, – все это время я был рядом с преступником, ел его лимоны, доверял советам, выбалтывал тайны следствия и не видел за маской благодушия звериный оскал оборотня? Нет, это невозможно. Заподозрить его – все равно, что заподозрить Виктора Августиновича или родную мать. Опять что-то или кто-то меня запутывает. Опять…
Костя сжал голову руками. После нокаута, нанесенного Мухтаром, голова трещала по всем швам, было больно не только думать, но и шевелить глазными яблоками, говорить, ходить.
– Это просто голова. Голова не соображает, вот и лезут в нее всякие небылицы. Может, сходить к Смирнову и прямо спросить, что он курит? Нет, это будет выглядеть подозрительно. Только что с такой поспешностью ушел, как уже возвращаюсь и задаю глупые вопросы. Еще подумает, что у меня и правда не все в порядке с головой. Надо собраться, собраться, собраться. Точно ли Мухтар вынюхивал той ночью «Парламент» в кармане Ивана Васильевича? А может, просто хлебные крошки учуял? Ведь тот шел с рыбалки, непременно брал с собой хлеб. С рыбалки. С рыбалки. С рыбалки. Как же он шел с рыбалки, если Чертов Омут находиться не в селе, а шел Иван Васильевич именно со стороны села? То есть явно не с рыбалки? Зачем ему нужно было обманывать меня и вообще, что вытащило из дома в эту безлунную ночь после убийства так тянущегося к комфорту и уюту пожилого человека?
Только сейчас Костя вспомнил и то, что Смирнов был явно налегке. Ни связки удочек, ни рюкзака за плечами у него не было. То есть если он и не убийца, то явный лжец. Зачем ему надо было обманывать Костю? Ну зачем?
Нет, для одного дня впечатлений было слишком много. А еще предстояло вести дипломатические переговоры с Белокуровой. Эта злопамятная и предприимчивая бабенка не оставила бы в покое ни Костю, ни районное начальство. Значит, чем скорее Костя нейтрализует ее злость, тем меньше будет проблем. Так что хочешь – не хочешь, а идти надо. Ну, ничего, уж в этот-то раз он не повторит старых ошибок и сможет найти дипломатический подход к этой трудной даме и всему ее семейству.
Костя с сожалением запер дверь кабинета, повесил на отделение милиции большой казенный замок и невесело зашагал к дому Анфисы Афанасьевны. Что поделать! Еще Виктор Августинович предупреждал, что в этой работе больше шипов, чем роз, и шипы порой колют болезненно и беспощадно.
Глава 14
Степная кобылица & восточная женщина
Возле дома Белокуровых было шумно. Многочисленная белокуровская ребятня резво гонялась кругами по двору, под широкой развесистой елью клубился комок из неопределенного количества детских тел. Прямая, тощая, гренадерского роста бабка стояла возле клубка и монотонно, назидательно бубнила:
– Орест, Леонардо, Созонт, драться нехорошо, маменька заругает, встаньте немедленно, отряхнитесь и идите стоять в угол носом.
Орест, Леонардо и Созонт не обращали никакого внимания на бабушку и продолжали со смаком мутузить друг друга кулаками. Бабушка тоже не особо заботилась о том, чтобы уберечь внучат от синяков и шишек. Она скорее по привычке, чем по душевному порыву выполняла свои обязанности здравомыслящего взрослого и при этом успевала внимательно обозревать уличные просторы и подмечать даже самые мелкие и незначительные события, происходившие на этих самых просторах. Явление Кости представляло собой достаточно крупное событие, поэтому бабушка почтила его своим особо пристальным взглядом.
Костя подобрался. Он уже понял, что такие незначительные и безвредные в городе бабульки в Но-Пасаране составляют могучую и авторитетную силу. Чего только стоила Крестная Бабка и даже Божий одуванчик – Анна Васильевна! Значит, войну или перемирие – как получится – с кланом Белокуровых придется начинать с нее. А там уже как Бог на душу положит.
– Какие милые у вас внучата, – начал безотказный, по словам Смирнова, стратегический ход Комаров.
Бабулька никак не отреагировала на похвалу. Она продолжала пристально смотреть на Костю застывшим, прозрачным взглядом и молчала. Нижняя челюсть ее немного отвисла, обнажив редкие желтые зубы и неестественно-розовые десны, из уголка рта стекала пузырчатая тягучая слюнька.
– Говорю, внучатки у вас миленькие, – крикнул почти в самое ухо бабки Костя, решив, что старая туговата на ухо.
– Не ори, не глухая, – слизнув слюньку, недовольно сказала бабка. – Просто задумалась. А гаденыши эти вовсе не миленькие. Моя бы воля – всех передушила бы, – и бабушка Белокуровых плотоядно облизнулась.
– А много-то как, – решил подойти с другого конца Костик, – сколько их всего? Семь? Девять?
– Кто ж их, гаденышей, считал, – после двухминутной паузы ответила бабка, – знаю, что столько же, как и курей. А сколько курей – тоже не знаю.
– Анфиса Афанасьевна дома? – устал дипломатически общаться Костя.
Он уже по дороге начал сомневаться в том, что последует совету Ивана Васильевича и будет заискивать перед семейством Белокуровых. В конце концов, это они неправы, а не Костя. И по сути дела они должны перед ним извиняться и заискивать, а не Комаров, у которого и так дел по горло. И вообще, давно пора поставить все точки над "и" и объяснить Анфисе Афанасьевне, что никакие родственные и прочие связи между ним и их семейством невозможны и абсурдны. Только как объяснишь это Белокуровой? Визгливой, невоздержанной, уверенной в том, что на свете существуют только два мнения: ее и неправильное? Да еще Калерия. Сейчас увидит Костю и опять начнет рдеть и вздыхать, как кузнечные меха.
– Фиска-то? – пока Комаров думал, бабка успела понять его вопрос и найти на него ответ. – Дома, куда она денется, гадюка.
«Любит бабушка дочь и внуков», – применив дедуктивный метод, понял Костя.
– Дядя, – отвлек его высокий детский голосок.
Костя опустил глаза. Около него стояла остроносенькая девочка с тоненькими лохматыми косичками. С детьми найти общий язык было легче, поэтому Комаров решил абстрагироваться от бабки и начать общение с потомством Анфисы Афанасьевны.
– Какие у тебя косички забавные, – решив, что для установления контакта этого достаточно, похвалил Костя, – а чем мамка занимается?
– Мамка-то? – мило улыбнулась девочка, – да ерундой всякой. Сначала Жозефине пуговицу пришивала, потом Вильгельмине за двойку подзатыльники давала, потом Калерию дурой набитой обзывала, а теперь папку порет.
– Как порет? – не поверил страшной догадке Костя.
– Розгой, – без интереса ответила девочка. – Она всегда его по средам порет, если за неделю не сворует чего. А где ему воровать-то? – повысила голос девочка, сердито глядя на Костю, – ну что, кроме бензина может поиметь шофер? Замордовала, гадюка, папку совсем. А тебе чего, Калерии записку снести? Так давай снесу, пока тебя мамка в окошко не разглядела. А то и тебе достанется. Десять баксов.
– Сколько? – не понял не столько размер суммы Костя, сколько саму причину оглашения этой суммы.
– А ты думал, бесплатно, что ли? – в глазах девочки заплясали злые огоньки. – Если так, то катись отсюда, пока мамке не крикнула. И если что – запомни. Я всегда помогу. И недорого. Митропия меня зовут. В третьем классе учусь. В четвертый перешла.
Не попрощавшись, Митропия резко развернулась на грязных босых пятках и с жутким воплем вплелась в клубок из дерущихся Ореста, Леонарда и Созонта.
– Орест, Леонардо, Созонт, Митропия, – монотонно запела бабушка, – драться нехорошо, маменька заругает, встаньте немедленно, отряхнитесь и идите стоять в угол носом.
Костя, поймав момент временного охлаждения к своей персоне, набрался смелости и подошел к входной двери. Митропия не обманула, за дверью явно шла разборка. Анфиса Афанасьевна кричала. Кричала беззлобно, но громко и четко, беспощадно чеканя слова обвинения, которые перемежались свистом розги и сдавленными стонами.
– Коммунист он, видите ли! Честный он! Не может государство обкрадывать! А голодные глаза и иссохшие тела наших малюток он видеть может? Калерия отощала, насквозь светится! Вот и получай, морда твоя бесстыжая! За Сильфиду, за Ореста, за Леонардо, за Созонта, за Жозефину, за Вильгельмину, за Митропию, за Калерию, за…
Душа Кости рвалась в дом, на защиту честного водителя грузовика Ивана Федоровича Белокурова, а долг пригвоздил его ноги к некрашенному деревянному крыльцу. Хищение государственной собственности! На его глазах, вернее, ушах, практически созревал заговор и подстрекательство! Он обязан был выслушать до конца, и только потом ворваться в дом с «Макаровым» наперевес и взять с поличным Анфису Афанасьевну.
– Дочь с голоду воет целыми сутками, боится на глаза порядочным людям показаться, – сдабривала удары правдой-маткой меж тем госпожа Белокурова, – все женихи от мощей ее поразбежались! А ему стыдно! Стыдно должно быть за Калерию, за Сильфиду, за Ореста, за Леонардо, за Созонта, за Жозефину, за Вильгельмину, за Митропию, за…
Град ударов снова посыпался на честную голову или еще там что Ивана Федоровича.
– Думал, что принесешь в кармане цементу или овса горсть, и я отстану? Брал бы пример с порядочных людей! Вон, Смирнов грузовиками горох ворует, а ведь бездетный! И то, видимо, не хватает! Еще и из гречневого цеха потаскивает. И из перлового. И из овсяного…
В такт перечислению всех цехов мелькрупкомбината
«Пробуждение» засвистели удары безжалостной розги.
– И чего я за него не пошла в свое время? Купалась бы теперь в горохе, как принцесса на горошине, польстилась, дурочка, на чуб твой задрипанный, да на взгляд сладкий. Вот погоди, я ребелитируюсь, Калерию за него отдам. Из участкового все равно толка не выйдет. Слухи ходят, что ни одной взятки еще не взял. Хорошо, Бог уберег, не дал кровиночку за него отдать. Но он мне все равно ответит, сживу со свету!
Опять засвистела злодейка-розга. Казалось, что Анфиса Афанасьевна хотела на муже выместить ненависть к участковому, посмевшему отказаться от ее дочери.
Уже знакомый Комарову мягкий, деликатный удар сбросил его с крыльца. На лету он успел узнать косу и объем Калерии. Девушка только мелькнула на крыльце и уже в следующий момент скрылась в доме. Внутри раздался шум опрокидываемой мебели, всхлипы, бормотание, мяукание и через минуту девушка вывела на крыльцо зареванного отца.
– Здрасте, – шмыгнул носом Иван Федорович, – добрый денек нынче.
– Идите, папенька на сеновал, отлежитесь, мазь я вам в карман сунула, – ласково похлопала отца по голове девушка. По спине она его хлопать, видимо, не могла. – Что вам надо, Константин Дмитриевич? – без обычных своих вздыханий и рдения спросила она Комарова.
С последней их встречи Калерия изменилась. Она заметно похудела. Глаза утратили игривость и блеск и выглядели припухшими и заплаканными, неизменный румянец уступил место сероватой бледности, пухлые губы были скорбно сжаты.
– Что случилось, Калерия? – с участием спросил Костя.
С момента гибели Елены он стал снисходительнее относиться к своей несостоявшейся невесте.
– Ничего, – с заметным усилием произнесла Калерия, – ничего. Если у вас ко мне нет вопросов, то идите. Я не хочу, чтобы вас видели рядом с моим домом.
– С каких это пор вы стали бояться сплетен?
Калерия промолчала.
Виктор Августинович посвятил немало учебных часов изучению психологии:
– преступника,
– жертвы,
– подозреваемого,
– свидетеля,
– и просто человека.
Поэтому Комаров сразу заметил, что с девушкой что-то не так. На просто человека она была не похожа, и некоторые аспекты ее поведения очень подходили под определение преступника, жертвы, подозреваемого и свидетеля. А может, смерть близкой подруги так сильно повлияла на нее? Что ни говори, а не смотря на разность харатеров, они с Еленой были очень дружны.
– Вам неприятно, что я застал сцену истязания вашего отца? – наугад спросил Костя.
– То, что мама обижает папу, знает весь Но-Пасаран. Это началось буквально с рождения первого ребенка. А он, то есть я, родился прямо на свадьбе, за торжественным столом. Папе даже пришлось взять фамилию мамы. Так она потребовала, когда решила выйти за папу замуж. Девичья фамилия папы – Крузенштерн, мама считает, что она некрасивая и трудновыговариваемая. А теперь – извините. Мне надо идти.
– Орест, Леонардо, Созонт, драться нехорошо, маменька заругает, встаньте немедленно, отряхнитесь и идите стоять в угол носом.
Орест, Леонардо и Созонт не обращали никакого внимания на бабушку и продолжали со смаком мутузить друг друга кулаками. Бабушка тоже не особо заботилась о том, чтобы уберечь внучат от синяков и шишек. Она скорее по привычке, чем по душевному порыву выполняла свои обязанности здравомыслящего взрослого и при этом успевала внимательно обозревать уличные просторы и подмечать даже самые мелкие и незначительные события, происходившие на этих самых просторах. Явление Кости представляло собой достаточно крупное событие, поэтому бабушка почтила его своим особо пристальным взглядом.
Костя подобрался. Он уже понял, что такие незначительные и безвредные в городе бабульки в Но-Пасаране составляют могучую и авторитетную силу. Чего только стоила Крестная Бабка и даже Божий одуванчик – Анна Васильевна! Значит, войну или перемирие – как получится – с кланом Белокуровых придется начинать с нее. А там уже как Бог на душу положит.
– Какие милые у вас внучата, – начал безотказный, по словам Смирнова, стратегический ход Комаров.
Бабулька никак не отреагировала на похвалу. Она продолжала пристально смотреть на Костю застывшим, прозрачным взглядом и молчала. Нижняя челюсть ее немного отвисла, обнажив редкие желтые зубы и неестественно-розовые десны, из уголка рта стекала пузырчатая тягучая слюнька.
– Говорю, внучатки у вас миленькие, – крикнул почти в самое ухо бабки Костя, решив, что старая туговата на ухо.
– Не ори, не глухая, – слизнув слюньку, недовольно сказала бабка. – Просто задумалась. А гаденыши эти вовсе не миленькие. Моя бы воля – всех передушила бы, – и бабушка Белокуровых плотоядно облизнулась.
– А много-то как, – решил подойти с другого конца Костик, – сколько их всего? Семь? Девять?
– Кто ж их, гаденышей, считал, – после двухминутной паузы ответила бабка, – знаю, что столько же, как и курей. А сколько курей – тоже не знаю.
– Анфиса Афанасьевна дома? – устал дипломатически общаться Костя.
Он уже по дороге начал сомневаться в том, что последует совету Ивана Васильевича и будет заискивать перед семейством Белокуровых. В конце концов, это они неправы, а не Костя. И по сути дела они должны перед ним извиняться и заискивать, а не Комаров, у которого и так дел по горло. И вообще, давно пора поставить все точки над "и" и объяснить Анфисе Афанасьевне, что никакие родственные и прочие связи между ним и их семейством невозможны и абсурдны. Только как объяснишь это Белокуровой? Визгливой, невоздержанной, уверенной в том, что на свете существуют только два мнения: ее и неправильное? Да еще Калерия. Сейчас увидит Костю и опять начнет рдеть и вздыхать, как кузнечные меха.
– Фиска-то? – пока Комаров думал, бабка успела понять его вопрос и найти на него ответ. – Дома, куда она денется, гадюка.
«Любит бабушка дочь и внуков», – применив дедуктивный метод, понял Костя.
– Дядя, – отвлек его высокий детский голосок.
Костя опустил глаза. Около него стояла остроносенькая девочка с тоненькими лохматыми косичками. С детьми найти общий язык было легче, поэтому Комаров решил абстрагироваться от бабки и начать общение с потомством Анфисы Афанасьевны.
– Какие у тебя косички забавные, – решив, что для установления контакта этого достаточно, похвалил Костя, – а чем мамка занимается?
– Мамка-то? – мило улыбнулась девочка, – да ерундой всякой. Сначала Жозефине пуговицу пришивала, потом Вильгельмине за двойку подзатыльники давала, потом Калерию дурой набитой обзывала, а теперь папку порет.
– Как порет? – не поверил страшной догадке Костя.
– Розгой, – без интереса ответила девочка. – Она всегда его по средам порет, если за неделю не сворует чего. А где ему воровать-то? – повысила голос девочка, сердито глядя на Костю, – ну что, кроме бензина может поиметь шофер? Замордовала, гадюка, папку совсем. А тебе чего, Калерии записку снести? Так давай снесу, пока тебя мамка в окошко не разглядела. А то и тебе достанется. Десять баксов.
– Сколько? – не понял не столько размер суммы Костя, сколько саму причину оглашения этой суммы.
– А ты думал, бесплатно, что ли? – в глазах девочки заплясали злые огоньки. – Если так, то катись отсюда, пока мамке не крикнула. И если что – запомни. Я всегда помогу. И недорого. Митропия меня зовут. В третьем классе учусь. В четвертый перешла.
Не попрощавшись, Митропия резко развернулась на грязных босых пятках и с жутким воплем вплелась в клубок из дерущихся Ореста, Леонарда и Созонта.
– Орест, Леонардо, Созонт, Митропия, – монотонно запела бабушка, – драться нехорошо, маменька заругает, встаньте немедленно, отряхнитесь и идите стоять в угол носом.
Костя, поймав момент временного охлаждения к своей персоне, набрался смелости и подошел к входной двери. Митропия не обманула, за дверью явно шла разборка. Анфиса Афанасьевна кричала. Кричала беззлобно, но громко и четко, беспощадно чеканя слова обвинения, которые перемежались свистом розги и сдавленными стонами.
– Коммунист он, видите ли! Честный он! Не может государство обкрадывать! А голодные глаза и иссохшие тела наших малюток он видеть может? Калерия отощала, насквозь светится! Вот и получай, морда твоя бесстыжая! За Сильфиду, за Ореста, за Леонардо, за Созонта, за Жозефину, за Вильгельмину, за Митропию, за Калерию, за…
Душа Кости рвалась в дом, на защиту честного водителя грузовика Ивана Федоровича Белокурова, а долг пригвоздил его ноги к некрашенному деревянному крыльцу. Хищение государственной собственности! На его глазах, вернее, ушах, практически созревал заговор и подстрекательство! Он обязан был выслушать до конца, и только потом ворваться в дом с «Макаровым» наперевес и взять с поличным Анфису Афанасьевну.
– Дочь с голоду воет целыми сутками, боится на глаза порядочным людям показаться, – сдабривала удары правдой-маткой меж тем госпожа Белокурова, – все женихи от мощей ее поразбежались! А ему стыдно! Стыдно должно быть за Калерию, за Сильфиду, за Ореста, за Леонардо, за Созонта, за Жозефину, за Вильгельмину, за Митропию, за…
Град ударов снова посыпался на честную голову или еще там что Ивана Федоровича.
– Думал, что принесешь в кармане цементу или овса горсть, и я отстану? Брал бы пример с порядочных людей! Вон, Смирнов грузовиками горох ворует, а ведь бездетный! И то, видимо, не хватает! Еще и из гречневого цеха потаскивает. И из перлового. И из овсяного…
В такт перечислению всех цехов мелькрупкомбината
«Пробуждение» засвистели удары безжалостной розги.
– И чего я за него не пошла в свое время? Купалась бы теперь в горохе, как принцесса на горошине, польстилась, дурочка, на чуб твой задрипанный, да на взгляд сладкий. Вот погоди, я ребелитируюсь, Калерию за него отдам. Из участкового все равно толка не выйдет. Слухи ходят, что ни одной взятки еще не взял. Хорошо, Бог уберег, не дал кровиночку за него отдать. Но он мне все равно ответит, сживу со свету!
Опять засвистела злодейка-розга. Казалось, что Анфиса Афанасьевна хотела на муже выместить ненависть к участковому, посмевшему отказаться от ее дочери.
Уже знакомый Комарову мягкий, деликатный удар сбросил его с крыльца. На лету он успел узнать косу и объем Калерии. Девушка только мелькнула на крыльце и уже в следующий момент скрылась в доме. Внутри раздался шум опрокидываемой мебели, всхлипы, бормотание, мяукание и через минуту девушка вывела на крыльцо зареванного отца.
– Здрасте, – шмыгнул носом Иван Федорович, – добрый денек нынче.
– Идите, папенька на сеновал, отлежитесь, мазь я вам в карман сунула, – ласково похлопала отца по голове девушка. По спине она его хлопать, видимо, не могла. – Что вам надо, Константин Дмитриевич? – без обычных своих вздыханий и рдения спросила она Комарова.
С последней их встречи Калерия изменилась. Она заметно похудела. Глаза утратили игривость и блеск и выглядели припухшими и заплаканными, неизменный румянец уступил место сероватой бледности, пухлые губы были скорбно сжаты.
– Что случилось, Калерия? – с участием спросил Костя.
С момента гибели Елены он стал снисходительнее относиться к своей несостоявшейся невесте.
– Ничего, – с заметным усилием произнесла Калерия, – ничего. Если у вас ко мне нет вопросов, то идите. Я не хочу, чтобы вас видели рядом с моим домом.
– С каких это пор вы стали бояться сплетен?
Калерия промолчала.
Виктор Августинович посвятил немало учебных часов изучению психологии:
– преступника,
– жертвы,
– подозреваемого,
– свидетеля,
– и просто человека.
Поэтому Комаров сразу заметил, что с девушкой что-то не так. На просто человека она была не похожа, и некоторые аспекты ее поведения очень подходили под определение преступника, жертвы, подозреваемого и свидетеля. А может, смерть близкой подруги так сильно повлияла на нее? Что ни говори, а не смотря на разность харатеров, они с Еленой были очень дружны.
– Вам неприятно, что я застал сцену истязания вашего отца? – наугад спросил Костя.
– То, что мама обижает папу, знает весь Но-Пасаран. Это началось буквально с рождения первого ребенка. А он, то есть я, родился прямо на свадьбе, за торжественным столом. Папе даже пришлось взять фамилию мамы. Так она потребовала, когда решила выйти за папу замуж. Девичья фамилия папы – Крузенштерн, мама считает, что она некрасивая и трудновыговариваемая. А теперь – извините. Мне надо идти.