Страница:
— Трудно сказать. Потерял сознание; до этого жаловался на головную боль.
Полицейский сразу же поставил диагноз:
— Солнечный удар! Жарища. Обыкновенное дело.
— Вряд ли. У него уже раньше несколько раз случалось нечто похожее.
— Значит, ему ни в коем случае не следовало садиться за руль. В правилах движения на этот счет сказано четко и определенно.
Он на всем ходу лихо развернул мотоцикл у неказистого пятиэтажного здания и резко затормозил.
— Прошу!
Над дверью висела вывеска: «Полицейский участок».
Он прошел вперед, держа в руке мой паспорт в ярко-красной обложке. Я за ним. В коридоре на скамьях сидели посетители. Из комнат доносился стук пишущих машинок, обрывки разговоров. Какой-то молодой высокий голос кричал, очевидно в телефонную трубку:
— Повторяю приметы: мятая снизу золотая коронка на верхнем правом резце…
В конце коридора мой провожатый открыл неприметную дверь и, придерживая ее, пропустил меня в замкнутый внутренний двор.
— Налево, пожалуйста.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж и прошли по галерее вдоль стены в самый конец здания.
— Прошу!
И только в этот момент я сообразил, что полицейский участок может занимать в доме лишь часть первого этажа. Зачем же он повел меня в какую-то квартиру на втором?
Не может ли это быть тонким, заранее рассчитанным психологическим ходом? В частную квартиру я бы не пошел. А так как он провел меня через помещение полицейского участка, мне и в голову не пришло усомниться.
А теперь…
Что это все может означать? Да и полицейский ли он вообще? Форма еще ничего не доказывает.
Но уже было поздно.
Полицейский захлопнул за мной входную дверь. Я находился в прихожей. Пустая вешалка, трюмо, подставка для обуви.
— А теперь сюда.
Просторная комната, в которую он меня привел, была буквально набита зачехленной мебелью. Ее, вероятно, как обычно перед ремонтом, стащили сюда со всей квартиры. Горело электричество, сквозь плотно прикрытые шторами окна дневной свет пробивался лишь узенькими лучиками.
В комнате было несколько человек. Все они располагались на зачехленных стульях, кушетке, креслах. Похоже, здесь шло совещание. Было сильно накурено, в пепельницах высились горы окурков.
Совещались?
Или поджидали кого-то?
Меня?
Полицейский направился к человеку, который сидел против двери, в проеме между двумя окнами, у новенького полированного письменного стола — снятый с него чехол висел рядом на спинке стула.
— Вот, — полицейский положил на стол мой паспорт. — Отсутствие водительских прав и превышение скорости.
— Мне пришлось сесть за руль, — стал разъяснять я. — Водителю стало плохо и…
— Это неважно, это совершенно неважно! — остановил меня жестом человек за столом. — Обождите в передней, — приказал он полицейскому.
— Слушаюсь!
Тот повернулся и вышел.
Человек за столом стал меня молча разглядывать. Он был в очках. Дымчатые стекла, словно жестянки, заслоняли взгляд. Глаза прятались за ними, не давая возможности себя рассмотреть. А не видя глаз, очень трудно судить о человеке. Глаза в человеке — главное, все остальное — невыразительные, мало что говорящие детали. Ну, короткий, словно обрубленный, нос. Ну, щегольские, шнурком, усики, ну, твердая прямая линия рта… Этого слишком мало, чтобы сделать хотя бы предварительный вывод.
Одно мне стало ясно с первого же взгляда. К австрийской полиции сидевший передо мной человек не имеет ни малейшего отношения.
Как, впрочем, и униформированный мотоциклист, который заманил меня сюда. Номерной знак, выбитый на его нагрудной бляхе, я запомнил. Но что это даст? Наверняка под этим номером в австрийской полиции числится совсем другой человек.
Молчание затягивалось. Я не считал нужным заговаривать первым.
— Садитесь! — предложил наконец он. — Разговор будет не короткий.
— Мне бы желательно завершить его побыстрее. Дочь будет ждать, волноваться. Если необходимо заплатить штраф — я готов. Если одного штрафа недостаточно, а мои объяснения вас не устроят — звоните в советское посольство.
Он рассмеялся.
— А знаете, как раз этого мне и хотелось бы избежать в наших с вами общих интересах.
— Я не понимаю…
— Ладно, господин Ванаг. Не будем играть в детскую игру: «Я не знаю тебя, ты не знаешь меня».
— Но я вас действительно не знаю.
— Это неважно.
— А что же важно?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Можете называть меня Шмидтом.
— Шмидтом или Смитом?
Брови над роговой оправой очков поползли вверх.
— Почему такой странный вопрос?
— Для Шмидта у вас слишком ощутимый акцент.
— Да? — Кажется, я его слегка уязвил. — А ведь и у вас тоже.
— Но я не прошу называть меня Шмидтом.
Он снова рассмеялся.
— Что ж, вы правы. И все-таки пусть будет Шмидт, если не возражаете… Итак, как вы уже догадались, ваше появление здесь никак не связано с нарушением правил дорожного движения. Просто мы использовали это обстоятельство как подходящий повод, чтобы встретиться с вами. Да вы садитесь, садитесь! Я же сказал: разговор не минутный.
— Я предпочитаю уйти. Надеюсь меня выпустят?
— О да! Но, уверяю вас, вы заинтересованы в этом разговоре больше, чем кто-либо. На вашей совести есть одно темное пятнышко.
Вот! Наконец-то!
— Нет у меня никаких темных пятнышек.
— Таких людей вообще не бывает. У всех есть пятна, маленькие или большие. Разница только в том, что одним их удается до поры до времени скрыть, другим нет. Вам, например, до сих пор просто везло. А теперь… Словом, вам грозит большая опасность, господин Ванаг.
— И вы вознамерились меня от нее спасти!
Я вложил в эту фразу изрядную порцию сарказма.
— Все будет зависеть от вас.
— Что же я должен сделать? — Взяв иронический тон, я уже не отступил от него.
— А что за опасность? — спросил он и посмотрел на меня победителем. — Видите, вот ваша оплошность номер один. Этот вопрос должны были задать вы.
Я изобразил секундное замешательство. Не знаю уж, как там у меня получилось, но он сделал вид, что сжалился надо мной.
— Ну ладно, начнем лучше все сначала. А то вдруг выяснится, что вы вовсе не тот, за кого мы вас принимаем.
И стал, держа в руке мой паспорт, задавать один за другим обычные стандартные вопросы: как зовут, где родился, когда родился… Словно он служил инспектором местного отдела кадров и принимал меня на работу.
Он спрашивал, я отвечал — неохотно, односложно, кривя губы. Остальные по-прежнему хранили молчание, не издавая ни единого звука, будто их здесь, в комнате, и не было. Действующими лицами являлись двое: он и я, а другие были только статистами или же, возможно, актерами на выходах с одной-двумя репликами и терпеливо ждали, когда настанет их черед выйти на сцену и произнести свои слова.
И я подумал: не он ли был режиссером того несостоявшегося спектакля на территории ФРГ? Тем более, что лица некоторых из сидевших в комнате казались мне знакомыми.
Где, например, мог я видеть вон того толстого старика в кожаной куртке?..
Но вот, кажется, исчерпались, наконец, все вопросы из листка по учету кадров.
Настало самое время возмутиться.
— Не понимаю!.. — начал я в повышенном тоне.
— Минуточку, — он не дал мне договорить. — Посмотрите, пожалуйста! Не знаком ли вам случайно этот симпатичный молодой человек?
И протянул через стол небольшую фотокарточку.
Мне не пришлось наигрывать удивление: я и в самом деле удивился.
— Но ведь… Черт побери, это ведь я! Гимназический снимок, еще довоенных лет. Как он у вас очутился?
Шмидт, или Смит, или не знаю еще как, удовлетворенно улыбнулся:
— Секрет фирмы… Ну, а это?
Кончиками пальцев он достал из вытянутого ящика стола, как фокусник из цилиндра, плотный лист бумаги. Это была фотокопия известного мне документа, начинавшегося со слов:
«Начальнику отдела политической полиции господину Дузе от Ванага Арвида, сына Яниса…»
Пока все шло точно по сценарию, разработанному нами с Пеликаном. Беспокоили меня только безмолвные статисты, похожие на такую же принадлежность этой странно захламленной комнаты, как затянутая серыми льняными чехлами мебель.
Выгадывая время, я долго, до предела допустимого, разглядывал текст.
— Это провокация!
— Серьезно?
— Почерк не мой.
— Профессор! — Мой собеседник укоризненно покачал головой. — Кто осмелился бы соваться к такому известному человеку с краплеными картами? Нет, уверяю вас, игра ведется честно, по всем правилам… Вот! — Из ящика появился еще один лист. — Страница из машинописной рукописи монографии «Стратегия компартий республик Прибалтики в борьбе за Советскую власть», с вашей собственноручной правкой… А вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, пожалуйста.
Эксперты уверенно устанавливали полное тождество почерка на обоих документах, несмотря на известное различие, как было сказано в акте, «вызванное разрывом во времени и незначительным изменением отдельных деталей в начертаниях букв вследствие ранения в правую руку».
— Предположим, — начал я после долгой паузы. — Предположим, когда-то я действительно подписал нечто подобное.
— Не нечто подобное, а именно это. И без всякого «предположим».
Шмидт снял свои очки, и я наконец увидел его глаза. Маленькие, с веселыми лучиками морщинок, сбегавшимися к уголкам век, они на первый взгляд могли даже показаться благодушными, незлобными. Однако стоило присмотреться получше, как это обманчивое впечатление тотчас же исчезало. Морщинки происходили, по-видимому, от привычки постоянно щуриться. А сам взгляд серых, глубоко посаженных глаз был вовсе не благодушным, а наоборот, острым, цепким, безжалостным.
Опять, перед тем как ответить, я долго молчал.
— Хорошо, пусть будет так. Но с тех пор прошло больше тридцати лет. Это уже давно не сегодняшний день и даже не вчерашний. Это мусорная яма истории. Зачем вам понадобилось копаться на свалке?
Он рассмеялся:
— Вы меня удивляете, профессор! Уж кому-кому, а вам, историку, должно быть хорошо известно, какие любопытные вещи попадаются иной раз среди всякого старья. Вот, например! — Он хлопнул по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Я думаю, вы немало отдали бы, чтобы изъять ее со свалки.
— Ошибаетесь. Эта бумажка не имеет абсолютно никакой ценности.
— И для вас?
— И для меня, и для вас, и для всех. Да, я подписал ее. Не смотрите на меня таким проницательным взором. И не осуждайте: у меня не было другого выхода, любой на моем месте сделал бы то же самое. Но она так и осталась пустой, никчемной бумажкой. Так что можете ее оставить себе на память.
Я точно знал, что последует за этим, и даже ждал, когда же Шмидт снова полезет в письменный стол. Словно подталкиваемый моими мыслями, он сунул руку в наполовину выдвинутый ящик.
— Говорите, никчемная бумажка? Допустим Ну, а это?
Теперь он извлек целую папку. В ней были подшиты донесения тайного полицейского агента «Воробья». О руководителе подпольной ячейки в паровозном депо по кличке «Антей». О предстоящей первомайской акции коммунистов…
— Возьмите, профессор, полистайте. Память штука капризная, встряска ей полезна.
— Не надо. — Сосредоточиваясь, я плотно сжал губы. Вот так история! Теперь, спустя тридцать с лишним лет, они старательно заталкивают меня в старый ржавый капкан. — Откуда у вас… все это?
— Вы же сами сказали: со свалки истории. — Шмидт торжествовал. — Вот какие там попадаются ценности!
Я промолчал. Надо было на что-то решаться. Пауза получалась долгой и томительной. Толстяк в кожаной куртке ощупывал меня сбоку мутноватым взглядом выцветших стариковских глаз, похожих на две взбаламученные лужицы. Я никак не мог отделаться от ощущения, что вижу его не в первый раз. Вот эта привычка облизывать губы тоже мне почему-то знакома…
— Профессор молчит, профессор потрясен, профессор потерял дар речи! — с иронизировал Шмидт. — Не бойтесь, ничего страшного не произошло и, надеюсь, не произойдет.
— Я не боюсь, мне бояться нечего. Я только никак не могу понять, чего вы добиваетесь? Какая вам выгода, если у меня будут неприятности?
— Неприятности? — он коротко хохотнул. — Вы называете это неприятностями?
— Ну, пусть отстранят от работы… Пусть даже исключат из партии — для чего это вам нужно?
— Думаю, и исключением дело не ограничится.
— Вам, конечно, кажется — будут судить?
— Кажется? Я уверен.
— Ошибаетесь! Есть такое юридическое понятие: истечение срока давности. Какие там даты, на ваших бумажках?
Он, все так же иронически улыбаясь, медленно покачал головой:
— Насколько мне известно, на преступления подобного рода по советским законам срок давности не распространяется.
Ясно, куда он клонит!..
Тянут!? больше нельзя было, и я решил до поры до времени плыть по течению.
— Ну хорошо! Допустим, меня посадят, хотя это просто невероятно.
— Я заерзал в кресле: пусть он считает, что заставил меня нервничать.
— Вам-то что до того? Какая вам выгода? Не думаю, что вы хотите отомстить мне за проваленного руководителя ячейки по кличке «Антей».
Что ж, сам Шмидт все время подталкивал меня к этому. Не мог же я взять и выложить ему, как было на самом деле.
Его глаза почти совсем скрылись за сдвинувшимися веками. Но и оттуда продолжали колоть меня острыми насмешливыми точками, причиняя, казалось, даже легкую боль.
— Это уже совсем другой разговор! Вы, если я не ослышался, сказали о выгоде. Вот, пожалуй, самое точное слово — выгода. Да, меня совершенно не касается вся ваша печальная история. Да, мне совершенно безразлично, останетесь ли вы на свободе или вас упекут за решетку. Но вы не хотите за решетку, профессор, вы не хотите позора разоблачения — и уж тут-то я могу извлечь свою выгоду.
— Шантаж?! — Я возмущенно откинулся на спинку кресла. — У меня нет денег откупиться. Две-три тысячи шиллингов вас, я думаю, не устроят.
— Профессор! — Шмидт смотрел на меня с укоризной. — Я ни на секунду не могу допустить мысли, что вы не понимаете, о чем идет речь. Вы понимаете, я понимаю. Не становится ли в таких условиях игра в прятки чистой бессмыслицей?
— Будь по-вашему… Только скажите мне сразу… — я чуть запнулся, — скажите прямо и откровенно: чего вы от меня добиваетесь?
— Курите?
Он щелкнул пальцем по дну пачки и поднес мне выбитую наполовину сигарету.
— Нет, благодарю.
— А я, с вашего разрешения, закурю. — Шмидт пустил длинную струю дыма. — Прямо и откровенно — согласен! Но, прежде чем мы приступим к прямому и откровенному разговору, я задам вам несколько вопросов. Вот, например, такой. — Он сосредоточенно смотрел в потолок, словно это помогало ему точнее сформулировать вопрос. — Вы хорошо помните обстоятельства, при которых подписали обязательство сотрудничать с латвийской политической полицией?
— Я вам уже сказал: меня вынудили. Я сделал это не добровольно.
— А точнее? Простите, что приходится влезать в такие неприятные вещи, но, поверьте, иначе нельзя.
— Меня захватили на квартире одного подпольщика. Там была засада… Я ничего не знал, зашел и попался. Ну и… меня взяли в оборот.
— Понятно.
— Я думал, этой первой бумажкой все и ограничится. Но потом они снова насели на меня…
— Ясно! Обычно так всегда и бывает. — Шмидт взял бумагу с моим «обязательством», пробежал глазами. — Тут вы пишите: «Начальнику отдела политической полиции господину Дузе». Он что, сам был в засаде?
И тут я сразу вспомнил. Как только Шмидт произнес фамилию Дузе, я мгновенно вспомнил эту привычку облизывать губы кончиком языка.
…Мы шли тогда с Мелнайсом мимо здания охранки на тихой, усаженной каштанами улице. У подъезда стоял черный легковой автомобиль с открытым брезентовым верхом. Распахнулась парадная дверь, вышел коренастый мужчина средних лет в спортивном клетчатом костюме. Шофер мгновенно сорвался со своего места за рулем и, обежав машину, отворил дверцу, торопливо сдернув с головы кожаную кепку. Мужчина бросил на нас с Мелнайсом беглый незаинтересованный взгляд, боком полез на сиденье. При этом он, словно дразнясь, показал нам язык.
Шофер бегом возвратился на место. Взревел мотор, автомобиль рванул по неровной булыжной мостовой, выкупав нас с Мелнайсом в клубах пыли и сизого газа.
«Запомни его!»
«Кто он?» — спросил я.
«Дузе. Начальник. Сволочь из сволочей».
Я тогда только начинал свой путь в комсомоле, а Мелнайс, несмотря на свои девятнадцать лет, был уже старым, закаленным подпольным бойцом.
«Не оглядывайся, — наставлял он меня. — Шагай себе прямо, а то еще засекут… Пьяница, печень у него больная. Губы сушит, он их вечно лижет, заметил?..»
Пьяница, больная печень, а прожил вон сколько! Ему сейчас, должно быть, за восемьдесят. И крепкий еще.
По нашим с Пеликаном разработкам живой Дузе не был предусмотрен. Тем не менее я решил не менять ничего. Кажется, на этом можно будет даже сыграть. Я его узнал и тем самым получил некоторые преимущества.
Шмидт терпеливо ждал моего ответа. Очевидно, он был уверен, что надломил меня, если не сломил окончательно, и не торопился, давая мне время доспеть и пасть к его ногам.
— Да, — наконец произнес я как бы через силу. — Сначала, правда, его не было. Но потом один из тех, кто сидел в засаде, позвонил в охранку, и он мигом примчался на машине.
— Вот как! Сам Дузе? Петерис Дузе? Вы не ошибаетесь?
— Я не помню, как его звали: Петерис, Янис или Андрис. Но Дузе. Начальник политической полиции нашего города.
— Можете его описать?
— Разумеется.
Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами…
— Интересно! — Шмидт весело улыбался. — Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста.
Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный «мерседес», который преследовал меня все эти дни.
— Похож? — спросил у меня Шмидт.
Я разыграл удивление:
— На кого?
— На Дузе, разумеется.
— Вы что — смеетесь?
— Не похож?
— Нисколько!
— Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел…
— Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице — они тоже не исчезают со временем.
— А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной.
— Нет! — затряс головой старый толстяк. — Нет! Я впервые его вижу.
Я тоже «возмутился»:
— Что за чепуха! Он вовсе не Дузе.
— Любопытно, очень любопытно! — Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. — Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет?
Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь.
— Есть одно объяснение, господин Шмидт. — Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. — Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно.
— Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы?
— Да, да! — подтвердил Дузе. — Все верно!
— Что ж, вероятно, так оно и есть… Вот видите, — обратился Шмидт ко мне, — у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились.
Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги.
Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко.
— Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности.
— Для вас?
— И для меня и для вас.
— А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам.
— Мне поверит.
Он кивнул.
— Я так и думал.
— Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову.
— Есть еще один вариант.
Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен.
— Устранить?
Шмидт, протестуя, вскинул руки:
— Что вы! За кого вы меня принимаете?
— Тогда что же?
— Я не теряю надежды договориться с вами.
— Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований… Скажите, я свободен?
— Как и каждый в этой благодатной стране.
— И могу идти?
— Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени.
Я встал.
— А полицейский у выхода?
— Ах да! Розенберг!
С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком.
Розенберг — Розенбергс. Я вспомнил… Еще один призрак.
— Слушаю!
— Скажите, чтобы профессора пропустили.
— Слушаю! — Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. — Пожалуйста, пройдемте, — скользнул он по мне взглядом.
— Хотя нет! — передумал Шмидт. — Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор!
— Прощайте.
Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку.
Шмидт окликнул меня, когда я уже шагнул в прихожую и полицейский, дежуривший у входа, стал возиться с замком.
Впрочем, называть его теперь полицейским можно было лишь чисто условно. Он успел сменить униформу на неприметный штатский костюм.
— Одну минуту, профессор. Вас, кажется, в этой поездке сопровождает дочь?
Дочь? Инга?
Вот когда мне стало по-настоящему страшно!
Полицейский сразу же поставил диагноз:
— Солнечный удар! Жарища. Обыкновенное дело.
— Вряд ли. У него уже раньше несколько раз случалось нечто похожее.
— Значит, ему ни в коем случае не следовало садиться за руль. В правилах движения на этот счет сказано четко и определенно.
Он на всем ходу лихо развернул мотоцикл у неказистого пятиэтажного здания и резко затормозил.
— Прошу!
Над дверью висела вывеска: «Полицейский участок».
Он прошел вперед, держа в руке мой паспорт в ярко-красной обложке. Я за ним. В коридоре на скамьях сидели посетители. Из комнат доносился стук пишущих машинок, обрывки разговоров. Какой-то молодой высокий голос кричал, очевидно в телефонную трубку:
— Повторяю приметы: мятая снизу золотая коронка на верхнем правом резце…
В конце коридора мой провожатый открыл неприметную дверь и, придерживая ее, пропустил меня в замкнутый внутренний двор.
— Налево, пожалуйста.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж и прошли по галерее вдоль стены в самый конец здания.
— Прошу!
И только в этот момент я сообразил, что полицейский участок может занимать в доме лишь часть первого этажа. Зачем же он повел меня в какую-то квартиру на втором?
Не может ли это быть тонким, заранее рассчитанным психологическим ходом? В частную квартиру я бы не пошел. А так как он провел меня через помещение полицейского участка, мне и в голову не пришло усомниться.
А теперь…
Что это все может означать? Да и полицейский ли он вообще? Форма еще ничего не доказывает.
Но уже было поздно.
Полицейский захлопнул за мной входную дверь. Я находился в прихожей. Пустая вешалка, трюмо, подставка для обуви.
— А теперь сюда.
Просторная комната, в которую он меня привел, была буквально набита зачехленной мебелью. Ее, вероятно, как обычно перед ремонтом, стащили сюда со всей квартиры. Горело электричество, сквозь плотно прикрытые шторами окна дневной свет пробивался лишь узенькими лучиками.
В комнате было несколько человек. Все они располагались на зачехленных стульях, кушетке, креслах. Похоже, здесь шло совещание. Было сильно накурено, в пепельницах высились горы окурков.
Совещались?
Или поджидали кого-то?
Меня?
Полицейский направился к человеку, который сидел против двери, в проеме между двумя окнами, у новенького полированного письменного стола — снятый с него чехол висел рядом на спинке стула.
— Вот, — полицейский положил на стол мой паспорт. — Отсутствие водительских прав и превышение скорости.
— Мне пришлось сесть за руль, — стал разъяснять я. — Водителю стало плохо и…
— Это неважно, это совершенно неважно! — остановил меня жестом человек за столом. — Обождите в передней, — приказал он полицейскому.
— Слушаюсь!
Тот повернулся и вышел.
Человек за столом стал меня молча разглядывать. Он был в очках. Дымчатые стекла, словно жестянки, заслоняли взгляд. Глаза прятались за ними, не давая возможности себя рассмотреть. А не видя глаз, очень трудно судить о человеке. Глаза в человеке — главное, все остальное — невыразительные, мало что говорящие детали. Ну, короткий, словно обрубленный, нос. Ну, щегольские, шнурком, усики, ну, твердая прямая линия рта… Этого слишком мало, чтобы сделать хотя бы предварительный вывод.
Одно мне стало ясно с первого же взгляда. К австрийской полиции сидевший передо мной человек не имеет ни малейшего отношения.
Как, впрочем, и униформированный мотоциклист, который заманил меня сюда. Номерной знак, выбитый на его нагрудной бляхе, я запомнил. Но что это даст? Наверняка под этим номером в австрийской полиции числится совсем другой человек.
Молчание затягивалось. Я не считал нужным заговаривать первым.
— Садитесь! — предложил наконец он. — Разговор будет не короткий.
— Мне бы желательно завершить его побыстрее. Дочь будет ждать, волноваться. Если необходимо заплатить штраф — я готов. Если одного штрафа недостаточно, а мои объяснения вас не устроят — звоните в советское посольство.
Он рассмеялся.
— А знаете, как раз этого мне и хотелось бы избежать в наших с вами общих интересах.
— Я не понимаю…
— Ладно, господин Ванаг. Не будем играть в детскую игру: «Я не знаю тебя, ты не знаешь меня».
— Но я вас действительно не знаю.
— Это неважно.
— А что же важно?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Можете называть меня Шмидтом.
— Шмидтом или Смитом?
Брови над роговой оправой очков поползли вверх.
— Почему такой странный вопрос?
— Для Шмидта у вас слишком ощутимый акцент.
— Да? — Кажется, я его слегка уязвил. — А ведь и у вас тоже.
— Но я не прошу называть меня Шмидтом.
Он снова рассмеялся.
— Что ж, вы правы. И все-таки пусть будет Шмидт, если не возражаете… Итак, как вы уже догадались, ваше появление здесь никак не связано с нарушением правил дорожного движения. Просто мы использовали это обстоятельство как подходящий повод, чтобы встретиться с вами. Да вы садитесь, садитесь! Я же сказал: разговор не минутный.
— Я предпочитаю уйти. Надеюсь меня выпустят?
— О да! Но, уверяю вас, вы заинтересованы в этом разговоре больше, чем кто-либо. На вашей совести есть одно темное пятнышко.
Вот! Наконец-то!
— Нет у меня никаких темных пятнышек.
— Таких людей вообще не бывает. У всех есть пятна, маленькие или большие. Разница только в том, что одним их удается до поры до времени скрыть, другим нет. Вам, например, до сих пор просто везло. А теперь… Словом, вам грозит большая опасность, господин Ванаг.
— И вы вознамерились меня от нее спасти!
Я вложил в эту фразу изрядную порцию сарказма.
— Все будет зависеть от вас.
— Что же я должен сделать? — Взяв иронический тон, я уже не отступил от него.
— А что за опасность? — спросил он и посмотрел на меня победителем. — Видите, вот ваша оплошность номер один. Этот вопрос должны были задать вы.
Я изобразил секундное замешательство. Не знаю уж, как там у меня получилось, но он сделал вид, что сжалился надо мной.
— Ну ладно, начнем лучше все сначала. А то вдруг выяснится, что вы вовсе не тот, за кого мы вас принимаем.
И стал, держа в руке мой паспорт, задавать один за другим обычные стандартные вопросы: как зовут, где родился, когда родился… Словно он служил инспектором местного отдела кадров и принимал меня на работу.
Он спрашивал, я отвечал — неохотно, односложно, кривя губы. Остальные по-прежнему хранили молчание, не издавая ни единого звука, будто их здесь, в комнате, и не было. Действующими лицами являлись двое: он и я, а другие были только статистами или же, возможно, актерами на выходах с одной-двумя репликами и терпеливо ждали, когда настанет их черед выйти на сцену и произнести свои слова.
И я подумал: не он ли был режиссером того несостоявшегося спектакля на территории ФРГ? Тем более, что лица некоторых из сидевших в комнате казались мне знакомыми.
Где, например, мог я видеть вон того толстого старика в кожаной куртке?..
Но вот, кажется, исчерпались, наконец, все вопросы из листка по учету кадров.
Настало самое время возмутиться.
— Не понимаю!.. — начал я в повышенном тоне.
— Минуточку, — он не дал мне договорить. — Посмотрите, пожалуйста! Не знаком ли вам случайно этот симпатичный молодой человек?
И протянул через стол небольшую фотокарточку.
Мне не пришлось наигрывать удивление: я и в самом деле удивился.
— Но ведь… Черт побери, это ведь я! Гимназический снимок, еще довоенных лет. Как он у вас очутился?
Шмидт, или Смит, или не знаю еще как, удовлетворенно улыбнулся:
— Секрет фирмы… Ну, а это?
Кончиками пальцев он достал из вытянутого ящика стола, как фокусник из цилиндра, плотный лист бумаги. Это была фотокопия известного мне документа, начинавшегося со слов:
«Начальнику отдела политической полиции господину Дузе от Ванага Арвида, сына Яниса…»
Пока все шло точно по сценарию, разработанному нами с Пеликаном. Беспокоили меня только безмолвные статисты, похожие на такую же принадлежность этой странно захламленной комнаты, как затянутая серыми льняными чехлами мебель.
Выгадывая время, я долго, до предела допустимого, разглядывал текст.
— Это провокация!
— Серьезно?
— Почерк не мой.
— Профессор! — Мой собеседник укоризненно покачал головой. — Кто осмелился бы соваться к такому известному человеку с краплеными картами? Нет, уверяю вас, игра ведется честно, по всем правилам… Вот! — Из ящика появился еще один лист. — Страница из машинописной рукописи монографии «Стратегия компартий республик Прибалтики в борьбе за Советскую власть», с вашей собственноручной правкой… А вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, пожалуйста.
Эксперты уверенно устанавливали полное тождество почерка на обоих документах, несмотря на известное различие, как было сказано в акте, «вызванное разрывом во времени и незначительным изменением отдельных деталей в начертаниях букв вследствие ранения в правую руку».
— Предположим, — начал я после долгой паузы. — Предположим, когда-то я действительно подписал нечто подобное.
— Не нечто подобное, а именно это. И без всякого «предположим».
Шмидт снял свои очки, и я наконец увидел его глаза. Маленькие, с веселыми лучиками морщинок, сбегавшимися к уголкам век, они на первый взгляд могли даже показаться благодушными, незлобными. Однако стоило присмотреться получше, как это обманчивое впечатление тотчас же исчезало. Морщинки происходили, по-видимому, от привычки постоянно щуриться. А сам взгляд серых, глубоко посаженных глаз был вовсе не благодушным, а наоборот, острым, цепким, безжалостным.
Опять, перед тем как ответить, я долго молчал.
— Хорошо, пусть будет так. Но с тех пор прошло больше тридцати лет. Это уже давно не сегодняшний день и даже не вчерашний. Это мусорная яма истории. Зачем вам понадобилось копаться на свалке?
Он рассмеялся:
— Вы меня удивляете, профессор! Уж кому-кому, а вам, историку, должно быть хорошо известно, какие любопытные вещи попадаются иной раз среди всякого старья. Вот, например! — Он хлопнул по бумаге, лежавшей перед ним на столе. — Я думаю, вы немало отдали бы, чтобы изъять ее со свалки.
— Ошибаетесь. Эта бумажка не имеет абсолютно никакой ценности.
— И для вас?
— И для меня, и для вас, и для всех. Да, я подписал ее. Не смотрите на меня таким проницательным взором. И не осуждайте: у меня не было другого выхода, любой на моем месте сделал бы то же самое. Но она так и осталась пустой, никчемной бумажкой. Так что можете ее оставить себе на память.
Я точно знал, что последует за этим, и даже ждал, когда же Шмидт снова полезет в письменный стол. Словно подталкиваемый моими мыслями, он сунул руку в наполовину выдвинутый ящик.
— Говорите, никчемная бумажка? Допустим Ну, а это?
Теперь он извлек целую папку. В ней были подшиты донесения тайного полицейского агента «Воробья». О руководителе подпольной ячейки в паровозном депо по кличке «Антей». О предстоящей первомайской акции коммунистов…
— Возьмите, профессор, полистайте. Память штука капризная, встряска ей полезна.
— Не надо. — Сосредоточиваясь, я плотно сжал губы. Вот так история! Теперь, спустя тридцать с лишним лет, они старательно заталкивают меня в старый ржавый капкан. — Откуда у вас… все это?
— Вы же сами сказали: со свалки истории. — Шмидт торжествовал. — Вот какие там попадаются ценности!
Я промолчал. Надо было на что-то решаться. Пауза получалась долгой и томительной. Толстяк в кожаной куртке ощупывал меня сбоку мутноватым взглядом выцветших стариковских глаз, похожих на две взбаламученные лужицы. Я никак не мог отделаться от ощущения, что вижу его не в первый раз. Вот эта привычка облизывать губы тоже мне почему-то знакома…
— Профессор молчит, профессор потрясен, профессор потерял дар речи! — с иронизировал Шмидт. — Не бойтесь, ничего страшного не произошло и, надеюсь, не произойдет.
— Я не боюсь, мне бояться нечего. Я только никак не могу понять, чего вы добиваетесь? Какая вам выгода, если у меня будут неприятности?
— Неприятности? — он коротко хохотнул. — Вы называете это неприятностями?
— Ну, пусть отстранят от работы… Пусть даже исключат из партии — для чего это вам нужно?
— Думаю, и исключением дело не ограничится.
— Вам, конечно, кажется — будут судить?
— Кажется? Я уверен.
— Ошибаетесь! Есть такое юридическое понятие: истечение срока давности. Какие там даты, на ваших бумажках?
Он, все так же иронически улыбаясь, медленно покачал головой:
— Насколько мне известно, на преступления подобного рода по советским законам срок давности не распространяется.
Ясно, куда он клонит!..
Тянут!? больше нельзя было, и я решил до поры до времени плыть по течению.
— Ну хорошо! Допустим, меня посадят, хотя это просто невероятно.
— Я заерзал в кресле: пусть он считает, что заставил меня нервничать.
— Вам-то что до того? Какая вам выгода? Не думаю, что вы хотите отомстить мне за проваленного руководителя ячейки по кличке «Антей».
Что ж, сам Шмидт все время подталкивал меня к этому. Не мог же я взять и выложить ему, как было на самом деле.
Его глаза почти совсем скрылись за сдвинувшимися веками. Но и оттуда продолжали колоть меня острыми насмешливыми точками, причиняя, казалось, даже легкую боль.
— Это уже совсем другой разговор! Вы, если я не ослышался, сказали о выгоде. Вот, пожалуй, самое точное слово — выгода. Да, меня совершенно не касается вся ваша печальная история. Да, мне совершенно безразлично, останетесь ли вы на свободе или вас упекут за решетку. Но вы не хотите за решетку, профессор, вы не хотите позора разоблачения — и уж тут-то я могу извлечь свою выгоду.
— Шантаж?! — Я возмущенно откинулся на спинку кресла. — У меня нет денег откупиться. Две-три тысячи шиллингов вас, я думаю, не устроят.
— Профессор! — Шмидт смотрел на меня с укоризной. — Я ни на секунду не могу допустить мысли, что вы не понимаете, о чем идет речь. Вы понимаете, я понимаю. Не становится ли в таких условиях игра в прятки чистой бессмыслицей?
— Курите?
Он щелкнул пальцем по дну пачки и поднес мне выбитую наполовину сигарету.
— Нет, благодарю.
— А я, с вашего разрешения, закурю. — Шмидт пустил длинную струю дыма. — Прямо и откровенно — согласен! Но, прежде чем мы приступим к прямому и откровенному разговору, я задам вам несколько вопросов. Вот, например, такой. — Он сосредоточенно смотрел в потолок, словно это помогало ему точнее сформулировать вопрос. — Вы хорошо помните обстоятельства, при которых подписали обязательство сотрудничать с латвийской политической полицией?
— Я вам уже сказал: меня вынудили. Я сделал это не добровольно.
— А точнее? Простите, что приходится влезать в такие неприятные вещи, но, поверьте, иначе нельзя.
— Меня захватили на квартире одного подпольщика. Там была засада… Я ничего не знал, зашел и попался. Ну и… меня взяли в оборот.
— Понятно.
— Я думал, этой первой бумажкой все и ограничится. Но потом они снова насели на меня…
— Ясно! Обычно так всегда и бывает. — Шмидт взял бумагу с моим «обязательством», пробежал глазами. — Тут вы пишите: «Начальнику отдела политической полиции господину Дузе». Он что, сам был в засаде?
И тут я сразу вспомнил. Как только Шмидт произнес фамилию Дузе, я мгновенно вспомнил эту привычку облизывать губы кончиком языка.
…Мы шли тогда с Мелнайсом мимо здания охранки на тихой, усаженной каштанами улице. У подъезда стоял черный легковой автомобиль с открытым брезентовым верхом. Распахнулась парадная дверь, вышел коренастый мужчина средних лет в спортивном клетчатом костюме. Шофер мгновенно сорвался со своего места за рулем и, обежав машину, отворил дверцу, торопливо сдернув с головы кожаную кепку. Мужчина бросил на нас с Мелнайсом беглый незаинтересованный взгляд, боком полез на сиденье. При этом он, словно дразнясь, показал нам язык.
Шофер бегом возвратился на место. Взревел мотор, автомобиль рванул по неровной булыжной мостовой, выкупав нас с Мелнайсом в клубах пыли и сизого газа.
«Запомни его!»
«Кто он?» — спросил я.
«Дузе. Начальник. Сволочь из сволочей».
Я тогда только начинал свой путь в комсомоле, а Мелнайс, несмотря на свои девятнадцать лет, был уже старым, закаленным подпольным бойцом.
«Не оглядывайся, — наставлял он меня. — Шагай себе прямо, а то еще засекут… Пьяница, печень у него больная. Губы сушит, он их вечно лижет, заметил?..»
Пьяница, больная печень, а прожил вон сколько! Ему сейчас, должно быть, за восемьдесят. И крепкий еще.
По нашим с Пеликаном разработкам живой Дузе не был предусмотрен. Тем не менее я решил не менять ничего. Кажется, на этом можно будет даже сыграть. Я его узнал и тем самым получил некоторые преимущества.
Шмидт терпеливо ждал моего ответа. Очевидно, он был уверен, что надломил меня, если не сломил окончательно, и не торопился, давая мне время доспеть и пасть к его ногам.
— Да, — наконец произнес я как бы через силу. — Сначала, правда, его не было. Но потом один из тех, кто сидел в засаде, позвонил в охранку, и он мигом примчался на машине.
— Вот как! Сам Дузе? Петерис Дузе? Вы не ошибаетесь?
— Я не помню, как его звали: Петерис, Янис или Андрис. Но Дузе. Начальник политической полиции нашего города.
— Можете его описать?
— Разумеется.
Я, делая вид, что припоминаю, стал называть характерные приметы Штейнерта. Высокий. Черноволосый. Лицо обезображено глубокими шрамами…
— Интересно! — Шмидт весело улыбался. — Господин Берзиньш, встаньте, пожалуйста.
Старик в кожанке, с шумом отодвинув кресло, поднялся. Значит, теперь он Берзиньш. А ведь именно на эту фамилию зарегистрирован черный «мерседес», который преследовал меня все эти дни.
— Похож? — спросил у меня Шмидт.
Я разыграл удивление:
— На кого?
— На Дузе, разумеется.
— Вы что — смеетесь?
— Не похож?
— Нисколько!
— Приглядитесь внимательнее. Может быть, время его так изменило. Поседел, пополнел…
— Если это проверка, то ничего глупее придумать невозможно, господин Шмидт. Дузе намного выше, тут даже время бессильно что-либо изменить. И шрамы на лице — они тоже не исчезают со временем.
— А между тем господин Берзиньш носил прежде фамилию Дузе. Неужели мне придется представлять вас друг другу? Вы позабыли, что познакомились много лет назад? Это Арвид Ванаг, господин Дузе. Вы вербовали его перед войной.
— Нет! — затряс головой старый толстяк. — Нет! Я впервые его вижу.
Я тоже «возмутился»:
— Что за чепуха! Он вовсе не Дузе.
— Любопытно, очень любопытно! — Шмидт переводит пытливый взгляд со старика на меня. — Господа, кто же из вас, мягко говоря, лжет?
Но тут Дузе, облизнув губы, заговорил вновь.
— Есть одно объяснение, господин Шмидт. — Голос у него был старческий, хрипловатый, глухой. — Не знаю, к месту ли оно, но я обязан сказать. Ванаг очень точно описал моего заместителя Гуго Штейнерта. А у того было обыкновение в щекотливых ситуациях прикрываться моим именем. К сожалению, я узнал о его проделках слишком поздно.
— Вот как?.. Высокий? Черноволосый? Шрамы?
— Да, да! — подтвердил Дузе. — Все верно!
— Что ж, вероятно, так оно и есть… Вот видите, — обратился Шмидт ко мне, — у меня все-таки были известные основания для сомнений. Хорошо, что они не подтвердились.
Что-то мне не понравилось в его тоне. До неожиданного возникновения Дузе все шло гладко, как в тщательно отрепетированном спектакле. А теперь у меня возникло и стало быстро разрастаться ощущение неясной тревоги.
Да, пора кончать представление. Игра может зайти слишком далеко.
— Я тоже рад, господин Шмидт. Больше того: счастлив заверить вас, что все эти бумаги не представляют абсолютно никакой ценности.
— Для вас?
— И для меня и для вас.
— А если документы все-таки всплывут в вашей стране? Москва ведь не верит ни словам, ни слезам.
— Мне поверит.
Он кивнул.
— Я так и думал.
— Приятно иметь дело с сообразительным человеком. Словом, господин Шмидт, по-моему, настало самое время расходиться по домам. Вам не остается ничего другого, как предъявить документ дорожной полиции и взять с меня штраф за езду без водительских прав или за превышение скорости и отпустить подобру-поздорову.
— Есть еще один вариант.
Его уверенная улыбка сбивала меня с толку. Он не играл, он действительно был в чем-то очень уверен.
— Устранить?
Шмидт, протестуя, вскинул руки:
— Что вы! За кого вы меня принимаете?
— Тогда что же?
— Я не теряю надежды договориться с вами.
— Боюсь, для этого у вас нет решительно никаких оснований… Скажите, я свободен?
— Как и каждый в этой благодатной стране.
— И могу идти?
— Ну разумеется! Простите, что пришлось украсть у вас столько времени.
Я встал.
— А полицейский у выхода?
— Ах да! Розенберг!
С дивана, торопливо погасив сигарету, поднялся долговязый, моих примерно лет человек. Одинокая жидкая подвитая прядка посреди лысины и склоненная набок голова придавали ему смешное сходство с цыпленком.
Розенберг — Розенбергс. Я вспомнил… Еще один призрак.
— Слушаю!
— Скажите, чтобы профессора пропустили.
— Слушаю! — Розенберг кашлянул в кулак и еще сильнее склонил голову набок. Сходство с цыпленком усугублял крошечный носик посреди одутловатых щек, более уместный для младенца, чем для мужчины солидного возраста и габаритов. — Пожалуйста, пройдемте, — скользнул он по мне взглядом.
— Хотя нет! — передумал Шмидт. — Доведите его сами до ближайшей остановки такси и посадите в машину. Желаю всего хорошего, профессор!
— Прощайте.
Сопровождаемый долговязым господином цыплячьего вида, я прошел через всю комнату. Я не верил, я все еще не верил. Даже когда дошел до двери. Даже когда взялся за литую бронзовую ручку.
Шмидт окликнул меня, когда я уже шагнул в прихожую и полицейский, дежуривший у входа, стал возиться с замком.
Впрочем, называть его теперь полицейским можно было лишь чисто условно. Он успел сменить униформу на неприметный штатский костюм.
— Одну минуту, профессор. Вас, кажется, в этой поездке сопровождает дочь?
Дочь? Инга?
Вот когда мне стало по-настоящему страшно!
ПУТИ И СУДЬБЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
переплетаются иной раз самым необъяснимым и неожиданным образом. Астроном Джеймс Джинс как-то сказал:
«Все в мире взаимосвязано. На земле ребенок роняет из колыбели погремушку, а уже волны от этого движения бегут в космическом пространстве и через тысячи лет отзовутся на тысячах светил». Не знаю, как там насчет космоса, но что касается людских взаимоотношений, то здесь я целиком и полностью разделяю мнение ученого.
Недобросовестный связист опоздал с отправкой срочной телеграммы, а на другом конце планеты из-за этого возникла беда… Кто-то не поленился сдать в бюро находок подобранную в метро копеечную записную книжку с одним-единственным адресом — и потерявшиеся во время войны близкие люди вдруг вновь обрели друг друга…
Случайности? Стечение обстоятельств? Разумеется, не без этого. И все же, я убежден, в невероятно запутанном клубке из миллиардов совершенно не связанных между собой людских судеб тоже есть свои неизученные еще закономерности. Добрые побуждения всегда влекут за собой добро — ну, может быть, за очень редкими исключениями, допускаю. А вот поступки, совершенные из алчности, корыстолюбия, злобы, обязательно тащат за собой цепь неприятностей для самых разных людей.
Казалось бы, какое отношение ко всем злоключениям, которые пришлось испытать мне и Инге, мог иметь старый рыбак с Курземского побережья Латвии по фамилии Лайвинь? Совершенно незнакомый человек; я даже не подозревал о его существовании. И тем не менее к нашим бедам он имел самое непосредственное отношение.
О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии — те самые, купленные в венской лавчонке, — и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно: так, случайные обрывки сообщенных кем-то сведений, то ли правда, то ли ни на чем не основанные слухи. Но меня его рассказ сразу насторожил. Я обратился к своему старому другу Виктору Клепикову — теперь уже пенсионеру.
Виктор навел справки. Оказалось, фамилия Лайвиня в прошлом проходила по одному небезынтересному делу, и его показания были записаны на магнитофонную пленку.
Мы прослушали ее вместе с Виктором. Да, чутье меня не обмануло. Лайвинь оказался причастным к нашей венской эпопее.
— Давай еще раз прокрутим пленку, — попросил я Виктора. — Мне хотелось бы, с твоего разрешения, сделать кое-какие выписки.
— Зачем? — пожал плечами Виктор. — У тебя ведь есть кассетный магнитофон. Возьми да перепиши ее.
— А можно? Я ведь не просто себе на память.
— Ну и что? Дело давным-давно сдано в архив, самого Лайвиня тоже уже нет в живых. А история поучительная, пусть о ней узнает побольше людей. Ну, в крайнем случае, опустим кое-какие необязательные детали…
«Все в мире взаимосвязано. На земле ребенок роняет из колыбели погремушку, а уже волны от этого движения бегут в космическом пространстве и через тысячи лет отзовутся на тысячах светил». Не знаю, как там насчет космоса, но что касается людских взаимоотношений, то здесь я целиком и полностью разделяю мнение ученого.
Недобросовестный связист опоздал с отправкой срочной телеграммы, а на другом конце планеты из-за этого возникла беда… Кто-то не поленился сдать в бюро находок подобранную в метро копеечную записную книжку с одним-единственным адресом — и потерявшиеся во время войны близкие люди вдруг вновь обрели друг друга…
Случайности? Стечение обстоятельств? Разумеется, не без этого. И все же, я убежден, в невероятно запутанном клубке из миллиардов совершенно не связанных между собой людских судеб тоже есть свои неизученные еще закономерности. Добрые побуждения всегда влекут за собой добро — ну, может быть, за очень редкими исключениями, допускаю. А вот поступки, совершенные из алчности, корыстолюбия, злобы, обязательно тащат за собой цепь неприятностей для самых разных людей.
Казалось бы, какое отношение ко всем злоключениям, которые пришлось испытать мне и Инге, мог иметь старый рыбак с Курземского побережья Латвии по фамилии Лайвинь? Совершенно незнакомый человек; я даже не подозревал о его существовании. И тем не менее к нашим бедам он имел самое непосредственное отношение.
О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии — те самые, купленные в венской лавчонке, — и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно: так, случайные обрывки сообщенных кем-то сведений, то ли правда, то ли ни на чем не основанные слухи. Но меня его рассказ сразу насторожил. Я обратился к своему старому другу Виктору Клепикову — теперь уже пенсионеру.
Виктор навел справки. Оказалось, фамилия Лайвиня в прошлом проходила по одному небезынтересному делу, и его показания были записаны на магнитофонную пленку.
Мы прослушали ее вместе с Виктором. Да, чутье меня не обмануло. Лайвинь оказался причастным к нашей венской эпопее.
— Давай еще раз прокрутим пленку, — попросил я Виктора. — Мне хотелось бы, с твоего разрешения, сделать кое-какие выписки.
— Зачем? — пожал плечами Виктор. — У тебя ведь есть кассетный магнитофон. Возьми да перепиши ее.
— А можно? Я ведь не просто себе на память.
— Ну и что? Дело давным-давно сдано в архив, самого Лайвиня тоже уже нет в живых. А история поучительная, пусть о ней узнает побольше людей. Ну, в крайнем случае, опустим кое-какие необязательные детали…