Квин Лев. Ржавый капкан на зеленом поле

   Вот как неожиданно пригодилась пленка, на которой я потехи ради несколько дней назад записала разговор с Эллен! Выключила магнитофон, вернулась к телефону.
   — К сожалению, это, вероятно, продлится некоторое время. — И добавила извиняющимся тоном: — Он очень страдает от духоты.
   — Да, ничего не поделаешь, даже гроза не принесла облегчения. Запишите, пожалуйста, мой номер, барышня. И попросите господина профессора позвонить, как только он выйдет из ванной. Дело действительно очень срочное, он знает.
   — Диктуйте, я вас слушаю…
   А потом внезапно погас свет, и отец возвратился.
   Все обошлось как нельзя лучше. Я была довольна, и отец, судя по всему, тоже.
   На следующий день, как и было предусмотрено, я попросилась с ним на лекцию и, получив довольно резкий отказ, разыграла обиженную.
   Отец ушел.
   Стараясь быть все время на виду у телекамер — отец обозначил их расположение в своем письме, — я занялась обыденными делами. Убрала со стола на кухне, подмела в прихожей, а сама украдкой поглядывала на часы.
   Осталось уже совсем немного времени. Через десять минут я должна была покинуть квартиру.
   И вот тут-то произошло непредвиденное.
   Началось это с того, что у двери квартиры слегка тренькнул звонок. Словно кто-то снаружи неуверенно ткнул кнопку и тут же убрал палец.
   Я прислушалась. Звонили или не звонили? Может быть, не у нас — в соседней квартире?
   Осторожно, на цыпочках подошла к двери. Тишина. И в то же время мне почему-то казалось, что кто-то стоит там, за дверью. Вот звякнула плитка под каблуком. Вот кашлянули едва слышно, одним дыханием.
   Отец предупредил: если будут ломиться в квартиру, ни в коем случае не пускать. Дверь на цепочку — и сразу звонить в полицию. Участок рядом; номер телефона он выписал из справочника и оставил на столике.
   Так что же мне теперь — полицию вызывать? Но ведь не ломятся. Не поднимут ли меня полицейские на смех?
   Я жду, притаившись, и там ждут. Кто кого переждет.
   И снова звонок. Опять такой же короткий, робкий, нерешительный.
   Я вздохнула облегченно. Нет, все в порядке! Никакие темные личности так не звонят.
   Ну не дурочка ли! А ведь скоро двадцать лет!
   Приободрилась, набралась храбрости. Все же открыла не сразу. Спросила сначала:
   — Кто там?
   В ответ прошелестели:
   — Прошу извинить, мне нужна фрейлейн Инга.
   — Зачем?
   — Ей весточка от отца.
   Весточка? Это предусмотрено не было. Но вдруг что-то изменилось? Я буду тут осторожничать, а тем временем у отца случится неприятность. Или, наоборот, все отменяется, а я помчусь отсюда сломя голову, как велят его инструкции. Позвонить отец не может, ясно, телефон прослушивается. Что ему остается, как не послать кого-нибудь с поручением?
   Решилась, приоткрыла дверь.
   Вижу, стоит пожилой, смирного вида мужчина. Длинный, узкоплечий. Постное гладкое лицо. Трогательные губки кошелечком. Ясные карие глазки с короткими белесыми ресницами. В одной руке старомодная тросточка, другой при виде меня вежливо, как и полагается воспитанному господину, приподнимает шляпу.
   — Фрейлейн Инга?
   — Да, это я.
   — Значит, записка предназначена вам.
   Закладывает свою тросточку под мышку и сует руку во внутренний карман светлого летнего пиджака.
   — Сейчас, сейчас, момент… Господин профессор просил, чтобы вы срочно написали ответ… Сейчас…
   Ему неудобно, ему неловко, тросточка мешает. Он тычется ею во все стороны и в конце концов роняет.
   — Пардон! — даже покраснел, то ли оттого, что нагнулся за тросточкой, то ли от сознания собственной неловкости.
   Ну как тут не пригласить его войти! Тем более, мне еще ответ писать.
   — Заходите, пожалуйста.
   — Да, да, благодарю, фрейлейн.
   И шагнул в прихожую.
   Я заперла дверь, взяла из его протянутой руки листок. И обомлела.
   На листке ровным счетом ничего не было!
   — Так ведь…
   Представляю, какое у меня было лицо!
   А он мгновенно преобразился. Глаза округлились, в них загорелось злорадство — ну в точности волк, которому удалось провести маленьких глупых козлят.
   — Тихо-тихо-тихо!
   И теснит меня в глубь квартиры, в кабинет.
   Так ловко у него это все получилось, что не успела я опомниться — и уже сижу в глубоком кресле в простенке между окнами. А он одной рукой просовывает между гнутыми подлокотниками свою тросточку, чтобы помешать мне подняться, и одновременно другой рукой прижимает за плечо к спинке кресла.
   Меня в жар бросило от стыда и гнева. Ах, думаю, мокрица ты, хилячка! Так дать себя провести! И кому! Это же не волк даже — паршивый кот Бонифаций!
   Рванулась изо всех сил. Нет! У него руки прямо железные!
   — Тихо-тихо-тихо! — И еще смеется: — «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?»… Да, вы же, кажется, не молитесь.
   И снова звонок у двери. На этот раз долгий, требовательный. Ну, подумала я, все пропало! Второй. Его сообщник.
   Но тут вижу, нет, он сам насторожился. Откуда-то в руке появился странной формы пистолет: рукоятка короткая, словно обрезанная, а узкое дуло, наоборот, намного длиннее обычного и на конце словно вздуто.
   — Тихо! — Черное отверстие ствола смотрит мне прямо в глаз. — Тихо! Тихо!
   Словно он все слова на свете позабыл, кроме одного этого «тихо».
   Опять звонят. Еще настойчивее. Несколько раз подряд.
   — Барышня! Русская барышня, я опять забыла, как вас звать! — Узнаю надтреснутый старушечий голос. — Откройте же скорей! Мне трудно держать! Приходится звонить носом — заняты обе руки.
   — Кто это? — шепчет в ухо мой Бонифаций. — Только тихо!
   — Соседка. Мадам Фаундлер.
   А старушка все названивает:
   — Барышня! Барышня, я знаю, вы дома, вы только что открывали тому господину с палочкой.
   Лицо у Бонифация скомкалось, как у резиновой игрушки. Пробормотал:
   — Эта идиотка поднимет на ноги весь дом.
   — Да, — подтвердила я, не скрывая радости. — Да! Уж она-то не отвяжется!
   Кот Бонифаций, на что-то решившись, вскинул свой длиннодулый пистолет, рывком выдернул тросточку из-под ручек кресла.
   — Откройте! Но только не вздумайте… Уложу на месте и вас и ее!
   Вцепился в меня своими железными пальцами, потащил к двери. Сам стал за угол стены.
   Я повернула ключ.
   Мадам Фаундлер держала в руках большое овальное блюдо со штруделем.
   — Ай-яй-яй! — Не переступая порога, она обиженно качала головой.
   — У нас, в Южном Тироле, не так встречают гостей! Конечно, когда поживешь хоть немного в этой Вене…
   А я стою и лихорадочно соображаю. Рвануться сейчас на лестничную площадку — получу пулю в спину. Пущу ее в квартиру — опять вместе с ней попаду в лапы Бонифация. И тогда уже не вырваться. Последний мой шанс!
   А рука сама подбирается к ключу. Замок ведь неисправен. Если вытащить ключ и захлопнуть дверь, его не открыть. Придется тогда Бонифацию взламывать дверь, а на это уйдет время.
   Все решила Альма, верткая крохотная собачонка мадам Фаундлер. Она крутилась тут же, возле ног хозяйки. Но вдруг насторожила ушки и кинулась с визгливым остервенелым лаем в глубь коридора.
   В следующий момент, выхватив ключ из замка, я выскочила из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь. Оттолкнула ошарашенную мадам Фаундлер, не выпускавшую из рук блюдо со своим штруделем, и понеслась вниз по лестнице.
   Мои каблучки дробью стучали по ступенькам, Бонифаций ломился в запертую дверь. Собачка заходилась лаем. Бедная мадам Фаундлер истерически вопила: «Что такое? Что такое? Альма! Успокойся, Альма!»…
   В этом благочинном доме, где на лестнице лишний раз даже чихнуть не решаются, сто лет, наверное, не слышали такого шума.
   Дверь подвала была отперта. Я пробежала к сарайчику наших квартирных хозяев, дрожащей рукой едва попала ключом в замочную скважину.
   Дальше уже пошло проще. Заложив дверь на засов, я перевела дух. Прислушалась. Даже сюда долетал шум с лестничной клетки. Что там? Повыскакивали из квартир? Схватили Бонифация?.. Ну да, заперлись, наверное, на все свои цепочки и засовы!
   Отец описал точно: дверь сарайчика вела в подвал другого дома. Одного только он не мог предвидеть: парадный ход отпирался изнутри не простым нажатием дверной ручки, как у нас, а ключом, которого у меня, разумеется, не было.
   Пришлось ждать, когда кто-нибудь спустится и пройдет на улицу.
   Теперь мне уже стало страшно. Я плакала.
   Толстая старуха в черном кружевном платке, которая выпустила меня из подъезда, неодобрительно посмотрела на мое залитое слезами лицо:
   — Эх, девочки, девочки! И предупреждают их, и уговаривают, и наказывают…
   Я проскользнула мимо нее на улицу и чуть не закричала от радости. Тут же, рядом, у тротуара, стоял новенький канареечно-желтый «фиат». Карл, опершись о крыло, озабоченно оглядывался по сторонам.
   — Карл!
   Я бросилась к нему.
   — Скорее в машину, фрейлейн! — Карл торопливо открыл дверцу. — Тут во дворе бродит один тип…
   Отец так и предвидел: скорее всего, и здесь, на тылах нашего дома, тоже выставлен пост. Поэтому он и попросил Карла, когда звонил ему в Зальцбург, подвести машину как можно ближе к подъезду. Номер им незнакомый, даже не венский, вряд ли их это насторожит.
   Когда мы выезжали из переулка, в арке, под самыми часами с движущимися фигурами, я увидела кота Бонифация. Он спешил, почти бежал, размахивая тросточкой.
   — Вот этот! — я указала на него Карлу. — Он только что держал меня под дулом пистолета.
   Карл посмотрел ему вслед.
   — Когда вчера вечером в Зальцбург вдруг позвонил господин профессор, я сразу понял, что дело серьезное. К нам сюда, в Австрию, наползло всякой твари. Мы люди гостеприимные, спокойные, вот они и пользуются… Ну, не надо плакать, барышня Инга. Теперь все позади…
   А я и не думала плакать. Просто слезы сами собой лились из глаз.
   — На Райзнерштрассе, фрейлейн Инга?
   — Да-да!
   В своей письменной инструкции, которую мы позднее шутя называли «Венским меморандумом», отец велел мне, как только я вырвусь из дома, сразу же ехать в советское посольство.
   — А где Лиззль? Она не приехала с вами?
   — Нет, она здесь и шлет барышне свой сердечный привет. Только… мне показалось более целесообразным оставить ее на время у брата…
   Я хотела выйти на углу, но Карл настоял на том, чтобы подвезти меня к самому зданию посольства.
   — Мало ли что! Так будет безопаснее. Ну, с богом! И ничего не бойтесь, фрейлейн Инга! Я постою, покараулю, пока вы не войдете.
   Нажала кнопку звонка. Когда спросили, назвала себя. Дверь отворилась. Я обернулась, помахала рукой Карлу.
   Точнее, его желтой машине. Потому что глаза по-прежнему заливала влага, и я не видела ничего, кроме желтого пятна, которое вдруг тронулось с места и быстро исчезло из моего поля зрения.
   В вестибюле меня окружили взволнованные люди.
   — А товарищ Ванаг?
   — Я не знаю… Мне надо позвонить.
   — Где же он?
   — Не знаю ничего. Пожалуйста, отведите меня к телефону. Это очень срочно.
   Набрала номер Эллен и сказала ей все, как велел отец, слово в слово.
   А потом… Потом я, дура набитая, к испугу всех, кто находился рядом, вдруг заревела в голос. Кто-то меня утешал, кто-то подавал стакан с водой, кто-то гладил по голове, как маленькую. А я ревела белугой, ревела и все никак не могли успокоиться.
   «Очень смелая девочка»!
   Ну, каково?

НИКОГДА НЕ ЗАБЫТЬ

   мне тот долгий час, в течение которого юный таксист с забавным прозвищем Куколка возил меня по Вене. Я предоставил ему свободу действий, и он, выбравшись из сутолоки центра, с явным наслаждением гонял на скорости свою потрепанную колымагу по незагруженным трассам, соединявшим между собой новые окраинные жилые массивы.
   Никто как будто за нами не пристраивался; я следил за дорогой в боковое зеркало. Вероятно, сигналы, поступавшие из брелока, были слишком слабы. Либо мои преследователи теперь, после всего случившегося, потеряли ко мне интерес. Такое тоже не исключалось.
   Куколка, выпытав, что я из Советского Союза, стал с жаром обращать меня в свою «новую левую веру», как он называл странную идеологическую кашу из вполне современных взглядов на общество, примитивного утопизма Томмазо Кампанеллы и мистических верований средневековья, сваренную на бурлящем огне политических страстей западного мира.
   Я слушал вполуха. Давно минуло одиннадцать. Пора звонить Эллен, надо, наконец, решаться. Если все обошлось благополучно, Инга уже должна была сообщить о себе. Тогда я узнаю, где она: в посольстве ли, как задумано, либо укрылась в другом месте.
   А если не получилось?..
   По моей просьбе Куколка затормозил возле уличного автомата на пустынной улице, примыкавшей к парку. Я набрал служебный номер Эллен. Рука противно дрожала, палец срывался с отверстий диска.
   — Слушаю, — раздался мягкий грудной голос.
   — Здравствуй. Это Арвид.
   — Ой, как хорошо, что ты позвонил! Только что был странный звонок от Инги. Она попрощалась, сказала, что ей нужно срочно уехать. Куда? Почему? Я ничего не могу понять!
   Значит, все! Я вздохнул легко и свободно.
   — Встретимся позже — я тебе объясню. Как Вальтер?
   — Все так же. «Состояние без изменений, посещения не разрешаются». К тому же еще телефон в палате отключен… Поразительно! Что это за клиника такая, где ничего толком не узнаешь!
   — Не волнуйся, Эллен, все образуется.
   — Я уже не волнуюсь — я просто злюсь.
   — В какой он палате?
   — В пятьдесят второй. Это, кажется, единственная конкретная информация, которую мне удалось выбить по телефону. Может быть, попробовать тебе?..
   Именно это я и намеревался сделать. Только не по телефону. Теперь, когда Инга оказалась вне опасности, мне нужно было во что бы то ни стало увидеться с Вальтером.
   Вернувшись к такси, я спросил Куколку:
   — Вы знаете клинику Бреннера на Левегассе?
   Он хмыкнул:
   — Разве я вам еще не говорил, что штудирую именно медицину? — И стал разворачивать машину. — Между прочим, клиника Бреннера — это не барак для самых обнищавших, вы знаете?
   Выходя из такси у здания клиники, я незаметно засунул брелок с ключами под кожаную подушку сиденья.
   — Покружите пока по ближним улицам, — попросил Куколку. — За мой счет, разумеется. И снова подъезжайте минут через пятнадцать.
   И полез в карман за деньгами.
   — Не надо, — жестом остановил меня Куколка. — Фирма «Эврика» авансов не берет.
   — Но смотрите, сколько уже накрутило. Вдруг я скроюсь через черный ход?
   Он, улыбаясь, медленно покачал головой.
   — Это будет для меня равнозначно провалу на экзамене. Я ведь не просто студент-медик, я специализируюсь в области психологии…
   Да, клиника Бреннера действительно была не для бедняков. Ухоженный просторный сад, трехэтажное, солидное, вовсе не упрощенного типа современное здание, фешенебельный холл.
   Доктор Бреннер, добродушного вида лысый толстяк, принял меня без промедления.
   — Состояние господина Редлиха? — Он прохаживался по просторному кабинету, сцепив на животе крепкие волосатые руки. — Как раз сегодня утром я лично его обследовал. Ну что можно сказать? Состояние вполне удовлетворительное. Сердце, сосуды — все в норме. И анализы… Вот они, уже готовы. — Он взял со стола пачку листков. — Право же, в нашем возрасте, при нашем ритме жизни трудно желать лучшего.
   — Но эти обмороки? Несколько раз подряд.
   — Обмороки… — У доктора Бреннера была забавная привычка по-детски выпячивать губы. — От медиков требуют, чтобы они решали болезни, как кроссворд. Скорее всего, обмороки неврогенного происхождения. Плюс еще сильное переутомление. Профессор Редлих слишком много работает, я ему говорил не раз. Плюс еще радиация, конфронтация, бог знает что еще… Побудет у нас, понаблюдаем.
   — Но к нему никого не пускают, даже жену. Телефон отключен.
   — Что поделаешь, таково желание самого больного… Кстати, вы не знаете, случайно, каковы отношения в семье господина Редлиха? Не скрою, мне приходило в голову и это. Может быть, здесь ключ к решению кроссворда?
   Нет, ключ к решению был совсем в другом — теперь это стало для меня уже не догадкой, а очевидностью.
   Пятьдесят вторая палата помещалась на втором этаже. Пройти туда не составило никакого труда. В клиниках такого рода сложнее всего проникнуть за входную дверь — она обычно тщательно охраняется. А уж дальше никто не остановит тебя, никто не спросит, к кому ты и зачем. Даже белый халат не обязателен — посетители проходят в своей одежде.
   Вальтер сидел спиной к двери, в кресле у окна. В одной руке книга, другой делал какие-то пометки на листке. Видно, Вальтер и здесь, в клинике, строго регламентировал свой день. Он был так поглощен работой, что даже не заметил, как я вошел в палату.
   — Добрый день!
   Вальтер стремительно обернулся. По лицу промелькнула тень. Испуг? Недовольство?
   — Как ты сюда попал?
   — Конечно же, не в окно по водосточной трубе. Я сказал, что мне нужно к доктору Бреннеру, и меня пропустили. А потом уже поднялся к тебе… Ты хорошо выглядишь, Вальтер.
   Он не стал притворяться.
   — Да, все уже прошло.
   — Доктор Бреннер считает — всего лишь нервы.
   — Не знаю. Ему виднее.
   — Напрасно ты заставляешь так мучиться Эллен.
   — У меня свои соображения.
   Говорить со мной Вальтеру явно не хотелось, и он вовсе не собирался это скрывать. Но я сам должен был спросить его кое о чем. Собственно, для этого я и пришел.
   — Скажи, Вальтер, кто мог заранее знать о том, что возле Санкт-Пельтена тебе станет плохо и за руль сяду я?
   У него шевельнулись скулы.
   — Не знаю.
   — Как ты думаешь, можно ли вообще знать заранее, кто и когда потеряет сознание?
   — По-моему, нет.
   — По-моему — тоже. Но так называемая полиция остановила меня не случайно.
   — Почему ты пришел к такому ошеломляющему выводу? И почему так называемая?

 

   — Это выяснилось из дальнейшего.
   — Допустим. Но при чем тут я?
   — Не хочешь говорить откровенно?
   — Ах, откровенно! Ты хочешь откровенности! — Он смерил меня уничтожающим взглядом. — Изволь!.. Знакомо ли тебе такое латышское слово — «Звирбулис»?
   — Да, знакомо.
   — Мне сказали, оно значит «Воробей».
   — Совершенно верно.
   — И это тебе ничего не говорит?
   — Только одно. Тебе показали документ.
   — Ты сам хотел откровенности. — Он первый отвел взгляд. — И виноват прежде всего ты! Если бы ты не подписал той бумаги, не было бы никаких последствий. Ни возле Санкт-Пельтена, ни в Вене. Так что пеняй на себя, только на себя. За все в жизни приходится когда-нибудь платить. В том числе и за грехи молодости.
   — Кто тебе показал документ?
   — Не все ли равно? Пойдешь и убьешь его? — спросил он издевательски. — Или будешь изобличать, как меня?.. Строишь из себя правоверного девственника! Ты, который предавал еще с юных лет!
   Он швырял в меня злые слова, как тяжелые камни.
   Но они до меня не долетали. Я стоял и молча смотрел на его искаженное иронической усмешкой лицо. Когда он поймался на их крючок? Еще в самом начале своего пути? Или позднее, когда понял, что надо выбирать: убеждения или карьера?
   Скорее всего, именно так. Одна уступка — первая ступенька вверх, другая — еще одна ступенька… Он обрел положение — и оказался в самом низу, в трясине.
   Иозеф Тракл был прав. Он инстинктивно чуял неладное. Но и Тракл не мог знать всего. Он считал, что Вальтер просто сбился с пути.
   Один лишь я знал теперь все. Вальтер предал. А предателем нельзя быть ни на четверть, ни на половину. Предательство завладевает всем человеком, всем его существом. Как страшная неизлечимая болезнь.
   Как смерть.
   Я повернулся и пошел к двери. Мне больше здесь нечего было делать.
   — Арвид! — крикнул вслед Вальтер.
   Я остановился.
   — Зачем ты пришел? Оправдываться? Защищаться?.. Так почему же ты ничего не говоришь?
   — Оправдываться?.. Мне не с чего оправдываться — все это ложь. И ты знал! Обязан был знать — мы были друзьями! Но тебе очень хотелось верить. Очень! Это как-то оправдывало тебя самого. Хотя бы в своих собственных глазах.
   — Твоя теория — ломаный грош! Воробей — вот где истина! Воробей!
   — Он цеплялся за последнюю соломинку. — От Воробья тебе никуда не деться!
   — И Воробей ложь. Вот видишь, я прав: ты сам ищешь себе оправдания. Но Воробей тебя тоже не вытянет из трясины. Если бы ты был… прежним, то, узнав о Воробье, нашел бы способ известить наших товарищей о моем, как ты считал, предательстве. Но ты ничего не сказал нашим. Ты помог тем, другим. И они с твоей помощью загнали меня в ржавый капкан. И именно поэтому ты так добивался, чтобы в этот раз я приехал не один, а с Ингой. Именно с Ингой!.. Вот тебе и вся истина!
   Вальтер стоял вполоборота ко мне, уперев взгляд в стену. Он был весь натужен, до мельчайшего мускула, туловище даже подрагивало от напряжения. Лишь его крепкие тренированные ноги словно вросли в пол.
   Я шагнул в тамбур.
   — Обожди! — снова остановил меня Вальтер.
   — Бесполезно! Нам не о чем больше с тобой говорить. Ты ведь все равно не назовешь имена.
   — Не могу… Они будут мстить. И не только мне одному… — Вальтер по-прежнему не отводил глаз от стены. — Об одном прошу, — произнес едва слышно, — не говори ничего Эллен.
   Я вышел…
   Куколку я отпустил на площади Хехштедт, у дома, где находилось издательство «Глобус».
   — Благодарю вас, мой господин! — таксист, не пересчитывая, обрадованно сунул солидную пачку двадцатишиллинговых в кассовую сумку рядом со своим сиденьем. — Ну, все, сегодня я наверняка вырвусь вперед!
   — Что у вас — соревнование?
   — Своего рода. У кого выручка больше, тот освобождается от грязной работы по дому. «Эврика» — это ведь не просто таксомоторная фирма, это еще и студенческая коммуна. Мы все вместе работаем и живем. Единой семьей, свободной от всяких предрассудков…
   Да, неуемная молодость закручивает здесь самые неожиданные виражи!
   В приемной редакции я спросил Герберта Пристера. Материалы этого талантливого журналиста-коммуниста привлекали меня своей остротой и бескомпромиссностью.
   Мне объяснили, где его найти. Я прошел через общую редакционную комнату, больше похожую на склад письменных столов. Они располагались впритык, как костяшки домино. Кто-то ругался по телефону. Кто-то прогонял на скорости магнитофонную ленту с интервью. Кто-то, сидя за пишущей машинкой с заложенным в нее чистым листом, задумчиво пускал дым в потолок, словно отыскивая там первую, начальную фразу, которая, как мощный буксир, потянет за собой остальные.
   Рабочий день в редакции еще только начинался.
   Двухметрового роста сутулый детина в яркой ковбойке с закатанными рукавами, весь обложенный гранками, недовольно поморщился, когда я отворил матовую стеклянную дверь в его каморку.
   — Мне нужен Герберт Пристер.
   — Всем нужен Герберт Пристер, а больше всех ему самому. — Он растормошил гранки на столе, разыскал секундомер, нажал пусковую головку. — Даю вам три минуты времени. — И оттопырил в ожидании нижнюю губу, отчего лицо сразу приобрело скучающе-брезгливое выражение.
   Но оно тотчас же исчезло, как только я назвал свою фамилию.
   — О, так, значит, это вы… сегодня утром? А нас почему-то не поставили в известность, и уже одно это обстоятельство заставляет насторожиться. Кто устроитель лекции?
   — Научное общество «Восток — Запад».
   — «Восток — Запад», «Восток — Запад»!..
   Отложив свой секундомер, он забегал по клетушке, умудряясь при этом каким-то чудом не сталкиваться с мебелью. Потрепанные джинсы пузырями вздувались, на худых коленях.
   — У всех этих обществ и союзов, существующих на частные пожертвования, есть что-то общее с шикарными дамами без мужей. Так же много средств, так же много поклонников, так же много тайн… Кто у них президентом?
   Я назвал фамилию.
   — Ну, это весьма почтенная личность.
   — Не сомневаюсь. Только вот он долго был не у дел.
   — И этим могли воспользоваться?
   — Может быть, лучше рассказать все с самого начала? — предложил я.
   — Вы правы.
   На сей раз обошлось без секундомера. Герберт Пристер слушал заинтересованно, не прерывая, делая изредка пометки в большом настольном блокноте. Затем задал несколько точных вопросов, которые показали, что он уже нащупал главный нервный узел всей этой истории.
   — Очень интересно, профессор! Но есть ли у вас доказательство? Вы знаете наш закон о печати? Это же цербер на мученическом пути левой прессы! Чуть что — и суд по обвинению в клевете. Мы уже раз напоролись на риф. Такая пробоина — чуть не пошел корабль ко дну. Еще одного подобного прокола наши финансы не выдержат.
   — Кое-что есть. Скажем, те же миниатюрные телекамеры в квартире.
   — Думаете, их еще не убрали?
   — Вряд ли. Среди бела дня это слишком рискованно. Жилой дом все-таки.
   — Верно… Ганса ко мне! — рявкнул Герберт Пристер. — Вы сказали, улица Марка Аврелия?..
   Появился фоторепортер. Герберт Пристер четко и ясно поставил перед ним задачу. Я набросал схему расположения камер. Потом отцепил ключи от брелка.
   — Этот, с большой головкой, от подъезда. А этот от квартиры — на случай, если все-таки удалось запереть. Там есть соседка-старушка, Элизабет Фаундлер. По-моему, она сможет рассказать кое-что интересное о том, как происходил тайный ночной «ремонт».
   Фоторепортер навесил на себя кучу аппаратов и умчался. Герберт Пристер опять заметался по клетушке.