Страница:
— Нет, в гостях. У меня здесь старые друзья.
— А говорят, оттуда никого не выпускают.
— Ну, значит, перед вами дух бестелесный.
— Во всяком случае сюда, ко мне, ни один русский за все время не заявлялся.
— Это совсем другое дело. У нас филателия не так популярна. Да и с шиллингами затруднительно. Вон у вас на дверях какие цены!
Он улыбнулся:
— Заманиваем! «Купите сегодня за шиллинг, завтра продадите за два». Инфляция! Люди ищут, во что надежно вложить лишние деньги, чтобы они не обесценились.
— А у кого их нет?
— Тот не занимается филателией… Послушайте, насколько я помню, старик говорил, вы собираете Латвию.
— Уже не собираю — собрал.
— Все?
— По-моему, все. Разве за исключением каких-либо особых разновидностей.
Он, кажется, учуял возможность заработка, и в нем проснулся дух торговца. Ловко орудуя одной рукой, снял с полки большой кляссер.
— Вот.
На прилавок легли беззубцовые марки стандартных выпусков Латвии двадцатых и тридцатых годов. Странно! Такие марки существуют только в зубцовых вариантах. Беззубцовки не встречались мне ни в одном каталоге.
Я посмотрел их на свет. Нет, не подделка. Водяной знак на месте.
Хозяин магазина торжествовал.
— Значит, нет? Так я и знал!
— Что это такое? Впервые вижу, — признался я.
— Так называемые министерские. Редкая вещь. Из листов, которые давались на подпись министру. Это целая история… Чашечку кофе? Пожалуйста, не отказывайтесь, мы ведь с вами старые знакомые, хоть и заочно.
Он провел меня за занавеску, в крохотное служебное помещение, куда едва втискивались лишь низкий круглый столик и два стула. Стал заваривать кофе, отвергая все мои попытки помочь ему, и одновременно рассказывал.
История оказалась любопытной и запутанной, правда в ней явно мешалась с вымыслом. Вроде бы гитлеровские оккупационные власти, покидая Ригу перед самым ее освобождением Советской Армией, поручили какому-то офицеру полиции эвакуировать важные архивы. Часть их была переправлена морским путем в Германию. Другая, в том числе и эти пробные листы из почтового музея, попала в курляндский котел и исчезла. Лишь позднее, много лет спустя, «министерские» в небольшом количестве снова вынырнули из небытия, на этот раз в Швеции. Похоже, что все они попали в руки одного лица, который понемногу, чтобы не сбить цену, пускал их на филателистический рынок.
Кофеварка сердито зашипела, а затем торопливо заурчала, выбрасывая из гнутого носика густую черно-коричневую жидкость.
— Готово.
Он налил мне крепчайшего ароматного напитка.
— Благодарю. — Я никак не мог оторваться от кляссера. — Только тут у вас не все номиналы. Зубцовых гораздо больше.
— А всех и нет. Очевидно, кто-то несведущий пустил часть листов на обертку… Да пейте вы, пейте; я смотрю, у вас разжегся филателистический аппетит.
Он играл со мной, как кошка с мышью.
— Марки, разумеется, стоят дорого?
— Даже очень.
— Жаль!
Со вздохом сожаления я положил кляссер на столик.
— Но вам, именно вам, я уступил бы по себестоимости. Мы, австрийцы, сентиментальны. В том числе и торговцы марками.
Сумма, которую он назвал, была в пределах моих возможностей. Даже учитывая новые джинсы для Инги. Даже учитывая расходы на предстоящую поездку по Австрии. Придется лишь отказаться от покупки диктофона, который я уже присмотрел себе в магазине радиотоваров на Грабене. Но, в конце концов, диктофон можно приобрести и в Москве. А вот эти «министерские» я не видел еще ни у одного из многочисленных моих знакомых коллекционеров, с которыми обменивался марками…
Домой я явился с опозданием и легким чувством вины перед Ингой. Знай она о моей покупке, непременно распалилась бы по поводу бессмысленной, по ее мнению, траты драгоценных шиллингов. Мои почтовые марки она считала никчемными бумажками. Так же как я считал никчемными эти ее босяцкие брюки из вытертой серо-синей ткани с бахромой понизу.
— Ну как Шенбрунн?
— Кошмар какой-то, а не дворец! Бедные Габсбурги!
— Смотри — пожалела! А ведь их двор считался чуть ли не богатейшим в Европе. Ошибка истории?
— Нет, серьезно! Эти бесконечные анфилады громадных комнат с распахнутыми дверьми! Даже не дверьми, а воротами какими-то! Сквозняки, холодина! Никуда не спрячешься, всюду щели для подслушивания, для подглядывания… Нет, я бы ни за что на свете не согласилась там жить… Несчастный Франц-Иосиф! Несчастная Мария-Терезия! Знаешь, у нее было шестнадцать детей — пять мальчиков и одиннадцать девочек, — и весила она сто десять килограммов. А самая тяжелая люстра в Шенбрунне всего сто семь.
— Значит, целых три килограмма в пользу Марии-Терезии. Чем же она тебя так разжалобила?
— Все шутишь! Тебя бы в кайзеры, хоть на недельку! Франц-Иосиф спал на жесткой солдатской койке. Вставал, бедняга, в половине пятого утра каждый день, даже в праздники. Ел мало и очень быстро. Его обед продолжался не более семи минут. Придворные не успевали за ним и вставали из-за стола голодными. Это явилось одной из главных причин свержения монархии в Австрии.
Да, гид Инге попался с фантазией. Она со смехом рассказывала об его оригинальной трактовке истории.
— И ты молча слушала?
— Было очень интересно! Я только раз не выдержала и спросила, часто ли встречались среди придворных случаи голодной смерти.
Легко было представить себе, с каким наивным видом задала Инга этот вопрос. Она великий мастер по части всякого рода розыгрышей.
— И что же твой гид?
— Неглупый парень, вероятно студент на летних заработках. «В то время причины смерти не регистрировались, мадемуазель, поэтому точно неизвестно». И подмигнул. Он почему-то принимал меня за француженку и видел, что я веселюсь.
— А остальные?
— Я попала в группу западных немцев, фермеров из-под Мюнхена. Они его слушали с разинутыми ртами, как пророка. И все добивались, сколько что стоит: гобелены, спальные гарнитуры, весь Шенбрунн.
— И он, конечно, врал?
— Напропалую. Хватал цифры прямо с потолка. Бедные немцы только ахали!.. Отец, мы с тобой идем сегодня вечером в собор святого Стефана, — неожиданно заявила Инга. — Органный концерт Баха, Представляешь?
— А билеты?
— Гид сказал — вход свободный.
— Может, тоже наврал?
Она помотала головой:
— Исключается! Я сама прочитала объявление…
Стопятидесятиметровая готическая башня собора святого Стефана — Штефль, как его по-свойски называют горожане, — гигантским сталагмитом возвышается над всей Веной. Это сердце австрийской столицы, и не только по своему местоположению. Храм простоял здесь по меньшей мере полстолетия. Все вокруг с течением времени ветшало и разрушалось. Меняли свой облик дома, кварталы, целые улицы, со всех сторон обтекающие каменную громаду собора, наглядно свидетельствуя не только о тленности самого человека, но и созданий его рук. Один лишь Штефль как бы символизировал вечность.
Однако только до последней войны. Во время бомбежек авиации союзников и боев за город собор тоже основательно пострадал. Особенно досталось его уникальному островерхому покрытию площадью во многие тысячи квадратных метров. Для его восстановления пришлось создать, по существу, специальный завод, так как материал нужно было подогнать под сохранившуюся часть крыши.
И вот опять стоит Штефль одинокой и гордой вершиной среди жалко лепящихся к нему пяти-шестиэтажных строений старого города. Текут автомобильные реки, скапливаются толпы на пешеходных переходах, кричат огни разноцветных неоновых реклам, потухая и загораясь вновь. Из глубокого искусственного каньона у подножия собора непрерывно бьют очереди многочисленных отбойных молотков — там идет строительство станции и подземных переходов метрополитена. А Штефль стоит себе молчаливо среди этого шума и суеты.
— Красив старик! — высказался я вслух. — Так и веет от него мудростью веков.
Инга, органически не переносившая высокопарных фраз, сразу же уцепилась:
— Скорее бездушием и тупостью каменного истукана.
— Сама ты бездушный циник! Это великое творение человека.
— Истуканы тоже творения человека. И среди них тоже попадаются очень даже впечатляющие. И все-таки это просто тупые камни, и нечего наделять их человеческими качествами. Мудры сами люди, а не вещи, пусть даже и такие громоздкие, как твой Штефль.
Убеждать Ингу было бессмысленно. Она спорила из любви к спору. А уж формальной логики ей не занимать.
Мы заявились к Штефлю задолго до начала органного концерта. Обошли, не торопясь, весь собор снаружи, подолгу приглядываясь к латинским и готическим надписям на каменных плитах — местах захоронения коронованных особ и знатного духовенства. Затем через боковой вход с кружевной аркой прошли в молельный зал.
Высоченные, терявшиеся где-то в сумеречной выси, в несколько обхватов колонны обманывали глазомер. Внутри собор поначалу не казался таким уж вместительным. Но стоило только измерить шагами расстояние от одной колонны до другой, как сразу становилось ясно: да это же целая большая площадь! Одновременно присутствовать на богослужении могло чуть ли не пятнадцать тысяч человек.
Инга обратила внимание на телефонные аппараты, подвешенные на основаниях колонн.
— А это для чего? Разговаривать с богом?
Мы подошли ближе, прочитали надписи на немецком, английском и французском языках. Автомат давал двухминутную справку об истории собора на любом из названных языков. Стоило только бросить монету и нажать нужную кнопку.
— Очень удобно! — похвалила Инга. — И богу помолишься, и культурный уровень поднимешь.
Век техники не обошел Штефль и в другом отношении. Собор был радиофицирован. Современным проповедникам во время богослужения не приходилось драть глотку, как прежним поколениям служителей культа.
Вообще человеческий голос звучал здесь подавленно и жалко. Иное дело орган. Римские папы знали, что делают, когда решили внедрить в католические храмы этот поразительный инструмент. Казалось, сам бог вещает людям на своем бессловесном, но громогласном и хватающем за душу языке.
В интерпретации Баха владыка небесный не только басисто рокотал, сотрясая своды и внушая священный трепет, он умел и нежно ворковать, даже смеяться переливистыми трелями. Бах и в церкви, наперекор всему, оставался самим собой: жизнелюбцем и весельчаком.
Мы сидели на старинных, почерневшего от времени дерева скамьях для молящихся. Инга прижалась к моему плечу и слушала самозабвенно, даже рот чуть приоткрыла. Но когда я, воспользовавшись короткой паузой между частями, спросил тихонько: «Нравится?» — она покосилась на меня и пожала плечами:
— Нормально.
Я невольно поморщился. Экзамены — нормально. Джинсы — нормально. Теперь уже и Иоганн Себастьян Бах — тоже нормально. Для чего это маскировочное словечко? Почему нужно за ним, как за какой-нибудь ширмой, прятать человеческие эмоции?..
Концерт подходил к концу. Среди публики, набившей собор, началось вдруг непонятное движение. Люди вставали со своих мест и, рассыпая на все стороны извинения и поклоны, пробивались к выходу. Это было очень похоже на то, что происходит в некоторых наших театрах, особенно зимой, когда часть зрителей, не дожидаясь финала пьесы, устремляется за верхней одеждой. Но там хоть понять можно: через несколько минут в гардеробе выстроятся длиннющие очереди. А здесь? Какая необходимость заставляет этих людей портить удовольствие себе и другим?
Все прояснилось, когда орган замолк и мы, не спеша, рассматривая картины и роскошную золоченую лепку на колоннах, стали продвигаться к боковому выходу.
К нашему удивлению, он оказался запертым.
— Смотри, смотри! — Инга дернула меня за рукав.
Я обернулся.
Несколько монахов в сутанах, опоясанных веревкой, быстро двигаясь с противоположных сторон, тащили навстречу друг другу металлическую решетку. Она растягивалась наподобие гармошки, охватывая полукругом людей, которые после концерта густым потоком хлынули к широко распахнутым центральным дверям храма.
— Мы в ловушке! — Инга сияла. — Сейчас она захлопнется, и нас заставят силой принять католичество!
Но металлические створки не сомкнулись полностью. Служители церкви, тащившие решетку, затормозили, оставив узкий проход. В нем тотчас возник низкорослый жирный монах с бритой головой и с горящими глазами. В руках он держал большое серебряное блюдо.
Все это было проделано ловко и быстро, в течение каких-нибудь десяти секунд, как хорошо отработанный цирковой номер.
— Да не оскудеет рука дающего! — провозгласил бритоголовый нараспев. — Жертвуйте на нужды храма божьего!
Весь расчет строился на тонком знании человеческой психологии. Хлынули бы выходящие всей массой, и большинство прошло бы, ничего не положив в серебряное блюдо. Но вместо этого охваченная решеткой часть толпы панически заметалась по церкви, как рыбий косяк в неводе. А так как все другие выходы к тому времени были уже заперты, не оставалось ничего другого, как потянуться узкой цепочкой мимо бритоголового, по обе стороны которого шпалерами выстроились остальные участники операции. Смиренно опустив очи долу, они тем не менее достаточно зорко следили за идущими. Люди чувствовали себя проигравшими, даже виноватыми, и покорно лезли в карманы.
— Да воздается вам сторицей на небесах! — гудел бритоголовый.
В голосе его явственно звучало упоение минутной властью над толпой, которую он вместе со своими братьями во Христе перехитрил, подчинил своей воле и заставил раскошелиться.
Пришлось и мне вытаскивать бумажник.
— С ума сошел! — зашипела Инга. — Не смей! Это же самый настоящий шантаж!
Ладно, не обеднеем. Неудобно.
— Ах так!
Она демонстративно отошла в сторону, показывая, что не имеет со мной ничего общего, и царственной походкой, громко стуча каблучками по каменному полу и высоко подняв голову, продефилировала мимо протянутого к ней блюда с горкой мятых ассигнаций. Монахи, отбросив напускное смирение, воззрились на нее с гневным презрением. Инга ответила им не менее выразительным взглядом, насмешливо кривя губы.
На улице, дождавшись меня, она спросила торжествующе:
— Ну как?
— Жанна д'Арк!
— Сколько ты им отвалил?
— Двадцать шиллингов.
— Мощно! Ну, отец, ты хорош!
— Концерт того стоил. Не жадничай!
— Да разве в этом дело! — взвилась Инга. — Если хочешь знать, я сегодня в Шенбрунне отдала слепому пятьдесят шиллингов. Но этим вымогателям!.. Ты обратил внимание, у них сутаны из превосходнейшей шерсти, а веревки свиты из шелка!.. Нет, ни гроша! Принципиально! Пишут «Вход свободный», а сами что делают?.. Жулье богомольное!
Я ее плохо слушал. Если Инга завелась, то лучше не возражать. Тогда ее пыл угаснет сам собой.
Вена уже готовилась ко сну. Улицы опустели, пешеходов почти не было. Лишь разносчики газет, в большинстве своем арабы-студенты, подрабатывавшие на жизнь, одетые в оранжевые безрукавки с броской надписью «Курир», носились по мостовой с гортанными криками:
— «Курир»! «Курир»!
Останавливались машины, протянутые руки брали газеты.
— Данке! Данке! — разносчики с поклоном принимали монеты.
И опять возник черный «мерседес», который уже раз за сегодняшний день! Сидевшего за рулем я не разглядел, только успел заметить по руке, в которую смуглый парень-араб сунул газету, что он в светлом костюме.
Я проводил машину взглядом, машинально зафиксировал номер: «W 23.325».
А Инга все еще пилила меня. Заклеймила мой поступок как гражданскую трусость, как капитуляцию перед психологическим террором монахов, а затем подвела и политическую базу:
— Ты еще и как коммунист не имел права давать им деньги! На что пойдут твои двадцать шиллингов? На поддержку католической церкви. Значит, ты, коммунист, член партии, оказал материальную поддержку черной клерикальной реакции. Вот узнают в твоей партийной организации, интересно, как там среагируют…
Мы уже подходили к нашему дому. Я сунул руку в карман, нащупал ключ от подъезда… И вдруг застыл.
— Что такое? — Инга заинтересованно повернулась в ту сторону, куда смотрел я. — Что ты там увидел?
— Так, ничего.
Инга прошла вперед в темный подъезд, нажала кнопку освещения. Все было устроено практично и хитро. Электричество горело ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы не спеша дойти до лифта, подняться на верхний этаж и отпереть дверь квартиры. Ну, а на случай непредвиденной задержки можно снова нажать подобную же кнопку на любом этаже.
Включив транзисторный магнитофон «Рекордер», Инга под поп-музыку занялась на кухне ужином. А я уселся за газету, которую вытащил внизу из почтового ящика.
Только я не читал. Вчерашнее беспокойство вспыхнуло во мне с новой силой. И вовсе не потому, что я знал: глаз телекамеры зафиксировал наш приход.
Там, внизу, у подъезда, я снова увидел черный «мерседес» с красными кожаными сиденьями. Он стоял с притушенными огнями на другой стороне улицы возле магазина тканей.
Не исключалось простое совпадение. В Вене довольно много «мерседесов». Машины этой западногерманской фирмы завоевали популярность не только потому, что служили признаком принадлежности к сливкам общества. Была еще и другая, более прозаическая причина: некоторые модели «мерседеса» работали не на все дорожавшем бензине, а на гораздо более дешевом дизельном топливе.
Нет, совпадение не исключалось…
— Отец, все готово!
— Сейчас.
Но эта машина носила запомнившийся мне номер «W 23.325». Больше того, теперь я был почти уверен, что именно она рыскала возле общества «Восток — Запад», когда мы с Вальтером, опередив ее, втиснулись на стоянку.
— Отец!
— Да-да!..
Что-то уж подозрительно часто пересекаются наши пути!
И опять я с тревогой подумал о той давнишней, необычного содержания бумаге, которую когда-то написал.
— А говорят, оттуда никого не выпускают.
— Ну, значит, перед вами дух бестелесный.
— Во всяком случае сюда, ко мне, ни один русский за все время не заявлялся.
— Это совсем другое дело. У нас филателия не так популярна. Да и с шиллингами затруднительно. Вон у вас на дверях какие цены!
Он улыбнулся:
— Заманиваем! «Купите сегодня за шиллинг, завтра продадите за два». Инфляция! Люди ищут, во что надежно вложить лишние деньги, чтобы они не обесценились.
— А у кого их нет?
— Тот не занимается филателией… Послушайте, насколько я помню, старик говорил, вы собираете Латвию.
— Уже не собираю — собрал.
— Все?
— По-моему, все. Разве за исключением каких-либо особых разновидностей.
Он, кажется, учуял возможность заработка, и в нем проснулся дух торговца. Ловко орудуя одной рукой, снял с полки большой кляссер.
— Вот.
На прилавок легли беззубцовые марки стандартных выпусков Латвии двадцатых и тридцатых годов. Странно! Такие марки существуют только в зубцовых вариантах. Беззубцовки не встречались мне ни в одном каталоге.
Я посмотрел их на свет. Нет, не подделка. Водяной знак на месте.
Хозяин магазина торжествовал.
— Значит, нет? Так я и знал!
— Что это такое? Впервые вижу, — признался я.
— Так называемые министерские. Редкая вещь. Из листов, которые давались на подпись министру. Это целая история… Чашечку кофе? Пожалуйста, не отказывайтесь, мы ведь с вами старые знакомые, хоть и заочно.
Он провел меня за занавеску, в крохотное служебное помещение, куда едва втискивались лишь низкий круглый столик и два стула. Стал заваривать кофе, отвергая все мои попытки помочь ему, и одновременно рассказывал.
История оказалась любопытной и запутанной, правда в ней явно мешалась с вымыслом. Вроде бы гитлеровские оккупационные власти, покидая Ригу перед самым ее освобождением Советской Армией, поручили какому-то офицеру полиции эвакуировать важные архивы. Часть их была переправлена морским путем в Германию. Другая, в том числе и эти пробные листы из почтового музея, попала в курляндский котел и исчезла. Лишь позднее, много лет спустя, «министерские» в небольшом количестве снова вынырнули из небытия, на этот раз в Швеции. Похоже, что все они попали в руки одного лица, который понемногу, чтобы не сбить цену, пускал их на филателистический рынок.
Кофеварка сердито зашипела, а затем торопливо заурчала, выбрасывая из гнутого носика густую черно-коричневую жидкость.
— Готово.
Он налил мне крепчайшего ароматного напитка.
— Благодарю. — Я никак не мог оторваться от кляссера. — Только тут у вас не все номиналы. Зубцовых гораздо больше.
— А всех и нет. Очевидно, кто-то несведущий пустил часть листов на обертку… Да пейте вы, пейте; я смотрю, у вас разжегся филателистический аппетит.
Он играл со мной, как кошка с мышью.
— Марки, разумеется, стоят дорого?
— Даже очень.
— Жаль!
Со вздохом сожаления я положил кляссер на столик.
— Но вам, именно вам, я уступил бы по себестоимости. Мы, австрийцы, сентиментальны. В том числе и торговцы марками.
Сумма, которую он назвал, была в пределах моих возможностей. Даже учитывая новые джинсы для Инги. Даже учитывая расходы на предстоящую поездку по Австрии. Придется лишь отказаться от покупки диктофона, который я уже присмотрел себе в магазине радиотоваров на Грабене. Но, в конце концов, диктофон можно приобрести и в Москве. А вот эти «министерские» я не видел еще ни у одного из многочисленных моих знакомых коллекционеров, с которыми обменивался марками…
Домой я явился с опозданием и легким чувством вины перед Ингой. Знай она о моей покупке, непременно распалилась бы по поводу бессмысленной, по ее мнению, траты драгоценных шиллингов. Мои почтовые марки она считала никчемными бумажками. Так же как я считал никчемными эти ее босяцкие брюки из вытертой серо-синей ткани с бахромой понизу.
— Ну как Шенбрунн?
— Кошмар какой-то, а не дворец! Бедные Габсбурги!
— Смотри — пожалела! А ведь их двор считался чуть ли не богатейшим в Европе. Ошибка истории?
— Значит, целых три килограмма в пользу Марии-Терезии. Чем же она тебя так разжалобила?
— Все шутишь! Тебя бы в кайзеры, хоть на недельку! Франц-Иосиф спал на жесткой солдатской койке. Вставал, бедняга, в половине пятого утра каждый день, даже в праздники. Ел мало и очень быстро. Его обед продолжался не более семи минут. Придворные не успевали за ним и вставали из-за стола голодными. Это явилось одной из главных причин свержения монархии в Австрии.
Да, гид Инге попался с фантазией. Она со смехом рассказывала об его оригинальной трактовке истории.
— И ты молча слушала?
— Было очень интересно! Я только раз не выдержала и спросила, часто ли встречались среди придворных случаи голодной смерти.
Легко было представить себе, с каким наивным видом задала Инга этот вопрос. Она великий мастер по части всякого рода розыгрышей.
— И что же твой гид?
— Неглупый парень, вероятно студент на летних заработках. «В то время причины смерти не регистрировались, мадемуазель, поэтому точно неизвестно». И подмигнул. Он почему-то принимал меня за француженку и видел, что я веселюсь.
— А остальные?
— Я попала в группу западных немцев, фермеров из-под Мюнхена. Они его слушали с разинутыми ртами, как пророка. И все добивались, сколько что стоит: гобелены, спальные гарнитуры, весь Шенбрунн.
— И он, конечно, врал?
— Напропалую. Хватал цифры прямо с потолка. Бедные немцы только ахали!.. Отец, мы с тобой идем сегодня вечером в собор святого Стефана, — неожиданно заявила Инга. — Органный концерт Баха, Представляешь?
— А билеты?
— Гид сказал — вход свободный.
— Может, тоже наврал?
Она помотала головой:
— Исключается! Я сама прочитала объявление…
Стопятидесятиметровая готическая башня собора святого Стефана — Штефль, как его по-свойски называют горожане, — гигантским сталагмитом возвышается над всей Веной. Это сердце австрийской столицы, и не только по своему местоположению. Храм простоял здесь по меньшей мере полстолетия. Все вокруг с течением времени ветшало и разрушалось. Меняли свой облик дома, кварталы, целые улицы, со всех сторон обтекающие каменную громаду собора, наглядно свидетельствуя не только о тленности самого человека, но и созданий его рук. Один лишь Штефль как бы символизировал вечность.
Однако только до последней войны. Во время бомбежек авиации союзников и боев за город собор тоже основательно пострадал. Особенно досталось его уникальному островерхому покрытию площадью во многие тысячи квадратных метров. Для его восстановления пришлось создать, по существу, специальный завод, так как материал нужно было подогнать под сохранившуюся часть крыши.
И вот опять стоит Штефль одинокой и гордой вершиной среди жалко лепящихся к нему пяти-шестиэтажных строений старого города. Текут автомобильные реки, скапливаются толпы на пешеходных переходах, кричат огни разноцветных неоновых реклам, потухая и загораясь вновь. Из глубокого искусственного каньона у подножия собора непрерывно бьют очереди многочисленных отбойных молотков — там идет строительство станции и подземных переходов метрополитена. А Штефль стоит себе молчаливо среди этого шума и суеты.
— Красив старик! — высказался я вслух. — Так и веет от него мудростью веков.
Инга, органически не переносившая высокопарных фраз, сразу же уцепилась:
— Скорее бездушием и тупостью каменного истукана.
— Сама ты бездушный циник! Это великое творение человека.
— Истуканы тоже творения человека. И среди них тоже попадаются очень даже впечатляющие. И все-таки это просто тупые камни, и нечего наделять их человеческими качествами. Мудры сами люди, а не вещи, пусть даже и такие громоздкие, как твой Штефль.
Убеждать Ингу было бессмысленно. Она спорила из любви к спору. А уж формальной логики ей не занимать.
Мы заявились к Штефлю задолго до начала органного концерта. Обошли, не торопясь, весь собор снаружи, подолгу приглядываясь к латинским и готическим надписям на каменных плитах — местах захоронения коронованных особ и знатного духовенства. Затем через боковой вход с кружевной аркой прошли в молельный зал.
Высоченные, терявшиеся где-то в сумеречной выси, в несколько обхватов колонны обманывали глазомер. Внутри собор поначалу не казался таким уж вместительным. Но стоило только измерить шагами расстояние от одной колонны до другой, как сразу становилось ясно: да это же целая большая площадь! Одновременно присутствовать на богослужении могло чуть ли не пятнадцать тысяч человек.
Инга обратила внимание на телефонные аппараты, подвешенные на основаниях колонн.
— А это для чего? Разговаривать с богом?
Мы подошли ближе, прочитали надписи на немецком, английском и французском языках. Автомат давал двухминутную справку об истории собора на любом из названных языков. Стоило только бросить монету и нажать нужную кнопку.
— Очень удобно! — похвалила Инга. — И богу помолишься, и культурный уровень поднимешь.
Век техники не обошел Штефль и в другом отношении. Собор был радиофицирован. Современным проповедникам во время богослужения не приходилось драть глотку, как прежним поколениям служителей культа.
Вообще человеческий голос звучал здесь подавленно и жалко. Иное дело орган. Римские папы знали, что делают, когда решили внедрить в католические храмы этот поразительный инструмент. Казалось, сам бог вещает людям на своем бессловесном, но громогласном и хватающем за душу языке.
В интерпретации Баха владыка небесный не только басисто рокотал, сотрясая своды и внушая священный трепет, он умел и нежно ворковать, даже смеяться переливистыми трелями. Бах и в церкви, наперекор всему, оставался самим собой: жизнелюбцем и весельчаком.
Мы сидели на старинных, почерневшего от времени дерева скамьях для молящихся. Инга прижалась к моему плечу и слушала самозабвенно, даже рот чуть приоткрыла. Но когда я, воспользовавшись короткой паузой между частями, спросил тихонько: «Нравится?» — она покосилась на меня и пожала плечами:
— Нормально.
Я невольно поморщился. Экзамены — нормально. Джинсы — нормально. Теперь уже и Иоганн Себастьян Бах — тоже нормально. Для чего это маскировочное словечко? Почему нужно за ним, как за какой-нибудь ширмой, прятать человеческие эмоции?..
Концерт подходил к концу. Среди публики, набившей собор, началось вдруг непонятное движение. Люди вставали со своих мест и, рассыпая на все стороны извинения и поклоны, пробивались к выходу. Это было очень похоже на то, что происходит в некоторых наших театрах, особенно зимой, когда часть зрителей, не дожидаясь финала пьесы, устремляется за верхней одеждой. Но там хоть понять можно: через несколько минут в гардеробе выстроятся длиннющие очереди. А здесь? Какая необходимость заставляет этих людей портить удовольствие себе и другим?
Все прояснилось, когда орган замолк и мы, не спеша, рассматривая картины и роскошную золоченую лепку на колоннах, стали продвигаться к боковому выходу.
К нашему удивлению, он оказался запертым.
— Смотри, смотри! — Инга дернула меня за рукав.
Я обернулся.
Несколько монахов в сутанах, опоясанных веревкой, быстро двигаясь с противоположных сторон, тащили навстречу друг другу металлическую решетку. Она растягивалась наподобие гармошки, охватывая полукругом людей, которые после концерта густым потоком хлынули к широко распахнутым центральным дверям храма.
— Мы в ловушке! — Инга сияла. — Сейчас она захлопнется, и нас заставят силой принять католичество!
Но металлические створки не сомкнулись полностью. Служители церкви, тащившие решетку, затормозили, оставив узкий проход. В нем тотчас возник низкорослый жирный монах с бритой головой и с горящими глазами. В руках он держал большое серебряное блюдо.
Все это было проделано ловко и быстро, в течение каких-нибудь десяти секунд, как хорошо отработанный цирковой номер.
— Да не оскудеет рука дающего! — провозгласил бритоголовый нараспев. — Жертвуйте на нужды храма божьего!
Весь расчет строился на тонком знании человеческой психологии. Хлынули бы выходящие всей массой, и большинство прошло бы, ничего не положив в серебряное блюдо. Но вместо этого охваченная решеткой часть толпы панически заметалась по церкви, как рыбий косяк в неводе. А так как все другие выходы к тому времени были уже заперты, не оставалось ничего другого, как потянуться узкой цепочкой мимо бритоголового, по обе стороны которого шпалерами выстроились остальные участники операции. Смиренно опустив очи долу, они тем не менее достаточно зорко следили за идущими. Люди чувствовали себя проигравшими, даже виноватыми, и покорно лезли в карманы.
— Да воздается вам сторицей на небесах! — гудел бритоголовый.
В голосе его явственно звучало упоение минутной властью над толпой, которую он вместе со своими братьями во Христе перехитрил, подчинил своей воле и заставил раскошелиться.
Пришлось и мне вытаскивать бумажник.
— С ума сошел! — зашипела Инга. — Не смей! Это же самый настоящий шантаж!
Ладно, не обеднеем. Неудобно.
— Ах так!
Она демонстративно отошла в сторону, показывая, что не имеет со мной ничего общего, и царственной походкой, громко стуча каблучками по каменному полу и высоко подняв голову, продефилировала мимо протянутого к ней блюда с горкой мятых ассигнаций. Монахи, отбросив напускное смирение, воззрились на нее с гневным презрением. Инга ответила им не менее выразительным взглядом, насмешливо кривя губы.
На улице, дождавшись меня, она спросила торжествующе:
— Ну как?
— Жанна д'Арк!
— Сколько ты им отвалил?
— Двадцать шиллингов.
— Мощно! Ну, отец, ты хорош!
— Концерт того стоил. Не жадничай!
— Да разве в этом дело! — взвилась Инга. — Если хочешь знать, я сегодня в Шенбрунне отдала слепому пятьдесят шиллингов. Но этим вымогателям!.. Ты обратил внимание, у них сутаны из превосходнейшей шерсти, а веревки свиты из шелка!.. Нет, ни гроша! Принципиально! Пишут «Вход свободный», а сами что делают?.. Жулье богомольное!
Я ее плохо слушал. Если Инга завелась, то лучше не возражать. Тогда ее пыл угаснет сам собой.
Вена уже готовилась ко сну. Улицы опустели, пешеходов почти не было. Лишь разносчики газет, в большинстве своем арабы-студенты, подрабатывавшие на жизнь, одетые в оранжевые безрукавки с броской надписью «Курир», носились по мостовой с гортанными криками:
— «Курир»! «Курир»!
Останавливались машины, протянутые руки брали газеты.
— Данке! Данке! — разносчики с поклоном принимали монеты.
И опять возник черный «мерседес», который уже раз за сегодняшний день! Сидевшего за рулем я не разглядел, только успел заметить по руке, в которую смуглый парень-араб сунул газету, что он в светлом костюме.
Я проводил машину взглядом, машинально зафиксировал номер: «W 23.325».
А Инга все еще пилила меня. Заклеймила мой поступок как гражданскую трусость, как капитуляцию перед психологическим террором монахов, а затем подвела и политическую базу:
— Ты еще и как коммунист не имел права давать им деньги! На что пойдут твои двадцать шиллингов? На поддержку католической церкви. Значит, ты, коммунист, член партии, оказал материальную поддержку черной клерикальной реакции. Вот узнают в твоей партийной организации, интересно, как там среагируют…
Мы уже подходили к нашему дому. Я сунул руку в карман, нащупал ключ от подъезда… И вдруг застыл.
— Что такое? — Инга заинтересованно повернулась в ту сторону, куда смотрел я. — Что ты там увидел?
— Так, ничего.
Инга прошла вперед в темный подъезд, нажала кнопку освещения. Все было устроено практично и хитро. Электричество горело ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы не спеша дойти до лифта, подняться на верхний этаж и отпереть дверь квартиры. Ну, а на случай непредвиденной задержки можно снова нажать подобную же кнопку на любом этаже.
Включив транзисторный магнитофон «Рекордер», Инга под поп-музыку занялась на кухне ужином. А я уселся за газету, которую вытащил внизу из почтового ящика.
Только я не читал. Вчерашнее беспокойство вспыхнуло во мне с новой силой. И вовсе не потому, что я знал: глаз телекамеры зафиксировал наш приход.
Там, внизу, у подъезда, я снова увидел черный «мерседес» с красными кожаными сиденьями. Он стоял с притушенными огнями на другой стороне улицы возле магазина тканей.
Не исключалось простое совпадение. В Вене довольно много «мерседесов». Машины этой западногерманской фирмы завоевали популярность не только потому, что служили признаком принадлежности к сливкам общества. Была еще и другая, более прозаическая причина: некоторые модели «мерседеса» работали не на все дорожавшем бензине, а на гораздо более дешевом дизельном топливе.
Нет, совпадение не исключалось…
— Отец, все готово!
— Сейчас.
Но эта машина носила запомнившийся мне номер «W 23.325». Больше того, теперь я был почти уверен, что именно она рыскала возле общества «Восток — Запад», когда мы с Вальтером, опередив ее, втиснулись на стоянку.
— Отец!
— Да-да!..
Что-то уж подозрительно часто пересекаются наши пути!
И опять я с тревогой подумал о той давнишней, необычного содержания бумаге, которую когда-то написал.
ПАССАЖИРСКИЙ ПОЕЗД
пришел в Ригу с большим опозданием. До условленного времени остались считанные минуты, и я с вокзала понесся прямо на явку. Нужно было пройти по узенькой кривой улочке старого города, начиная от Пороховой башни и до самой набережной Даугавы. По пути меня остановят и назовут пароль.
Стоял пасмурный день, похожий больше на осенний, хотя по календарю значился самый разгар весны. Дождя не было, но с неба свисала завеса мелкой водяной пыли. Сквозь нее все казалось одинаково серым: и дома, и булыжная мостовая, и бульвары с жаждущими солнышка набрякшими почками на деревьях, и вывески магазинов, и лица прохожих.
Со стороны моря порывисто хлестал холодный ветер, кого подгоняя в спину, а кому, наоборот, мешая идти. Дрянная погода была мне на руку. Люди отворачивались от ветра, придерживая руками шляпы или полы плащей. Никто не обращал никакого внимания на долговязого спешащего парня.
У Пороховой башни я вытащил из внутреннего кармана пальто вчерашнюю газету «Рите», заранее сложенную таким образом, чтобы идущим мне навстречу были видны первые две красные буквы названия — мой опознавательный знак. И, теперь уже не торопясь, двинулся по нечетной стороне улицы.
Было ровно одиннадцать. Я успел вовремя.
Прошел до самой Даугавы, никого не встретив. Постоял на набережной, посмотрел на воду, такую же скучную и серую, как и все кругом. Потом повернул обратно.
Опять никого!
Больше, по правилам конспирации, я не имел права оставаться на условленном месте и нырнул в один из извилистых боковых переулков. Шаги отдавались как в пустой бочке. Легко было проверить, не тащится ли позади хвост.
Нет, все в порядке. Никто за мной не пошел.
Оставалась запасная явка на улице Марияс. Но это лишь поздно вечером.
Целый день я просидел в укромном уголке зала ожидания на вокзале. Товарищ Пеликан из областного комитета партии, посылая меня в Ригу, предупредил, чтобы я зря не шатался по городу. На носу Первое мая, рижские товарищи могут проявить активность. Пойдут всевозможные проверки, облавы. Задержат случайно на улице, потом доказывай полицейским, что ты ни при чем.
Вечером, когда я отправился на улицу Марияс, заладил дождь, надоедливый, нудный, к тому же еще и густой. Демисезонное пальто стало быстро набухать влагой. Со шляпы капало за шиворот.
И опять на явку никто не пришел.
А дождь все лил. На улице не появлялось ни единой живой души. Я стоял под прикрытием какого-то балкона. Как быть дальше? Товарищи ждут к Первому мая партию подпольных листовок и газет из Риги. Если я вернусь с пустыми руками, это будет настоящей катастрофой. Но и обратиться в Риге мне не к кому. Пеликан сообщил только эти две явки. «Обязательно придут!» — сказал он.
И вот — не пришли.
Случилось что-то непредвиденное…
По мокрым плитам тротуара прошлепали башмачки. Уличный фонарь тускло осветил невысокую фигурку под большим мужским зонтом.
Девчонка лет четырнадцати поравнялась со мной, бросила беглый взгляд на мокрую газету, которую я машинально мял в руке.
— Что там у вас?
Я растерялся от неожиданности.
— А тебе какое дело?
Но это ее не смутило:
— «Рите»?
— Да, — ответил после секундного промедления.
Неужели…
— Простите, не найдется ли у вас спичек?
Пароль, рассчитанный на курящего мужчину, в устах этой пигалицы прозвучал смешно и нелепо. Зачем ей спички в такую погоду? Тоже закурить? Или осветить себе путь?
Тем не менее я ответил как было положено:
— Нет, знаете ли. Сам не курю и вам не советую.
— Фу! Я думала, никого уже не застану на месте. — Она тяжело дышала; неслась, видно, всю дорогу. — Брат просил передать: чемодан будет в вагоне второго класса. Первое купе, на левой полке. Коричневый, замки медные.
— А где он сам? Почему не пришел?
— «Почему, почему»! — передразнила она нахально. — Много будешь знать, скоро состаришься!.. Второй класс… Первое купе… Замели его сегодня ночью, теперь ясно?
И побежала дальше, сутулясь под своим здоровенным зонтом.
Ночь я продремал в зале ожидания. Рядом на подоконнике сушились пальто и шляпа. К утру, когда открылось окошечко кассы, они все еще оставались влажными.
Беспокоило, что чемодан придется брать из вагона второго класса, так называемого господского. Надумали же куда сунуть! Чего проще было бы в общий. Зашел, взял, никто не обратит внимания. А в господском вагоне в коридоре вечно торчит проводник. Попробуй улучи момент!
Билет я попросил в пятый вагон, смежный с господским. Когда подали состав, походил вдоль него по перрону. Вагоны были старые, скрипучие, с узкими окнами. Один лишь господский поновее других. Сели в него всего двое — щеголеватый капитан латвийской армии и пожилая дама в траурной вуали.
Было раннее утро, народ шел хмурый, невыспавшийся. В основном рабочие. Они возвращались после воскресного дня в Кегумс, где на Даугаве строилась новая электростанция.
Вошел я в свой вагон за две минуты до отхода поезда. Дежурный по станции вторично ударил в гонг, предупреждая о скором отправлении. Проверять, на месте ли чемодан, я не стал. Уж очень не понравился мне проводник. Коренастый, одутловатый, с тяжелым немигающим взглядом и седым ежиком жестких волос. Типичный службист! Такому лучше не попадаться лишний раз на глаза.
Под мерный стук колес я задремал снова, а когда проснулся, поезд уже стоял в Ливанах. Отсюда до нашего хутора «Ванаги» было всего верст двадцать. Дал бы заранее знать отцу, он обязательно явился бы к поезду с домашними гостинцами.
При мысли о еде сразу засосало под ложечкой, и я выскочил на перрон посмотреть что-нибудь в станционном буфете.
У господского вагона трое мужчин, в том числе и один полицейский в чинах, провожали четвертого — в сапогах, галифе, охотничьей шляпе с кисточкой. Я узнал его сразу. Гуго Штейнерт, один из руководителей отдела политической полиции нашего города. Очевидно, он приезжал сюда, в Ливаны, на воскресную охоту. Про него говорили, что он мозг охранки, в то время как Петерис Дузе, восседавший в кресле начальника, только ее зад.
Вся группа веселилась, хохотала — до тех пор, пока порывом ветра со Штейнерта вдруг не снесло шляпу с кисточкой. Она покатилась по мокрому асфальту, а полицейский чин все бежал за ней, бежал и никак не мог догнать.
В конце концов победил в этом поединке все-таки полицейский. Почтительно улыбаясь, он вернул шляпу владельцу. Но у Штейнерта настроение уже испортилось. Мясистые губы на его исчерченном шрамами лице плотно сомкнулись, он торопливо пожал руки провожающим, коротко махнул им из тамбура и скрылся в вагоне.
В самый последний момент перед отходом мне удалось раздобыть два бутерброда с ветчиной. Поезд тронулся, и я, утолив голод, стал размышлять над новой ситуацией. Чемодан всего в нескольких шагах от меня. Но мне не взять его оттуда, пока там Штейнерт. Вполне возможно, что он устроился именно в первом купе, откуда мне знать?
Стоял пасмурный день, похожий больше на осенний, хотя по календарю значился самый разгар весны. Дождя не было, но с неба свисала завеса мелкой водяной пыли. Сквозь нее все казалось одинаково серым: и дома, и булыжная мостовая, и бульвары с жаждущими солнышка набрякшими почками на деревьях, и вывески магазинов, и лица прохожих.
Со стороны моря порывисто хлестал холодный ветер, кого подгоняя в спину, а кому, наоборот, мешая идти. Дрянная погода была мне на руку. Люди отворачивались от ветра, придерживая руками шляпы или полы плащей. Никто не обращал никакого внимания на долговязого спешащего парня.
У Пороховой башни я вытащил из внутреннего кармана пальто вчерашнюю газету «Рите», заранее сложенную таким образом, чтобы идущим мне навстречу были видны первые две красные буквы названия — мой опознавательный знак. И, теперь уже не торопясь, двинулся по нечетной стороне улицы.
Было ровно одиннадцать. Я успел вовремя.
Прошел до самой Даугавы, никого не встретив. Постоял на набережной, посмотрел на воду, такую же скучную и серую, как и все кругом. Потом повернул обратно.
Опять никого!
Больше, по правилам конспирации, я не имел права оставаться на условленном месте и нырнул в один из извилистых боковых переулков. Шаги отдавались как в пустой бочке. Легко было проверить, не тащится ли позади хвост.
Нет, все в порядке. Никто за мной не пошел.
Оставалась запасная явка на улице Марияс. Но это лишь поздно вечером.
Целый день я просидел в укромном уголке зала ожидания на вокзале. Товарищ Пеликан из областного комитета партии, посылая меня в Ригу, предупредил, чтобы я зря не шатался по городу. На носу Первое мая, рижские товарищи могут проявить активность. Пойдут всевозможные проверки, облавы. Задержат случайно на улице, потом доказывай полицейским, что ты ни при чем.
Вечером, когда я отправился на улицу Марияс, заладил дождь, надоедливый, нудный, к тому же еще и густой. Демисезонное пальто стало быстро набухать влагой. Со шляпы капало за шиворот.
И опять на явку никто не пришел.
А дождь все лил. На улице не появлялось ни единой живой души. Я стоял под прикрытием какого-то балкона. Как быть дальше? Товарищи ждут к Первому мая партию подпольных листовок и газет из Риги. Если я вернусь с пустыми руками, это будет настоящей катастрофой. Но и обратиться в Риге мне не к кому. Пеликан сообщил только эти две явки. «Обязательно придут!» — сказал он.
И вот — не пришли.
Случилось что-то непредвиденное…
По мокрым плитам тротуара прошлепали башмачки. Уличный фонарь тускло осветил невысокую фигурку под большим мужским зонтом.
Девчонка лет четырнадцати поравнялась со мной, бросила беглый взгляд на мокрую газету, которую я машинально мял в руке.
— Что там у вас?
Я растерялся от неожиданности.
— А тебе какое дело?
Но это ее не смутило:
— «Рите»?
— Да, — ответил после секундного промедления.
Неужели…
— Простите, не найдется ли у вас спичек?
Пароль, рассчитанный на курящего мужчину, в устах этой пигалицы прозвучал смешно и нелепо. Зачем ей спички в такую погоду? Тоже закурить? Или осветить себе путь?
Тем не менее я ответил как было положено:
— Нет, знаете ли. Сам не курю и вам не советую.
— Фу! Я думала, никого уже не застану на месте. — Она тяжело дышала; неслась, видно, всю дорогу. — Брат просил передать: чемодан будет в вагоне второго класса. Первое купе, на левой полке. Коричневый, замки медные.
— А где он сам? Почему не пришел?
— «Почему, почему»! — передразнила она нахально. — Много будешь знать, скоро состаришься!.. Второй класс… Первое купе… Замели его сегодня ночью, теперь ясно?
И побежала дальше, сутулясь под своим здоровенным зонтом.
Ночь я продремал в зале ожидания. Рядом на подоконнике сушились пальто и шляпа. К утру, когда открылось окошечко кассы, они все еще оставались влажными.
Беспокоило, что чемодан придется брать из вагона второго класса, так называемого господского. Надумали же куда сунуть! Чего проще было бы в общий. Зашел, взял, никто не обратит внимания. А в господском вагоне в коридоре вечно торчит проводник. Попробуй улучи момент!
Билет я попросил в пятый вагон, смежный с господским. Когда подали состав, походил вдоль него по перрону. Вагоны были старые, скрипучие, с узкими окнами. Один лишь господский поновее других. Сели в него всего двое — щеголеватый капитан латвийской армии и пожилая дама в траурной вуали.
Было раннее утро, народ шел хмурый, невыспавшийся. В основном рабочие. Они возвращались после воскресного дня в Кегумс, где на Даугаве строилась новая электростанция.
Вошел я в свой вагон за две минуты до отхода поезда. Дежурный по станции вторично ударил в гонг, предупреждая о скором отправлении. Проверять, на месте ли чемодан, я не стал. Уж очень не понравился мне проводник. Коренастый, одутловатый, с тяжелым немигающим взглядом и седым ежиком жестких волос. Типичный службист! Такому лучше не попадаться лишний раз на глаза.
Под мерный стук колес я задремал снова, а когда проснулся, поезд уже стоял в Ливанах. Отсюда до нашего хутора «Ванаги» было всего верст двадцать. Дал бы заранее знать отцу, он обязательно явился бы к поезду с домашними гостинцами.
При мысли о еде сразу засосало под ложечкой, и я выскочил на перрон посмотреть что-нибудь в станционном буфете.
У господского вагона трое мужчин, в том числе и один полицейский в чинах, провожали четвертого — в сапогах, галифе, охотничьей шляпе с кисточкой. Я узнал его сразу. Гуго Штейнерт, один из руководителей отдела политической полиции нашего города. Очевидно, он приезжал сюда, в Ливаны, на воскресную охоту. Про него говорили, что он мозг охранки, в то время как Петерис Дузе, восседавший в кресле начальника, только ее зад.
Вся группа веселилась, хохотала — до тех пор, пока порывом ветра со Штейнерта вдруг не снесло шляпу с кисточкой. Она покатилась по мокрому асфальту, а полицейский чин все бежал за ней, бежал и никак не мог догнать.
В конце концов победил в этом поединке все-таки полицейский. Почтительно улыбаясь, он вернул шляпу владельцу. Но у Штейнерта настроение уже испортилось. Мясистые губы на его исчерченном шрамами лице плотно сомкнулись, он торопливо пожал руки провожающим, коротко махнул им из тамбура и скрылся в вагоне.
В самый последний момент перед отходом мне удалось раздобыть два бутерброда с ветчиной. Поезд тронулся, и я, утолив голод, стал размышлять над новой ситуацией. Чемодан всего в нескольких шагах от меня. Но мне не взять его оттуда, пока там Штейнерт. Вполне возможно, что он устроился именно в первом купе, откуда мне знать?