с дыханием выпустить струю дыма.
-- О чем ты думаешь?
-- Я смотрю на тебя.
-- У тебя такой вид, словно ты о чем-то думаешь.
-- Я думаю, что ты особенно хороша, когда закуриваешь. До чего ты
пластична! Мне пришло в голову, что жест, которым ты закуриваешь,
исчерпывающе полно выражает равноправие мужчины и женщины. Это символ.
Она ничего не говорит в ответ. Она внимательно оглядывает комнату.
-- Бог ты мой, как здесь все безвкусно! -- вздыхает она. -- Ты знаком с
хозяевами этой виллы?
-- Нет. Папа видел их раз или два.
-- Побывав здесь, просто интересно на них поглядеть. Как я ненавижу
французских мелких буржуа! Ты только посмотри на камин, на эту фарфоровую
пастушку. А эти чудовищные литографии! Где они раздобыли такую мерзость? Не
иначе как на рынке в Клиши! Воображаю, что это за люди! Каждый вечер у
телевизора. Больше всего любят варьете. А от заграничных передач просто
заходятся. С ума сойти!
Она говорила с язвительностью, пожалуй, чрезмерной для такого
ничтожного повода.
-- Надо стараться не замечать обстановки.
И Жиль улыбнулся.
-- Ну, знаешь, такую обстановку попробуй не заметить. Если бы мне
пришлось тут жить постоянно, я бы стала психопаткой.
Помолчав, он спрашивает:
-- Хочешь, пойдем куда-нибудь?
-- Сейчас еще жарко, я немного почитаю.
Он наклоняется, чтобы поднять с пола кипу журналов. Она ежедневно
покупает не меньше четырех-пяти штук. Главным образом иллюстрированные
еженедельники. Видимо, время до вечера пройдет, как вчера и позавчера.
Вероника выкурит полпачки "Голуаз", листая журналы. Прежде всего -- "Театр.
Кино". Потом -- страничка, посвященная новым книгам. И наконец -- моды и
вообще все то, что идет под рубрикой "Для женщин". Если остается время, она
пробегает и статьи, посвященные текущей политике. А он тем временем читает
книгу из серии "Плеяд" ["Плеяд" -- французское издательство, выпускающее
книги для интеллектуальной элиты], которую на днях купил. Раз или два ему
придется распахнуть дверь, чтобы сквозняк выгнал дым из комнаты. Сидя здесь
взаперти, совсем не чувствуешь, что сейчас лето, что дом стоит на берегу
океана и что все вокруг залито солнцем. Сюда не долетают ни йодистый запах
водорослей, ни аромат вереска, ни свежий ветерок. Почитав так с час,
Вероника говорит, что ей хотелось бы позвонить своей подруге Ариане. Может
ли она это сделать, не побеспокоив никого в доме? Легко ли дают в этой дыре
Париж? Жиль рассеивает все ее сомнения, и она идет в прихожую к телефону.
Дверь Вероника за собой не притворяет, и Жиль слышит ее разговор. У нее есть
особый "телефонный" голос. Более высокий, чем обычно, с удивительными
вариантами интонаций, регистра, тембра. Он вслушивается в это русалочье
пенье.
-- Ариана? Это Вероника. Да, дорогая! (Восклицания, смех.) Мы вернулись
в воскресенье... Я позвонила просто так, какая удача, что ты дома!..
Восхитительно!.. Все было на редкость удачно, мне тебе столько надо
рассказать... Нет, мы сейчас в Бретани, у родителей Жиля... Да... У них
вилла на берегу моря... Перос-Гирек... Что? Что? Я плохо слышу... Да, я не
могла тебе позвонить. Мы уехали сюда в понедельник утром. Мы были в Париже
только одну ночь... Нет, что ты!.. Как Шарль? Все в порядке?.. Вы получили
наши открытки? В "Даниели", дорогая... А ты как думала!.. Да, это, конечно,
безумие. Жиль просто разорился, но мы не могли себе в этом отказать...
Роскошный номер с террасой, вид на лагуну... (Пауза.) Ну, если хочешь,
назови это балконом... Нет, ты ошибаешься, мне кажется, там есть номера с
террасами... Одним словом, это была сказка... О, не знаю точно, наверно,
неделю. Мы вернемся, я думаю, в понедельник или во вторник... (Новая пауза,
очень долгая, прерываемая только какими-то восклицаниями.) Ну да, конечно, в
любой день, когда вы захотите... Не знаю где, как только приедем, начнем
искать... Трехкомнатную квартирку, на левом берегу... Хочешь, мы сейчас
точно назначим день?.. Ну, когда тебе удобно? В тот четверг?.. По-моему, это
пятнадцатое... Договорились. В "Реле"? О дорогая, ты ангел, я безумно
рада!.. Договорились... Нет, что ты, обязательно... Все!.. До скорого. Целую
тебя.
-- Ну ты сильна! Как заливаешь! -- говорит Жиль, когда она возвращается
в комнату. -- С ума сойти!
Она со смехом бросается на него, со звонким молодым и лукавым смехом.
-- Такой девке, как Ариана, надо пускать пыль в глаза. Она самое
большое трепло в Париже.
-- Ей-богу, ты соврешь -- недорого возьмешь: и жили мы в "Даниели", и
вилла у нас на берегу океана...
-- Это не вранье, это дипломатия. Она же не приедет сюда проверять.
Телефонный разговор, казалось, вернул Веронике жизненный тонус.
-- Шарль и Ариана приглашают нас обедать с ними в "Реле" в будущий
четверг... Колоссально, вот так сразу окунуться в парижскую жизнь, во все...
Жиль как будто не разделяет ее восторга.
-- В "Реле"?
-- Ну да, теперь это самый модный, самый шикарный ресторан. Все туда
ходят.
-- Ну, если все туда ходят, он, должно быть, не такой уж шикарный?
-- Нет, шикарный, очень шикарный. Сам увидишь, дурачок.
Она стоит перед зеркалом, пристально разглядывая свою фигуру в анфас и
в профиль.
-- Я могу еще появляться на людях? Как ты считаешь? Я надену свою
русскую блузку, ну, знаешь, ту, из зеленого шелка с золотой вышивкой. Через
три месяца меня так разнесет, что стыдно будет выйти на люди. Надо
пользоваться, пока еще можно.
Стук в дверь, два робких удара. Входит Жанина.
-- Я вам не помешала? -- спрашивает она застенчиво. -- Я только хотела
узнать...
-- Ой, какая ты аппетитненькая! -- говорит Вероника. -- Смотри, как бы
тебя не слопали. Вот, например, сын этого депутата.
Смутившись, Жанина засмеялась не по-девчачьи кокетливо. На ней синие
джинсы и тельняшка. Она очень тоненькая и, кажется, состоит только из
длиннющих ног, шеи, маленькой смеющейся рожицы и карих, отливающих золотом
глаз. При виде ее вспоминается олененок или какой-то другой грациозный
лесной зверек.
-- Мы уезжаем на велосипедах, целой компанией. Я пришла спросить, может
быть, вы захотите поехать с нами.
-- А почему бы и нет? -- восклицает Вероника, которой перспектива этой
прогулки, видно, и в самом деле кажется заманчивой. -- Потрясная идея! Но у
нас ведь нет велосипедов.
-- Можно взять напрокат в гараже.
-- А тебе это не вредно? -- с тревогой спрашивает Жиль.
-- Наоборот, полезно, развивает брюшной пресс, -- твердо заявляет
Вероника. Она явно полна решимости отвести все возражения. -- Я намерена
рожать без боли, по новому методу, значит, мне надо развивать брюшной пресс.
Верно, Жанина?
-- Да где ей помнить, -- серьезно говорит Жиль. -- Она уже года три как
не рожала.
Брат и сестра дружно хохочут. Они глядят друг на друга, и сразу видно,
что они заодно, что они свои. Чувствуется, они вот-вот начнут "ломать
комедию", как говорят в семье. У них есть свой репертуар постоянных шуток,
целый набор гримас, ужимок, комических пародий на мультфильмы, но все это
лишь в намеках и символах, едва ли понятных непосвященным, и со стороны это
может показаться каким-то нелепым ребячеством, чуть ли кг идиотизмом.
Спектакль обрастает каждый день чем-то новым, имеет бесчисленные вариации и
начинается, по сути дела, только тогда, когда "актеры" уже заходятся от
смеха, хохочут до упаду, до слез и вынуждены то и дело прерываться, чтобы
хоть немного перевести дух. В такие минуты Жиль выглядит не старше своей
сестры, и странно видеть, как этот высокий, худой, уже совсем взрослый
парень с обычно серьезным выражением лица вдруг начинает себя вести как
расшалившийся школьник.
Вероника усаживается на кровать и глядит на их номер, который ей совсем
не кажется забавным, -- она не улавливает, что они изображают, она не знает
кода. Все же в этом буйном потоке слов и жестов она мимоходом засекает
передразнивание мадемуазель Феррюс ("Рожать в ее-то годы? Скажите на
милость! Граф Парижский этого не одобрил бы. Куда мы идем? Если хотите
знать, все имеет свои границы"), какие-то арабские ругательства (где они их
только взяли и что в них смешного?), подражание знаменитому диснеевскому
Дональду Даку и еще другому персонажу из "Картунз" -- канареечке, свист
которой переходит в клекот, стоит ей завидеть грозную тень кошки на стене, и
тогда она восклицает: "I tought I taw a putty tat!.." [Искаженное
английское: "Мне кажется, я вижу киску!.."] Наконец они умолкают,
окончательно выбившись из сил.
-- Дорогие мои дети, -- говорит Вероника, -- вам, может, и очень
смешно, а мне вот нет.
Она снимает платье и остается в трусиках и лифчике, нисколько не
смущаясь присутствием Жанины, к которой с первой же минуты стала относиться
как к ровне, как к "подружке". Девочке это явно льстит. Невестка в ореоле
"взрослости", в расцвете красоты и женственности -- и тем не менее подруга.
-- Когда за тобой заедут твои друзья? -- спрашивает Жиль Жанину.
-- Около пяти. Еще есть время.
-- А ты думаешь, они не будут возражать против нас?
-- Что за идея? -- говорит Вероника с искренним удивлением. -- Товарищи
Жанины, я надеюсь, симпатичные ребята.
-- Разве в этом дело? -- говорит Жиль. -- Они могут быть расчудесными
ребятами и не желать общаться с нами... Ты забываешь о разнице возраста.
-- О! Это чепуха! -- восклицает Жанина с чуть наигранной уверенностью.
-- Вы смело можете с нами поехать.
Но Жиль чувствует, быть может, по еле уловимому изменению тона, что
полной уверенности у нее все же нет.
-- Это точно? -- допытывается он. -- А то знаешь, зайчик, если тебе все
же кажется, что нам лучше не...
Жанина протестующе мотает головой. Ее брат с улыбкой смотрит на нее,
вопросительно подняв брови.
-- Какого черта!.. Разве разница в возрасте может быть препятствием? --
спрашивает Вероника. -- Да она и не так велика.
Вероника тем временем надевает платье, ее голова уже появилась в
вырезе, а руку она как раз просовывает в рукав.
-- Нет, велика. Семь или восемь лет -- это колоссально. Для них мы
старики, -- говорит Жиль, а так как Жанина снова готова запротестовать, он
притягивает ее к себе и целует. -- Не для тебя, зайчик, я знаю, но для твоих
товарищей это все-таки кое-что значит. Ведь верно?
Он кладет ей руку на плечо и сравнивает их рост.
-- Слушай, по-моему, ты за эти дни еще вытянулась. И здорово
похорошела! Нет, прежде ты была не такой.
Она замахивается, чтобы его ударить. Он отскакивает, и вот они уже
снова готовы приняться за свои игры. Вероника спешит их отвлечь:
-- В вашей компании больше мальчишек или девчонок?
-- Да, пожалуй, так на так.
-- А за тобой сколько ребят ухаживают? Один, два?
Жанина не знает, что ответить, она смеется, чуть наклонив голову.
-- Вот, например, сын депутата? -- продолжает допытываться Вероника.
-- Ну, этот-то! Он жуткий ходок, бегает за всеми девчонками.
-- Но он тебе нравится? Симпатичный малый?
-- Да...
-- Он богат?
-- Во всяком случае, деньги у него водятся. Он мне сказал, что его отец
купил себе "астон-мартин".
-- Крупно оторвал! Тогда, детка, займись им, -- говорит Вероника
заговорщицким тоном. -- Раз у него есть башли, займись им.
Совет встречен ледяным молчанием. Жанина застыла, опустив голову, она
чрезмерно пристально разглядывает какое-то пятно на ковре. Краска заливает
сперва ее шею, а потом и все лицо. А Вероника как ни в чем не бывало
продолжает одеваться (она застегивает сандалии), не замечая замешательства,
в которое повергла невестку.
Жиль кашлянул, быть может, чтобы прочистить горло.
-- В чьем гараже можно взять велосипеды? -- спрашивает он у Жанины.
-- У Легерна. Знаешь, на площади, у почты.
Компания Жанины -- все на велосипедах -- приветствует молодоженов без
восторга, но вполне вежливо. Жанина представляет им брата и невестку, назвав
их по именам. Потом она называет каждого из своих друзей той
скороговорочкой, в которой опытное ухо Жиля без труда различает смущение и
растерянность. К счастью, все ребята очень оживленны. Напряженность тонет во
всеобщем возбуждении. У мальчишек и девчонок примерно один и тот же облик:
все в шортах или в джинсах. Кажется, все они оттиснуты одной и той же
формой, и даже .с первого взгляда трудно определить их пол. Как они
привлекательны, какое естественное изящество и какое равнодушие ко всему,
что не относится к их маленькому мирку! Жиль и Вероника -- это всем ясно --
к нему не относятся, поэтому никто к ним не обращается. Почти с самого
старта группа велосипедистов, как команда в "Тур де Франс", идет не кучно, а
растягивается вдоль дороги, превращаясь в огромную змею на колесах. Жиль и
Вероника очень скоро оказываются в хвосте. То ли потому, что Вероника уже не
может так энергично вертеть педали, то ли оттого, что они по молчаливому
согласию решили приотстать. Жанина едет рядом с ними. Чувствуется, что ей
как-то не по себе. Она, видно, поняла, что сделала глупость, пригласив брата
и невестку в свою компанию. Жиль предлагает ей догнать своих. Она искренне
отказывается. Так проходит с четверть часа, и вдруг Вероника сама решает
положить этому конец:
-- Я устала. Мне, пожалуй, лучше остановиться. Поезжай без нас, Жанина.
Мы немного передохнем и тихонько двинемся назад.
Жанина снова отказывается, но после долгих уговоров все же соглашается
их оставить. Они кладут велосипеды на откос кювета и садятся на обочину
дороги. Ребята не заметили, что они остановились, никто даже головы назад не
повернул. На их отсутствие просто никто не обратил внимания.
-- Ты прав, -- говорит Вероника, -- они прекрасно обходятся без нас.
-- Компания уже сбилась, сама знаешь, как это бывает. Новеньких всегда
неохотно принимают. Вспомни, когда мы...
-- Нет, дело не в том, что мы новенькие, нас бы во как приняли, если бы
мы были их возраста.
-- Да они ведь дети.
-- Не такие уж дети. Старшим из них не меньше восемнадцати. Но нам по
двадцать четыре, и мы женаты. Этого достаточно, чтобы считать нас стариками.
Она задумалась над тем, что сказала.
-- На меня это произвело сильное впечатление, -- говорит она
взволнованно. -- Ничего подобного я еще не переживала.
-- К этому привыкаешь...
-- Ты думаешь?
-- Послушай, дорогая, не будем преувеличивать! Мы еще очень молоды. Нам
ведь нет и двадцати пяти, понимаешь? Вся жизнь впереди.
-- Да, но для них мы уже взрослые.
-- Конечно, дорогая, мы и в самом деле взрослые. Ты этого не знала?
-- Я это поняла только что.
Несколько секунд они молчат. Перед ними тропинка, за ней кустарник,
дальше дюны и океан, который урчит и сверкает на солнце. День удивительно
ясный, прозрачный, воздух напоен светом и насыщен острым запахом йода.
Пенящиеся волны издали напоминают белые стежки. Свежее дыхание открытого
моря холодит щеки. Фигурки велосипедистов на дороге все уменьшаются --
мелькают между деревьями на опушке леса.
Вероника провожает их взглядом, она снимает темные очки и хмурит брови.
Жиль в упор разглядывает ее профиль обиженной девочки: рот, длинные загнутые
ресницы, маленькое ухо, розовое, как раковинка... Он касается уха губами.
Вероника ежится.
-- Щекотно... Жиль!
Он не настаивает. Она снова надевает очки, потом открывает сумочку,
вынимает носовой платок и вытирает ладони.
-- Взрослые, -- говорит она задумчиво. -- Как твои родители или как
мои... Странно.
Вдруг она утыкается в плечо Жиля.
-- Скажи, дорогой, ведь нам не придется вести такую жизнь, как им,
правда?
-- Что ты имеешь в виду?
-- Ну, жить как твои родители или даже как мои. Мы будем жить более
интересно, более весело?
-- Да, наверно...
Его голос звучит хрипловато.
-- Не наверно. Надо быть уверенным! Очень уж печально думать, что
впереди нас ожидает такая вот жизнь, как у них.
-- Их жизнь не была несчастливой...
-- Да... Но и увлекательной она тоже не была. Я думаю, вряд ли стоит
жить, чтобы прожить такую вот жизнь.
Жиль молчит. Она порывисто оборачивается к нему -- так бывает всегда,
когда она вдруг понимает, что была, наверно, слишком грубой, что могла его
обидеть. Она целует Жиля.
-- Я говорю и о моих родителях тоже, поверь, -- шепчет она, как бы
извиняясь. -- Твои отец и мать просто прелесть какие, но, откровенно говоря,
дорогой, они как-то отстали от времени... Они почти нигде не бывают, у них
мало знакомых. В общем, я считаю, что они живут какой-то... как бы это
сказать... заторможенной, что ли, жизнью. И у нас дома то же самое. Ну
сколько лет твоей маме? Пятьдесят два -- пятьдесят три года? В наше время
пятидесятилетняя женщина должна была бы еще... Ну, я не знаю, заботиться о
своей внешности, что ли, бывать на людях, интересоваться тем, что происходит
в мире... А твоя мама... создается впечатление, что она живет только для
мужа и детей... Такая преданность, такое самоотречение, конечно, прекрасны,
и возможно даже, что она этим вполне счастлива, но...
-- Мне кажется, что она и в самом деле вполне счастлива.
-- ...Но все же жизнь -- это нечто другое, она не должна свестись
исключительно к семье, к хозяйству... Во всяком случае, в наши дни не
должна! И потом, это я уже совсем не могу понять, честное слово, решительно
не могу... как вы только терпите эту зануду, вашу тетю Мирей?
-- Привыкли. Она так давно живет с нами. Я тебе уже рассказывал, как
мы...
-- Знаю, знаю. Вы взяли ее к себе из милосердия, это прекрасно, не
спорю, но все же, согласись, она действует на нервы, она всем в тягость. И
вы покорно ее терпите... Клянусь, я считаю твою мать просто святой!
-- У тети Мирей есть и хорошие черты.
-- Да, конечно, как у всех. Никто не бывает ни целиком черненьким, ни
целиком беленьким. Но все же приносить такую жертву уже столько лет! Я
говорю о твоих родителях. И во имя чего только приносится эта жертва,
разреши спросить?.. Знаешь, дорогой, давай не будем говорить об этом, я
вижу, тебе это неприятно.
-- Да нет, что ты!
-- Нет, я прекрасно это вижу. Хорошо, не будем больше об этом говорить.
Я хотела сказать только одно: я желаю себе, я желаю нам другой жизни, чем у
вас или у нас. Ты согласен?
-- Ну, конечно, дорогая, согласен.
-- И ты об этом всерьез позаботишься? Как только мы вернемся в Париж?
-- Да...
-- Нам надо прежде всего как-то мило устроиться, организовать такой
интерьер, который нам нравился бы. Это очень важно. И квартирку надо
подыскать очень быстро, да, дорогой?
-- Какая ты нетерпеливая, -- говорит он и целует ее. Он бережно берет в
ладони это красивое встревоженное лицо и влюбленно на него смотрит.
-- Надо быть нетерпеливой, Жиль. Время летит так быстро... И знаешь,
нам дана только одна жизнь.
Вдалеке, там, где дорога углубляется в лес, уже давным-давно скрылись
из виду велосипедисты.
Вернувшись в Париж, мы прожили несколько дней у ее родителей, ровно
столько, сколько надо было, чтобы найти квартирку "нашей мечты".
Это оказалось совсем нелегким делом. Что до меня, то я был бы доволен
любым жильем, лишь бы жить там с ней. Тогда (да, впрочем, и теперь) моя
потребность в комфорте (не говоря уже о роскоши) была невелика. Меня не
волновали такого рода вещи. Меня волновали лица, голоса, присутствие тех или
иных людей, "нравственный климат", пейзажи, споры, произведения искусства,
какая-то неожиданная страница в книге. Но я был решительно равнодушен к
обивочным тканям или керамическим плиткам для ванной. Я знаю, это большой
пробел. Ванная комната тоже может быть произведением искусства, но я не
хотел вкалывать лишние десять часов в неделю, чтобы приобрести самую
новомодную ванную. Два последних года до женитьбы я жил в комнате для
прислуги, наверно безобразной, нимало не пытаясь хоть немножко ее украсить,
как делали большинство моих товарищей по факультету, умелость и
изобретательность которых по этой части вызывали мое изумление. Они
переклеивали обои, перекрашивали двери и окна, все лакировали и полировали.
Они часами шуровали на толкучках и в лавках, где продается всякая
металлическая рухлядь, в поисках чего-нибудь забавного, чем можно было бы
украсить свою берлогу. Я -- нет. Увы, но тут уж ничего не попишешь -- я не
родился с душой художника-декоратора. В этом отношении я был, несомненно,
явлением уникальным, потому что большинство мальчишек моего возраста, во
всяком случае, все те, кого я знал, придавали огромное значение внешнему
виду -- тому, что они называли "оправой" своей жизни. Это относилось также и
к одежде. (Свою полную некомпетентность по этой части я уже имел случай
отметить.) Когда я слушал их разговоры об убранстве холостой квартирки --
предмете их мечты, меня охватывал ужас. Они знали точный оттенок цвета своих
будущих занавесок, стиль мебели, форму ламп... Так и подмывало их спросить,
не собираются ли они поставить себе швейную машину. И не то чтобы они были
женоподобны или глупы, они были, как говорится, продуктами своего времени и
одержимо воплощали его мании.
Итак, мы с Вероникой занялись поисками квартиры. Вернее, поисками
занялась Вероника, а я сопровождал ее, когда бывал свободен, поскольку я тем
временем снова приступил к работе. Агентства, в которые мы обращались, по
мнению Вероники, всегда предлагали "нечто непотребное". Квартирки, которые
мы смотрели, все без исключения были действительно очень уродливые и к тому
же расположены, как правило, в малоприятных районах или в скверных домах.
Повторяю еще раз, что до меня, то поначалу я был готов на любой вариант, но
отвращение Вероники в конце концов заразило и меня. От старомодного
доходного дома, где проживают всякие там мелкие буржуа, Вероника впадала в
настоящий транс. "Никогда, никогда я здесь не смогу жить!" Выбор района был
тоже очень важен. Естественно, и тут у нее были самые жесткие требования.
Речь могла идти только о 5, 6, 7-м районах, да и то об определенной их
части. Весь остальной Париж решительно исключался. Но не менее естественным
было и то, что квартирные агентства, в которые мы обращались, никогда не
посылали нас на эти благословенные улицы. Никогда. Они настойчиво направляли
нас за пределы рая -- то на улицу Монж, то в Денфер-Рошеро, то в унылую
пустошь вблизи Военной академии. Вероника стонала: "Нет, Жиль, в этом
квартале мне будет казаться, что я в ссылке, -- от всего далеко, паршивый
транспорт, удручающе уродливо и действует на психику. Здесь у меня через две
недели начнется нервная депрессия". В качестве довода она приводила также
престижные соображения: "Улица Мутон-Дюверне -- ничего себе адресочек! Нет!
Ни за что на свете!" "Шикарными" адресами она считала, например,
Университетскую улицу, улицу Сен-Доменик, улицу Гренель. Но об этих
вожделенных улицах агентства, казалось, и слыхом не слыхали.
Легкие тени, пробежавшие между нами в Венеции, были лишь предвестниками
дальнейшего. В Париже до меня дошла труднопереносимая истина, становившаяся
с каждым днем все очевидней. Ее можно было выразить одной фразой: Вероника
меня любила, это верно, но не настолько, чтобы пойти на какие-либо лишения.
Ну а я, я мог бы с ней жить где угодно. Любовь -- в этом я уверен --
чувство, которое не нуждается ни в чем, кроме самого объекта любви, чувство,
которое питается самим собой, своей неисчерпаемой сутью. Что же это за
любовь, если она не замыкается на объекте любви? Только на нем! Перепады
настроения Вероники, ее неудовлетворенность, жажда роскоши, потребность
"быть на уровне" -- все это сказывалось не менее губительно на наших
отношениях, чем, к примеру, измена. Меня все время не покидало ощущение, что
я нахожусь словно под дулом нацеленного на меня упрека, хотя он никогда еще
не был высказан. Упрека в несостоятельности. Я, как выяснилось, не способен
обеспечить жену той "оправой" жизни, без которой современной молодой паре
нет спасения. Итак, я несостоятелен, беспомощен и бог знает что еще, причем
все только отрицательное. Вероника, наверно, не отдавала себе отчета в том,
что она меня постоянно упрекает. Зато я полностью отдавал себе в этом отчет.
Изо дня в день тянулся один и гот же унылый разговор о том, что бы мы
могли сделать, если бы у нас было побольше денег. "Если бы у нас было три
миллиона! Всего три миллиона, Жиль. Это же по нынешним временам сущие
пустяки. Что бы нам придумать, чтобы заработать эти три миллиона? Не играть
же нам на бегах, как всякие там подонки". Она все возилась с этой мыслью,
никак не могла от нее отказаться, словно упрямый ребенок. От этих разговоров
мне иногда хотелось сигануть с моста в реку. Или напиться до потери
сознания. Или рвануть куда-нибудь подальше, в какую-нибудь чертову пустыню,
где никто не ноет, что нету трех миллионов на покупку квартиры.
Когда Вероника строила планы на будущее, она всегда употребляла слова,
связанные либо с покупками ("Мы отхватим...", "У нас будет..."), либо с
развлечениями: гости, рестораны, каникулы, путешествия. Временами мне
казалось, что в Веронике сидит какой-то чудовищный невидимый спрут, который
мириадами своих присосков стремится перекачать в себя всю материальность
мира. Ее вожделения были одновременно и необъятны, и ограниченны,
ограниченны потому, что достаточно иметь нужную сумму денег, чтобы их
удовлетворить (во всяком случае, в первый период нашей совместной жизни -- в
дальнейшем требования Вероники заметно усложнились). И я не переставал
удивляться тому, что счастье ей мог бы обеспечить текущий счет в банке. Я
как-то сказал, чтобы ее успокоить: "Через несколько лет у нас все это будет,
я тебе обещаю". -- "Через несколько лет? Когда мы будем на пенсии? Когда мы
будем в возрасте наших родителей? Мне это не нужно, Жиль. После сорока лет
мне вообще ничего не будет нужно. Да к тому же до этого времени на нас
сбросят бомбу. Нам надо иметь все сейчас, сейчас, пока мы молоды". Ей и в
-- О чем ты думаешь?
-- Я смотрю на тебя.
-- У тебя такой вид, словно ты о чем-то думаешь.
-- Я думаю, что ты особенно хороша, когда закуриваешь. До чего ты
пластична! Мне пришло в голову, что жест, которым ты закуриваешь,
исчерпывающе полно выражает равноправие мужчины и женщины. Это символ.
Она ничего не говорит в ответ. Она внимательно оглядывает комнату.
-- Бог ты мой, как здесь все безвкусно! -- вздыхает она. -- Ты знаком с
хозяевами этой виллы?
-- Нет. Папа видел их раз или два.
-- Побывав здесь, просто интересно на них поглядеть. Как я ненавижу
французских мелких буржуа! Ты только посмотри на камин, на эту фарфоровую
пастушку. А эти чудовищные литографии! Где они раздобыли такую мерзость? Не
иначе как на рынке в Клиши! Воображаю, что это за люди! Каждый вечер у
телевизора. Больше всего любят варьете. А от заграничных передач просто
заходятся. С ума сойти!
Она говорила с язвительностью, пожалуй, чрезмерной для такого
ничтожного повода.
-- Надо стараться не замечать обстановки.
И Жиль улыбнулся.
-- Ну, знаешь, такую обстановку попробуй не заметить. Если бы мне
пришлось тут жить постоянно, я бы стала психопаткой.
Помолчав, он спрашивает:
-- Хочешь, пойдем куда-нибудь?
-- Сейчас еще жарко, я немного почитаю.
Он наклоняется, чтобы поднять с пола кипу журналов. Она ежедневно
покупает не меньше четырех-пяти штук. Главным образом иллюстрированные
еженедельники. Видимо, время до вечера пройдет, как вчера и позавчера.
Вероника выкурит полпачки "Голуаз", листая журналы. Прежде всего -- "Театр.
Кино". Потом -- страничка, посвященная новым книгам. И наконец -- моды и
вообще все то, что идет под рубрикой "Для женщин". Если остается время, она
пробегает и статьи, посвященные текущей политике. А он тем временем читает
книгу из серии "Плеяд" ["Плеяд" -- французское издательство, выпускающее
книги для интеллектуальной элиты], которую на днях купил. Раз или два ему
придется распахнуть дверь, чтобы сквозняк выгнал дым из комнаты. Сидя здесь
взаперти, совсем не чувствуешь, что сейчас лето, что дом стоит на берегу
океана и что все вокруг залито солнцем. Сюда не долетают ни йодистый запах
водорослей, ни аромат вереска, ни свежий ветерок. Почитав так с час,
Вероника говорит, что ей хотелось бы позвонить своей подруге Ариане. Может
ли она это сделать, не побеспокоив никого в доме? Легко ли дают в этой дыре
Париж? Жиль рассеивает все ее сомнения, и она идет в прихожую к телефону.
Дверь Вероника за собой не притворяет, и Жиль слышит ее разговор. У нее есть
особый "телефонный" голос. Более высокий, чем обычно, с удивительными
вариантами интонаций, регистра, тембра. Он вслушивается в это русалочье
пенье.
-- Ариана? Это Вероника. Да, дорогая! (Восклицания, смех.) Мы вернулись
в воскресенье... Я позвонила просто так, какая удача, что ты дома!..
Восхитительно!.. Все было на редкость удачно, мне тебе столько надо
рассказать... Нет, мы сейчас в Бретани, у родителей Жиля... Да... У них
вилла на берегу моря... Перос-Гирек... Что? Что? Я плохо слышу... Да, я не
могла тебе позвонить. Мы уехали сюда в понедельник утром. Мы были в Париже
только одну ночь... Нет, что ты!.. Как Шарль? Все в порядке?.. Вы получили
наши открытки? В "Даниели", дорогая... А ты как думала!.. Да, это, конечно,
безумие. Жиль просто разорился, но мы не могли себе в этом отказать...
Роскошный номер с террасой, вид на лагуну... (Пауза.) Ну, если хочешь,
назови это балконом... Нет, ты ошибаешься, мне кажется, там есть номера с
террасами... Одним словом, это была сказка... О, не знаю точно, наверно,
неделю. Мы вернемся, я думаю, в понедельник или во вторник... (Новая пауза,
очень долгая, прерываемая только какими-то восклицаниями.) Ну да, конечно, в
любой день, когда вы захотите... Не знаю где, как только приедем, начнем
искать... Трехкомнатную квартирку, на левом берегу... Хочешь, мы сейчас
точно назначим день?.. Ну, когда тебе удобно? В тот четверг?.. По-моему, это
пятнадцатое... Договорились. В "Реле"? О дорогая, ты ангел, я безумно
рада!.. Договорились... Нет, что ты, обязательно... Все!.. До скорого. Целую
тебя.
-- Ну ты сильна! Как заливаешь! -- говорит Жиль, когда она возвращается
в комнату. -- С ума сойти!
Она со смехом бросается на него, со звонким молодым и лукавым смехом.
-- Такой девке, как Ариана, надо пускать пыль в глаза. Она самое
большое трепло в Париже.
-- Ей-богу, ты соврешь -- недорого возьмешь: и жили мы в "Даниели", и
вилла у нас на берегу океана...
-- Это не вранье, это дипломатия. Она же не приедет сюда проверять.
Телефонный разговор, казалось, вернул Веронике жизненный тонус.
-- Шарль и Ариана приглашают нас обедать с ними в "Реле" в будущий
четверг... Колоссально, вот так сразу окунуться в парижскую жизнь, во все...
Жиль как будто не разделяет ее восторга.
-- В "Реле"?
-- Ну да, теперь это самый модный, самый шикарный ресторан. Все туда
ходят.
-- Ну, если все туда ходят, он, должно быть, не такой уж шикарный?
-- Нет, шикарный, очень шикарный. Сам увидишь, дурачок.
Она стоит перед зеркалом, пристально разглядывая свою фигуру в анфас и
в профиль.
-- Я могу еще появляться на людях? Как ты считаешь? Я надену свою
русскую блузку, ну, знаешь, ту, из зеленого шелка с золотой вышивкой. Через
три месяца меня так разнесет, что стыдно будет выйти на люди. Надо
пользоваться, пока еще можно.
Стук в дверь, два робких удара. Входит Жанина.
-- Я вам не помешала? -- спрашивает она застенчиво. -- Я только хотела
узнать...
-- Ой, какая ты аппетитненькая! -- говорит Вероника. -- Смотри, как бы
тебя не слопали. Вот, например, сын этого депутата.
Смутившись, Жанина засмеялась не по-девчачьи кокетливо. На ней синие
джинсы и тельняшка. Она очень тоненькая и, кажется, состоит только из
длиннющих ног, шеи, маленькой смеющейся рожицы и карих, отливающих золотом
глаз. При виде ее вспоминается олененок или какой-то другой грациозный
лесной зверек.
-- Мы уезжаем на велосипедах, целой компанией. Я пришла спросить, может
быть, вы захотите поехать с нами.
-- А почему бы и нет? -- восклицает Вероника, которой перспектива этой
прогулки, видно, и в самом деле кажется заманчивой. -- Потрясная идея! Но у
нас ведь нет велосипедов.
-- Можно взять напрокат в гараже.
-- А тебе это не вредно? -- с тревогой спрашивает Жиль.
-- Наоборот, полезно, развивает брюшной пресс, -- твердо заявляет
Вероника. Она явно полна решимости отвести все возражения. -- Я намерена
рожать без боли, по новому методу, значит, мне надо развивать брюшной пресс.
Верно, Жанина?
-- Да где ей помнить, -- серьезно говорит Жиль. -- Она уже года три как
не рожала.
Брат и сестра дружно хохочут. Они глядят друг на друга, и сразу видно,
что они заодно, что они свои. Чувствуется, они вот-вот начнут "ломать
комедию", как говорят в семье. У них есть свой репертуар постоянных шуток,
целый набор гримас, ужимок, комических пародий на мультфильмы, но все это
лишь в намеках и символах, едва ли понятных непосвященным, и со стороны это
может показаться каким-то нелепым ребячеством, чуть ли кг идиотизмом.
Спектакль обрастает каждый день чем-то новым, имеет бесчисленные вариации и
начинается, по сути дела, только тогда, когда "актеры" уже заходятся от
смеха, хохочут до упаду, до слез и вынуждены то и дело прерываться, чтобы
хоть немного перевести дух. В такие минуты Жиль выглядит не старше своей
сестры, и странно видеть, как этот высокий, худой, уже совсем взрослый
парень с обычно серьезным выражением лица вдруг начинает себя вести как
расшалившийся школьник.
Вероника усаживается на кровать и глядит на их номер, который ей совсем
не кажется забавным, -- она не улавливает, что они изображают, она не знает
кода. Все же в этом буйном потоке слов и жестов она мимоходом засекает
передразнивание мадемуазель Феррюс ("Рожать в ее-то годы? Скажите на
милость! Граф Парижский этого не одобрил бы. Куда мы идем? Если хотите
знать, все имеет свои границы"), какие-то арабские ругательства (где они их
только взяли и что в них смешного?), подражание знаменитому диснеевскому
Дональду Даку и еще другому персонажу из "Картунз" -- канареечке, свист
которой переходит в клекот, стоит ей завидеть грозную тень кошки на стене, и
тогда она восклицает: "I tought I taw a putty tat!.." [Искаженное
английское: "Мне кажется, я вижу киску!.."] Наконец они умолкают,
окончательно выбившись из сил.
-- Дорогие мои дети, -- говорит Вероника, -- вам, может, и очень
смешно, а мне вот нет.
Она снимает платье и остается в трусиках и лифчике, нисколько не
смущаясь присутствием Жанины, к которой с первой же минуты стала относиться
как к ровне, как к "подружке". Девочке это явно льстит. Невестка в ореоле
"взрослости", в расцвете красоты и женственности -- и тем не менее подруга.
-- Когда за тобой заедут твои друзья? -- спрашивает Жиль Жанину.
-- Около пяти. Еще есть время.
-- А ты думаешь, они не будут возражать против нас?
-- Что за идея? -- говорит Вероника с искренним удивлением. -- Товарищи
Жанины, я надеюсь, симпатичные ребята.
-- Разве в этом дело? -- говорит Жиль. -- Они могут быть расчудесными
ребятами и не желать общаться с нами... Ты забываешь о разнице возраста.
-- О! Это чепуха! -- восклицает Жанина с чуть наигранной уверенностью.
-- Вы смело можете с нами поехать.
Но Жиль чувствует, быть может, по еле уловимому изменению тона, что
полной уверенности у нее все же нет.
-- Это точно? -- допытывается он. -- А то знаешь, зайчик, если тебе все
же кажется, что нам лучше не...
Жанина протестующе мотает головой. Ее брат с улыбкой смотрит на нее,
вопросительно подняв брови.
-- Какого черта!.. Разве разница в возрасте может быть препятствием? --
спрашивает Вероника. -- Да она и не так велика.
Вероника тем временем надевает платье, ее голова уже появилась в
вырезе, а руку она как раз просовывает в рукав.
-- Нет, велика. Семь или восемь лет -- это колоссально. Для них мы
старики, -- говорит Жиль, а так как Жанина снова готова запротестовать, он
притягивает ее к себе и целует. -- Не для тебя, зайчик, я знаю, но для твоих
товарищей это все-таки кое-что значит. Ведь верно?
Он кладет ей руку на плечо и сравнивает их рост.
-- Слушай, по-моему, ты за эти дни еще вытянулась. И здорово
похорошела! Нет, прежде ты была не такой.
Она замахивается, чтобы его ударить. Он отскакивает, и вот они уже
снова готовы приняться за свои игры. Вероника спешит их отвлечь:
-- В вашей компании больше мальчишек или девчонок?
-- Да, пожалуй, так на так.
-- А за тобой сколько ребят ухаживают? Один, два?
Жанина не знает, что ответить, она смеется, чуть наклонив голову.
-- Вот, например, сын депутата? -- продолжает допытываться Вероника.
-- Ну, этот-то! Он жуткий ходок, бегает за всеми девчонками.
-- Но он тебе нравится? Симпатичный малый?
-- Да...
-- Он богат?
-- Во всяком случае, деньги у него водятся. Он мне сказал, что его отец
купил себе "астон-мартин".
-- Крупно оторвал! Тогда, детка, займись им, -- говорит Вероника
заговорщицким тоном. -- Раз у него есть башли, займись им.
Совет встречен ледяным молчанием. Жанина застыла, опустив голову, она
чрезмерно пристально разглядывает какое-то пятно на ковре. Краска заливает
сперва ее шею, а потом и все лицо. А Вероника как ни в чем не бывало
продолжает одеваться (она застегивает сандалии), не замечая замешательства,
в которое повергла невестку.
Жиль кашлянул, быть может, чтобы прочистить горло.
-- В чьем гараже можно взять велосипеды? -- спрашивает он у Жанины.
-- У Легерна. Знаешь, на площади, у почты.
Компания Жанины -- все на велосипедах -- приветствует молодоженов без
восторга, но вполне вежливо. Жанина представляет им брата и невестку, назвав
их по именам. Потом она называет каждого из своих друзей той
скороговорочкой, в которой опытное ухо Жиля без труда различает смущение и
растерянность. К счастью, все ребята очень оживленны. Напряженность тонет во
всеобщем возбуждении. У мальчишек и девчонок примерно один и тот же облик:
все в шортах или в джинсах. Кажется, все они оттиснуты одной и той же
формой, и даже .с первого взгляда трудно определить их пол. Как они
привлекательны, какое естественное изящество и какое равнодушие ко всему,
что не относится к их маленькому мирку! Жиль и Вероника -- это всем ясно --
к нему не относятся, поэтому никто к ним не обращается. Почти с самого
старта группа велосипедистов, как команда в "Тур де Франс", идет не кучно, а
растягивается вдоль дороги, превращаясь в огромную змею на колесах. Жиль и
Вероника очень скоро оказываются в хвосте. То ли потому, что Вероника уже не
может так энергично вертеть педали, то ли оттого, что они по молчаливому
согласию решили приотстать. Жанина едет рядом с ними. Чувствуется, что ей
как-то не по себе. Она, видно, поняла, что сделала глупость, пригласив брата
и невестку в свою компанию. Жиль предлагает ей догнать своих. Она искренне
отказывается. Так проходит с четверть часа, и вдруг Вероника сама решает
положить этому конец:
-- Я устала. Мне, пожалуй, лучше остановиться. Поезжай без нас, Жанина.
Мы немного передохнем и тихонько двинемся назад.
Жанина снова отказывается, но после долгих уговоров все же соглашается
их оставить. Они кладут велосипеды на откос кювета и садятся на обочину
дороги. Ребята не заметили, что они остановились, никто даже головы назад не
повернул. На их отсутствие просто никто не обратил внимания.
-- Ты прав, -- говорит Вероника, -- они прекрасно обходятся без нас.
-- Компания уже сбилась, сама знаешь, как это бывает. Новеньких всегда
неохотно принимают. Вспомни, когда мы...
-- Нет, дело не в том, что мы новенькие, нас бы во как приняли, если бы
мы были их возраста.
-- Да они ведь дети.
-- Не такие уж дети. Старшим из них не меньше восемнадцати. Но нам по
двадцать четыре, и мы женаты. Этого достаточно, чтобы считать нас стариками.
Она задумалась над тем, что сказала.
-- На меня это произвело сильное впечатление, -- говорит она
взволнованно. -- Ничего подобного я еще не переживала.
-- К этому привыкаешь...
-- Ты думаешь?
-- Послушай, дорогая, не будем преувеличивать! Мы еще очень молоды. Нам
ведь нет и двадцати пяти, понимаешь? Вся жизнь впереди.
-- Да, но для них мы уже взрослые.
-- Конечно, дорогая, мы и в самом деле взрослые. Ты этого не знала?
-- Я это поняла только что.
Несколько секунд они молчат. Перед ними тропинка, за ней кустарник,
дальше дюны и океан, который урчит и сверкает на солнце. День удивительно
ясный, прозрачный, воздух напоен светом и насыщен острым запахом йода.
Пенящиеся волны издали напоминают белые стежки. Свежее дыхание открытого
моря холодит щеки. Фигурки велосипедистов на дороге все уменьшаются --
мелькают между деревьями на опушке леса.
Вероника провожает их взглядом, она снимает темные очки и хмурит брови.
Жиль в упор разглядывает ее профиль обиженной девочки: рот, длинные загнутые
ресницы, маленькое ухо, розовое, как раковинка... Он касается уха губами.
Вероника ежится.
-- Щекотно... Жиль!
Он не настаивает. Она снова надевает очки, потом открывает сумочку,
вынимает носовой платок и вытирает ладони.
-- Взрослые, -- говорит она задумчиво. -- Как твои родители или как
мои... Странно.
Вдруг она утыкается в плечо Жиля.
-- Скажи, дорогой, ведь нам не придется вести такую жизнь, как им,
правда?
-- Что ты имеешь в виду?
-- Ну, жить как твои родители или даже как мои. Мы будем жить более
интересно, более весело?
-- Да, наверно...
Его голос звучит хрипловато.
-- Не наверно. Надо быть уверенным! Очень уж печально думать, что
впереди нас ожидает такая вот жизнь, как у них.
-- Их жизнь не была несчастливой...
-- Да... Но и увлекательной она тоже не была. Я думаю, вряд ли стоит
жить, чтобы прожить такую вот жизнь.
Жиль молчит. Она порывисто оборачивается к нему -- так бывает всегда,
когда она вдруг понимает, что была, наверно, слишком грубой, что могла его
обидеть. Она целует Жиля.
-- Я говорю и о моих родителях тоже, поверь, -- шепчет она, как бы
извиняясь. -- Твои отец и мать просто прелесть какие, но, откровенно говоря,
дорогой, они как-то отстали от времени... Они почти нигде не бывают, у них
мало знакомых. В общем, я считаю, что они живут какой-то... как бы это
сказать... заторможенной, что ли, жизнью. И у нас дома то же самое. Ну
сколько лет твоей маме? Пятьдесят два -- пятьдесят три года? В наше время
пятидесятилетняя женщина должна была бы еще... Ну, я не знаю, заботиться о
своей внешности, что ли, бывать на людях, интересоваться тем, что происходит
в мире... А твоя мама... создается впечатление, что она живет только для
мужа и детей... Такая преданность, такое самоотречение, конечно, прекрасны,
и возможно даже, что она этим вполне счастлива, но...
-- Мне кажется, что она и в самом деле вполне счастлива.
-- ...Но все же жизнь -- это нечто другое, она не должна свестись
исключительно к семье, к хозяйству... Во всяком случае, в наши дни не
должна! И потом, это я уже совсем не могу понять, честное слово, решительно
не могу... как вы только терпите эту зануду, вашу тетю Мирей?
-- Привыкли. Она так давно живет с нами. Я тебе уже рассказывал, как
мы...
-- Знаю, знаю. Вы взяли ее к себе из милосердия, это прекрасно, не
спорю, но все же, согласись, она действует на нервы, она всем в тягость. И
вы покорно ее терпите... Клянусь, я считаю твою мать просто святой!
-- У тети Мирей есть и хорошие черты.
-- Да, конечно, как у всех. Никто не бывает ни целиком черненьким, ни
целиком беленьким. Но все же приносить такую жертву уже столько лет! Я
говорю о твоих родителях. И во имя чего только приносится эта жертва,
разреши спросить?.. Знаешь, дорогой, давай не будем говорить об этом, я
вижу, тебе это неприятно.
-- Да нет, что ты!
-- Нет, я прекрасно это вижу. Хорошо, не будем больше об этом говорить.
Я хотела сказать только одно: я желаю себе, я желаю нам другой жизни, чем у
вас или у нас. Ты согласен?
-- Ну, конечно, дорогая, согласен.
-- И ты об этом всерьез позаботишься? Как только мы вернемся в Париж?
-- Да...
-- Нам надо прежде всего как-то мило устроиться, организовать такой
интерьер, который нам нравился бы. Это очень важно. И квартирку надо
подыскать очень быстро, да, дорогой?
-- Какая ты нетерпеливая, -- говорит он и целует ее. Он бережно берет в
ладони это красивое встревоженное лицо и влюбленно на него смотрит.
-- Надо быть нетерпеливой, Жиль. Время летит так быстро... И знаешь,
нам дана только одна жизнь.
Вдалеке, там, где дорога углубляется в лес, уже давным-давно скрылись
из виду велосипедисты.
Вернувшись в Париж, мы прожили несколько дней у ее родителей, ровно
столько, сколько надо было, чтобы найти квартирку "нашей мечты".
Это оказалось совсем нелегким делом. Что до меня, то я был бы доволен
любым жильем, лишь бы жить там с ней. Тогда (да, впрочем, и теперь) моя
потребность в комфорте (не говоря уже о роскоши) была невелика. Меня не
волновали такого рода вещи. Меня волновали лица, голоса, присутствие тех или
иных людей, "нравственный климат", пейзажи, споры, произведения искусства,
какая-то неожиданная страница в книге. Но я был решительно равнодушен к
обивочным тканям или керамическим плиткам для ванной. Я знаю, это большой
пробел. Ванная комната тоже может быть произведением искусства, но я не
хотел вкалывать лишние десять часов в неделю, чтобы приобрести самую
новомодную ванную. Два последних года до женитьбы я жил в комнате для
прислуги, наверно безобразной, нимало не пытаясь хоть немножко ее украсить,
как делали большинство моих товарищей по факультету, умелость и
изобретательность которых по этой части вызывали мое изумление. Они
переклеивали обои, перекрашивали двери и окна, все лакировали и полировали.
Они часами шуровали на толкучках и в лавках, где продается всякая
металлическая рухлядь, в поисках чего-нибудь забавного, чем можно было бы
украсить свою берлогу. Я -- нет. Увы, но тут уж ничего не попишешь -- я не
родился с душой художника-декоратора. В этом отношении я был, несомненно,
явлением уникальным, потому что большинство мальчишек моего возраста, во
всяком случае, все те, кого я знал, придавали огромное значение внешнему
виду -- тому, что они называли "оправой" своей жизни. Это относилось также и
к одежде. (Свою полную некомпетентность по этой части я уже имел случай
отметить.) Когда я слушал их разговоры об убранстве холостой квартирки --
предмете их мечты, меня охватывал ужас. Они знали точный оттенок цвета своих
будущих занавесок, стиль мебели, форму ламп... Так и подмывало их спросить,
не собираются ли они поставить себе швейную машину. И не то чтобы они были
женоподобны или глупы, они были, как говорится, продуктами своего времени и
одержимо воплощали его мании.
Итак, мы с Вероникой занялись поисками квартиры. Вернее, поисками
занялась Вероника, а я сопровождал ее, когда бывал свободен, поскольку я тем
временем снова приступил к работе. Агентства, в которые мы обращались, по
мнению Вероники, всегда предлагали "нечто непотребное". Квартирки, которые
мы смотрели, все без исключения были действительно очень уродливые и к тому
же расположены, как правило, в малоприятных районах или в скверных домах.
Повторяю еще раз, что до меня, то поначалу я был готов на любой вариант, но
отвращение Вероники в конце концов заразило и меня. От старомодного
доходного дома, где проживают всякие там мелкие буржуа, Вероника впадала в
настоящий транс. "Никогда, никогда я здесь не смогу жить!" Выбор района был
тоже очень важен. Естественно, и тут у нее были самые жесткие требования.
Речь могла идти только о 5, 6, 7-м районах, да и то об определенной их
части. Весь остальной Париж решительно исключался. Но не менее естественным
было и то, что квартирные агентства, в которые мы обращались, никогда не
посылали нас на эти благословенные улицы. Никогда. Они настойчиво направляли
нас за пределы рая -- то на улицу Монж, то в Денфер-Рошеро, то в унылую
пустошь вблизи Военной академии. Вероника стонала: "Нет, Жиль, в этом
квартале мне будет казаться, что я в ссылке, -- от всего далеко, паршивый
транспорт, удручающе уродливо и действует на психику. Здесь у меня через две
недели начнется нервная депрессия". В качестве довода она приводила также
престижные соображения: "Улица Мутон-Дюверне -- ничего себе адресочек! Нет!
Ни за что на свете!" "Шикарными" адресами она считала, например,
Университетскую улицу, улицу Сен-Доменик, улицу Гренель. Но об этих
вожделенных улицах агентства, казалось, и слыхом не слыхали.
Легкие тени, пробежавшие между нами в Венеции, были лишь предвестниками
дальнейшего. В Париже до меня дошла труднопереносимая истина, становившаяся
с каждым днем все очевидней. Ее можно было выразить одной фразой: Вероника
меня любила, это верно, но не настолько, чтобы пойти на какие-либо лишения.
Ну а я, я мог бы с ней жить где угодно. Любовь -- в этом я уверен --
чувство, которое не нуждается ни в чем, кроме самого объекта любви, чувство,
которое питается самим собой, своей неисчерпаемой сутью. Что же это за
любовь, если она не замыкается на объекте любви? Только на нем! Перепады
настроения Вероники, ее неудовлетворенность, жажда роскоши, потребность
"быть на уровне" -- все это сказывалось не менее губительно на наших
отношениях, чем, к примеру, измена. Меня все время не покидало ощущение, что
я нахожусь словно под дулом нацеленного на меня упрека, хотя он никогда еще
не был высказан. Упрека в несостоятельности. Я, как выяснилось, не способен
обеспечить жену той "оправой" жизни, без которой современной молодой паре
нет спасения. Итак, я несостоятелен, беспомощен и бог знает что еще, причем
все только отрицательное. Вероника, наверно, не отдавала себе отчета в том,
что она меня постоянно упрекает. Зато я полностью отдавал себе в этом отчет.
Изо дня в день тянулся один и гот же унылый разговор о том, что бы мы
могли сделать, если бы у нас было побольше денег. "Если бы у нас было три
миллиона! Всего три миллиона, Жиль. Это же по нынешним временам сущие
пустяки. Что бы нам придумать, чтобы заработать эти три миллиона? Не играть
же нам на бегах, как всякие там подонки". Она все возилась с этой мыслью,
никак не могла от нее отказаться, словно упрямый ребенок. От этих разговоров
мне иногда хотелось сигануть с моста в реку. Или напиться до потери
сознания. Или рвануть куда-нибудь подальше, в какую-нибудь чертову пустыню,
где никто не ноет, что нету трех миллионов на покупку квартиры.
Когда Вероника строила планы на будущее, она всегда употребляла слова,
связанные либо с покупками ("Мы отхватим...", "У нас будет..."), либо с
развлечениями: гости, рестораны, каникулы, путешествия. Временами мне
казалось, что в Веронике сидит какой-то чудовищный невидимый спрут, который
мириадами своих присосков стремится перекачать в себя всю материальность
мира. Ее вожделения были одновременно и необъятны, и ограниченны,
ограниченны потому, что достаточно иметь нужную сумму денег, чтобы их
удовлетворить (во всяком случае, в первый период нашей совместной жизни -- в
дальнейшем требования Вероники заметно усложнились). И я не переставал
удивляться тому, что счастье ей мог бы обеспечить текущий счет в банке. Я
как-то сказал, чтобы ее успокоить: "Через несколько лет у нас все это будет,
я тебе обещаю". -- "Через несколько лет? Когда мы будем на пенсии? Когда мы
будем в возрасте наших родителей? Мне это не нужно, Жиль. После сорока лет
мне вообще ничего не будет нужно. Да к тому же до этого времени на нас
сбросят бомбу. Нам надо иметь все сейчас, сейчас, пока мы молоды". Ей и в