линии, сеть железных дорог, автобусные станции, мириады частных машин, армии
машинисток и стенографисток, одним словом, прочный базис (как они
выражаются), на котором разыгрывается этот вселенский фарс... О чем мечтают
"молодые кадры"? О том, чтобы когда-нибудь быть в числе тех, кого вечерние
газеты, столь падкие на светскую хронику, не колеблясь называют, чтобы
поразить воображение пассажиров метро в часы "пик" VIP ("Very Important
Person" [Очень важная личность (англ.)])... Зловещая картина нашего времени:
вечерние газеты выставляют напоказ жизнь VIPов, чтобы растравить душу
жителей предместий, пробудить у них всепожирающую тоску в духе мадам Бовари
и усилить хроническую депрессию, охватывающую пассажиров метро к концу
дня... С одной стороны, неприкрытый садизм, с другой -- беспросветная
тупость. Если вдруг задумаешься над всем этим, разве не задохнешься от
презрения? Если вдруг задумаешься... Но правда требует признать, что в
течение всего этого периода (в первые месяцы после рождения нашей дочки) я
был почти все время спокоен и счастлив, главным образом из-за Мари. Она в
самом деле занимала все мои мысли. Что до Вероники, то мне кажется, это было
не так. Материнская любовь -- вот еще одно из тех понятий, которое следовало
бы пересмотреть, поскольку теперь модно пересматривать все наши
укоренившиеся и, казалось бы, совершенно незыблемые представления.
Пресловутая материнская любовь не такое уж всеобщее чувство, как это принято
думать. Кто знает, может, оно больше связано с нравственными установлениями
определенной культуры, нежели с инстинктивными движениями души? И кто знает,
не будет ли все это "пересмотрено" в наш век? Когда родилась Мари, у меня
возникло ощущение, пусть иллюзорное, что одно из конечных предназначений
моей жизни реализовалось: я стал ответственным за другое существо.
Ответственность, которую я чувствовал, была для меня в равной мере и
бременем и радостью. Отныне я перестал быть центром всех своих помыслов,
Мари естественным образом заняла это место. Вероника же, напротив, с
рождением дочки нимало не утратила сознания автономности своей личности, не
утратила своего аппетита к удовольствиям и радостям жизни. Конечно, она
испытывала к малютке Мари и нежность и любовь, но жизнь с ее чудесами и
обещаниями продолжалась, от нее еще очень много надо было получить, и
материнство никак не должно стать этому преградой. В этом отношении Вероника
была, безусловно, более современна, чем я, и, возможно, более прозорлива.
Она, должно быть, предвидела время, когда наша дочь оторвется от нас, уйдет
из семьи, а сама Вероника будет тогда еще привлекательной женщиной, которая
ни от чего еще не отказалась и полна ожиданий. Кстати, во время одного из
наших разговоров о будущем дочки она так сформулировала эту мысль: "Когда
Мари исполнится двадцать, нам еще не будет пятидесяти. Мы будем очень
молодыми родителями, как теперь и принято. Что мы будем делать, когда она
выйдет замуж, чем мы заполним наш досуг?" Такого рода вопросы мне и в голову
не приходили, настолько я был счастлив тем, что у нас есть этот маленький
человечек, которого я каждый вечер брал на руки -- и теплота этого тельца
наполняла мое сердце нежностью. Тогда мне казалось, хотя несколько примеров
в нашем окружении должны были мне доказать обратное, что наш ребенок
является гарантией против разлада между нами, против крушения нашего брака
-- против беды.
Мы с Вероникой жили в однообразном привычном ритме, который создавал
иллюзию стабильности. Время расходилось неизвестно на что, но кто в наши дни
знает, куда оно уходит? Праздновались, как водится, дни рождения, зажигались
маленькие голубые и розовые свечечки, которые надо было потом задувать. Так,
из года в год, наша жизнь рассеивалась как свечечный дым. Мы все больше и
больше удалялись от счастливого берега юности, где в течение скольких-то
дней под аккомпанемент музыкальной шкатулочки каждый бывает принцем,
беззаботным и бессмертным. Нам исполнилось двадцать шесть лет, а потом
двадцать семь... Мы принадлежали уже к другой биологической и социальной
категории, немножко менее бессмертной и немножко менее прекрасной, -- к
категории взрослых, но еще молодых взрослых, тех, кто голосует, читает
политические еженедельники, имеет регулярный доход и рожает детей. Переход в
эту новую категорию -- дело нелегкое. Нам помогало все, что придумал наш
век, чтобы смягчить столкновение с реальностью: вся машинерия, организующая
теперь досуг. Наш автомобиль, уикенды в Нормандии, отпуск в Коста-Брава, в
Сен-Тропезе (потом это будет Греция, Ливан). Телевидение. Синематека. Стопка
книг, которые "необходимо прочесть" за год. Спектакли, которые "необходимо
посмотреть". У нас обедали наши друзья Шарль и Ариана. Мы, в свою очередь,
обедали у них. Мы вместе с ними ходили в те подвальчики, куда молодые пары
из среднего класса обязательно должны ходить не реже раза в месяц. Все эти
вечера, удивительно похожие один на другой, слились в моей памяти в один
обед в ресторане -- в один-единственный вечер, безвкусный и глянцевитый, как
калифорнийское яблоко, которое не хочется укусить, даже когда оно изображено
на обложке роскошного иллюстрированного журнала.
Один из этих вечеров, однако, четко выделяется на фоне остальных своим
финалом и теми последствиями, которые он имел для нас. Начался он, как
обычно, в ресторане с неизбежного при каждой нашей встрече стенания на тему
о несчастной доле парижских автомобилистов.
-- Я думала, что нам так и не удастся поставить машину, что мы всю ночь
проездим вокруг этого ресторана. Операция "паркинг" становится все более
нереальной.
-- Меня так и подмывало врезаться в бамперы и смять их в лепешку.
-- Он просто кипел. В буквальном смысле слова. Я боялась, у него
начнется нервный криз.
-- Не волнуйся. Тебе недолго придется ждать. Мне не избежать его, как и
всем.
-- Я ему говорю: поедем в сторону площади Мобер, может быть, там
удастся поставить машину, и вернемся сюда на такси.
Они еще несколько минут говорят на эту тему, лишь слегка варьируя то,
что говорилось в предшествующие разы. Но Жиль их не слушает. Его внимание
привлекают скорее их жесты, выражение лиц, интонации. Шарль и Ариана
разыгрывают перед ним комедию, от которой он всякий раз не может оторваться.
Спектакль начинается с их появления, развязно-фамильярного, но не без
высокомерия. Они приветливы с девушкой в гардеробе и с метрдотелем, которого
называют по имени; но демократическое добродушие не уничтожает ни сознания
своего социального превосходства, ни требования уважения к себе. Нет
сомнения, что они имеют право на хорошо расположенный столик и на особые
знаки внимания. Они здороваются за руку с хозяином ресторана ("Клод -- наш
друг"), очень корректным молодым человеком, последним отпрыском гордой
династии рестораторов, который к тому же наизусть знает "кто есть кто"
делового мира. "Ты нам оставил наш столик, Клод, ты ангел!" Она подходит к
своему месту, Шарль становится за ее стулом, чтобы сперва отодвинуть его, а
потом придвинуть. У нее обнаженные плечи, улыбка кинозвезды или манекенщицы
с обложки иллюстрированного журнала (спокойная, тонная веселость,
доброжелательность ко всему миру; keep smiling [улыбайтесь (англ.)]). Метким
взглядом охватывает она зал, наверно, чтобы засечь знаменитостей, которых
есть шанс здесь повстречать. Ресторан оформлен в стиле двадцатых годов:
много стекла, абажуры в форме куполов с висюльками, официанты в коротеньких
передниках, смахивающих на набедренные повязки. Жиль прослеживает
направление взгляда Арианы и лишний раз отмечает, что за соседними столиками
расположились пары, удивительно схожие с Шарлем и Арианой, -- а, собственно
говоря, почему бы им быть другими? Создается впечатление, что четко
ограниченный круг парижан (возраст -- от тридцати до пятидесяти, зрелые
люди, которые уже подбираются к руководящим постам и солидным доходам)
каждый вечер встречается здесь. У всех у них явно очень много общего. Жиль и
Вероника выглядят на их фоне еще студентами, особенно Вероника, которая
кажется совсем девочкой рядом с Арианой, во всем расцвете ее красоты и
блеске царственной осанки. Вероника охотно разыгрывает при подруге роль
младшей сестры, которой многому еще надо научиться, не которая подает
блестящие надежды. У Арианы уже десятилетний сын, мальчик смышленый,
хитренький и не по годам развитый, если судить по тем забавным историям,
которые рассказывают о нем его родители. Как раз сейчас Ариана говорит о
нем. (В ответ на вопрос Вероники, здоров ли малыш.) К слову, у него простое,
мужественное и не очень затасканное имя, его зовут Рональд... Итак, в день
рождения юного Рональда спросили, какой бы он хотел получить подарок: модель
космической ракеты малого размера (и все же она стоит больше двадцати тысяч
старых франков), любые книги на эту же сумму (Жиль начинает прислушиваться),
акцию компании "Шелл" либо несколько граммов золота? Малютка с ходу отверг
как игрушку, так и книги, затем долго колебался между акцией и золотом и,
наконец, остановил свой выбор на акции. Но тогда, добавил он, мне придется
ежедневно просматривать биржевую сводку в папиной газете. В этой фразе соль
анекдота, вот тут-то слушатели и должны разражаться смехом. Счастливые
родители вундеркинда подают пример, Вероника тоже смеется, хотя и не так
безудержно, как они. Жиль с трудом изображает на лице подобие улыбки.
-- Не правда ли, здорово? -- говорит Ариана.
-- Восхитительно! -- поддакивает Вероника.
(О чем только думают современные карикатуристы? Чего они ждут, чтобы
создать наряду с "Несносным Жожо", "Противным Виктором" и "Ужасным Альбером"
новый персонаж -- маленького мальчика в духе времени, из молодых, да ранних,
понимающего, что к чему. Этот образ продолжал бы дело плейбоев старшего
поколения во всем, что касается элегантности, автомобилей, деловой сметки, а
также -- а почему бы и нет, будем же наконец современны, чего нам стесняться
после Фрейда? -- в вопросах эротики. Вот смеху-то было б!)
-- Но вас не пугает, -- нерешительно говорит Жиль, -- что мальчишка
растет чересчур расчетливым?
-- Чересчур не бывает, -- возражает Шарль, -- особенно в наш век. Если
бы меня в свое время научили понимать цену золота и акций!.. -- И он жестом
показывает, какую бы он сделал карьеру, если бы его воспитание было более
реалистичным.
-- Вы мечтатель, мой бедный Жиль, -- говорит Ариана. -- Вы все витаете
в облаках. Вы поэт!
Ариане и Жилю так и не удалось перейти на "ты". Да они толком и не
пытались.
-- Вы правы, -- говорит Жиль. -- Я не поэт, но, наверно, немного
старомоден.
-- В этом твое обаяние, дорогой.
Тем временем они изучают меню, не зная, на каком из фирменных блюд
остановиться: кролик по-охотничьи, или мясо в горшочке, или буридэ, или
миронтонское жаркое? Ведь теперь модны простые, сытные блюда, приготовленные
на добрых традициях старофранцузской кухни, питательные и без всяких там
фокусов -- никаких американских салатов и бифштексов по-гамбургски, это едят
в drugstores. В ресторане "Ар деко" ["Декоративное искусство" (фр.)]
посетителей так и подмывает повязать салфетку вокруг шеи по обычаю
коммивояжеров давних, довоенных лет. Говорят, принцесса Критская обожает
буридэ... А вот и она сама! Честное слово! Нет, точно она, узнаешь ее,
Вероника? С кем это она? Ну, конечно, с Фредди. То-то дня два назад в "Пари
уикенд"... И Ариана дружески машет Фредди и даже посылает ему воздушный
поцелуй. Шарль его тоже приветствует, а Фредди отвечает широкой улыбкой и
элегантным жестом.
-- Вы знакомы? -- спрашивает Ариана Веронику. -- Да нет, не может быть.
Ты его знаешь! Ну, Фредди, администратор ночных кабаре? Вот уже несколько
недель, как они всюду появляются вместе.
-- А я думала, что она сейчас живет с... (называется имя известного
миллионера).
-- Нет, это уже пройденный этап. Ты отстаешь от жизни, детка. Ну Фредди
и ходок! Ну и мошенник! Он спит только с фирменными девчонками, да к тому же
и титулованными. Я всегда ему говорю: "Фредди, ты король снобов".
-- Почему вы называете его мошенником?
-- Да потому, что он и есть мошенник, -- отвечает Шарль. -- Хоть ты и
витаешь в облаках, ты, наверно, слышал об этом нашумевшем деле с песо.
-- Да, что-то слышал.
-- Так вот, это его работа. Наркотиками он тоже немножко
подторговывает.
-- И он ни разу не завалился?
-- Что ты! (Шарль широко улыбается.) Он же хитер как змей, и у него
большие связи. А кроме того, он сам работает на полицию разных стран. Думаю,
что наводчиком он тоже бывает.
-- Нет, вы только поглядите, какое у Жиля выражение лица! -- восклицает
Ариана. -- Нет, вы только поглядите! Он бесподобен.
-- Уж не скажешь ли ты мне, что ты шокирован?
-- Ничуть. Я считаю, что этот тип имеет право на существование и что
принцесса нашла себе подходящего спутника. Просто я думал, что морда у него
на редкость соответствует его занятиям.
Обе дамы протестуют. Ну что ты! Фредди очень привлекателен, очень
сексапилен... Да и его успехи у женщин тому доказательство...
-- Хорошо, допустим, что это обольстительный сутенер. Но что он
сутенер, у него написано на морде.
-- Ты в этом ничего не понимаешь, -- говорит Вероника.
-- Что там ни говори, он роскошный мужик! -- говорит Ариана подчеркнуто
объективным тоном. -- Пусть мошенник, если вам угодно, но обаятельный
мошенник.
-- Скажите, вы бы ему доверили ваши драгоценности?
-- Конечно, нет, но это не мешает ему быть очень симпатичным парнем.
-- Сдаюсь! Прошу вас только об одной милости: не знакомьте меня с ним.
Тон остается дружеским. На лицах -- улыбки. Они умеют собой владеть.
Умеют жить. К тому же разговор вскоре переходит на другую тему, по которой
легче договориться. Речь идет об американских неграх и о сегрегации в южных
штатах. (Перемена темы вызвана появлением в ресторане красивой негритянки.)
Ариана рассказывает, что на прошлой неделе она обедала "у друзей", она
называет их фамилию, и среди приглашенных была одна знаменитая актриса (она
и ее называет), разговор зашел о линчевании в штате Джорджия, сообщениями о
котором были тогда полны все газеты. Ариана сказала, что видные деятели
должны во всеуслышание протестовать против этих ужасов, и она обратилась к
актрисе: "Вот вы, мадам, например, вы же представляете всю нацию". -- "Я? Но
что вы хотите, чтобы я сделала?" -- спросила недовольная актриса. (Тут
Ариана ее описывает: блондинка, матовая розовая кожа, выглядит на двадцать
лет, роскошные драгоценности.) -- "То, что всегда делают, мадам, когда
протестуют против несправедливости: чтобы вы вышли на улицу". -- "Вы хотите,
чтобы я вышла на улицу?" -- "А почему бы и нет?" И Ариана, пренебрегая
недовольством хозяина дома, подзывает лакея: "Будьте добры, принесите мне
"Монд". Он приносит, и Ариана, отодвинув тарелку с икрой (Ариана, правда, не
сказала, что там угощали икрой, но, судя по другим деталям, икру им
наверняка подавали), -- итак, отодвинув тарелку с икрой, Ариана прочла вслух
статью из "Монд", где описывалось это линчевание во всех подробностях,
причем некоторые были действительно чудовищные, но она не пропустила ни
одну. Актриса волновалась все больше и больше, хозяин дома тоже. "Вот этого
я и добивалась, -- заканчивает Ариана. -- Встряхнуть этих светских людей,
которые так легко забывают, что происходит вокруг них. Пробудить в них
совесть". Она отпивает глоток бордо; и Шарль чуть ли не со слезами на глазах
восхищенно глядит на свою красивую и мужественную супругу, которая не боится
нарушить мирный обед в гостях, чтобы помочь угнетенным. Что касается Жиля и
Вероники, то, похоже, они тоже под сильным впечатлением услышанного.
-- Вы правы, -- говорит Жиль очень серьезно. -- Люди недостаточно
интересуются тем, что происходит вокруг. Я с вами согласен. Взять хотя бы
атомное вооружение. Кто протестует? В Англии -- молодежь и Бертран Рассел.
Во Франции -- никто. Однако это проблема, которой все должны...
-- Позовите, пожалуйста, метрдотеля. Где полоскательницы?.. Антуан, что
здесь сегодня происходит? Нам полчаса не подают вина, забывают принести
полоскательницы. Вы распустили людей, Антуан. Да, прошу вас. Спасибо,
Антуан. Простите, Жиль, я прервала вас. Вы говорили: все должны... что?
-- ...Все должны быть обеспокоены радиоактивными осадками и тем
арсеналом атомных бомб, который уже существует. Но создается впечатление,
что либо людям на это наплевать, либо они смирились, настроены
фаталистически. Протестует лишь жалкая кучка молодежи, да и то во Франции
нет даже маршей против бомбы, публика как бы анестезирована всеобщим
процветанием.
-- Спасибо, Антуан. Вероника, ты заметила, какие у них здесь красивые
полоскательницы? Знаешь, где они их нашли? У Инно всего-навсего. Надо бы и
мне их купить. Десять франков штука, это даром. Да, Жиль, вы говорили о
походах против бомбы?.. Да, конечно. Но вы не считаете, что это несколько
отдает... (она делает паузу, чтобы почувствовали юмор) фольклором?
-- Фольклором? -- переспрашивает Жиль, растерявшись: она употребила это
слово в таком странном контексте.
-- А я все же думаю, -- говорит Ариана, -- если хочешь что-то изменить
-- нужна сила. Разве нет?
-- Никто не протестует, -- -говорит Шарль, -- потому что нет людей с
достаточным нравственным престижем, чтобы возвысить голос протеста. Нам
недостает такого человека, как Камю.
-- Да, к примеру, -- говорит Жиль. -- Но ведь есть еще Сартр. Почему он
молчит? Да, Камю, наверно, высказался бы против бомбы.
-- Он непременно бы это сделал, можете не сомневаться, -- говорит
Ариана иронически-снисходительным тоном.
-- А ведь прежде вы очень его любили, -- замечает Жиль с улыбкой. --
Куда больше, чем я. Похоже, ваше увлечение прошло.
-- Увлечение Камю? У меня? -- недоумевает Ариана, подняв брови. --
Откуда вы взяли?
-- Однако мне кажется, я слышал, как вы когда-то говорили про "Чуму",
будто это...
-- Да никогда в жизни! Это вам приснилось. Либо вы путаете меня с
Шарлем, который действительно любил Камю. Возможно. Но я -- нет. Конечно,
что и говорить, это был весьма достойный человек, в нравственном плане даже
безупречный, тут я не спорю.
-- Вы, видно, читали статью, которая была напечатана в "Литературе" год
или два назад?
-- Статью? -- спрашивает Ариана уже холодным тоном. -- Что-то не помню.
Должно быть, я ее не читала. Впрочем, к тому времени у меня уже сложилось
мнение о Камю.
И Ариана продолжает говорить о Камю. Она подчеркивает, что он
прославился десять -- пятнадцать лет тому назад по причинам, лежащим "вне
литературы", но что теперь уже можно правильнее оценить его место в
национальной сокровищнице. Говорит она все это профессорским тоном, словно
стоит на невидимой кафедре. Жиль с интересом наблюдает за ней. Украдкой он
поглядывает и на Шарля. Шарль закрыл глаза, на скулах вздулись желваки. Но
так как монолог Арианы затягивается, он приоткрывает глаза и слегка
откидывает голову назад. Между веками струится голубой, отливающий сталью,
неумолимый взгляд.
После окончания лекции, на протяжении которой Камю был подвергнут
вивисекции, оклеен всевозможными этикетками и заключен в маленький саркофаг,
разговор возвращается к более невинным темам, хотя и продолжает вертеться
вокруг эстетических вопросов: выдаются оценки, выносятся окончательные
суждения. По поводу пьесы Женэ Ариана заявляет, что каждый просвещенный
француз шестидесятых годов обязан ее посмотреть. Попутно она мимоходом
расправляется чуть не с полдюжиной известных драматургов, которые, по ее
мнению, представляют "вчерашний театр". (Время от времени необходима такая
массовая экзекуция, настоящая чистка. Когда плацдарм расчищен, дышать
становится легче.)
Их разговор становится похож на обзор культурных событий в
еженедельнике. Речь идет теперь о выставке художников-маньеристов. Ариана
смогла ее посмотреть, потому что попала в число тех привилегированных,
которых пригласили на вернисаж.
Даже на вернисаже было смертоубийство, говорит она, хотя там все очень
хорошо организовали. Но вам не удастся ее посмотреть. Туда невозможно
проникнуть.
-- Почему? -- удивляется Жиль.
-- Да потому, что на эту выставку паломничество! Очередь стоит с пяти
утра, все оцеплено полицией, топчут женщин.
-- А там выставлены работы Антонио Джелати? -- с интересом спрашивает
Жиль.
-- Чьи?
-- Антонио Джелати. Венецианский маньерист, быть может, не из первой
обоймы, но удивительный мастер. Вы помните его "Продавца вафель"? О, это
широкоизвестная работа.
Вероника отхлебывает вино. Видно, от вкусной еды кровь ударила ей в
лицо. Но этот девический румянец ей идет.
-- Да, помню, конечно, -- уклончиво говорит Ариана. -- Но не могу в
точности сказать, есть ли эта картина на выставке, там ведь десятки
полотен...
-- Меня не удивляет, что эта картина ускользнула от вашего внимания, --
галантно говорит Жиль. -- Не пей так много, дорогая, -- добавляет он,
обращаясь к жене. -- Ты что-то раскраснелась... А знаете, -- продолжает он
без перехода, -- что мне вдруг пришло в голову: вот уже больше получаса мы
говорим только о развлечениях.
На него смотрят три пары удивленных глаз.
-- А о чем бы ты хотел, чтобы мы говорили?
-- Не знаю, да о чем угодно. Но меня вдруг поразило: вот уже больше
получаса речь идет только о таких вещах, которые нас развлекают, забавляют,
помогают приятно провести время -- одним словом, доставляют только
удовольствие... Мы и в самом деле вступили в цивилизацию досуга и
развлечений.
-- Вы только сейчас это заметили?
-- Конечно, нет, нам об этом достаточно твердили. Но никогда еще меня
это так не поражало, как сейчас. Мы сидим в шикарном ресторане, верно? Я
ведь в этом плохо разбираюсь, потому и спрашиваю, но раз вы сюда ходите,
значит, это -- шикарное заведение.
-- Не разыгрывай, пожалуйста, простофилю! -- восклицает Шарль.
-- Ладно. Итак, мы сидим в этом шикарном заведении, рядом с легендарной
принцессой (я лишь цитирую газету) и принцем (правда, с душком, но от этого
он только еще живописней) ночного Парижа, мы сидим здесь, едим вкусные вещи
и говорим только на приятные темы...
-- Я вижу, к чему он клонит, -- восклицает Ариана. -- Сейчас он нам
скажет, что на другом полушарии, в джунглях, в это время бомбят деревни...
Мы все это знаем, это камнем лежит на нашей совести, и забываешься разве что
на те часы, которые проводишь за столом, с друзьями. Вам незачем нам
говорить, что мы подонки. Мы это сами знаем.
Однако не заметно, чтобы это ее огорчало.
-- Мы все подонки, но я думал как раз не о Вьетнаме. Я думал о нас
самих, о людях западной цивилизации, о нашем... -- как бы это назвать? --
неопаганизме или неоэпикуреизме, как вам угодно. Вот вам пример: на днях я
листал в книжной лавке американские журналы на глянцевитой бумаге, которым у
нас, кстати, начинают подражать.
-- Ты имеешь в виду "Playboy"? [Журнал для мужчин, где наряду с
серьезными материалами печатаются порнографические фотографии и реклама]
-- Ага, да и другие, с не менее вызывающими названиями: "Esquire" или
"Penthouse". Одним словом, я листал журналы, похожие друг на друга как две
капли воды. Так вот (он презрительно кривит губы, машет рукой), это
удручающе.
-- Удручающе?
-- Все в этих журналах рассчитано на предельную расслабленность.
Читателей, разумеется. Полное отсутствие какой-либо внутренней дисциплины,
все пущено по воле волн, абсолютная размагниченность личности. Потакают
исключительно и только двум страстям: чувственности и тщеславию. Секс и
показуха... Нет, это в самом деле мерзко. Я вовсе не разыгрываю какого-то
там реформатора, но страна, идеалы господствующего класса которой выражают
эти журналы, прогнила до мозга костей. Да, прогнила, даже если она посылает
ракеты на Луну. За что так называемые развивающиеся страны стали бы нас
уважать? Я говорю "нас", потому что американцев и европейцев я сую в один
мешок, ведь у нас одинаковый образ жизни, разве что у них холодильников
побольше. Зачем существовать обществу, чье представление о счастье воплощено
в "Playboy"?
-- Валяй, зачеркивай сразу, единым махом, полмира, -- говорит Шарль. --
Дай только волю этим моралистам!
-- Недорого же вы цените человеческую жизнь, -- серьезно говорит
Ариана.
-- А как же ее ценить, если мы проводим ее в обарахлении и погоне за
ощущениями. Листая "Playboy", я вспомнил один роман, который читал много лет
назад. Там шла речь об одном крупном вельможе восемнадцатого века,
вольнодумце, который живет исключительно в свое удовольствие и испытывает
дикий страх перед смертью. Кто-то рассказал ему, что карпы благодаря
каким-то микробам в кишечнике живут вечно. И этот вельможа начинает жрать
карпов и доживает до двадцатого века. Но его держат взаперти в подземелье
замка две старые девы, его праправнучки, потому что за это время... (Жиль
выдержал паузу, чтобы усилить эффект)... он переродился в гориллу.
Оказывается, в нашем организме существуют зачаточные клетки гориллы, которые
развились бы, живи мы несколько веков. Возможно, с точки зрения биологии все
это чушь, но аллегория поучительная.
-- А ты ведь обожал Америку, американцев, -- говорит Вероника. -- Он
мне все уши прожужжал рассказами о своих американских друзьях. Такие уж они
удивительные, и утонченные, и деликатные...
-- Они и в самом деле были удивительными и, полагаю, такими и остались.
Но к делу это не относится. В Нью-Йорке можно отыскать десять праведников. И
машинисток и стенографисток, одним словом, прочный базис (как они
выражаются), на котором разыгрывается этот вселенский фарс... О чем мечтают
"молодые кадры"? О том, чтобы когда-нибудь быть в числе тех, кого вечерние
газеты, столь падкие на светскую хронику, не колеблясь называют, чтобы
поразить воображение пассажиров метро в часы "пик" VIP ("Very Important
Person" [Очень важная личность (англ.)])... Зловещая картина нашего времени:
вечерние газеты выставляют напоказ жизнь VIPов, чтобы растравить душу
жителей предместий, пробудить у них всепожирающую тоску в духе мадам Бовари
и усилить хроническую депрессию, охватывающую пассажиров метро к концу
дня... С одной стороны, неприкрытый садизм, с другой -- беспросветная
тупость. Если вдруг задумаешься над всем этим, разве не задохнешься от
презрения? Если вдруг задумаешься... Но правда требует признать, что в
течение всего этого периода (в первые месяцы после рождения нашей дочки) я
был почти все время спокоен и счастлив, главным образом из-за Мари. Она в
самом деле занимала все мои мысли. Что до Вероники, то мне кажется, это было
не так. Материнская любовь -- вот еще одно из тех понятий, которое следовало
бы пересмотреть, поскольку теперь модно пересматривать все наши
укоренившиеся и, казалось бы, совершенно незыблемые представления.
Пресловутая материнская любовь не такое уж всеобщее чувство, как это принято
думать. Кто знает, может, оно больше связано с нравственными установлениями
определенной культуры, нежели с инстинктивными движениями души? И кто знает,
не будет ли все это "пересмотрено" в наш век? Когда родилась Мари, у меня
возникло ощущение, пусть иллюзорное, что одно из конечных предназначений
моей жизни реализовалось: я стал ответственным за другое существо.
Ответственность, которую я чувствовал, была для меня в равной мере и
бременем и радостью. Отныне я перестал быть центром всех своих помыслов,
Мари естественным образом заняла это место. Вероника же, напротив, с
рождением дочки нимало не утратила сознания автономности своей личности, не
утратила своего аппетита к удовольствиям и радостям жизни. Конечно, она
испытывала к малютке Мари и нежность и любовь, но жизнь с ее чудесами и
обещаниями продолжалась, от нее еще очень много надо было получить, и
материнство никак не должно стать этому преградой. В этом отношении Вероника
была, безусловно, более современна, чем я, и, возможно, более прозорлива.
Она, должно быть, предвидела время, когда наша дочь оторвется от нас, уйдет
из семьи, а сама Вероника будет тогда еще привлекательной женщиной, которая
ни от чего еще не отказалась и полна ожиданий. Кстати, во время одного из
наших разговоров о будущем дочки она так сформулировала эту мысль: "Когда
Мари исполнится двадцать, нам еще не будет пятидесяти. Мы будем очень
молодыми родителями, как теперь и принято. Что мы будем делать, когда она
выйдет замуж, чем мы заполним наш досуг?" Такого рода вопросы мне и в голову
не приходили, настолько я был счастлив тем, что у нас есть этот маленький
человечек, которого я каждый вечер брал на руки -- и теплота этого тельца
наполняла мое сердце нежностью. Тогда мне казалось, хотя несколько примеров
в нашем окружении должны были мне доказать обратное, что наш ребенок
является гарантией против разлада между нами, против крушения нашего брака
-- против беды.
Мы с Вероникой жили в однообразном привычном ритме, который создавал
иллюзию стабильности. Время расходилось неизвестно на что, но кто в наши дни
знает, куда оно уходит? Праздновались, как водится, дни рождения, зажигались
маленькие голубые и розовые свечечки, которые надо было потом задувать. Так,
из года в год, наша жизнь рассеивалась как свечечный дым. Мы все больше и
больше удалялись от счастливого берега юности, где в течение скольких-то
дней под аккомпанемент музыкальной шкатулочки каждый бывает принцем,
беззаботным и бессмертным. Нам исполнилось двадцать шесть лет, а потом
двадцать семь... Мы принадлежали уже к другой биологической и социальной
категории, немножко менее бессмертной и немножко менее прекрасной, -- к
категории взрослых, но еще молодых взрослых, тех, кто голосует, читает
политические еженедельники, имеет регулярный доход и рожает детей. Переход в
эту новую категорию -- дело нелегкое. Нам помогало все, что придумал наш
век, чтобы смягчить столкновение с реальностью: вся машинерия, организующая
теперь досуг. Наш автомобиль, уикенды в Нормандии, отпуск в Коста-Брава, в
Сен-Тропезе (потом это будет Греция, Ливан). Телевидение. Синематека. Стопка
книг, которые "необходимо прочесть" за год. Спектакли, которые "необходимо
посмотреть". У нас обедали наши друзья Шарль и Ариана. Мы, в свою очередь,
обедали у них. Мы вместе с ними ходили в те подвальчики, куда молодые пары
из среднего класса обязательно должны ходить не реже раза в месяц. Все эти
вечера, удивительно похожие один на другой, слились в моей памяти в один
обед в ресторане -- в один-единственный вечер, безвкусный и глянцевитый, как
калифорнийское яблоко, которое не хочется укусить, даже когда оно изображено
на обложке роскошного иллюстрированного журнала.
Один из этих вечеров, однако, четко выделяется на фоне остальных своим
финалом и теми последствиями, которые он имел для нас. Начался он, как
обычно, в ресторане с неизбежного при каждой нашей встрече стенания на тему
о несчастной доле парижских автомобилистов.
-- Я думала, что нам так и не удастся поставить машину, что мы всю ночь
проездим вокруг этого ресторана. Операция "паркинг" становится все более
нереальной.
-- Меня так и подмывало врезаться в бамперы и смять их в лепешку.
-- Он просто кипел. В буквальном смысле слова. Я боялась, у него
начнется нервный криз.
-- Не волнуйся. Тебе недолго придется ждать. Мне не избежать его, как и
всем.
-- Я ему говорю: поедем в сторону площади Мобер, может быть, там
удастся поставить машину, и вернемся сюда на такси.
Они еще несколько минут говорят на эту тему, лишь слегка варьируя то,
что говорилось в предшествующие разы. Но Жиль их не слушает. Его внимание
привлекают скорее их жесты, выражение лиц, интонации. Шарль и Ариана
разыгрывают перед ним комедию, от которой он всякий раз не может оторваться.
Спектакль начинается с их появления, развязно-фамильярного, но не без
высокомерия. Они приветливы с девушкой в гардеробе и с метрдотелем, которого
называют по имени; но демократическое добродушие не уничтожает ни сознания
своего социального превосходства, ни требования уважения к себе. Нет
сомнения, что они имеют право на хорошо расположенный столик и на особые
знаки внимания. Они здороваются за руку с хозяином ресторана ("Клод -- наш
друг"), очень корректным молодым человеком, последним отпрыском гордой
династии рестораторов, который к тому же наизусть знает "кто есть кто"
делового мира. "Ты нам оставил наш столик, Клод, ты ангел!" Она подходит к
своему месту, Шарль становится за ее стулом, чтобы сперва отодвинуть его, а
потом придвинуть. У нее обнаженные плечи, улыбка кинозвезды или манекенщицы
с обложки иллюстрированного журнала (спокойная, тонная веселость,
доброжелательность ко всему миру; keep smiling [улыбайтесь (англ.)]). Метким
взглядом охватывает она зал, наверно, чтобы засечь знаменитостей, которых
есть шанс здесь повстречать. Ресторан оформлен в стиле двадцатых годов:
много стекла, абажуры в форме куполов с висюльками, официанты в коротеньких
передниках, смахивающих на набедренные повязки. Жиль прослеживает
направление взгляда Арианы и лишний раз отмечает, что за соседними столиками
расположились пары, удивительно схожие с Шарлем и Арианой, -- а, собственно
говоря, почему бы им быть другими? Создается впечатление, что четко
ограниченный круг парижан (возраст -- от тридцати до пятидесяти, зрелые
люди, которые уже подбираются к руководящим постам и солидным доходам)
каждый вечер встречается здесь. У всех у них явно очень много общего. Жиль и
Вероника выглядят на их фоне еще студентами, особенно Вероника, которая
кажется совсем девочкой рядом с Арианой, во всем расцвете ее красоты и
блеске царственной осанки. Вероника охотно разыгрывает при подруге роль
младшей сестры, которой многому еще надо научиться, не которая подает
блестящие надежды. У Арианы уже десятилетний сын, мальчик смышленый,
хитренький и не по годам развитый, если судить по тем забавным историям,
которые рассказывают о нем его родители. Как раз сейчас Ариана говорит о
нем. (В ответ на вопрос Вероники, здоров ли малыш.) К слову, у него простое,
мужественное и не очень затасканное имя, его зовут Рональд... Итак, в день
рождения юного Рональда спросили, какой бы он хотел получить подарок: модель
космической ракеты малого размера (и все же она стоит больше двадцати тысяч
старых франков), любые книги на эту же сумму (Жиль начинает прислушиваться),
акцию компании "Шелл" либо несколько граммов золота? Малютка с ходу отверг
как игрушку, так и книги, затем долго колебался между акцией и золотом и,
наконец, остановил свой выбор на акции. Но тогда, добавил он, мне придется
ежедневно просматривать биржевую сводку в папиной газете. В этой фразе соль
анекдота, вот тут-то слушатели и должны разражаться смехом. Счастливые
родители вундеркинда подают пример, Вероника тоже смеется, хотя и не так
безудержно, как они. Жиль с трудом изображает на лице подобие улыбки.
-- Не правда ли, здорово? -- говорит Ариана.
-- Восхитительно! -- поддакивает Вероника.
(О чем только думают современные карикатуристы? Чего они ждут, чтобы
создать наряду с "Несносным Жожо", "Противным Виктором" и "Ужасным Альбером"
новый персонаж -- маленького мальчика в духе времени, из молодых, да ранних,
понимающего, что к чему. Этот образ продолжал бы дело плейбоев старшего
поколения во всем, что касается элегантности, автомобилей, деловой сметки, а
также -- а почему бы и нет, будем же наконец современны, чего нам стесняться
после Фрейда? -- в вопросах эротики. Вот смеху-то было б!)
-- Но вас не пугает, -- нерешительно говорит Жиль, -- что мальчишка
растет чересчур расчетливым?
-- Чересчур не бывает, -- возражает Шарль, -- особенно в наш век. Если
бы меня в свое время научили понимать цену золота и акций!.. -- И он жестом
показывает, какую бы он сделал карьеру, если бы его воспитание было более
реалистичным.
-- Вы мечтатель, мой бедный Жиль, -- говорит Ариана. -- Вы все витаете
в облаках. Вы поэт!
Ариане и Жилю так и не удалось перейти на "ты". Да они толком и не
пытались.
-- Вы правы, -- говорит Жиль. -- Я не поэт, но, наверно, немного
старомоден.
-- В этом твое обаяние, дорогой.
Тем временем они изучают меню, не зная, на каком из фирменных блюд
остановиться: кролик по-охотничьи, или мясо в горшочке, или буридэ, или
миронтонское жаркое? Ведь теперь модны простые, сытные блюда, приготовленные
на добрых традициях старофранцузской кухни, питательные и без всяких там
фокусов -- никаких американских салатов и бифштексов по-гамбургски, это едят
в drugstores. В ресторане "Ар деко" ["Декоративное искусство" (фр.)]
посетителей так и подмывает повязать салфетку вокруг шеи по обычаю
коммивояжеров давних, довоенных лет. Говорят, принцесса Критская обожает
буридэ... А вот и она сама! Честное слово! Нет, точно она, узнаешь ее,
Вероника? С кем это она? Ну, конечно, с Фредди. То-то дня два назад в "Пари
уикенд"... И Ариана дружески машет Фредди и даже посылает ему воздушный
поцелуй. Шарль его тоже приветствует, а Фредди отвечает широкой улыбкой и
элегантным жестом.
-- Вы знакомы? -- спрашивает Ариана Веронику. -- Да нет, не может быть.
Ты его знаешь! Ну, Фредди, администратор ночных кабаре? Вот уже несколько
недель, как они всюду появляются вместе.
-- А я думала, что она сейчас живет с... (называется имя известного
миллионера).
-- Нет, это уже пройденный этап. Ты отстаешь от жизни, детка. Ну Фредди
и ходок! Ну и мошенник! Он спит только с фирменными девчонками, да к тому же
и титулованными. Я всегда ему говорю: "Фредди, ты король снобов".
-- Почему вы называете его мошенником?
-- Да потому, что он и есть мошенник, -- отвечает Шарль. -- Хоть ты и
витаешь в облаках, ты, наверно, слышал об этом нашумевшем деле с песо.
-- Да, что-то слышал.
-- Так вот, это его работа. Наркотиками он тоже немножко
подторговывает.
-- И он ни разу не завалился?
-- Что ты! (Шарль широко улыбается.) Он же хитер как змей, и у него
большие связи. А кроме того, он сам работает на полицию разных стран. Думаю,
что наводчиком он тоже бывает.
-- Нет, вы только поглядите, какое у Жиля выражение лица! -- восклицает
Ариана. -- Нет, вы только поглядите! Он бесподобен.
-- Уж не скажешь ли ты мне, что ты шокирован?
-- Ничуть. Я считаю, что этот тип имеет право на существование и что
принцесса нашла себе подходящего спутника. Просто я думал, что морда у него
на редкость соответствует его занятиям.
Обе дамы протестуют. Ну что ты! Фредди очень привлекателен, очень
сексапилен... Да и его успехи у женщин тому доказательство...
-- Хорошо, допустим, что это обольстительный сутенер. Но что он
сутенер, у него написано на морде.
-- Ты в этом ничего не понимаешь, -- говорит Вероника.
-- Что там ни говори, он роскошный мужик! -- говорит Ариана подчеркнуто
объективным тоном. -- Пусть мошенник, если вам угодно, но обаятельный
мошенник.
-- Скажите, вы бы ему доверили ваши драгоценности?
-- Конечно, нет, но это не мешает ему быть очень симпатичным парнем.
-- Сдаюсь! Прошу вас только об одной милости: не знакомьте меня с ним.
Тон остается дружеским. На лицах -- улыбки. Они умеют собой владеть.
Умеют жить. К тому же разговор вскоре переходит на другую тему, по которой
легче договориться. Речь идет об американских неграх и о сегрегации в южных
штатах. (Перемена темы вызвана появлением в ресторане красивой негритянки.)
Ариана рассказывает, что на прошлой неделе она обедала "у друзей", она
называет их фамилию, и среди приглашенных была одна знаменитая актриса (она
и ее называет), разговор зашел о линчевании в штате Джорджия, сообщениями о
котором были тогда полны все газеты. Ариана сказала, что видные деятели
должны во всеуслышание протестовать против этих ужасов, и она обратилась к
актрисе: "Вот вы, мадам, например, вы же представляете всю нацию". -- "Я? Но
что вы хотите, чтобы я сделала?" -- спросила недовольная актриса. (Тут
Ариана ее описывает: блондинка, матовая розовая кожа, выглядит на двадцать
лет, роскошные драгоценности.) -- "То, что всегда делают, мадам, когда
протестуют против несправедливости: чтобы вы вышли на улицу". -- "Вы хотите,
чтобы я вышла на улицу?" -- "А почему бы и нет?" И Ариана, пренебрегая
недовольством хозяина дома, подзывает лакея: "Будьте добры, принесите мне
"Монд". Он приносит, и Ариана, отодвинув тарелку с икрой (Ариана, правда, не
сказала, что там угощали икрой, но, судя по другим деталям, икру им
наверняка подавали), -- итак, отодвинув тарелку с икрой, Ариана прочла вслух
статью из "Монд", где описывалось это линчевание во всех подробностях,
причем некоторые были действительно чудовищные, но она не пропустила ни
одну. Актриса волновалась все больше и больше, хозяин дома тоже. "Вот этого
я и добивалась, -- заканчивает Ариана. -- Встряхнуть этих светских людей,
которые так легко забывают, что происходит вокруг них. Пробудить в них
совесть". Она отпивает глоток бордо; и Шарль чуть ли не со слезами на глазах
восхищенно глядит на свою красивую и мужественную супругу, которая не боится
нарушить мирный обед в гостях, чтобы помочь угнетенным. Что касается Жиля и
Вероники, то, похоже, они тоже под сильным впечатлением услышанного.
-- Вы правы, -- говорит Жиль очень серьезно. -- Люди недостаточно
интересуются тем, что происходит вокруг. Я с вами согласен. Взять хотя бы
атомное вооружение. Кто протестует? В Англии -- молодежь и Бертран Рассел.
Во Франции -- никто. Однако это проблема, которой все должны...
-- Позовите, пожалуйста, метрдотеля. Где полоскательницы?.. Антуан, что
здесь сегодня происходит? Нам полчаса не подают вина, забывают принести
полоскательницы. Вы распустили людей, Антуан. Да, прошу вас. Спасибо,
Антуан. Простите, Жиль, я прервала вас. Вы говорили: все должны... что?
-- ...Все должны быть обеспокоены радиоактивными осадками и тем
арсеналом атомных бомб, который уже существует. Но создается впечатление,
что либо людям на это наплевать, либо они смирились, настроены
фаталистически. Протестует лишь жалкая кучка молодежи, да и то во Франции
нет даже маршей против бомбы, публика как бы анестезирована всеобщим
процветанием.
-- Спасибо, Антуан. Вероника, ты заметила, какие у них здесь красивые
полоскательницы? Знаешь, где они их нашли? У Инно всего-навсего. Надо бы и
мне их купить. Десять франков штука, это даром. Да, Жиль, вы говорили о
походах против бомбы?.. Да, конечно. Но вы не считаете, что это несколько
отдает... (она делает паузу, чтобы почувствовали юмор) фольклором?
-- Фольклором? -- переспрашивает Жиль, растерявшись: она употребила это
слово в таком странном контексте.
-- А я все же думаю, -- говорит Ариана, -- если хочешь что-то изменить
-- нужна сила. Разве нет?
-- Никто не протестует, -- -говорит Шарль, -- потому что нет людей с
достаточным нравственным престижем, чтобы возвысить голос протеста. Нам
недостает такого человека, как Камю.
-- Да, к примеру, -- говорит Жиль. -- Но ведь есть еще Сартр. Почему он
молчит? Да, Камю, наверно, высказался бы против бомбы.
-- Он непременно бы это сделал, можете не сомневаться, -- говорит
Ариана иронически-снисходительным тоном.
-- А ведь прежде вы очень его любили, -- замечает Жиль с улыбкой. --
Куда больше, чем я. Похоже, ваше увлечение прошло.
-- Увлечение Камю? У меня? -- недоумевает Ариана, подняв брови. --
Откуда вы взяли?
-- Однако мне кажется, я слышал, как вы когда-то говорили про "Чуму",
будто это...
-- Да никогда в жизни! Это вам приснилось. Либо вы путаете меня с
Шарлем, который действительно любил Камю. Возможно. Но я -- нет. Конечно,
что и говорить, это был весьма достойный человек, в нравственном плане даже
безупречный, тут я не спорю.
-- Вы, видно, читали статью, которая была напечатана в "Литературе" год
или два назад?
-- Статью? -- спрашивает Ариана уже холодным тоном. -- Что-то не помню.
Должно быть, я ее не читала. Впрочем, к тому времени у меня уже сложилось
мнение о Камю.
И Ариана продолжает говорить о Камю. Она подчеркивает, что он
прославился десять -- пятнадцать лет тому назад по причинам, лежащим "вне
литературы", но что теперь уже можно правильнее оценить его место в
национальной сокровищнице. Говорит она все это профессорским тоном, словно
стоит на невидимой кафедре. Жиль с интересом наблюдает за ней. Украдкой он
поглядывает и на Шарля. Шарль закрыл глаза, на скулах вздулись желваки. Но
так как монолог Арианы затягивается, он приоткрывает глаза и слегка
откидывает голову назад. Между веками струится голубой, отливающий сталью,
неумолимый взгляд.
После окончания лекции, на протяжении которой Камю был подвергнут
вивисекции, оклеен всевозможными этикетками и заключен в маленький саркофаг,
разговор возвращается к более невинным темам, хотя и продолжает вертеться
вокруг эстетических вопросов: выдаются оценки, выносятся окончательные
суждения. По поводу пьесы Женэ Ариана заявляет, что каждый просвещенный
француз шестидесятых годов обязан ее посмотреть. Попутно она мимоходом
расправляется чуть не с полдюжиной известных драматургов, которые, по ее
мнению, представляют "вчерашний театр". (Время от времени необходима такая
массовая экзекуция, настоящая чистка. Когда плацдарм расчищен, дышать
становится легче.)
Их разговор становится похож на обзор культурных событий в
еженедельнике. Речь идет теперь о выставке художников-маньеристов. Ариана
смогла ее посмотреть, потому что попала в число тех привилегированных,
которых пригласили на вернисаж.
Даже на вернисаже было смертоубийство, говорит она, хотя там все очень
хорошо организовали. Но вам не удастся ее посмотреть. Туда невозможно
проникнуть.
-- Почему? -- удивляется Жиль.
-- Да потому, что на эту выставку паломничество! Очередь стоит с пяти
утра, все оцеплено полицией, топчут женщин.
-- А там выставлены работы Антонио Джелати? -- с интересом спрашивает
Жиль.
-- Чьи?
-- Антонио Джелати. Венецианский маньерист, быть может, не из первой
обоймы, но удивительный мастер. Вы помните его "Продавца вафель"? О, это
широкоизвестная работа.
Вероника отхлебывает вино. Видно, от вкусной еды кровь ударила ей в
лицо. Но этот девический румянец ей идет.
-- Да, помню, конечно, -- уклончиво говорит Ариана. -- Но не могу в
точности сказать, есть ли эта картина на выставке, там ведь десятки
полотен...
-- Меня не удивляет, что эта картина ускользнула от вашего внимания, --
галантно говорит Жиль. -- Не пей так много, дорогая, -- добавляет он,
обращаясь к жене. -- Ты что-то раскраснелась... А знаете, -- продолжает он
без перехода, -- что мне вдруг пришло в голову: вот уже больше получаса мы
говорим только о развлечениях.
На него смотрят три пары удивленных глаз.
-- А о чем бы ты хотел, чтобы мы говорили?
-- Не знаю, да о чем угодно. Но меня вдруг поразило: вот уже больше
получаса речь идет только о таких вещах, которые нас развлекают, забавляют,
помогают приятно провести время -- одним словом, доставляют только
удовольствие... Мы и в самом деле вступили в цивилизацию досуга и
развлечений.
-- Вы только сейчас это заметили?
-- Конечно, нет, нам об этом достаточно твердили. Но никогда еще меня
это так не поражало, как сейчас. Мы сидим в шикарном ресторане, верно? Я
ведь в этом плохо разбираюсь, потому и спрашиваю, но раз вы сюда ходите,
значит, это -- шикарное заведение.
-- Не разыгрывай, пожалуйста, простофилю! -- восклицает Шарль.
-- Ладно. Итак, мы сидим в этом шикарном заведении, рядом с легендарной
принцессой (я лишь цитирую газету) и принцем (правда, с душком, но от этого
он только еще живописней) ночного Парижа, мы сидим здесь, едим вкусные вещи
и говорим только на приятные темы...
-- Я вижу, к чему он клонит, -- восклицает Ариана. -- Сейчас он нам
скажет, что на другом полушарии, в джунглях, в это время бомбят деревни...
Мы все это знаем, это камнем лежит на нашей совести, и забываешься разве что
на те часы, которые проводишь за столом, с друзьями. Вам незачем нам
говорить, что мы подонки. Мы это сами знаем.
Однако не заметно, чтобы это ее огорчало.
-- Мы все подонки, но я думал как раз не о Вьетнаме. Я думал о нас
самих, о людях западной цивилизации, о нашем... -- как бы это назвать? --
неопаганизме или неоэпикуреизме, как вам угодно. Вот вам пример: на днях я
листал в книжной лавке американские журналы на глянцевитой бумаге, которым у
нас, кстати, начинают подражать.
-- Ты имеешь в виду "Playboy"? [Журнал для мужчин, где наряду с
серьезными материалами печатаются порнографические фотографии и реклама]
-- Ага, да и другие, с не менее вызывающими названиями: "Esquire" или
"Penthouse". Одним словом, я листал журналы, похожие друг на друга как две
капли воды. Так вот (он презрительно кривит губы, машет рукой), это
удручающе.
-- Удручающе?
-- Все в этих журналах рассчитано на предельную расслабленность.
Читателей, разумеется. Полное отсутствие какой-либо внутренней дисциплины,
все пущено по воле волн, абсолютная размагниченность личности. Потакают
исключительно и только двум страстям: чувственности и тщеславию. Секс и
показуха... Нет, это в самом деле мерзко. Я вовсе не разыгрываю какого-то
там реформатора, но страна, идеалы господствующего класса которой выражают
эти журналы, прогнила до мозга костей. Да, прогнила, даже если она посылает
ракеты на Луну. За что так называемые развивающиеся страны стали бы нас
уважать? Я говорю "нас", потому что американцев и европейцев я сую в один
мешок, ведь у нас одинаковый образ жизни, разве что у них холодильников
побольше. Зачем существовать обществу, чье представление о счастье воплощено
в "Playboy"?
-- Валяй, зачеркивай сразу, единым махом, полмира, -- говорит Шарль. --
Дай только волю этим моралистам!
-- Недорого же вы цените человеческую жизнь, -- серьезно говорит
Ариана.
-- А как же ее ценить, если мы проводим ее в обарахлении и погоне за
ощущениями. Листая "Playboy", я вспомнил один роман, который читал много лет
назад. Там шла речь об одном крупном вельможе восемнадцатого века,
вольнодумце, который живет исключительно в свое удовольствие и испытывает
дикий страх перед смертью. Кто-то рассказал ему, что карпы благодаря
каким-то микробам в кишечнике живут вечно. И этот вельможа начинает жрать
карпов и доживает до двадцатого века. Но его держат взаперти в подземелье
замка две старые девы, его праправнучки, потому что за это время... (Жиль
выдержал паузу, чтобы усилить эффект)... он переродился в гориллу.
Оказывается, в нашем организме существуют зачаточные клетки гориллы, которые
развились бы, живи мы несколько веков. Возможно, с точки зрения биологии все
это чушь, но аллегория поучительная.
-- А ты ведь обожал Америку, американцев, -- говорит Вероника. -- Он
мне все уши прожужжал рассказами о своих американских друзьях. Такие уж они
удивительные, и утонченные, и деликатные...
-- Они и в самом деле были удивительными и, полагаю, такими и остались.
Но к делу это не относится. В Нью-Йорке можно отыскать десять праведников. И