голову не приходило, что именно наша молодость и могла нам все заменить,
наши лица еще не изрезали морщины, наше тело было еще сильным, наш ум еще
жадным. У нас была бы и наша любовь, если бы Вероника этого хотела. Но
вместо того, чтобы наслаждаться тем, что тогда у нас было, радоваться нашему
реальному бытию, она мечтала о вещах, которые нам, по ее представлению,
полагалось иметь.
А частые встречи с Шарлем и Арианой Дагне еще усложняли и без того
сложную ситуацию. Ариана была старше Вероники года на четыре и всегда
выступала для нее в роли эдакой многоопытной учительницы жизни. Шарль и
Ариана зарабатывали значительно больше нас и положение в обществе занимали
более высокое, нежели мы, если вообще можно принимать всерьез это иллюзорное
различие. Но Вероника принимала его всерьез. Конечно, если смотреть с
Сириуса или даже с меньшей дистанции, то обе молодые пары, и мы, и они, и
Дагне, и Феррюсы, сливались в общем ничтожестве. Но с высоты в один метр
восемьдесят кое-какие различия все же были видны. Я их раскусил еще до того,
как с ними познакомился. Я по восторгам Вероники учуял, что это за птицы.
Душа у меня к ним не лежала. Два года тому назад я бы наотрез отказался с
ними встречаться, но после женитьбы я заставлял себя быть более гибким,
принял решение преодолеть свою необщительность. И я примирился с Шарлем и
Арианой (да и не только с ними) как с неизбежным злом, к которому, однако,
можно приноровиться, а если проявить максимум доброй воли, то даже перестать
на них раздражаться. Впрочем, я преувеличиваю, они вовсе не были такими уж
невыносимыми. Ариана работала в крупной рекламной конторе и ловко
управлялась с planning, brainstorming, testing, motivation study
[Планирование, "мозговая атака", тесты, изучение спроса (англ.)] и прочими
современными методиками. Сферой же его деятельности были импорт и экспорт.
Зарплата Шарля и зарплата Арианы, сложенные вместе, обеспечивали им такой
"standing" [Уровень жизни (англ.)] ( по выражению Вероники), по сравнению с
которым наш казался удручающе жалким. У них была квартира в одном из этих
новых зданий типа "люкс" или "полулюкс", заселенных, видимо, исключительно
"молодыми административными кадрами". У них был весь набор самоновейшей
домашней техники и всякие там специальные штучки-дрючки: стереофонический
суперпроигрыватель, гарантирующий абсолютную точность звукопередачи, с
четырьмя или пятью (не меньше) выносными динамиками, магнитофон, чтобы
записывать себя (и оставить благодарному потомству образцы разговоров,
которые вели во времена де Голля молодые просвещенные французы), а мебель
была обита каким-то особым нейлоновым плюшем на водостойкой основе (а может,
я что-то путаю). Стоит у них и какой-то стеклянный предмет, внутри которого
с разной скоростью в зависимости от интенсивности освещения вращаются
крошечные металлические крылышки (как называется эта вещь, я не знаю и знать
не желаю). Конечно, у Шарля и Арианы было у каждого по машине, и всякий раз,
когда мы вместе обедали, мы имели удовольствие слушать все тот же припев про
заторы транспорта на парижских улицах и невозможность в этих условиях быть
точным и пунктуальным, про каждодневные конфликты с автоинспекторами (но, к
счастью, у них есть друг в министерстве внутренних дел, который их всегда
выручает), про неизбежные вмятины и царапины в момент торможения у
светофоров и про нервотрепку, с которой все это связано. Этот осточертевший
мне припев, которого я всегда с ужасом ожидал, зная, что он неизбежен,
Вероника слушала с упоением, словно это была волшебная ария. Великий гимн
автомобилистов... Вероника, к слову сказать, прекрасно знала все марки
машин, их сравнительные достоинства, их технические характеристики. Я так
часто слышал, как она с горькой тоской говорила о "мазерати", "ягуаре",
"астон-мартине", что просто не могу глядеть на эти машины, вернее, не мог бы
глядеть, если бы отличал их одну от другой, но, слава богу, мне это не дано,
настолько велико и неодолимо мое к ним отвращение: ко всем машинам без
различия расы, возраста и пола я отношусь с одинаковой ненавистью. И я готов
так же возненавидеть их владельцев или, вернее (поскольку у всех, в том
числе у меня, есть машина), тех людей, для которых важно иметь именно
"мазерати" и ничто другое. Но ненависть утомительна, поэтому легче считать
всех этих типов просто недолюдками.
Шарль и Ариана оказали сильное влияние на мою жизнь, даже не подозревая
об этом. Я говорю "даже не подозревая", но это не совсем точно. Хотя Ариана
всецело занята собой, она все же отдавала себе отчет в том, что
стереофонический плюш и прочие чудеса разили Веронику наповал и что
сравнение их "позолоченной" жизни с нашей возбуждало в ней чувство
постоянной неудовлетворенности. Я не думаю, чтобы Ариана была, что
называется, "злодейкой", во всяком случае, она была не злее доброй половины
всех тех, кого я знал. Но постоянная зависть, которую испытывала к ней
Вероника, все же доставляла ей тайную радость. А кроме того, она не любила
меня, и это было только справедливо: я тоже ее не любил. Несмотря на все мои
ухищрения преодолеть свою антипатию к ней, скрыть это чувство, оно все же
время от времени в чем-то прорывалось. С первой же нашей встречи, с первой
же минуты, с первого взгляда я увидел Ариану как облупленную, и она это
знала. Она чувствовала, что я увидел всю ее фальшь, весь ее "псевдеж" и
беспощадно осудил ее раз и навсегда. Обычно она всем втирала очки -- во
всяком случае, почти всем, потому что мало кому дано судить трезво, и
большинство людей, кто по лености ума, кто по легкомыслию, кто по глупости,
доверяется поверхностному впечатлению. Но меня-то она не провела. Ради
Вероники и Шарля мы с ней прилежно играли порученные нам партии в нашем
квартете и изо всех сил поддерживали фикцию дружеских отношений. Но
подспудно не затихала война. Я постоянно ждал от нее любого подвоха. Чертова
Ариана!.. Ее мужа я тоже в первую же минуту раскусил. Но его фальшивость
была другого рода. Как и Ариана, Шарль носил маску из папье-маше, но в
отличие от Арианы Шарль чувствовал себя в ней неуютно, она не приросла к
нему, не стала его плотью. Наш милый Шарль был создан для незатейливой
жизни, любил перекинуться в картишки или посидеть с удочкой на бережку, а
его втиснули в мундир "молодого административного кадра", который должен
быть деятелен, организован, в курсе всего, четок, точен и ни в чем не
отставать от людей. Этот мундир здорово жал ему в подмышках, но он и не
помышлял его скинуть. Дисциплина. Служба, служба. При таком фельдфебеле, как
его жена, черта с два нарушишь устав!
В конце концов мы поселились в трехкомнатной меблированной квартире
неподалеку от площади Мобер. Точнее было бы сказать: в конце концов мы
покорились необходимости поселиться... Поиски просто довели нас до ручки. Мы
оказались крайне переборчивы. Квартира, на которой мы остановились, была
далеко не самая приятная из всех, что мы успели посмотреть за то время. Хотя
она находилась на пятом этаже (конечно, без лифта), комнаты были
мрачноватые, потому что окна выходили в узкий темный двор. Итак,
необходимость взбираться на пятый этаж не компенсировалась избытком света.
Особенно противной была кухня, маленькая, тесная, ни одного прямого угла, с
крошечным оконцем, выходящим на лестницу черного хода, -- вонючий колодец,
где собирались все запахи дома. (Сотрудница агентства, которая показывала
нам ту квартиру, сказала: "А вот и кухня, она забавная". Почему забавная? Ну
и жаргончик у этих теток из агентств по найму жилплощади!.. Они умеют с
помощью модных словечек всучить всякую дрянь... Это же надо -- "забавная"!)
Мы перевезли сундуки и чемоданы и начали устраиваться. Мы старались
разговаривать друг с другом, быть оживленными... "Вот мы и дома, наконец.
Можно бы и раньше, да, дорогая? Придется все перекрасить. Вот увидишь, после
ремонта здесь будет куда веселее". Когда мы кончили возиться, почти кончили
(все вынули из чемоданов и разложили по полкам), Вероника присела на кровать
в спальне. Она стала теперь уже очень грузной, лицо у нее было желтое и
усталое, выглядела она лет на тридцать. Я сел рядом с ней. Я же, наоборот,
сильно похудел за последнее время, пиджак болтался на мне как на вешалке, я
почему-то стал сутулиться и выглядел тоже не блестяще. Мы смотрели на свое
непрезентабельное отражение в зеркальной дверце шкафа из светлого дерева,
стоявшего напротив. Медленным скользящим взглядом Вероника охватила сидящую
на кровати пару и все, что ее окружало, и вдруг заплакала. Она плакала
долго, беззвучно, и плечи ее ритмично вздрагивали от прерывистых вздохов. Я
обнял ее. Я был удручен и полон сочувствия и нежности. Я сам готов был
заплакать. Я знал, почему она плачет. Наверное, потому, что мы были бедны и
неустроенны. Потому, что все вокруг было уродливым и решительно непохожим на
то, о чем она мечтала. Но еще и потому, что чудо нашей юности исчезло в этом
зеркале у нас на глазах. Мы уже не были мальчишкой и девчонкой. Мы были
ответственными людьми, мужчиной и женщиной, у которых скоро будет ребенок и
которым в нашем жестоком мире придется вести отчаянную борьбу, чтобы выжить.
Смутное чувство, что мы не принадлежим больше к божественной породе молодых,
охватившее нас во время велосипедной прогулки с друзьями Жанины, вдруг
материализовалось в этом отражении.
Последующие дни я посвятил все свободное время оборудованию квартиры. Я
перекрасил кухню, переклеил обои в спальне, сколотил полки. Оказалось, что я
не такой уж безрукий. Вероника мне помогала, сколько могла, -- чувствовала
она себя довольно скверно. По сравнению с днями поисков квартиры это был
скорее хороший период нашей жизни, нам казалось, что мы что-то вместе
строим, и это нас связывало. Я даже вновь начал надеяться, что еще не все
потеряно, что мы сможем быть счастливы. Вероника была как будто более
оживленна, более весела. Сегодня, оценивая все это с дистанции времени, я
думаю... боюсь быть к ней несправедливым, зря ее оговаривать... я думаю, в
то время она играла очередную роль -- роль молодой мужественной и ловкой
женщины, под стать той, чьи фотографии украшают обложки проспектов,
рекламирующих обои и декоративные ткани: мосье и мадам, молодые, свежие,
прелестные, с таким увлечением заняты витьем своего гнезда. Мадам умело
разматывает рулон обоев. Быть может, Вероника разыгрывала эту сценку.
Возможно, но точно не знаю, боюсь ее зря обвинить. К чему эти вечные
подозрения, которые разъедают все на свете, пережигают все дотла? В этом
повинен нынешний век, он занес в чувствительные сердца семена подозрения --
я имею в виду нашу цивилизацию, такую лицемерную, такую эрзацную, такую
продажную. Она всех заразила... Итак, период устройства был довольно
приятным, ибо тогда мы жили иллюзией, что являемся друг для друга всем, что
один для другого -- конечная цель. В последние недели Перед рождением нашей
дочки Вероника так подурнела, что у меня даже не возникало мысли о близости,
но я понимал, что она во мне нуждается, и был преисполнен нежности и
заботливости.
Несмотря на ряд усовершенствований, которые мы произвели в нашей
квартире, нам там не было хорошо: мы оказались в кольце ненавистных соседей
с их шумной, мерзопакостной жизнью. Если взирать на мир из окон пятого этажа
парижского дома третьей категории, да к тому же выходящих во двор, то род
человеческий выглядит малопривлекательным. Подтверждение этой печальной
истине мы получали на каждом шагу. За исключением детей, почти все были
непереносимо уродливы тем безнадежным уродством, которое не освещал даже
слабенький лучик доброты или ума. Они напоминали каких-то глубоководных рыб,
но, увы, не были столь молчаливы. В фешенебельных кварталах уродство
встречается реже, во всяком случае, оно лучше закамуфлировано. Люди хорошо
питаются в течение ряда поколений, занимаются в школе спортом, холят себя,
избавлены от тех повседневных мучительных забот, которые постепенно искажают
облик. Если ты живешь в фешенебельном квартале или если ты там долго жил,
мне кажется, тебе легче полюбить своего ближнего. Я не был бы удивлен, если
бы мне сказали, что в районе Нейи духовная жизнь интенсивнее, нежели в
районе Нантера. И что на тех красивых улицах, где могут оценить мысль Тейяра
де Шардена [Тейяр де Шарден (1881 -- 1955) -- религиозный мыслитель,
пытавшийся примирить науку и религию], люди действительно стоят ближе к
ноосфере... [Ноосфера -- область планеты, охваченная разумной человеческой
деятельностью] Все это результат хорошего воспитания, сюда входит и уважение
к прислуге, и каникулы, проведенные на музыкальных фестивалях в Зальцбурге и
Байрейте... Но в районе площади Мобер (а мы жили именно там) до ноосферы
довольно-таки далеко, и физическое уродство там не было смягчено
нравственной красотой.
Я уже говорил, что наши соседи отнюдь не были немыми. Напротив, природа
наделила их на редкость зычными голосами. Без семейных ссор не проходило и
дня: две-три пары, подменяя друг друга, день и ночь поддерживали священный
огонь супружеских распрей. "Пляску смерти" играли почти во всех этажах
нашего дома. Были среди жильцов и одиночки, которые от тоски и заброшенности
впали в маразм. Под нами, например, обитала старуха, страшная, как циклоп,
хромая, с раздувшимися, набрякшими альбумином, отечными ногами и с жестокими
выпученными глазами. Нам было слышно, как она остервенело рычит, словно
дикий зверь в своем логове. Она эманировала злобу вокруг себя, но главным и
постоянным объектом ее ненависти была другая старуха -- совершенно в ином
духе, но такая же одинокая. Ее мы прозвали мадам Дракула [Вампир Дракула --
персонаж серии фильмов ужасов]. В давней молодости она была мастерицей у
мадемуазель Шанель [Знаменитая парижская модельерша, основательница дома
моделей "Шанель"] и осталась верна кокетливо-инфантильному гриму тех лет:
губы сердечком, тонкие дуги нарисованных бровей и кукольные нарумяненные
щечки в стиле 1925 года. Востренькая, плюгавая, она все свое время проводила
в слежке. Дверь на лестницу у нее всегда была приоткрыта. Когда мы
появлялись, она ее скромно прикрывала и снова отворяла, едва мы успевали
миновать площадку. Мы всегда чувствовали себя под надзором этой маленькой
зловещей тени. Мадам Дракула иногда вступала с нами в разговор, и отделаться
от нее не было никакой возможности, разве что грубо оборвать, но на это у
нас не всегда хватало мужества. Она была непревзойденным виртуозом по части
подслащенных гнусных намеков... Бедная мадам Дракула. Бедная Циклопиха с
четвертого этажа. Бедные чудовища, которых никто не любит, которые никого не
любят, рожденные на свет лишь затем, чтобы стать объектом презрения,
удивления и ужаса... Бог и за вас принял смерть?
В наших клетушках на пятом этаже мы оказались подключенными к жизни
всего дома. Эта коллективная жизнь была расписана как по нотам. В шесть утра
у больного с третьего этажа, уже много месяцев не встающего с постели,
начинался приступ кашля, длившийся до семи. (Ровно в семь кашель резко
обрывался, уж не знаю, право, что делали с этим несчастным -- кляп ли
засовывали ему в пасть или оглушали ударом по темени?) Итак, он умолкал, но
тут же вступала пара с пятого этажа (их окна были как раз напротив наших) со
своим ежедневным аттракционом: супружеская свара. Их "танец смерти" длился
до девяти. Жена истошно вопила, муж глухо огрызался, должно быть, ему все же
было немного стыдно. В десять гусыня с четвертого отправлялась за покупками.
На ее двери было не меньше пяти замков, задвижек и защелок. Сперва
раздавалось последовательное звяканье и скрип, потом она со всего маху
захлопывала за собой дверь -- блям, -- и всякий раз у меня екало сердце. В
полдень кто-то, мне так и не удалось установить, кто именно, запускал радио
на полную мощность. В четыре часа девочка из шестой квартиры слева начинала
бренчать на пианино. От семи до девяти вечера мы имели возможность с двух
сторон слушать телевизионные программы, правда, разные. Справа всегда
первую, слева всегда вторую. Владельцы этих телевизоров были альтруистами.
Вместо того чтобы ревниво, в полном одиночестве наслаждаться всеми этими
драматическими спектаклями, репортажами, телевизионными играми и эстрадными
концертами, они всегда стремились разделить это удовольствие со всеми
жильцами. Между двенадцатью и половиной первого сосед, что над нами,
возвращался домой, он, видно, был крайне неуклюж, потому что различные
предметы то и дело с грохотом падали на паркет. Затем он начинал
раздеваться, швырял на пол сперва один, а потом другой ботинок с таким
шумом, что казалось, он разувается, взобравшись на стремянку. Только к двум
часам ночи дом затихал, и можно было начинать думать о сне. Для полноты
картины мне надо было бы упомянуть также о стуке молотка (почему-то все без
исключения ежедневно заколачивали в стену гвозди, но преимущественно по
утрам в воскресенье) и о концертах какого-то меломана, который чуть ли не
каждый день запускал часа по два кряду граммофонные пластинки с оперными
ариями. К тому же он обычно подпевал певцу, а если это была певица, то
вторил ей на октаву ниже. Благодаря этому мерзавцу я знаю теперь наизусть
"Мадам Баттерфляй".
Мой шурин Жан-Марк иногда навещал нас. С тех пор как он вернулся из
своего иезуитского коллежа где-то в районе Понтуаза, он менялся буквально на
глазах. Заметим в скобках, что годы обучения в этом коллеже не оставили на
нем глубокого следа. Жан-Марка нимало не беспокоило, что его ожидает в ином
мире. Зато этот мир и его возможности интересовали его как нельзя больше.
Его заставили посещать лекции на факультете общественных наук, подобно тому
как в доброе старое время родители отправляли "барышень из хороших семей" в
"finishing tools", чтобы они набрались там хороших манер. Образование,
которое Жан-Марк получил на улице Сен-Гийом, сказывалось лишь в интонациях
голоса, в покрое костюма, в манере носить зонтик и выпячивать подбородок.
Жан-Марк всегда напоминал мне ту отвратительную рекламу апельсинового
мармелада одной английской фирмы, которая частенько появлялась во многих
газетах. На ней был изображен спесивый молодой человек в костюме итонца и в
цилиндре, склоненный над банкой этого самого мармелада. Подпись под
картинкой гласила: "Называйте меня эсквайром!" Это одновременно и
бессмыслица, потому что "эсквайр" -- не дворянский титул, который можно
получить в награду за что-то, и подлость, потому что реклама эта апеллирует
к самым низменным, к самым гадким инстинктам человека -- к его тщеславию, к
его гнусному желанию казаться не тем, чем он есть, и быть причисленным к
псевдоэлите... Мастера рекламы не бог весть какого мнения о человечестве.
Жан-Марк хотел прослыть аристократом. Это была его самая сильная страсть,
которой не уступала, пожалуй, только страсть к деньгам. Он прекрасно ладил
со своей сестрой, они говорили на одном языке. Я это не сразу подметил.
Сперва мне казалось, что это обычная привязанность брата и сестры, но потом
я понял -- дело не только в этом: их объединяли общие жизненные устремления.
Когда Жан-Марк приходил к нам в гости и они болтали друг с другом, я
чувствовал себя выключенным из их разговора. Я. считал, что это в порядке
вещей, что у брата и сестры, точно так же, как у нас с Жаниной, несмотря на
разницу возраста, может быть своя территория общения, куда чужим доступа
нет. Но их репертуар был не таким ребячливым, как наш. не таким невинным. У
них речь шла не о Дональде Даке, а о парижской светской хронике, о
Сен-Тропезе, о модных знаменитостях...
Я быстро учуял, что Жан-Марк стал относиться ко мне снисходительно. Еще
год тому назад он был мил, даже сердечен со мной. Тогда он еще не открыл для
себя Истинных Ценностей, теперь он восполнил этот пробел, и я потерял всякий
вес в его глазах.
-- Слушай, цуцик, -- сказал он мне как-то раз (улица Сен-Гийом изменила
его акцент, интонацию, но не лексику, которая сохранила следы врожденного
хамства). -- Ну и дерьмо же ваша хата. Ты бы хоть поднатужился и сиганул на
ступеньку повыше. Вероника стоит лучшего, ты не считаешь?
И он обвел подбородком комнату, в которой мы сидели. Да, Вероника,
несомненно, стоила лучшего, Я промолчал.
"Сигануть на ступеньку выше" мне удалось только год спустя. Но рождение
нашей маленькой дочки временно отодвинуло на задний план все заботы о
материальном благополучии и о продвижении по социальной лестнице. В течение
полугода наши мысли были сконцентрированы на малютке, и ничего другого для
нас не существовало. И я вспоминаю об этом периоде как о самом счастливом в
моей жизни.
-- День ото дня она становится все больше на тебя похожа, -- говорит
Жанина. -- У нее твои глаза.
-- Правда? Так всегда утешают отцов.
-- Свистун! -- говорит Жан-Марк. -- Кончай придуриваться! А что у нее
от меня?
-- Ничего, -- торопливо отвечает Жиль. -- Абсолютно ничего.
-- У нее будет мой ум. Сейчас это незаметно, но вы увидите, у нее будет
ум ее дяди.
-- Бедняжечка, -- бормочет Жиль, склоняясь над крошечным личиком,
утопающим в батисте. -- Явилась злая фея и сделала свой роковой подарок.
Вытянув руку, он указывает двумя пальцами на прорицателя злой судьбы.
-- Слышите, что несет этот кретин? -- возмущается Жан-Марк. --
Во-первых, я не фея...
-- Дурачки! -- смеется Вероника. Она держит малютку на руках. -- Пошли,
Жанина, будем ее купать!
-- А меня? -- спрашивает Жиль.
-- Ты хочешь, чтобы мы и тебя выкупали?
-- Меня вы не возьмете с собой?
-- В нашей ванной комнате вчетвером не повернешься.
И тем не менее все четверо отправляются в ванную. Жиль не может
пропустить купание дочки. Каждый вечер он присутствует на этой церемонии. С
восторгом и умилением смотрит он, как эта розовая обезьянка гримасничает и
плещется в воде.
-- Увидишь, какая она смешная, -- говорит он Жан-Марку. -- Настоящий
клоун.
Мыло и губка девочке явно не нравятся. Она норовит отвернуть головку от
этих неприятных предметов и морщится, корча брюзгливо-презрительные
гримаски, словно старая маркиза, шокированная нарушением приличия. Зрители
хохочут. Жиль с нежностью глядит на Веронику, Жанину и дочку. "Вот три
существа, которых я сейчас люблю больше всего на свете", -- говорят его
глаза. Вероника вновь обрела свою свежесть и красоту, она стала даже более
красивой, чем до родов: такая же тоненькая и стройная, как прежде, и в то же
время в полном расцвете. И Жанина день ото дня становится все более
прелестной. Что до маленькой... "Дочка для него -- восьмое чудо света! Он
просто обалдел, кроме нее, ничто теперь его не интересует, -- часто говорит
Вероника с наигранным возмущением. -- С тех пор как она появилась, он меня
едва замечает". И в самом деле, каждый вечер, вернувшись домой, Жиль,
поцеловав жену, первым делом спрашивает о Мари: как она поживает, как
провела день, чему научилась, потому что, уверяет он, она на редкость
способный ребенок. Он сразу идет к ее кроватке и, если она не спит, играет и
разговаривает с ней до той минуты, пока ее не понесут купать. Если девочка,
увидев его, улыбается, он от радости приходит в неистовство и горделиво
хвастается перед женой своим успехом у дочки.
С купаньем покончено, и Жан-Марк, спохватившись, смотрит на часы.
-- Нам пора подрывать отсюда, -- говорит он Жанине, -- а то опоздаем.
-- Вы куда-то собрались? -- почти строго спрашивает Жиль.
-- Точно так, с вашего разрешения.
-- Что-то, мне кажется, вы часто стали шататься вместе последнее время.
А могу ли я полюбопытствовать, куда ты намерен повести Жанину?
-- Гляди-ка! Твой братеня настоящий шпик. Великий инквизитор. Мы идем в
кино.
-- А после кино?
-- Отвяжись от них, -- говорит Вероника, -- они достаточно взрослые,
чтобы...
-- Я не хочу, чтобы ты водил ее в ночные бары Сен-Жермен-де-Пре, --
невозмутимо продолжает Жиль. -- Она еще не доросла.
Жанина смущена, и вместе с тем ее это забавляет. Забавляет потому, что
узнает манеру острить своего старшего брата, догадывается, сколько игры и
скрытого юмора таится в нарочитой строгости интонаций и в суровом выражении
лица. А смущена потому, что давно заметила ироническое отношение Жиля к
Жан-Марку. А кроме того, она вообще по натуре застенчива и не хочет быть
объектом всеобщего внимания.
-- Во всяком случае, -- продолжает Жиль, -- проводи ее до дома, до
самого подъезда.
-- Послушай, милейший, я джентльмен.
-- А ты бы нацепил значок со словами: "Я -- джентльмен". Тогда бы не
было никаких сомнений. А на какой фильм вы идете, если не секрет?
Жанина говорит какое-то название, фамилию режиссера, объясняет, что это
фильм "новой волны".
-- Ясно, -- говорит Жиль, -- там будет получасовая сцена в постели...
-- У тебя нет газетки, чтобы посмотреть программу кино? -- спрашивает
Жан-Марк. -- Скоро пасха, может, в пригороде, в каком-нибудь клубе
христианской молодежи показывают "Голгофу".
Все четверо хохочут. Однако Жиль все же продолжает пародировать
содержание фильмов "новой волны". Голос его делается тягучим, старчески
хриплым, а на лице застывает постное выражение, никак не вяжущееся с
веселыми искорками в глазах и смешливым подергиваньем губ -- верными
приметами назревающего взрыва веселья.
-- Вы увидите женщину, а может, даже двух женщин, постриженных под
Жанну д'Арк, но отнюдь не девственниц, совсем наоборот. Одна из них все
время будет сидеть в ванне. На вид -- ничего себе, но какая-то чокнутая. Так
наши лица еще не изрезали морщины, наше тело было еще сильным, наш ум еще
жадным. У нас была бы и наша любовь, если бы Вероника этого хотела. Но
вместо того, чтобы наслаждаться тем, что тогда у нас было, радоваться нашему
реальному бытию, она мечтала о вещах, которые нам, по ее представлению,
полагалось иметь.
А частые встречи с Шарлем и Арианой Дагне еще усложняли и без того
сложную ситуацию. Ариана была старше Вероники года на четыре и всегда
выступала для нее в роли эдакой многоопытной учительницы жизни. Шарль и
Ариана зарабатывали значительно больше нас и положение в обществе занимали
более высокое, нежели мы, если вообще можно принимать всерьез это иллюзорное
различие. Но Вероника принимала его всерьез. Конечно, если смотреть с
Сириуса или даже с меньшей дистанции, то обе молодые пары, и мы, и они, и
Дагне, и Феррюсы, сливались в общем ничтожестве. Но с высоты в один метр
восемьдесят кое-какие различия все же были видны. Я их раскусил еще до того,
как с ними познакомился. Я по восторгам Вероники учуял, что это за птицы.
Душа у меня к ним не лежала. Два года тому назад я бы наотрез отказался с
ними встречаться, но после женитьбы я заставлял себя быть более гибким,
принял решение преодолеть свою необщительность. И я примирился с Шарлем и
Арианой (да и не только с ними) как с неизбежным злом, к которому, однако,
можно приноровиться, а если проявить максимум доброй воли, то даже перестать
на них раздражаться. Впрочем, я преувеличиваю, они вовсе не были такими уж
невыносимыми. Ариана работала в крупной рекламной конторе и ловко
управлялась с planning, brainstorming, testing, motivation study
[Планирование, "мозговая атака", тесты, изучение спроса (англ.)] и прочими
современными методиками. Сферой же его деятельности были импорт и экспорт.
Зарплата Шарля и зарплата Арианы, сложенные вместе, обеспечивали им такой
"standing" [Уровень жизни (англ.)] ( по выражению Вероники), по сравнению с
которым наш казался удручающе жалким. У них была квартира в одном из этих
новых зданий типа "люкс" или "полулюкс", заселенных, видимо, исключительно
"молодыми административными кадрами". У них был весь набор самоновейшей
домашней техники и всякие там специальные штучки-дрючки: стереофонический
суперпроигрыватель, гарантирующий абсолютную точность звукопередачи, с
четырьмя или пятью (не меньше) выносными динамиками, магнитофон, чтобы
записывать себя (и оставить благодарному потомству образцы разговоров,
которые вели во времена де Голля молодые просвещенные французы), а мебель
была обита каким-то особым нейлоновым плюшем на водостойкой основе (а может,
я что-то путаю). Стоит у них и какой-то стеклянный предмет, внутри которого
с разной скоростью в зависимости от интенсивности освещения вращаются
крошечные металлические крылышки (как называется эта вещь, я не знаю и знать
не желаю). Конечно, у Шарля и Арианы было у каждого по машине, и всякий раз,
когда мы вместе обедали, мы имели удовольствие слушать все тот же припев про
заторы транспорта на парижских улицах и невозможность в этих условиях быть
точным и пунктуальным, про каждодневные конфликты с автоинспекторами (но, к
счастью, у них есть друг в министерстве внутренних дел, который их всегда
выручает), про неизбежные вмятины и царапины в момент торможения у
светофоров и про нервотрепку, с которой все это связано. Этот осточертевший
мне припев, которого я всегда с ужасом ожидал, зная, что он неизбежен,
Вероника слушала с упоением, словно это была волшебная ария. Великий гимн
автомобилистов... Вероника, к слову сказать, прекрасно знала все марки
машин, их сравнительные достоинства, их технические характеристики. Я так
часто слышал, как она с горькой тоской говорила о "мазерати", "ягуаре",
"астон-мартине", что просто не могу глядеть на эти машины, вернее, не мог бы
глядеть, если бы отличал их одну от другой, но, слава богу, мне это не дано,
настолько велико и неодолимо мое к ним отвращение: ко всем машинам без
различия расы, возраста и пола я отношусь с одинаковой ненавистью. И я готов
так же возненавидеть их владельцев или, вернее (поскольку у всех, в том
числе у меня, есть машина), тех людей, для которых важно иметь именно
"мазерати" и ничто другое. Но ненависть утомительна, поэтому легче считать
всех этих типов просто недолюдками.
Шарль и Ариана оказали сильное влияние на мою жизнь, даже не подозревая
об этом. Я говорю "даже не подозревая", но это не совсем точно. Хотя Ариана
всецело занята собой, она все же отдавала себе отчет в том, что
стереофонический плюш и прочие чудеса разили Веронику наповал и что
сравнение их "позолоченной" жизни с нашей возбуждало в ней чувство
постоянной неудовлетворенности. Я не думаю, чтобы Ариана была, что
называется, "злодейкой", во всяком случае, она была не злее доброй половины
всех тех, кого я знал. Но постоянная зависть, которую испытывала к ней
Вероника, все же доставляла ей тайную радость. А кроме того, она не любила
меня, и это было только справедливо: я тоже ее не любил. Несмотря на все мои
ухищрения преодолеть свою антипатию к ней, скрыть это чувство, оно все же
время от времени в чем-то прорывалось. С первой же нашей встречи, с первой
же минуты, с первого взгляда я увидел Ариану как облупленную, и она это
знала. Она чувствовала, что я увидел всю ее фальшь, весь ее "псевдеж" и
беспощадно осудил ее раз и навсегда. Обычно она всем втирала очки -- во
всяком случае, почти всем, потому что мало кому дано судить трезво, и
большинство людей, кто по лености ума, кто по легкомыслию, кто по глупости,
доверяется поверхностному впечатлению. Но меня-то она не провела. Ради
Вероники и Шарля мы с ней прилежно играли порученные нам партии в нашем
квартете и изо всех сил поддерживали фикцию дружеских отношений. Но
подспудно не затихала война. Я постоянно ждал от нее любого подвоха. Чертова
Ариана!.. Ее мужа я тоже в первую же минуту раскусил. Но его фальшивость
была другого рода. Как и Ариана, Шарль носил маску из папье-маше, но в
отличие от Арианы Шарль чувствовал себя в ней неуютно, она не приросла к
нему, не стала его плотью. Наш милый Шарль был создан для незатейливой
жизни, любил перекинуться в картишки или посидеть с удочкой на бережку, а
его втиснули в мундир "молодого административного кадра", который должен
быть деятелен, организован, в курсе всего, четок, точен и ни в чем не
отставать от людей. Этот мундир здорово жал ему в подмышках, но он и не
помышлял его скинуть. Дисциплина. Служба, служба. При таком фельдфебеле, как
его жена, черта с два нарушишь устав!
В конце концов мы поселились в трехкомнатной меблированной квартире
неподалеку от площади Мобер. Точнее было бы сказать: в конце концов мы
покорились необходимости поселиться... Поиски просто довели нас до ручки. Мы
оказались крайне переборчивы. Квартира, на которой мы остановились, была
далеко не самая приятная из всех, что мы успели посмотреть за то время. Хотя
она находилась на пятом этаже (конечно, без лифта), комнаты были
мрачноватые, потому что окна выходили в узкий темный двор. Итак,
необходимость взбираться на пятый этаж не компенсировалась избытком света.
Особенно противной была кухня, маленькая, тесная, ни одного прямого угла, с
крошечным оконцем, выходящим на лестницу черного хода, -- вонючий колодец,
где собирались все запахи дома. (Сотрудница агентства, которая показывала
нам ту квартиру, сказала: "А вот и кухня, она забавная". Почему забавная? Ну
и жаргончик у этих теток из агентств по найму жилплощади!.. Они умеют с
помощью модных словечек всучить всякую дрянь... Это же надо -- "забавная"!)
Мы перевезли сундуки и чемоданы и начали устраиваться. Мы старались
разговаривать друг с другом, быть оживленными... "Вот мы и дома, наконец.
Можно бы и раньше, да, дорогая? Придется все перекрасить. Вот увидишь, после
ремонта здесь будет куда веселее". Когда мы кончили возиться, почти кончили
(все вынули из чемоданов и разложили по полкам), Вероника присела на кровать
в спальне. Она стала теперь уже очень грузной, лицо у нее было желтое и
усталое, выглядела она лет на тридцать. Я сел рядом с ней. Я же, наоборот,
сильно похудел за последнее время, пиджак болтался на мне как на вешалке, я
почему-то стал сутулиться и выглядел тоже не блестяще. Мы смотрели на свое
непрезентабельное отражение в зеркальной дверце шкафа из светлого дерева,
стоявшего напротив. Медленным скользящим взглядом Вероника охватила сидящую
на кровати пару и все, что ее окружало, и вдруг заплакала. Она плакала
долго, беззвучно, и плечи ее ритмично вздрагивали от прерывистых вздохов. Я
обнял ее. Я был удручен и полон сочувствия и нежности. Я сам готов был
заплакать. Я знал, почему она плачет. Наверное, потому, что мы были бедны и
неустроенны. Потому, что все вокруг было уродливым и решительно непохожим на
то, о чем она мечтала. Но еще и потому, что чудо нашей юности исчезло в этом
зеркале у нас на глазах. Мы уже не были мальчишкой и девчонкой. Мы были
ответственными людьми, мужчиной и женщиной, у которых скоро будет ребенок и
которым в нашем жестоком мире придется вести отчаянную борьбу, чтобы выжить.
Смутное чувство, что мы не принадлежим больше к божественной породе молодых,
охватившее нас во время велосипедной прогулки с друзьями Жанины, вдруг
материализовалось в этом отражении.
Последующие дни я посвятил все свободное время оборудованию квартиры. Я
перекрасил кухню, переклеил обои в спальне, сколотил полки. Оказалось, что я
не такой уж безрукий. Вероника мне помогала, сколько могла, -- чувствовала
она себя довольно скверно. По сравнению с днями поисков квартиры это был
скорее хороший период нашей жизни, нам казалось, что мы что-то вместе
строим, и это нас связывало. Я даже вновь начал надеяться, что еще не все
потеряно, что мы сможем быть счастливы. Вероника была как будто более
оживленна, более весела. Сегодня, оценивая все это с дистанции времени, я
думаю... боюсь быть к ней несправедливым, зря ее оговаривать... я думаю, в
то время она играла очередную роль -- роль молодой мужественной и ловкой
женщины, под стать той, чьи фотографии украшают обложки проспектов,
рекламирующих обои и декоративные ткани: мосье и мадам, молодые, свежие,
прелестные, с таким увлечением заняты витьем своего гнезда. Мадам умело
разматывает рулон обоев. Быть может, Вероника разыгрывала эту сценку.
Возможно, но точно не знаю, боюсь ее зря обвинить. К чему эти вечные
подозрения, которые разъедают все на свете, пережигают все дотла? В этом
повинен нынешний век, он занес в чувствительные сердца семена подозрения --
я имею в виду нашу цивилизацию, такую лицемерную, такую эрзацную, такую
продажную. Она всех заразила... Итак, период устройства был довольно
приятным, ибо тогда мы жили иллюзией, что являемся друг для друга всем, что
один для другого -- конечная цель. В последние недели Перед рождением нашей
дочки Вероника так подурнела, что у меня даже не возникало мысли о близости,
но я понимал, что она во мне нуждается, и был преисполнен нежности и
заботливости.
Несмотря на ряд усовершенствований, которые мы произвели в нашей
квартире, нам там не было хорошо: мы оказались в кольце ненавистных соседей
с их шумной, мерзопакостной жизнью. Если взирать на мир из окон пятого этажа
парижского дома третьей категории, да к тому же выходящих во двор, то род
человеческий выглядит малопривлекательным. Подтверждение этой печальной
истине мы получали на каждом шагу. За исключением детей, почти все были
непереносимо уродливы тем безнадежным уродством, которое не освещал даже
слабенький лучик доброты или ума. Они напоминали каких-то глубоководных рыб,
но, увы, не были столь молчаливы. В фешенебельных кварталах уродство
встречается реже, во всяком случае, оно лучше закамуфлировано. Люди хорошо
питаются в течение ряда поколений, занимаются в школе спортом, холят себя,
избавлены от тех повседневных мучительных забот, которые постепенно искажают
облик. Если ты живешь в фешенебельном квартале или если ты там долго жил,
мне кажется, тебе легче полюбить своего ближнего. Я не был бы удивлен, если
бы мне сказали, что в районе Нейи духовная жизнь интенсивнее, нежели в
районе Нантера. И что на тех красивых улицах, где могут оценить мысль Тейяра
де Шардена [Тейяр де Шарден (1881 -- 1955) -- религиозный мыслитель,
пытавшийся примирить науку и религию], люди действительно стоят ближе к
ноосфере... [Ноосфера -- область планеты, охваченная разумной человеческой
деятельностью] Все это результат хорошего воспитания, сюда входит и уважение
к прислуге, и каникулы, проведенные на музыкальных фестивалях в Зальцбурге и
Байрейте... Но в районе площади Мобер (а мы жили именно там) до ноосферы
довольно-таки далеко, и физическое уродство там не было смягчено
нравственной красотой.
Я уже говорил, что наши соседи отнюдь не были немыми. Напротив, природа
наделила их на редкость зычными голосами. Без семейных ссор не проходило и
дня: две-три пары, подменяя друг друга, день и ночь поддерживали священный
огонь супружеских распрей. "Пляску смерти" играли почти во всех этажах
нашего дома. Были среди жильцов и одиночки, которые от тоски и заброшенности
впали в маразм. Под нами, например, обитала старуха, страшная, как циклоп,
хромая, с раздувшимися, набрякшими альбумином, отечными ногами и с жестокими
выпученными глазами. Нам было слышно, как она остервенело рычит, словно
дикий зверь в своем логове. Она эманировала злобу вокруг себя, но главным и
постоянным объектом ее ненависти была другая старуха -- совершенно в ином
духе, но такая же одинокая. Ее мы прозвали мадам Дракула [Вампир Дракула --
персонаж серии фильмов ужасов]. В давней молодости она была мастерицей у
мадемуазель Шанель [Знаменитая парижская модельерша, основательница дома
моделей "Шанель"] и осталась верна кокетливо-инфантильному гриму тех лет:
губы сердечком, тонкие дуги нарисованных бровей и кукольные нарумяненные
щечки в стиле 1925 года. Востренькая, плюгавая, она все свое время проводила
в слежке. Дверь на лестницу у нее всегда была приоткрыта. Когда мы
появлялись, она ее скромно прикрывала и снова отворяла, едва мы успевали
миновать площадку. Мы всегда чувствовали себя под надзором этой маленькой
зловещей тени. Мадам Дракула иногда вступала с нами в разговор, и отделаться
от нее не было никакой возможности, разве что грубо оборвать, но на это у
нас не всегда хватало мужества. Она была непревзойденным виртуозом по части
подслащенных гнусных намеков... Бедная мадам Дракула. Бедная Циклопиха с
четвертого этажа. Бедные чудовища, которых никто не любит, которые никого не
любят, рожденные на свет лишь затем, чтобы стать объектом презрения,
удивления и ужаса... Бог и за вас принял смерть?
В наших клетушках на пятом этаже мы оказались подключенными к жизни
всего дома. Эта коллективная жизнь была расписана как по нотам. В шесть утра
у больного с третьего этажа, уже много месяцев не встающего с постели,
начинался приступ кашля, длившийся до семи. (Ровно в семь кашель резко
обрывался, уж не знаю, право, что делали с этим несчастным -- кляп ли
засовывали ему в пасть или оглушали ударом по темени?) Итак, он умолкал, но
тут же вступала пара с пятого этажа (их окна были как раз напротив наших) со
своим ежедневным аттракционом: супружеская свара. Их "танец смерти" длился
до девяти. Жена истошно вопила, муж глухо огрызался, должно быть, ему все же
было немного стыдно. В десять гусыня с четвертого отправлялась за покупками.
На ее двери было не меньше пяти замков, задвижек и защелок. Сперва
раздавалось последовательное звяканье и скрип, потом она со всего маху
захлопывала за собой дверь -- блям, -- и всякий раз у меня екало сердце. В
полдень кто-то, мне так и не удалось установить, кто именно, запускал радио
на полную мощность. В четыре часа девочка из шестой квартиры слева начинала
бренчать на пианино. От семи до девяти вечера мы имели возможность с двух
сторон слушать телевизионные программы, правда, разные. Справа всегда
первую, слева всегда вторую. Владельцы этих телевизоров были альтруистами.
Вместо того чтобы ревниво, в полном одиночестве наслаждаться всеми этими
драматическими спектаклями, репортажами, телевизионными играми и эстрадными
концертами, они всегда стремились разделить это удовольствие со всеми
жильцами. Между двенадцатью и половиной первого сосед, что над нами,
возвращался домой, он, видно, был крайне неуклюж, потому что различные
предметы то и дело с грохотом падали на паркет. Затем он начинал
раздеваться, швырял на пол сперва один, а потом другой ботинок с таким
шумом, что казалось, он разувается, взобравшись на стремянку. Только к двум
часам ночи дом затихал, и можно было начинать думать о сне. Для полноты
картины мне надо было бы упомянуть также о стуке молотка (почему-то все без
исключения ежедневно заколачивали в стену гвозди, но преимущественно по
утрам в воскресенье) и о концертах какого-то меломана, который чуть ли не
каждый день запускал часа по два кряду граммофонные пластинки с оперными
ариями. К тому же он обычно подпевал певцу, а если это была певица, то
вторил ей на октаву ниже. Благодаря этому мерзавцу я знаю теперь наизусть
"Мадам Баттерфляй".
Мой шурин Жан-Марк иногда навещал нас. С тех пор как он вернулся из
своего иезуитского коллежа где-то в районе Понтуаза, он менялся буквально на
глазах. Заметим в скобках, что годы обучения в этом коллеже не оставили на
нем глубокого следа. Жан-Марка нимало не беспокоило, что его ожидает в ином
мире. Зато этот мир и его возможности интересовали его как нельзя больше.
Его заставили посещать лекции на факультете общественных наук, подобно тому
как в доброе старое время родители отправляли "барышень из хороших семей" в
"finishing tools", чтобы они набрались там хороших манер. Образование,
которое Жан-Марк получил на улице Сен-Гийом, сказывалось лишь в интонациях
голоса, в покрое костюма, в манере носить зонтик и выпячивать подбородок.
Жан-Марк всегда напоминал мне ту отвратительную рекламу апельсинового
мармелада одной английской фирмы, которая частенько появлялась во многих
газетах. На ней был изображен спесивый молодой человек в костюме итонца и в
цилиндре, склоненный над банкой этого самого мармелада. Подпись под
картинкой гласила: "Называйте меня эсквайром!" Это одновременно и
бессмыслица, потому что "эсквайр" -- не дворянский титул, который можно
получить в награду за что-то, и подлость, потому что реклама эта апеллирует
к самым низменным, к самым гадким инстинктам человека -- к его тщеславию, к
его гнусному желанию казаться не тем, чем он есть, и быть причисленным к
псевдоэлите... Мастера рекламы не бог весть какого мнения о человечестве.
Жан-Марк хотел прослыть аристократом. Это была его самая сильная страсть,
которой не уступала, пожалуй, только страсть к деньгам. Он прекрасно ладил
со своей сестрой, они говорили на одном языке. Я это не сразу подметил.
Сперва мне казалось, что это обычная привязанность брата и сестры, но потом
я понял -- дело не только в этом: их объединяли общие жизненные устремления.
Когда Жан-Марк приходил к нам в гости и они болтали друг с другом, я
чувствовал себя выключенным из их разговора. Я. считал, что это в порядке
вещей, что у брата и сестры, точно так же, как у нас с Жаниной, несмотря на
разницу возраста, может быть своя территория общения, куда чужим доступа
нет. Но их репертуар был не таким ребячливым, как наш. не таким невинным. У
них речь шла не о Дональде Даке, а о парижской светской хронике, о
Сен-Тропезе, о модных знаменитостях...
Я быстро учуял, что Жан-Марк стал относиться ко мне снисходительно. Еще
год тому назад он был мил, даже сердечен со мной. Тогда он еще не открыл для
себя Истинных Ценностей, теперь он восполнил этот пробел, и я потерял всякий
вес в его глазах.
-- Слушай, цуцик, -- сказал он мне как-то раз (улица Сен-Гийом изменила
его акцент, интонацию, но не лексику, которая сохранила следы врожденного
хамства). -- Ну и дерьмо же ваша хата. Ты бы хоть поднатужился и сиганул на
ступеньку повыше. Вероника стоит лучшего, ты не считаешь?
И он обвел подбородком комнату, в которой мы сидели. Да, Вероника,
несомненно, стоила лучшего, Я промолчал.
"Сигануть на ступеньку выше" мне удалось только год спустя. Но рождение
нашей маленькой дочки временно отодвинуло на задний план все заботы о
материальном благополучии и о продвижении по социальной лестнице. В течение
полугода наши мысли были сконцентрированы на малютке, и ничего другого для
нас не существовало. И я вспоминаю об этом периоде как о самом счастливом в
моей жизни.
-- День ото дня она становится все больше на тебя похожа, -- говорит
Жанина. -- У нее твои глаза.
-- Правда? Так всегда утешают отцов.
-- Свистун! -- говорит Жан-Марк. -- Кончай придуриваться! А что у нее
от меня?
-- Ничего, -- торопливо отвечает Жиль. -- Абсолютно ничего.
-- У нее будет мой ум. Сейчас это незаметно, но вы увидите, у нее будет
ум ее дяди.
-- Бедняжечка, -- бормочет Жиль, склоняясь над крошечным личиком,
утопающим в батисте. -- Явилась злая фея и сделала свой роковой подарок.
Вытянув руку, он указывает двумя пальцами на прорицателя злой судьбы.
-- Слышите, что несет этот кретин? -- возмущается Жан-Марк. --
Во-первых, я не фея...
-- Дурачки! -- смеется Вероника. Она держит малютку на руках. -- Пошли,
Жанина, будем ее купать!
-- А меня? -- спрашивает Жиль.
-- Ты хочешь, чтобы мы и тебя выкупали?
-- Меня вы не возьмете с собой?
-- В нашей ванной комнате вчетвером не повернешься.
И тем не менее все четверо отправляются в ванную. Жиль не может
пропустить купание дочки. Каждый вечер он присутствует на этой церемонии. С
восторгом и умилением смотрит он, как эта розовая обезьянка гримасничает и
плещется в воде.
-- Увидишь, какая она смешная, -- говорит он Жан-Марку. -- Настоящий
клоун.
Мыло и губка девочке явно не нравятся. Она норовит отвернуть головку от
этих неприятных предметов и морщится, корча брюзгливо-презрительные
гримаски, словно старая маркиза, шокированная нарушением приличия. Зрители
хохочут. Жиль с нежностью глядит на Веронику, Жанину и дочку. "Вот три
существа, которых я сейчас люблю больше всего на свете", -- говорят его
глаза. Вероника вновь обрела свою свежесть и красоту, она стала даже более
красивой, чем до родов: такая же тоненькая и стройная, как прежде, и в то же
время в полном расцвете. И Жанина день ото дня становится все более
прелестной. Что до маленькой... "Дочка для него -- восьмое чудо света! Он
просто обалдел, кроме нее, ничто теперь его не интересует, -- часто говорит
Вероника с наигранным возмущением. -- С тех пор как она появилась, он меня
едва замечает". И в самом деле, каждый вечер, вернувшись домой, Жиль,
поцеловав жену, первым делом спрашивает о Мари: как она поживает, как
провела день, чему научилась, потому что, уверяет он, она на редкость
способный ребенок. Он сразу идет к ее кроватке и, если она не спит, играет и
разговаривает с ней до той минуты, пока ее не понесут купать. Если девочка,
увидев его, улыбается, он от радости приходит в неистовство и горделиво
хвастается перед женой своим успехом у дочки.
С купаньем покончено, и Жан-Марк, спохватившись, смотрит на часы.
-- Нам пора подрывать отсюда, -- говорит он Жанине, -- а то опоздаем.
-- Вы куда-то собрались? -- почти строго спрашивает Жиль.
-- Точно так, с вашего разрешения.
-- Что-то, мне кажется, вы часто стали шататься вместе последнее время.
А могу ли я полюбопытствовать, куда ты намерен повести Жанину?
-- Гляди-ка! Твой братеня настоящий шпик. Великий инквизитор. Мы идем в
кино.
-- А после кино?
-- Отвяжись от них, -- говорит Вероника, -- они достаточно взрослые,
чтобы...
-- Я не хочу, чтобы ты водил ее в ночные бары Сен-Жермен-де-Пре, --
невозмутимо продолжает Жиль. -- Она еще не доросла.
Жанина смущена, и вместе с тем ее это забавляет. Забавляет потому, что
узнает манеру острить своего старшего брата, догадывается, сколько игры и
скрытого юмора таится в нарочитой строгости интонаций и в суровом выражении
лица. А смущена потому, что давно заметила ироническое отношение Жиля к
Жан-Марку. А кроме того, она вообще по натуре застенчива и не хочет быть
объектом всеобщего внимания.
-- Во всяком случае, -- продолжает Жиль, -- проводи ее до дома, до
самого подъезда.
-- Послушай, милейший, я джентльмен.
-- А ты бы нацепил значок со словами: "Я -- джентльмен". Тогда бы не
было никаких сомнений. А на какой фильм вы идете, если не секрет?
Жанина говорит какое-то название, фамилию режиссера, объясняет, что это
фильм "новой волны".
-- Ясно, -- говорит Жиль, -- там будет получасовая сцена в постели...
-- У тебя нет газетки, чтобы посмотреть программу кино? -- спрашивает
Жан-Марк. -- Скоро пасха, может, в пригороде, в каком-нибудь клубе
христианской молодежи показывают "Голгофу".
Все четверо хохочут. Однако Жиль все же продолжает пародировать
содержание фильмов "новой волны". Голос его делается тягучим, старчески
хриплым, а на лице застывает постное выражение, никак не вяжущееся с
веселыми искорками в глазах и смешливым подергиваньем губ -- верными
приметами назревающего взрыва веселья.
-- Вы увидите женщину, а может, даже двух женщин, постриженных под
Жанну д'Арк, но отнюдь не девственниц, совсем наоборот. Одна из них все
время будет сидеть в ванне. На вид -- ничего себе, но какая-то чокнутая. Так