Ладлэм Роберт. Тривейн

   — Меня смущают все эти категории: «секретность», «ограниченность», «сверхсекретность» и прочие тайны, связанные с работой комиссии...
   — Ну, это чепуха! Со временем вы будете знать все.
   — Но я хотел бы знать все уже сейчас, перед началом работы! Я настаиваю!
   — В таком случае попросите об этом, и, думаю, ваша просьба будет удовлетворена... До тех пор, пока вы будете всех дурачить, к вам будут относиться с должной почтительностью. Более того, вам даже позволят держать в руках этот черный ящичек с тайнами!
   — Нет, благодарю вас, пусть он остается на своем месте.
   — Хорошо... Теперь давайте поговорим о завтрашней встрече с президентом...
   Роберт Уэбстер говорил о процедуре аудиенции в Белом доме, и Тривейн понимал, как мало там все изменилось со времени его пребывания. Как и прежде, он должен был прибыть в Белый дом за тридцать — сорок минут до приема в Овальном кабинете. К президенту его введут через специальный вход — за это отвечал Уэбстер. Он не должен иметь при себе металлических предметов размером более кольца для ключей. Встреча будет ограничена во времени и может завершиться в любой момент: если, например, президент решит, что сказал все, что хотел, и услышал все, что ему требовалось... Тривейн кивал, понимая и соглашаясь. Деловая часть встречи окончилась, и Уэбстер заказал еще виски.
   — Я обещал вам по телефону, — сказал он, — что кое-что объясню, и я весьма ценю вашу сдержанность: вы не спешите мне об этом напомнить.
   — Не важно, мистер Уэбстер, ведь президент может ответить на любой интересующий меня вопрос...
   — И вопрос этот — зачем он хочет вас видеть?
   — Да.
   — Видите ли, мистер Тривейн, тут все взаимосвязано. Именно поэтому вы знаете мой прямой телефон. Звоните, если понадобится, в любое время дня и ночи.
   — Думаете, возникнет такая необходимость?
   — Вряд ли. Но так хочет президент, а я предпочитаю с ним не спорить...
   — Я тоже...
   — Президент и в самом деле намерен поддерживать подкомитет и лично вас. Это главное. Но есть и другой аспект, о котором я хочу рассказать. И поймите меня правильно, мистер Тривейн: если я ошибаюсь, это будет лично моя ошибка — ни в коем случае не президента...
   — Но вы ведь уже все обсудили? — внимательно посмотрел на Уэбстера Тривейн. — Отклонение, я думаю, будет минимальным.
   — Конечно! Да вы не беспокойтесь: то, что я скажу, пойдет вам только на пользу... Как вы, наверное, и предполагаете, президент причастен к настоящей политической войне. И он весьма искушенный боец, мистер Тривейн. Он хорошо знает, что из себя представляет и сенат, и Белый дом — вся та государственная машина, с которой вам придется столкнуться. У президента много друзей, но, вероятно, столько же и врагов. Понятно, что лично он в этих боях не участвует, у него хватает сил на стороне. И он хотел бы, чтобы вы знали об этих силах, о том, что они станут вашими союзниками...
   — Весьма признателен.
   — Есть и еще одна тонкость, мистер Тривейн... Вы не должны стараться сами выйти на президента. Вашим посредником, так сказать мостиком, буду я...
   — Надеюсь, этого не потребуется!
   — Хочу вас предупредить вот еще о чем. Никто не должен догадываться, что за вами стоит вся мощь президентской власти, хотя вы получите ее, как только она вам потребуется...
   — Понятно... Спасибо, мистер Уэбстер.
   — Надеюсь, вы понимаете, что не должны упоминать имени президента, — на всякий случай добавил Уэбстер, дабы у Тривейна не осталось ни малейших сомнений в отношении сказанного.
   — Понятно.
   — Ну и прекрасно. И если он завтра коснется этой темы, скажите ему, что мы уже все обговорили. Можете и сами сказать, что знаете о его предложении, что весьма признательны, ну и так далее.
   Уэбстер допил виски и поднялся из-за стола.
   — Бог мой! Еще нет половины одиннадцатого, а я скоро буду дома! Жена глазам своим не поверит! До завтра, мистер Тривейн!
   С этими словами он пожал Тривейну руку и пошел к выходу.
   — Всего доброго, мистер Уэбстер!
   Сидя в кресле, Тривейн следил за тем, как Уэбстер, обходя столики, шел к выходу, полный какой-то особой энергии. «Эту энергию дает ему работа, именно она его держит», — подумал Тривейн. Он называл эту энергию синдромом приподнятого настроения, возможного только в этом городе. Все здесь — от реклам до умения жить — создавало такое настроение. Хотя, конечно, за ним всегда скрывался тайный страх потерпеть поражение. Правда, если ты в Вашингтоне, значит, на вершине. А если к тому же ты еще и в Белом доме, значит, ты на самой вершине.
   Правда, работа на самой вершине забирает слишком много знаний и таланта. В обмен на приподнятое настроение...
   Он посмотрел на часы. Спать еще рано, читать не хочется. Он решил поехать к себе и дозвониться до Филис. А уж потом можно будет поваляться с газетой или посмотреть что-нибудь по телевизору.
   Он подписал чек и встал. Пощупал карман пальто, чтобы удостовериться, на месте ли ключ, вышел из коктейль-холла и пошел налево, к кабинам лифта.
   По дороге, проходя мимо журнального киоска, заметил двоих мужчин в хорошо отутюженных, дорогих костюмах, которые явно за ним наблюдали. У лифта они встретились. Один из них вытащил из кармана маленькую черную карточку — удостоверение. Второй последовал его примеру.
   — Мистер Тривейн?
   — Да, это я.
   — Специальная служба Белого дома, — мягко представился первый. — Не могли бы мы поговорить, ну, скажем, вон там?
   Он указал на закуток между лифтами.
   — Конечно...
   Второй протянул Тривейну удостоверение.
   — Взгляните, пожалуйста, мистер Тривейн, — предложил он. — Мне надо отойти на минуту...
   Взглянув на фотографию и на лицо агента, Тривейн убедился, что удостоверение истинное, и кивнул, подтверждая это, и агент тут же удалился.
   — В чем дело?
   — Я хотел бы подождать, пока вернется мой коллега, сэр. Он вам все объяснит... Не хотите ли закурить?
   — Нет, благодарю. Но все-таки объясните, что это значит?
   — Сегодня вечером вас хочет видеть президент.

Глава 5

   Коричневая машина спецслужбы стояла рядом с отелем. Водитель предупредительно открыл заднюю дверцу Тривейну, все сели, и машина, набрав скорость, рванула на юг, к Небраска-авеню.
   — Мы едем не в Белый дом, — пояснил агент. — Президент сейчас в Джорджтауне...
   Через несколько минут машина уже катила среди жилых кварталов по узкой дороге, вымощенной булыжником. Теперь они ехали на восток, в район, застроенный огромными домами — памятниками давно ушедшему доброму времени. Вскоре остановились у массивного кирпичного здания с множеством окон. Вдоль дома тянулся длинный ряд ухоженных деревьев. Один из агентов вышел из машины и сделал Тривейну знак следовать за ним. У входа в здание стояли двое в штатском. Узнав агента, переглянулись и вынули руки из карманов.
   Человек, который первым заговорил с Тривейном в отеле, провел его через коридор к лифту. Войдя в кабину, захлопнул медную решетку и нажал на кнопку с цифрой четыре.
   — Тесновато здесь, — удивленно сказал Тривейн.
   — Посол говорил, что тут играют его внуки, когда к нему приезжают. Может, это детский лифт.
   — Посол?
   — Посол Хилл. Уильям Хилл... Это его дом... Уильям Хилл... Богатый промышленник с Восточного побережья, друг президента, посол по особым поручениям, герой войны, разменявший совсем недавно восьмой десяток. Большой Билли Хилл... Именно таким не совсем почтительным прозвищем наградил в свое время журнал «Тайм» этого рассудительного сдержанного человека с ровным, спокойным голосом.
   Лифт остановился. Они вышли и снова двинулись по коридору, в конце которого стоял еще один агент в штатском. Завидев приближавшихся к нему людей, он быстро достал из кармана какой-то предмет, чуть побольше пачки сигарет, и несколько раз как бы перекрестил им Тривейна.
   — Похоже на благословение, — сказал агент. — Не так ли? Можете считать, что вы его получили!
   — Что это?
   — Сканнер. Не обижайтесь, таковы инструкции... Идемте!
   Человек с прибором распахнул перед ними двери, и они оказались в огромной библиотеке с высокими, до самого потолка шкафами, толстыми восточными коврами и массивной деревянной мебелью. Комната была освещена мягким, падающим под углом светом из шести ламп. В ней стояли несколько кожаных кресел и огромный стол красного дерева. За столом сидел Уильям Хилл, а справа от него, в кресле, — президент Соединенных Штатов.
   — Господин президент, господин Хилл... господин Тривейн! — Агент спецслужбы повернулся и вышел, плотно закрыв за собою дверь.
   Тривейн направился к президенту, который при его приближении встал со своего кресла, как, впрочем, и Хилл.
   — Добрый вечер, господин президент! — поздоровался Тривейн, пожимая протянутую ему руку.
   — Весьма признателен, мистер Тривейн, за то, что вы пришли к нам. Надеюсь, я не очень вас затруднил?
   — Вовсе нет, сэр.
   — Вы знаете мистера Хилла?
   — Рад познакомиться. — Тривейн пожал руку послу.
   — Сомневаюсь, чтобы в столь поздний час! — засмеялся тот, подходя к столу. — Позвольте предложить вам виски, Тривейн. Насколько мне известно, в конституции ничего не говорится о том, что необходимо воздерживаться от выпивки при встрече, назначенной после шести вечера!
   — Что-то я не припомню параграфов, воспрещающих выпивку и до шести! — сказал президент.
   — Уверен, что при желании какие-нибудь фразы в духе восемнадцатого века обнаружить можно! Так что вы будете пить, Тривейн?
   Тривейн попросил виски, понимая, что подобным вступлением и президент, и хозяин дома старались дать ему время освоиться. Президент указал ему на кресло, а Хилл подал стакан со спиртным.
   — Мы уже встречались с вами, мистер Тривейн. Если вы помните...
   — Конечно, помню, господин президент! Это было четыре года назад...
   — Да, именно так! Я тогда был сенатором, вы служили стране. Наслышан о вашем нашумевшем выступлении на конференции профсоюзов. Знаете ли вы, что тогдашний госсекретарь был весьма раздражен вашей деятельностью?
   — Какие-то слухи до меня доходили, но сам он ничего мне не говорил.
   — А как бы он, интересно, мог это сделать? — удивился Хилл. — Ведь вы справлялись с работой, и ему оставалось одно: не высовываться!
   — Что было весьма забавным, — добавил президент.
   — Мне казалось, что в то время это был единственный путь растопить лед, — сказал Тривейн.
   — Это была прекрасная работа, прекрасная! — произнес президент, подаваясь вперед и глядя на Тривейна. — Когда же я говорил о том, что вы оказались в затруднительном положении, неожиданно получив приглашение на сегодня, я имел в виду, что завтра вам все равно придется ко мне приехать. Однако мне показалось крайне важным увидеть вас сегодня. Впрочем, не стоит попусту тратить время. Уверен, что вы жаждете вернуться в отель.
   — Мне некуда спешить, сэр...
   — Благодарю вас, весьма любезно с вашей стороны, — улыбнулся президент. — Как прошла встреча с Бобби Уэбстером?
   — Прекрасно, сэр! По-моему, я все понял. Весьма ценю ваше предложение о помощи.
   — Она вам понадобится... Наше сегодняшнее свидание зависело от Уэбстера. Как только вы расстались, он сразу мне позвонил, и мы поняли, что должны встретиться именно сегодня...
   — О-о-о... Но почему?
   — Вы сказали Уэбстеру, что не говорили о подкомитете ни с кем, кроме Болдвина... Так?
   — Да, сэр. Фрэнк меня предупредил... Но поверьте, и без предупреждения я бы ни с кем не стал беседовать на эту тему! К тому же ничего еще не решено...
   Президент Соединенных Штатов взглянул на Уильяма Хилла, а тот, в свою очередь, внимательно посмотрел на Тривейна. На мгновение повернувшись к президенту, Хилл снова сконцентрировал свое внимание на Тривейне.
   — Вы в этом абсолютно уверены?
   — Конечно!
   — Может быть, ваша жена? Ведь вы ей сказали?
   — Да, но дальше это не пошло, я абсолютно уверен! А почему вы спрашиваете?
   — Дело в том, мистер Тривейн, — вступил в беседу президент, — что мы намеренно проговорились о том, что вы подходите для этой работы, как никто другой...
   — До меня дошли слухи, господин президент...
   — Этого мы и хотели... А известно ли вам, что в Комиссию по обороне входят девять профессионалов, которые являются не только лидерами в своих отраслях, но и самыми уважаемыми людьми в стране?
   — Фрэнк Болдвин мне говорил...
   — А он сказал о том, что им нужен человек, который не допустит утечки информации, сумеет хранить все решения в тайне?
   — Нет, но это я понял сам.
   — Хорошо... Далее. Неделю назад мы распространили другие слухи — одобренные, надо заметить, комиссией. Мы постарались, чтобы как можно больше людей знало о том, что вы категорически отказались от предложенного вам поста. Особое ударение делалось на том, что вы резко отвергли всю концепцию, считая ее агрессивной, и обвинили мою администрацию в том, что она применяет методы, свойственные полицейскому государству. Чтобы в это поверили, мы представили все как утечку секретной информации.
   — И что же? — не скрывая возмущения, спросил Тривейн. Никто, даже сам президент, не имеет права приписывать ему подобные инсинуации!
   — Очень скоро мы узнали о том, что вы не отказались, а, напротив, приняли предложение. Гражданская и военная разведки установили, что именно так считают и в некоторых влиятельных кругах. Наше опровержение просто игнорировали...
   Президент замолчал. Молчал и Хилл. Видимо, они полагали, что их откровения должны подействовать на Тривейна. Так и произошло: Тривейн явно растерялся, не зная, как реагировать на то, что услышал.
   — Значит, — произнес он наконец, — в мой «отказ» не верят... Впрочем, это неудивительно — для тех, кто меня знает. Во всяком случае, их должна была насторожить форма...
   — Даже если об этом говорил сам президент? — спросил Уильям Хилл.
   — И не только я, мистер Тривейн, но и все мои сотрудники! Кем бы ни были эти люди, они занимают высокое положение. Так просто их лжецами не назовешь. Особенно здесь.
   Тривейн обвел обоих взглядом. Он начинал что-то понимать, хотя до полной ясности было еще далеко.
   — Значит, — сказал он, — следовало создать атмосферу замешательства? И не важно, кто возглавит подкомитет?
   — Нет, важно, мистер Тривейн! — ответил Хилл. — Мы прекрасно знаем, что за подкомитетом ведется наблюдение, и это понятно. Но нам неизвестно, насколько оно серьезно. Мы использовали ваше имя, а затем стали усиленно отрицать ваше согласие. Казалось бы, этого достаточно, чтобы переключить внимание на других кандидатов. Однако трюк не удался. Заинтересованные лица, серьезно озабоченные услышанным, принялись копать дальше и копали до тех пор, пока не узнали правды...
   — Извини, Хилл, что я вмешиваюсь, — прервал посла президент, — но все сказанное означает, что возможность вашего назначения встревожила слишком многих и они сразу стали выяснять, кто вы и откуда. Им хотелось убедиться в вашем отказе, но выяснилось, что это не так, и слухи на сей счет распространились мгновенно. Думаю, они и сейчас готовятся...
   — Господин президент, — ответил Тривейн, — я понимаю, что подкомитет заденет много крупных фигур, если станет работать как следует. И я сразу понял, что за мной будет наблюдать множество глаз.
   — Наблюдать? — Хилл даже привстал со своего кресла. — Вы думаете, то, что будет происходить вокруг вас, уложится в простое понятие «наблюдать»? В таком случае знайте, что речь пойдет об огромных суммах, старых долгах и целой серии весьма опасных ситуаций, угрожающих самыми непредсказуемыми последствиями! Уверяю вас, так и произойдет!
   — И мы хотим, — сказал президент, — чтобы вы знали об этом... Более того, хотим предупредить вас, мистер Тривейн, что слишком многие сейчас напуганы, и этим испугом они обязаны вам!
   — Вы предлагаете мне, господин президент, — Тривейн медленно поставил стакан с виски на столик, стоявший рядом с его креслом, — пересмотреть мое отношение к назначению?
   — Ни одной минуты! Ведь вас рекомендовал Фрэнк Болдвин, так что вряд ли вы относитесь к людям, которых можно запугать! И еще: ваше назначение ни в коей мере не какая-то дежурная акция, цель которой — остудить слишком горячие головы с помощью известного на всю страну предпринимателя. Отнюдь нет! Мы хотим видеть в первую очередь результаты. И я просто обязан предупредить вас о той грязи, с которой вам придется иметь дело, став председателем.
   — Мне кажется, я для этого достаточно подготовлен.
   — Так ли, Тривейн? — воскликнул Хилл, снова вставая с кресла. — Вы действительно так считаете?
   — Да, мистер Хилл! Я довольно долго думал над всем этим, советовался с женой, а она весьма благоразумная женщина... И я далек от иллюзий, что это популистское назначение...
   — Хорошо, — сказал президент. — Необходимо, чтобы вы поняли это.
   Хилл встал и взял с бювара коричневую папку с металлическими застежками, необычайно толстую.
   — Мы можем поговорить сейчас кое о чем другом? — спросил он.
   — Да, конечно, — ответил Тривейн.
   Он чувствовал на себе пристальный взгляд президента, но когда к нему повернулся, тот быстро перевел взор на посла. Не очень-то приятно.
   — Это ваше досье, мистер Тривейн, — нарушил неловкое молчание Хилл, указывая на папку, которую как бы взвешивал в руке. — Чертовски тяжелая! Вы не находите?
   — Толще, чем я думал... Сомневаюсь, чтобы содержимое было особенно интересным...
   — Почему же? — улыбнулся президент.
   — Потому что моя жизнь не богата событиями, поражающими воображение...
   — Мне кажется, история любого человека, который к сорока годам достиг такого богатства, всегда представляет интерес, — сказал Хилл. — Одна из причин толщины этой папки в том, что я запрашивал дополнительную информацию. Замечательный документ! Правда, кое-что в ней неясно... Не могли бы вы, мистер Тривейн, помочь мне разобраться в некоторых деталях?
   — Конечно.
   — Вы покинули факультет права в Йеле за шесть месяцев до получения степени и более не пытались ни вернуться на факультет, ни заняться юридической практикой. И все же ваше положение не пошатнулось. Руководство университета уговаривало вас остаться, но безуспешно... Все это довольно странно...
   — Ни в коей мере, мистер Хилл. К тому времени вместе с мужем сестры мы уже начали работать в нашей первой компании в Меридене, штат Коннектикут. Ни на что другое не хватало времени...
   — А вашей семье не было тяжело обучать вас?
   — Я получал стипендию... Неужели этого нет в досье?
   — Я имею в виду налоги, мистер Тривейн.
   — А-а-а... Понимаю, куда вы клоните. Не следует придавать этому такое значение! Да, действительно, в пятьдесят втором году мой отец объявил себя банкротом.
   — При неясных обстоятельствах, полагаю. Вас не затруднит просветить нас на сей счет, мистер Тривейн? — спросил президент Соединенных Штатов.
   — Конечно, нет. — Тривейн спокойно выдержал их взгляды. — Отец потратил тридцать лет на то, чтобы построить небольшой завод по производству шерстяной ткани в Хэнкоке, маленьком городишке неподалеку от Бостона, штат Массачусетс. Товар его был довольно высокого качества, и компаньоны из Нью-Йорка потребовали, чтобы на нем стоял фирменный знак. Они стали спонсорами фабрики, пообещав отцу сохранить за ним место управляющего до конца его дней. А потом обманули: присвоили его фирменный знак, закрыли фабрику и укатили на Юг, где дешевые рынки. Отец решил снова использовать старый фирменный знак — что было незаконно, — снова открыл фабрику и разорился...
   — Грустная история, — спокойно сказал президент. — А ваш отец не пробовал обратиться в суд? Чтобы заставить компанию возместить убытки: ведь она не выполнила свои обязательства.
   — Так ведь не было невыполнения каких бы там ни было обязательств. Отец ничего не смог подтвердить документально! С точки зрения права, он был обречен!
   — Понятно, — сказал президент. — Тяжелый удар для вашей семьи, должно быть.
   — И для города тоже, господин президент, — добавил Хилл. — Статистика...
   — Это было тяжелое время, но оно прошло... — сказал Тривейн.
   Да, время было тяжелым. Эндрю прекрасно помнил ярость, крушение... Разъяренный и сбитый с толку отец пытался что-то доказать молчаливым людям, а те лишь улыбались и показывали ему какие-то параграфы и подписи.
   — Поэтому вы и оставили юридический факультет? — спросил Уильям Хилл. — Эти два события совпадают по времени... К тому же оставалось всего шесть месяцев до окончания университета, и вам предложили финансовую помощь...
   Тривейн взглянул на старого посла с невольным уважением. Он начинал постигать жесткую логику его вопросов.
   — В какой-то степени вы правы, — ответил он. — Но были и другие соображения. Мне казалось по молодости лет, что существуют более важные приоритеты...
   — А может быть, мистер Тривейн, — мягко предположил Хилл, — уже в то время у вас появилась какая-то определенная цель?
   — Почему вы не спросите прямо о том, что хотите услышать, мистер Хилл? Вам не кажется, что мы напрасно отнимаем время у президента?
   Президент не проронил ни слова, продолжая изучать Тривейна, как врач — пациента.
   — Что ж, пусть будет так, — согласился Хилл, закрытая папку и постукивая по ней стариковскими пальцами. — Я прочитал ваше досье раз двадцать, благо оно находится у меня уже около месяца. И все-таки повторю вам то, о чем уже говорил в начале беседы: мне нужны дополнительные сведения. Сначала меня просто разбирало любопытство: побольше узнать о везучем молодом человеке, поскольку Фрэнк Болдвин убежден в том, что этот человек — единственная достойная кандидатура на пост председателя подкомитета. Но потом появились и другие причины. Следует выяснить, почему реакция на возможное назначение Тривейна оказалась такой, я бы сказал, враждебной. Причем, враждебность эта скорее угадывалась, никаких особых высказывании или действий не было...
   — Я бы назвал эту враждебность вопиющим безмолвием! — заметил президент.
   — Согласен, — кивнул Хилл. — Ответ должен был находиться здесь, — он снова постучал пальцами по досье, — но сначала я не смог найти его. Однако потом, разложив все по временным полочкам, вернувшись к марту пятьдесят второго года, я понял, в чем дело. В тот год вы совершили свой первый, казалось бы, лишенный всякого смысла поступок, вставили, так сказать, капсюль в гранату...
   И посол Хилл принялся нудно, пункт за пунктом, излагать свои умозаключения. А Тривейн слушал его и думал о том, действительно ли старику удалось во всем разобраться. Да, у него тогда была только одна цель: делать деньги, чтобы раз и навсегда избавить себя от случайностей. Он не хотел повторить печальный опыт отца, свидетелем чему был во время слушания дела в бостонском суде. Да, конечно, наблюдая за процессом, Эндрю тогда пришел в ярость. Но главное было в другом: в пустой трате ресурсов, не важно каких — финансовых, физических или умственных. Вот что было подлинным злом!
   Он видел, как мешали отцу претворить в жизнь задуманное, как искажали все, что он делал. И что в результате? Бедность, а вместе с ней прекращение всякой деятельности. Фантазии стали для отца реальностью, желание защитить себя — своего рода манией. Больное воображение рисовало искаженные образы, некогда энергичный, гордый, полный любви к людям, преуспевающий человек превратился в ничтожество. А дальше... Бессмысленное, исполненное жалости к самому себе существование, движущей силой которого стала ненависть...
   Когда-то энергичный, полный любви к людям человек превратился в некоего чудика из-за того, что существование потеряло для него смысл. В марте пятьдесят второго, с последним ударом судейского молотка, отец Тривейна понял, что отныне ему запрещено заниматься бизнесом. Таким образом, суд фактически оправдал жуликов, а все наилучшие стремления и надежды Тривейна-старшего были похоронены навсегда.
   Отец превратился в настоящего импотента, растерянного евнуха, который пытался что-то еще доказать. Но срывающийся голос даже отдаленно не напоминал мужской.
   А сын его потерял интерес к юриспруденции, а тут как раз некий Дуглас Пейс предложил ему открыть собственное дело. Разочарование и вновь обретенная надежда совпали во времени, и это совпадение оказалось счастливым еще и потому, что младшая сестра Пейса стала впоследствии миссис Тривейн. Однако словам Эндрю мало кто верил. Почему-то предпочитали искать глубже, объясняя его уход из университета неким эмоциональным взрывом, чуть ли не бунтом... Какая чепуха!
   Что там говорить, Дуглас Пейс удачно выбрал момент. Это был превосходный, сосредоточенный на себе самом инженер-электронщик, который работал в Хартфорде в «Пратт энд Уитни». Дуглас, крайне стеснительный, чувствовал себя счастливым только в своей лаборатории в Хартфорде. Правда, у этого стеснительного парня была такая особенность: он всегда считал, что он прав, а все другие заблуждаются. В данный момент под другими Дуглас подразумевал своих хозяев, которые наотрез отказались вкладывать деньги в разработку и производство сфероидных дисков. Пейс же был убежден, что именно эти диски — важнейший компонент развивающейся техники. Как выяснилось, он и в самом деле обогнал свое время, правда, лишь на тридцать один месяц.
   Их первая «фабрика» разместилась в части заброшенного склада в Меридене. Первый станок, уже сменивший двоих хозяев, они купили у разорившейся фирмы, которая срочно продавала имущество. Ну, а свою деятельность начали с выполнения заказов по производству дисков для реактивных самолетов. Заказчиками выступали фирмы, связанные с Пентагоном, включая, кстати сказать, и «Пратт энд Уитни».