Страница:
- Это не рыба, это корабль. Ну, такая большая лодка, которая приспособлена плавать под водой.
Гамлет посмотрел на Егорычева с вежливым недоверием.
- Они все сразу съехали на берег? - спросил Егорычев.
- Сначала только их главный начальник и с ним три человека. Они потом все вернулись обратно в рыбу, а потом уже высадились остальные чернокожие белые, которые потом остались, а рыба ушла под воду. С ними было много ящиков и много мушкетов.
- А когда их начальник в первый раз съезжал на берег, он вез с собою что-нибудь?
- Три ящика... и лопату.
- Ты не заметил, он их не уронил в воду? - спросил Егорычев, с трудом сохраняя на лице безразличное выражение.
- Они вынесли их на песок и остались сторожить, а начальник пошел налево и дошел почти до самого ущелья...
- Вспомни хорошенько, Гамлет, вспомни хорошенько, это очень важно! Он поднялся к Священной пещере? - Егорычев уже знал, что именно так называлась пещера, в которой он обосновался.
- Нет, туда он не поднимался. Мы даже подумали, будто он ходил искать, куда сложить эти ящики, пока на берег сойдут остальные. Потом он вернулся за ящиками, и они все пошли куда-то сюда, но только не на мыс, и провели там довольно много времени и вернулись на берег уже без ящиков и без лопаты. Но зато, когда они вторично прибыли из рыбы, они поднялись прямо на мыс, в Священную пещеру.
- Эх, вы, что бы вам проследить, куда начальник спрятал первые три ящика и лопату!
- Мы не могли. Они стали стрелять из своих мушкетов, когда понесли ящики, и мы убежали. Мы сразу догадались, что это как раз и есть те самые мушкеты, о которых нам рассказывали наши деды, а нашим дедам рассказывали их деды... Но только они их не понесли в Священную пещеру, потому что мы бы тогда снизу это увидели. Маленький Боб вам, может быть, расскажет побольше моего, потому что я не решился идти за ними следом, а он ходил. Он очень отчаянный парнишка, этот маленький Боб Смит.
Егорычев вспомнил мальчишку, который первый с Гамлетом выскочил на лужайку во время преследования Сморке, и невольно улыбнулся:
- Действительно, отчаянный паренек... Ты мне его покажешь, Гамлет? Я постараюсь прийти к вам в деревню, чтобы потолковать с ним.
- Я вам его обязательно покажу, сэр. Буду рад, если вы будете гостем Нового Вифлеема. Вы всем нам очень понравились.
- Только пока никому ни слова о нашем разговоре. До свидания, Гамлет!
- Хорошо, сэр. До свидания, сэр!..
Пока Егорычев разговаривал с Гамлетом, а потом возвращался наверх, на Северный мыс, на лужайке неподалеку от пещеры произошел разговор, о котором мы не можем не поставить в известность наших читателей.
Беседовали Фламмери и Цератод. Они совершали предписанную наукой прогулку перед ужином. Фламмери на ходу стругал себе хлыстик.
- Какой Фремденгут эсэсовец! Он делец, честнейшая фирма. Его слово вернее любого векселя, - сказал Фламмери, пряча ножик в карман.
На это Цератод брюзгливо ответил:
- Охотно верю. Но, по совести говоря, эта характеристика штаба войск СС...
- Копия характеристики. Вы же сами обратили внимание Егорычева на то, что это всего лишь копия!
- Это я сказал Егорычеву. Но меня самого это не очень утешает. Если говорить строго между нами, барон Фремденгут не кто иной, как самый обыкновенный эсэсовский палач... Да-да, палач, и, пожалуйста, не возражайте. Особо доверенное лицо рейхсфюрера СС, да еще при таком концентрационном лагере, как Майданек!..
- Мне припоминаются, дорогой мой Цератод, кой-какие войны. И кой-какие концентрационные лагери во время англо-бурской войны. Буры - старики, женщины, дети - за колючей проволокой, и их оптом расстреливают.
- Ну, это совсем другое дело, - высокомерно промолвил Цератод.
- Конечно, конечно, - согласился Фламмери с ехидной улыбочкой. - Понимаю... Так вот, если вам угодно знать мое мнение, Фремденгут попал сюда на остров скорее всего в порядке ссылки. Видимо, серьезно не поладил со своим начальством. Зачем ему ездить в такую дьявольскую даль, если на его заводах выполняются важнейшие...
Тут мистера Фламмери неожиданно поразила догадка. На его багровом лице отразилась сложнейшая игра чувств. Если то, что ему только что пришло в голову, на самом деле соответствует действительности, то это слишком серьезно, чтобы делиться с Цератодом. Поэтому он решил замять разговор.
- Смит, - крикнул он, - как дела с обедом?
Не трудно было догадаться, что Фламмери хочет увильнуть от дальнейшего разговора.
- Так над чем же работают сейчас на заводах Фремденгута? - спросил Цератод, чувствуя, что он очутился перед какой-то значительной тайной, но делая вид, будто вопрос этот его не очень интересует.
- А над чем, собственно, могут во время войны работать на заводах динамитного короля Третьей империи? Выполняют заказы военного ведомства.
- Мне показалось, что вам пришла в голову какая-то интересная догадка.
- Я догадался, что мне хочется обедать, - учтиво скривил свои тонкие, синие губы Фламмери, и Цератоду стало ясно, что правды ему от его собеседника не добиться.
- Отличная догадка, мистер Фламмери. Значит, обедать?
Но с обедом пришлось несколько повременить, он еще не был готов, и Егорычев, который уже успел вернуться на мыс, сейчас при закрытых дверях допрашивал в пещере Фремденгута.
Разговор шел о недостававших ящиках и лопате в чехле.
- Мало ли что может прийти в голову этим дикарям, - сказал Фремденгут, когда Егорычев сослался на свидетельство местных жителей.
- Не юлите, Фремденгут, все равно их разыщут.
- Все ящики здесь, в пещере.
- Подумайте еще. В ваших интересах сказать мне правду.
- Вы мне угрожаете?
- Меня очень интересует, куда вы девали три ящика и лопату в чехле. Островитяне утверждают, что вы их оставили где-то по ту сторону ущелья.
- Ну, согласитесь сами, какой мне смысл лгать по поводу каких-то ящиков с лентами и гвоздями?
- Ну вот, теперь хоть ясно, что в них было. Остается только вспомнить, куда вы их девали.
- Я же вам говорил, что я их никуда не девал.
- Насколько я понимаю, у вас были важные основания скрыть их местонахождение и содержимое даже от своих людей.
Фремденгут встрепенулся:
- Это вам сказал Кумахер?
- Мне это сказали островитяне. Они сказали, что три ящика и лопату в чехле вы выгрузили на берег еще до того, как ваши люди высадились на остров... А разве Кумахер может что-нибудь сказать по этому вопросу?
- Не больше меня.
- Это совсем не так мало.
Из-за двери раздался нетерпеливый голос Фламмери:
- Мистер Егорычев, пора обедать!
- Сейчас, - сказал Егорычев, - еще две минутки.
- Мы умираем с голоду, Егорычев! - крикнул из-за двери Мообс.
- Ну, так как же, Фремденгут? - спросил Егорычев.
- У меня очень болит голова.
- Хорошо, - сказал Егорычев, - отлежитесь. Пусть у вас пройдет голова. Это в ваших же интересах.
Он запер Фремденгута, вышел наружу, с наслаждением втянул в себя полную грудь свежего воздуха, пахнувшего цветами, морем, теплой, разомлевшей на солнце листвой, и сказал:
- Фу, устал, словно на мне воду возили!.. Всё! Милости прошу желающих в пещеру!
Они вошли без промедления, словно их в самом деле давно уже томила потребность уйти с лужайки в этот душный и жаркий полумрак, давая своими хмурыми лицами почувствовать Егорычеву, что они недовольны им и что (будьте уверены!) примут все меры, чтобы впредь его нелепые прихоти не мешали нормальной жизни остальных (законных, черт возьми!) обитателей пещеры.
Смит в этой игре не участвовал. Он старательно улыбался Егорычеву, но на душе у него было неуютно. Ядовитые словечки, которыми Цератод во время их вынужденного пребывания вне пещеры обменивался, возлежа на траве, с возмущенным Фламмери, оставили в сердце нашего кочегара какой-то неясный, но в высшей степени неприятный осадок.
Он запер Кумахера, помогавшего ему по поварской части, и все сели обедать. Кумахера Егорычев собирался допросить сразу после обеда.
Обедали молча, все по той или иной причине были недовольны, только Мообс пытался было развлечь компанию каким-то не очень свежим студенческим анекдотом, но понял тщету своих усилий и замолк. Если бы они только подозревали, о чем сейчас разговаривали, в темноте за дощатой дверью оба их пленных!
На подстилке, на земляном полу ворочался непривычный к столь жесткой постели майор Фремденгут. Тут же рядом, кряхтя и сопя, стаскивал с себя ботинки несколько притомившийся or стряпни и прочих хлопот фельдфебель Кумахер. Он уже успел доложить майору, что ничего особенного, достойного внимания за последний час на воле не произошло и что ефрейтор Сморке никаких признаков жизни не подает.
Потом наступило молчание, которое наконец прервал Фремденгут.
- Вообще, Кумахер, - сказал он, почесывая обросшую щетиной щеку, - вообще говоря, в интересах империи вас все-таки было бы правильней придушить.
- Помилуйте, господин майор! За что? - испугался фельдфебель.
- Боюсь, что для этого имеются достаточно серьезные основания.
- Никаких, господин майор! Уверяю вас, ровным счетом никаких!..
- Что вы там такое наболтали этому комиссару насчет первых трех ящиков?
- Я?! Комиссару?! Насчет ящиков?! Я ничего не говорил, господин майор... Я вообще отговариваюсь незнанием... Я же всего-навсего фельдфебель...
- Без истерики! Не орать! Нас могут услышать. И, к вашему сведению, господин Кумахер, фельдфебель войск СС - это не «всего-навсего», а очень много. Фюрер облек нас с вами особым доверием. В наших руках в некотором роде могущество и будущее империи...
- О, будущее империи?!
- Будущее и могущество... Нет, вы, кажется, все же слишком болтливы, чтобы оставлять вас в живых...
- Уверяю вас, клянусь, господин майор, я чист перед богом и фюрером!
- Это в ваших же интересах держать язык за зубами... Когда за нами придет судно...
- Оно обязательно придет, не правда ли, господин майор?
- Оно обязательно придет. Я понимаю, о чем вы думаете.
- Что вы, господин майор! Осмелюсь доложить, я ни о чем не думаю!
- Вы думаете, что дела империи плохи.
- Никак нет, господин майор. Я этого никак не думаю!..
- Ну и дурак. Дела империи действительно плохи. Но тем определенней за нами обязательно приедут... Вы знаете такую песенку «Ойра»?
И Фремденгут для наглядности запел, чуть слышно, почти шепотом:
- Она будет позывными этого судна, понятно? Ваша задача - любыми средствами починить рацию и во что бы то ни стало добиться, чтобы аккумуляторы были заряжены и чтобы приемник все время работал. Наврите, что это нужно для контроля после починки. Призовите на помощь всю свою нордическую хитрость. И постарайтесь представить дело так, будто вы починяете рацию вопреки моей воле и что вы рискуете жизнью...
- Слушаюсь, господин майор. Будет исполнено, господин майор...
- И вы сами понимаете, Кумахер, что если у меня создастся хоть малейшее подозрение, что вы распустили свой язык...
- Осмелюсь доложить, господин майор, вы меня незаслуженно обижаете. А скоро оно ожидается, это судно?
- По нечетным числам, с часу до половины второго дня. Появление на рейде через двадцать пять минут после последнего позывного сигнала. Кстати, насчет Сморке...
Но тут заскрипел засов, распахнулась дверь... Все, кроме Егорычева, удалились под сень дерев соснуть часок-другой, потому что ночью предстояли дежурства, а Егорычев приступил к допросу Кумахера.
На сей раз и Кумахер тоже отказался давать показания. Конечно, не в такой резкой и окончательной форме, как Фремденгут. Кумахер вилял, уклонялся от прямых ответов, ссылался на ухудшившуюся за последние двое суток память, объяснял очень подробно, что это, вероятней всего, у него от сильных душевных переживаний, ударялся в подробности, не имевшие никакого отношения к существу вопроса, но и от вчерашних своих показаний прямо отказываться не решался. Больше того, он довольно прозрачно дал понять, что почти уверен, что через два-три дня память его значительно восстановится и тогда он будет рад ответить господину капитан-лейтенанту на любые вопросы, на которые он в состоянии дать ответы.
Душа Курта Кумахера находилась в серьезном смятении: господин фельдфебель боялся просчитаться.
В самом деле, если через день-два прибудет подкрепление, то ему сравнительно легко удастся сломить сопротивление пятерых противников, из которых, судя по всему, по крайней мере трое, по-видимому, не особенно обстреляны. Но, во-первых, еще сомнительно, действительно ли придет подлодка с подкреплением. Очень может быть, что барон просто выдумал историю насчет подкрепления, чтобы обмануть человека, обремененного многочисленным любящим семейством. Разве исключено, что барон, который может отказываться от дачи показаний из каких-то совершенно иных соображений, решил любым подлым (фельдфебель Кумахер не мог найти другого определения), да, именно подлым, обманом заставить бедного Кумахера присоединиться к себе, хотя это и может грозить обоим самыми неприятными последствиями. Во-вторых, даже в случае, если подлодка с подкреплением и на самом деле придет, это еще никак не значит, что англо-американцы, а особенно этот большевик капитан-лейтенант, не прикончат обоих своих пленных, перед тем как самим погибнуть.
На ефрейтора Сморке Кумахер не рассчитывал. Этот будет отсиживаться где-нибудь в глухом лесу, покуда не придет подкрепление. Тогда он, конечно, разовьет бешеную деятельность и первым делом представит обоих своих начальников самыми худшими трусами, а то и предателями священного дела фюрера.
Исходя из вышеизложенных не столько благородных, сколько благоразумных оснований, фельдфебель Курт Кумахер не решался резко и окончательно отказываться от показаний. Он, пожалуй, даже рассказал бы этому настырному капитан-лейтенанту все, что ему прошлой ночью поведал барон, но опасался, как бы Егорычев, воодушевленный такими важными признаниями, не проговорился о них Фремденгуту, а тогда майор, конечно, немедленно, как они только остались бы наедине, обязательно прикончил бы его, Кумахера. А если бы сразу и не прикончил, то расстрелял бы его перед строем, лишь только подоспевшее подкрепление освободит их из плена.
- Через два-три дня, господин капитан-лейтенант, слово старого солдата, всего лишь два-три дня, и память моя снова придет в норму... Только, ради всего святого, ни слова об этом обещании моему майору!
Допрос затянулся. Уже давно и не раз заглядывали в приоткрытую дверь пещеры то Фламмери, сердитый, надменный, полный яду и презрения, то Цератод, то Мообс, удивлявшийся, как хватает у этого чудака Егорычева терпения допрашивать людей, которые твердо решили ничего не говорить. А между тем из-за этого заведомо бесплодного занятия (нравится этому большевику играть в следователи!) порядочные люди должны, видите ли, воздерживаться от того, чтобы заходить в собственную пещеру!
Единственное, в чем Егорычев окончательно убедился в результате допроса, было, что оба эсэсовца, правда с разной степенью убежденности, рассчитывают на какое-то событие, которое может коренным образом изменить обстановку на острове. Судя по трусливым намекам Кумахера, это событие ожидалось в течение ближайших двух-трех дней.
Что ж, и такие сведения не валяются на улице, особенно, если нет других, более значительных.
Только кончился допрос, как Фламмери, и Цератод, и Мообс, и Смит перебрались в пещеру. Менялась погода.
Над островом собирались тучи. С минуты на минуту мог начаться дождь.
Океан быстро потемнел. Почернел и небосвод, оставаясь, если хорошенько приглядеться, все же чуть светлее лениво шумевшей под ним бездны. Минут пять между ними сверкала яркая широкая разноцветная полоса вечерней зари, похожая на вытянутую в длину, вдоль линии горизонта, очень сочную и как бы весомую радугу. Эта полоса праздничного и печального света быстро таяла и сверху и с боков, становилась уже и тоньше, пока темнота неба не сомкнулась с чернотой океана. Душная и жаркая тьма воцарилась в природе. Но прошло еще добрых полчаса, прежде чем наконец грянул первый гром.
V
Гамлет посмотрел на Егорычева с вежливым недоверием.
- Они все сразу съехали на берег? - спросил Егорычев.
- Сначала только их главный начальник и с ним три человека. Они потом все вернулись обратно в рыбу, а потом уже высадились остальные чернокожие белые, которые потом остались, а рыба ушла под воду. С ними было много ящиков и много мушкетов.
- А когда их начальник в первый раз съезжал на берег, он вез с собою что-нибудь?
- Три ящика... и лопату.
- Ты не заметил, он их не уронил в воду? - спросил Егорычев, с трудом сохраняя на лице безразличное выражение.
- Они вынесли их на песок и остались сторожить, а начальник пошел налево и дошел почти до самого ущелья...
- Вспомни хорошенько, Гамлет, вспомни хорошенько, это очень важно! Он поднялся к Священной пещере? - Егорычев уже знал, что именно так называлась пещера, в которой он обосновался.
- Нет, туда он не поднимался. Мы даже подумали, будто он ходил искать, куда сложить эти ящики, пока на берег сойдут остальные. Потом он вернулся за ящиками, и они все пошли куда-то сюда, но только не на мыс, и провели там довольно много времени и вернулись на берег уже без ящиков и без лопаты. Но зато, когда они вторично прибыли из рыбы, они поднялись прямо на мыс, в Священную пещеру.
- Эх, вы, что бы вам проследить, куда начальник спрятал первые три ящика и лопату!
- Мы не могли. Они стали стрелять из своих мушкетов, когда понесли ящики, и мы убежали. Мы сразу догадались, что это как раз и есть те самые мушкеты, о которых нам рассказывали наши деды, а нашим дедам рассказывали их деды... Но только они их не понесли в Священную пещеру, потому что мы бы тогда снизу это увидели. Маленький Боб вам, может быть, расскажет побольше моего, потому что я не решился идти за ними следом, а он ходил. Он очень отчаянный парнишка, этот маленький Боб Смит.
Егорычев вспомнил мальчишку, который первый с Гамлетом выскочил на лужайку во время преследования Сморке, и невольно улыбнулся:
- Действительно, отчаянный паренек... Ты мне его покажешь, Гамлет? Я постараюсь прийти к вам в деревню, чтобы потолковать с ним.
- Я вам его обязательно покажу, сэр. Буду рад, если вы будете гостем Нового Вифлеема. Вы всем нам очень понравились.
- Только пока никому ни слова о нашем разговоре. До свидания, Гамлет!
- Хорошо, сэр. До свидания, сэр!..
Пока Егорычев разговаривал с Гамлетом, а потом возвращался наверх, на Северный мыс, на лужайке неподалеку от пещеры произошел разговор, о котором мы не можем не поставить в известность наших читателей.
Беседовали Фламмери и Цератод. Они совершали предписанную наукой прогулку перед ужином. Фламмери на ходу стругал себе хлыстик.
- Какой Фремденгут эсэсовец! Он делец, честнейшая фирма. Его слово вернее любого векселя, - сказал Фламмери, пряча ножик в карман.
На это Цератод брюзгливо ответил:
- Охотно верю. Но, по совести говоря, эта характеристика штаба войск СС...
- Копия характеристики. Вы же сами обратили внимание Егорычева на то, что это всего лишь копия!
- Это я сказал Егорычеву. Но меня самого это не очень утешает. Если говорить строго между нами, барон Фремденгут не кто иной, как самый обыкновенный эсэсовский палач... Да-да, палач, и, пожалуйста, не возражайте. Особо доверенное лицо рейхсфюрера СС, да еще при таком концентрационном лагере, как Майданек!..
- Мне припоминаются, дорогой мой Цератод, кой-какие войны. И кой-какие концентрационные лагери во время англо-бурской войны. Буры - старики, женщины, дети - за колючей проволокой, и их оптом расстреливают.
- Ну, это совсем другое дело, - высокомерно промолвил Цератод.
- Конечно, конечно, - согласился Фламмери с ехидной улыбочкой. - Понимаю... Так вот, если вам угодно знать мое мнение, Фремденгут попал сюда на остров скорее всего в порядке ссылки. Видимо, серьезно не поладил со своим начальством. Зачем ему ездить в такую дьявольскую даль, если на его заводах выполняются важнейшие...
Тут мистера Фламмери неожиданно поразила догадка. На его багровом лице отразилась сложнейшая игра чувств. Если то, что ему только что пришло в голову, на самом деле соответствует действительности, то это слишком серьезно, чтобы делиться с Цератодом. Поэтому он решил замять разговор.
- Смит, - крикнул он, - как дела с обедом?
Не трудно было догадаться, что Фламмери хочет увильнуть от дальнейшего разговора.
- Так над чем же работают сейчас на заводах Фремденгута? - спросил Цератод, чувствуя, что он очутился перед какой-то значительной тайной, но делая вид, будто вопрос этот его не очень интересует.
- А над чем, собственно, могут во время войны работать на заводах динамитного короля Третьей империи? Выполняют заказы военного ведомства.
- Мне показалось, что вам пришла в голову какая-то интересная догадка.
- Я догадался, что мне хочется обедать, - учтиво скривил свои тонкие, синие губы Фламмери, и Цератоду стало ясно, что правды ему от его собеседника не добиться.
- Отличная догадка, мистер Фламмери. Значит, обедать?
Но с обедом пришлось несколько повременить, он еще не был готов, и Егорычев, который уже успел вернуться на мыс, сейчас при закрытых дверях допрашивал в пещере Фремденгута.
Разговор шел о недостававших ящиках и лопате в чехле.
- Мало ли что может прийти в голову этим дикарям, - сказал Фремденгут, когда Егорычев сослался на свидетельство местных жителей.
- Не юлите, Фремденгут, все равно их разыщут.
- Все ящики здесь, в пещере.
- Подумайте еще. В ваших интересах сказать мне правду.
- Вы мне угрожаете?
- Меня очень интересует, куда вы девали три ящика и лопату в чехле. Островитяне утверждают, что вы их оставили где-то по ту сторону ущелья.
- Ну, согласитесь сами, какой мне смысл лгать по поводу каких-то ящиков с лентами и гвоздями?
- Ну вот, теперь хоть ясно, что в них было. Остается только вспомнить, куда вы их девали.
- Я же вам говорил, что я их никуда не девал.
- Насколько я понимаю, у вас были важные основания скрыть их местонахождение и содержимое даже от своих людей.
Фремденгут встрепенулся:
- Это вам сказал Кумахер?
- Мне это сказали островитяне. Они сказали, что три ящика и лопату в чехле вы выгрузили на берег еще до того, как ваши люди высадились на остров... А разве Кумахер может что-нибудь сказать по этому вопросу?
- Не больше меня.
- Это совсем не так мало.
Из-за двери раздался нетерпеливый голос Фламмери:
- Мистер Егорычев, пора обедать!
- Сейчас, - сказал Егорычев, - еще две минутки.
- Мы умираем с голоду, Егорычев! - крикнул из-за двери Мообс.
- Ну, так как же, Фремденгут? - спросил Егорычев.
- У меня очень болит голова.
- Хорошо, - сказал Егорычев, - отлежитесь. Пусть у вас пройдет голова. Это в ваших же интересах.
Он запер Фремденгута, вышел наружу, с наслаждением втянул в себя полную грудь свежего воздуха, пахнувшего цветами, морем, теплой, разомлевшей на солнце листвой, и сказал:
- Фу, устал, словно на мне воду возили!.. Всё! Милости прошу желающих в пещеру!
Они вошли без промедления, словно их в самом деле давно уже томила потребность уйти с лужайки в этот душный и жаркий полумрак, давая своими хмурыми лицами почувствовать Егорычеву, что они недовольны им и что (будьте уверены!) примут все меры, чтобы впредь его нелепые прихоти не мешали нормальной жизни остальных (законных, черт возьми!) обитателей пещеры.
Смит в этой игре не участвовал. Он старательно улыбался Егорычеву, но на душе у него было неуютно. Ядовитые словечки, которыми Цератод во время их вынужденного пребывания вне пещеры обменивался, возлежа на траве, с возмущенным Фламмери, оставили в сердце нашего кочегара какой-то неясный, но в высшей степени неприятный осадок.
Он запер Кумахера, помогавшего ему по поварской части, и все сели обедать. Кумахера Егорычев собирался допросить сразу после обеда.
Обедали молча, все по той или иной причине были недовольны, только Мообс пытался было развлечь компанию каким-то не очень свежим студенческим анекдотом, но понял тщету своих усилий и замолк. Если бы они только подозревали, о чем сейчас разговаривали, в темноте за дощатой дверью оба их пленных!
На подстилке, на земляном полу ворочался непривычный к столь жесткой постели майор Фремденгут. Тут же рядом, кряхтя и сопя, стаскивал с себя ботинки несколько притомившийся or стряпни и прочих хлопот фельдфебель Кумахер. Он уже успел доложить майору, что ничего особенного, достойного внимания за последний час на воле не произошло и что ефрейтор Сморке никаких признаков жизни не подает.
Потом наступило молчание, которое наконец прервал Фремденгут.
- Вообще, Кумахер, - сказал он, почесывая обросшую щетиной щеку, - вообще говоря, в интересах империи вас все-таки было бы правильней придушить.
- Помилуйте, господин майор! За что? - испугался фельдфебель.
- Боюсь, что для этого имеются достаточно серьезные основания.
- Никаких, господин майор! Уверяю вас, ровным счетом никаких!..
- Что вы там такое наболтали этому комиссару насчет первых трех ящиков?
- Я?! Комиссару?! Насчет ящиков?! Я ничего не говорил, господин майор... Я вообще отговариваюсь незнанием... Я же всего-навсего фельдфебель...
- Без истерики! Не орать! Нас могут услышать. И, к вашему сведению, господин Кумахер, фельдфебель войск СС - это не «всего-навсего», а очень много. Фюрер облек нас с вами особым доверием. В наших руках в некотором роде могущество и будущее империи...
- О, будущее империи?!
- Будущее и могущество... Нет, вы, кажется, все же слишком болтливы, чтобы оставлять вас в живых...
- Уверяю вас, клянусь, господин майор, я чист перед богом и фюрером!
- Это в ваших же интересах держать язык за зубами... Когда за нами придет судно...
- Оно обязательно придет, не правда ли, господин майор?
- Оно обязательно придет. Я понимаю, о чем вы думаете.
- Что вы, господин майор! Осмелюсь доложить, я ни о чем не думаю!
- Вы думаете, что дела империи плохи.
- Никак нет, господин майор. Я этого никак не думаю!..
- Ну и дурак. Дела империи действительно плохи. Но тем определенней за нами обязательно приедут... Вы знаете такую песенку «Ойра»?
И Фремденгут для наглядности запел, чуть слышно, почти шепотом:
Мы тан-цу-ем, ой-ра, ой-ра... Мы тан-цу-ем, ой-ра, ой-ра...
- Как же, как же! - растроганно отозвался Кумахер. - Дай бог памяти, тысяча девятьсот десятый - одиннадцатый год... Во всяком случае, до первой мировой войны... Можно сказать, песня моей юности.- Она будет позывными этого судна, понятно? Ваша задача - любыми средствами починить рацию и во что бы то ни стало добиться, чтобы аккумуляторы были заряжены и чтобы приемник все время работал. Наврите, что это нужно для контроля после починки. Призовите на помощь всю свою нордическую хитрость. И постарайтесь представить дело так, будто вы починяете рацию вопреки моей воле и что вы рискуете жизнью...
- Слушаюсь, господин майор. Будет исполнено, господин майор...
- И вы сами понимаете, Кумахер, что если у меня создастся хоть малейшее подозрение, что вы распустили свой язык...
- Осмелюсь доложить, господин майор, вы меня незаслуженно обижаете. А скоро оно ожидается, это судно?
- По нечетным числам, с часу до половины второго дня. Появление на рейде через двадцать пять минут после последнего позывного сигнала. Кстати, насчет Сморке...
Но тут заскрипел засов, распахнулась дверь... Все, кроме Егорычева, удалились под сень дерев соснуть часок-другой, потому что ночью предстояли дежурства, а Егорычев приступил к допросу Кумахера.
На сей раз и Кумахер тоже отказался давать показания. Конечно, не в такой резкой и окончательной форме, как Фремденгут. Кумахер вилял, уклонялся от прямых ответов, ссылался на ухудшившуюся за последние двое суток память, объяснял очень подробно, что это, вероятней всего, у него от сильных душевных переживаний, ударялся в подробности, не имевшие никакого отношения к существу вопроса, но и от вчерашних своих показаний прямо отказываться не решался. Больше того, он довольно прозрачно дал понять, что почти уверен, что через два-три дня память его значительно восстановится и тогда он будет рад ответить господину капитан-лейтенанту на любые вопросы, на которые он в состоянии дать ответы.
Душа Курта Кумахера находилась в серьезном смятении: господин фельдфебель боялся просчитаться.
В самом деле, если через день-два прибудет подкрепление, то ему сравнительно легко удастся сломить сопротивление пятерых противников, из которых, судя по всему, по крайней мере трое, по-видимому, не особенно обстреляны. Но, во-первых, еще сомнительно, действительно ли придет подлодка с подкреплением. Очень может быть, что барон просто выдумал историю насчет подкрепления, чтобы обмануть человека, обремененного многочисленным любящим семейством. Разве исключено, что барон, который может отказываться от дачи показаний из каких-то совершенно иных соображений, решил любым подлым (фельдфебель Кумахер не мог найти другого определения), да, именно подлым, обманом заставить бедного Кумахера присоединиться к себе, хотя это и может грозить обоим самыми неприятными последствиями. Во-вторых, даже в случае, если подлодка с подкреплением и на самом деле придет, это еще никак не значит, что англо-американцы, а особенно этот большевик капитан-лейтенант, не прикончат обоих своих пленных, перед тем как самим погибнуть.
На ефрейтора Сморке Кумахер не рассчитывал. Этот будет отсиживаться где-нибудь в глухом лесу, покуда не придет подкрепление. Тогда он, конечно, разовьет бешеную деятельность и первым делом представит обоих своих начальников самыми худшими трусами, а то и предателями священного дела фюрера.
Исходя из вышеизложенных не столько благородных, сколько благоразумных оснований, фельдфебель Курт Кумахер не решался резко и окончательно отказываться от показаний. Он, пожалуй, даже рассказал бы этому настырному капитан-лейтенанту все, что ему прошлой ночью поведал барон, но опасался, как бы Егорычев, воодушевленный такими важными признаниями, не проговорился о них Фремденгуту, а тогда майор, конечно, немедленно, как они только остались бы наедине, обязательно прикончил бы его, Кумахера. А если бы сразу и не прикончил, то расстрелял бы его перед строем, лишь только подоспевшее подкрепление освободит их из плена.
- Через два-три дня, господин капитан-лейтенант, слово старого солдата, всего лишь два-три дня, и память моя снова придет в норму... Только, ради всего святого, ни слова об этом обещании моему майору!
Допрос затянулся. Уже давно и не раз заглядывали в приоткрытую дверь пещеры то Фламмери, сердитый, надменный, полный яду и презрения, то Цератод, то Мообс, удивлявшийся, как хватает у этого чудака Егорычева терпения допрашивать людей, которые твердо решили ничего не говорить. А между тем из-за этого заведомо бесплодного занятия (нравится этому большевику играть в следователи!) порядочные люди должны, видите ли, воздерживаться от того, чтобы заходить в собственную пещеру!
Единственное, в чем Егорычев окончательно убедился в результате допроса, было, что оба эсэсовца, правда с разной степенью убежденности, рассчитывают на какое-то событие, которое может коренным образом изменить обстановку на острове. Судя по трусливым намекам Кумахера, это событие ожидалось в течение ближайших двух-трех дней.
Что ж, и такие сведения не валяются на улице, особенно, если нет других, более значительных.
Только кончился допрос, как Фламмери, и Цератод, и Мообс, и Смит перебрались в пещеру. Менялась погода.
Над островом собирались тучи. С минуты на минуту мог начаться дождь.
Океан быстро потемнел. Почернел и небосвод, оставаясь, если хорошенько приглядеться, все же чуть светлее лениво шумевшей под ним бездны. Минут пять между ними сверкала яркая широкая разноцветная полоса вечерней зари, похожая на вытянутую в длину, вдоль линии горизонта, очень сочную и как бы весомую радугу. Эта полоса праздничного и печального света быстро таяла и сверху и с боков, становилась уже и тоньше, пока темнота неба не сомкнулась с чернотой океана. Душная и жаркая тьма воцарилась в природе. Но прошло еще добрых полчаса, прежде чем наконец грянул первый гром.
V
Восьмого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года, в четыре часа ноль две минуты утра по гринвичскому времени, многие радиостанции Африки, Испании, Португалии, Южной Америки, южных районов США, Италии и некоторых арабских стран приняли загадочные радиосигналы. Были неизвестны их адресат и отправитель, язык, па котором излагались эти радиопослания, если был какой-нибудь смысл и языковая закономерность в этом непонятном чередовании точек и тире.
Перепробовали все известные военным разведкам коды на английском, немецкой, французском, итальянском, испанском, норвежском, португальском и арабском языках. Получалась непроходимая абракадабра.
Единственное, что удалось установить, и то только нескольким наиболее дотошным шифровальщикам: через определенный, довольно большой интервал повторялась одна и та же комбинация знаков азбуки Морзе, что давало основание предполагать, что радиосигнал состоял из одного, несколько раз повторяемого текста.
Назавтра, девятого июня, снова точно в четыре часа ноль две минуты утра по гринвичскому времени, повторилась та же история. Проверили записи, сличили со вчерашним и выяснили, что принята была радиограмма, совпадающая со вчерашней во всех подробностях. Не то двум, не то трем военным радиостанциям удалось запеленговать таинственную рацию. Результат не только не разъяснил, но, наоборот, еще больше затемнил положение. Обнаруженные координаты лежали в одной из пустыннейших частей южной Атлантики, на том секторе карты, который залит удручающе однообразной голубой краской, не оживленной ни единым, даже самым крошечным, силуэтиком суши и не испещренной ни одним пунктиром постоянных судоходных трасс.
На всякий случай исследовали списки военных кораблей и торговых судов, находившихся в пути в этих широтах. Ни у одного из них курс не пролегал через запеленгованную точку, ни одно из них не сбивалось в эти дни с курса и не терпело бедствия в этом районе.
Трое суток шифровальщики десятков военных раций перечисленных выше стран трудились над раскрытием сокровенного смысла таинственной радиограммы. Были перепробованы все, в том числе и самые засекреченные, коды, были придуманы, проверены и отвергнуты за несостоятельностью сотни самых остроумных и неожиданных решений. Результаты равнялись нулю.
Тогда решили подождать, что принесет эфир в четыре часа ноль две минуты утра десятого июня.
Но ни десятого, ни одиннадцатого, ни двенадцатого, ни в последовавшие за ними дни, недели и месяцы не было принято больше ни единого знака с неизвестного передатчика. Передатчик полностью прекратил работу.
Какая драма скрывалась за этим, некому и некогда было разгадывать. В Европе развертывались события первостепенной важности.
Было ясно, что Финляндия накануне выхода из войны.
Пятнадцатого июня из сообщения стамбульского корреспондента ТАСС стало известно, что член болгарского регентского совета Филов и новый премьер-министр Багряное четвертого июня посетили ставку Гитлера. Гитлер потребовал от них, чтобы они подавили партизанское движение в Болгарии и завершили военные приготовления для открытого вступления в войну против Объединенных Наций.
Шестнадцатого июня английский министр внутренних дел Моррисон официально объявил, что гитлеровцы начали применять против Англии управляемые по радио самолеты-снаряды.
И, наконец, второй фронт, открытый союзниками, был фактом, менявшим расстановку сил на театрах военных действий.
Еще усиленней стали работать пункты радиоперехвата! Эфир был насыщен зашифрованной перепиской, содержавшей ключи к истории последующих десятилетий, и, казалось, никому не было теперь дела до неизвестной рации, замолкшей после двух коротеньких передач. На самом деле положение обстояло не совсем так.
Еще девятого июня шифровальщик одного из крупных американских штабов, некто Джемс Поддл, значившийся в картотеках контрразведок ряда стран под фамилиями то Жоржа Дарю, то Олафа Педерсена, то У Пей-ляна, то под всеми этими фамилиями сразу и чудом избежавший петли совсем незадолго до войны, решил, отдежурив свою смену, поштудировать кое-что из предметов по специальности. У него была идеальная для человека, зарабатывавшего себе хлеб шпионажем, то есть на редкость невыразительная физиономия и такой же идеальный характер. Он был одинок, нелюдим, молчалив, недостаточно красив, чтобы бесплатно нравиться девушкам, и не настолько богат, чтобы иметь возможность покупать таких, какие ему нравились. Он был проштрафившийся кадровый шпион, и ему было неинтересно среди заурядных пресных шифровальщиков. Поэтому он обычно отдыхал вдвоем с бутылкой коньяка, если у него не было денег для того, чтобы провести вечер за покером. Но так как накануне он именно в покер проигрался вдребезги и остался в долгу по самые свои синеватые уши со свисавшими, как серьги, пухлыми мочками, то у него не оказалось денег на коньяк. Без бутылки или покера он не мыслил себе отдыха и потому решил заняться самообразованием.
Дело в том, что Джемс Поддл, он же Жорж Дарю и прочая и прочая, не собирался долго задерживаться в шифровальщиках. Он понимал, что скоро, еще до конца войны, американская разведка будет усиленно разворачивать новую, дополнительную шпионскую сеть мирного времени, и он с упорством и тщательностью человека, жизнь которого в самом прямом и беспощадном смысле этого слова зависит от его профессионального умения (не в меньшей, а в значительно большей мере чем даже у воздушного акробата), каждый день тренировался во всех деталях своего опасного, но прибыльного ремесла.
На этот раз он собрался попрактиковаться в азбуке Морзе на разных языках. В его записной книжке они были выписаны с четкостью чертежного пунктира, хотя основные западноевропейские - он «работал» до войны в Западной Европе - Джемс Поддл знал наизусть. В этом не было, впрочем, ничего удивительного, - это был его хлеб.
Три раза в неделю он посещал курсы русского языка при местном отделении Си-Ай-Си. Он уж бывал в России в качестве скромного секретаря одной технической консультации еще во времена первой пятилетки. Теперь он усиленно совершенствовался в русском языке, чтобы поехать туда во всеоружии, когда Федеральному бюро потребуются его квалифицированные услуги.
Стоит ли упрекать этого малопочтенного джентльмена за то, что он раньше не подумал о русской азбуке Морзе? Скорее всего, нет. Нужно вспомнить координаты таинственной рации, чтобы понять, что сама мысль о русской рации в этих местах была бы не более закономерна, чем планирование охоты на страусов в Северной Норвегии. И если он все же вдруг решил проверить, не подходит ли нерасшифрованное радиопослание с замолкшей рации под русскую азбуку Морзе, то вовсе не потому, что на мистера Джемса Поддла и т. д. и т. п. напало вдохновение. Просто мистеру Джемсу Поддлу было скучно, хотелось отдохнуть, и ему было решительно все равно, на чем практиковаться.
Можно себе поэтому вполне представить его удивление, когда уже по прошествии каких-нибудь двадцати минут перед ним лежала расшифрованная радиограмма. В ней трижды повторялось четверостишие, судя по всему, военного происхождения:
Мы давали жизни гадам,
Бить фашистов - наш закон.
Долго будет сниться гадам
Наш матросский батальон.
Капитан-лейтенант Константин Егорычев.
Было не совсем понятно, что понималось под фразой: «Мы давали жизни гадам». «Гадами» советские люди называют фашистов, фашистские вооруженные силы. Но что значит «давать жизни»? Приводить в сознание? Лечить раненых? Щадить жизни пленных гадов? Подымать их силы усиленным питанием? Но тогда первая строчка находится в некотором противоречии с остальными. Словом, мистер Поддл должен был с горечью признать, что он еще далеко не тверд в знании русского языка.
Но и в том, что двое суток по три раза и в один и тот же час в эфир передавалось одно и то же внешне совершенно невинное четверостишие, подписанное только именем и отчеством (Поддл принял фамилию капитан-лейтенанта за его отчество), также была своя тайна. Только сейчас по-настоящему вставала задача подыскать ключ для расшифровки этих четырех строк, слишком ясных, чтобы за ними не скрывалась какая-то тайна.
И прежде всего, конечно, надо было отвергнуть предположение, что эту более чем скромную жемчужину русской поэзии передал в эфир советский, да еще, тем более, военный человек. Тот бы из чувства простейшей предосторожности воспользовался не русским языком, а каким-нибудь более в тех широтах распространенным: английским или испанским, что ли. Да и вообще, что делать в тех далеких широтах русскому человеку?
Конечно, в агитационных целях бывает иногда выгодно пускать в ход версии о зловредных советских интригах в каких-нибудь экзотических далеких странах, но для служебного употребления внутри аппарата контрразведки такого рода жупелы были совершенно ни к чему и никак поэтому не приветствовались. Значит, где-то у черта на куличках, чуть ли не на краю света, кто-то, секретности ради, пользуется русским языком для того, чтобы зашифровать какое-то важное сообщение, или приказание, или что-нибудь другое, не менее значительное.
Перепробовали все известные военным разведкам коды на английском, немецкой, французском, итальянском, испанском, норвежском, португальском и арабском языках. Получалась непроходимая абракадабра.
Единственное, что удалось установить, и то только нескольким наиболее дотошным шифровальщикам: через определенный, довольно большой интервал повторялась одна и та же комбинация знаков азбуки Морзе, что давало основание предполагать, что радиосигнал состоял из одного, несколько раз повторяемого текста.
Назавтра, девятого июня, снова точно в четыре часа ноль две минуты утра по гринвичскому времени, повторилась та же история. Проверили записи, сличили со вчерашним и выяснили, что принята была радиограмма, совпадающая со вчерашней во всех подробностях. Не то двум, не то трем военным радиостанциям удалось запеленговать таинственную рацию. Результат не только не разъяснил, но, наоборот, еще больше затемнил положение. Обнаруженные координаты лежали в одной из пустыннейших частей южной Атлантики, на том секторе карты, который залит удручающе однообразной голубой краской, не оживленной ни единым, даже самым крошечным, силуэтиком суши и не испещренной ни одним пунктиром постоянных судоходных трасс.
На всякий случай исследовали списки военных кораблей и торговых судов, находившихся в пути в этих широтах. Ни у одного из них курс не пролегал через запеленгованную точку, ни одно из них не сбивалось в эти дни с курса и не терпело бедствия в этом районе.
Трое суток шифровальщики десятков военных раций перечисленных выше стран трудились над раскрытием сокровенного смысла таинственной радиограммы. Были перепробованы все, в том числе и самые засекреченные, коды, были придуманы, проверены и отвергнуты за несостоятельностью сотни самых остроумных и неожиданных решений. Результаты равнялись нулю.
Тогда решили подождать, что принесет эфир в четыре часа ноль две минуты утра десятого июня.
Но ни десятого, ни одиннадцатого, ни двенадцатого, ни в последовавшие за ними дни, недели и месяцы не было принято больше ни единого знака с неизвестного передатчика. Передатчик полностью прекратил работу.
Какая драма скрывалась за этим, некому и некогда было разгадывать. В Европе развертывались события первостепенной важности.
Было ясно, что Финляндия накануне выхода из войны.
Пятнадцатого июня из сообщения стамбульского корреспондента ТАСС стало известно, что член болгарского регентского совета Филов и новый премьер-министр Багряное четвертого июня посетили ставку Гитлера. Гитлер потребовал от них, чтобы они подавили партизанское движение в Болгарии и завершили военные приготовления для открытого вступления в войну против Объединенных Наций.
Шестнадцатого июня английский министр внутренних дел Моррисон официально объявил, что гитлеровцы начали применять против Англии управляемые по радио самолеты-снаряды.
И, наконец, второй фронт, открытый союзниками, был фактом, менявшим расстановку сил на театрах военных действий.
Еще усиленней стали работать пункты радиоперехвата! Эфир был насыщен зашифрованной перепиской, содержавшей ключи к истории последующих десятилетий, и, казалось, никому не было теперь дела до неизвестной рации, замолкшей после двух коротеньких передач. На самом деле положение обстояло не совсем так.
Еще девятого июня шифровальщик одного из крупных американских штабов, некто Джемс Поддл, значившийся в картотеках контрразведок ряда стран под фамилиями то Жоржа Дарю, то Олафа Педерсена, то У Пей-ляна, то под всеми этими фамилиями сразу и чудом избежавший петли совсем незадолго до войны, решил, отдежурив свою смену, поштудировать кое-что из предметов по специальности. У него была идеальная для человека, зарабатывавшего себе хлеб шпионажем, то есть на редкость невыразительная физиономия и такой же идеальный характер. Он был одинок, нелюдим, молчалив, недостаточно красив, чтобы бесплатно нравиться девушкам, и не настолько богат, чтобы иметь возможность покупать таких, какие ему нравились. Он был проштрафившийся кадровый шпион, и ему было неинтересно среди заурядных пресных шифровальщиков. Поэтому он обычно отдыхал вдвоем с бутылкой коньяка, если у него не было денег для того, чтобы провести вечер за покером. Но так как накануне он именно в покер проигрался вдребезги и остался в долгу по самые свои синеватые уши со свисавшими, как серьги, пухлыми мочками, то у него не оказалось денег на коньяк. Без бутылки или покера он не мыслил себе отдыха и потому решил заняться самообразованием.
Дело в том, что Джемс Поддл, он же Жорж Дарю и прочая и прочая, не собирался долго задерживаться в шифровальщиках. Он понимал, что скоро, еще до конца войны, американская разведка будет усиленно разворачивать новую, дополнительную шпионскую сеть мирного времени, и он с упорством и тщательностью человека, жизнь которого в самом прямом и беспощадном смысле этого слова зависит от его профессионального умения (не в меньшей, а в значительно большей мере чем даже у воздушного акробата), каждый день тренировался во всех деталях своего опасного, но прибыльного ремесла.
На этот раз он собрался попрактиковаться в азбуке Морзе на разных языках. В его записной книжке они были выписаны с четкостью чертежного пунктира, хотя основные западноевропейские - он «работал» до войны в Западной Европе - Джемс Поддл знал наизусть. В этом не было, впрочем, ничего удивительного, - это был его хлеб.
Три раза в неделю он посещал курсы русского языка при местном отделении Си-Ай-Си. Он уж бывал в России в качестве скромного секретаря одной технической консультации еще во времена первой пятилетки. Теперь он усиленно совершенствовался в русском языке, чтобы поехать туда во всеоружии, когда Федеральному бюро потребуются его квалифицированные услуги.
Стоит ли упрекать этого малопочтенного джентльмена за то, что он раньше не подумал о русской азбуке Морзе? Скорее всего, нет. Нужно вспомнить координаты таинственной рации, чтобы понять, что сама мысль о русской рации в этих местах была бы не более закономерна, чем планирование охоты на страусов в Северной Норвегии. И если он все же вдруг решил проверить, не подходит ли нерасшифрованное радиопослание с замолкшей рации под русскую азбуку Морзе, то вовсе не потому, что на мистера Джемса Поддла и т. д. и т. п. напало вдохновение. Просто мистеру Джемсу Поддлу было скучно, хотелось отдохнуть, и ему было решительно все равно, на чем практиковаться.
Можно себе поэтому вполне представить его удивление, когда уже по прошествии каких-нибудь двадцати минут перед ним лежала расшифрованная радиограмма. В ней трижды повторялось четверостишие, судя по всему, военного происхождения:
Мы давали жизни гадам,
Бить фашистов - наш закон.
Долго будет сниться гадам
Наш матросский батальон.
Капитан-лейтенант Константин Егорычев.
Было не совсем понятно, что понималось под фразой: «Мы давали жизни гадам». «Гадами» советские люди называют фашистов, фашистские вооруженные силы. Но что значит «давать жизни»? Приводить в сознание? Лечить раненых? Щадить жизни пленных гадов? Подымать их силы усиленным питанием? Но тогда первая строчка находится в некотором противоречии с остальными. Словом, мистер Поддл должен был с горечью признать, что он еще далеко не тверд в знании русского языка.
Но и в том, что двое суток по три раза и в один и тот же час в эфир передавалось одно и то же внешне совершенно невинное четверостишие, подписанное только именем и отчеством (Поддл принял фамилию капитан-лейтенанта за его отчество), также была своя тайна. Только сейчас по-настоящему вставала задача подыскать ключ для расшифровки этих четырех строк, слишком ясных, чтобы за ними не скрывалась какая-то тайна.
И прежде всего, конечно, надо было отвергнуть предположение, что эту более чем скромную жемчужину русской поэзии передал в эфир советский, да еще, тем более, военный человек. Тот бы из чувства простейшей предосторожности воспользовался не русским языком, а каким-нибудь более в тех широтах распространенным: английским или испанским, что ли. Да и вообще, что делать в тех далеких широтах русскому человеку?
Конечно, в агитационных целях бывает иногда выгодно пускать в ход версии о зловредных советских интригах в каких-нибудь экзотических далеких странах, но для служебного употребления внутри аппарата контрразведки такого рода жупелы были совершенно ни к чему и никак поэтому не приветствовались. Значит, где-то у черта на куличках, чуть ли не на краю света, кто-то, секретности ради, пользуется русским языком для того, чтобы зашифровать какое-то важное сообщение, или приказание, или что-нибудь другое, не менее значительное.