Лагин Лазарь Иосифович. Остров Разочарования

   Легче всего было с народившимся молодым поколением. Я приказал отбирать новорожденных и приставил к ним двух негритянок, наиболее быстро воспринявших правильное произношение. В установленные часы матери допускались к своим младенцам для кормления, но под страхом строжайшей божьей кары им запрещалось при этом раскрывать рты. Никаких нежностей! Всякие слова, обращенные к восприимчивому уху младенца, могут пагубно отразиться на чистоте его произношения.
   И что же, пришло время, когда я был полностью вознагражден За свои поистине нечеловеческие труды. Стоило мне зайти в хижины, где содержались дети, и зажмурить глаза, и мне казалось, что я слышу голоса моих дорогих птенчиков, прозябавших без своего любящего отца в чудовищно далеком Хэппитауне. Только тот, кто был навсегда или хотя бы на год оторван от своих детей, может понять и оценить горькое наслаждение, которое я в такие минуты испытывал.
   Со взрослыми было сложней. Но почти все они вскоре стали родителями, почти все они имели в детских хижинах сыновей и дочерей, и это было немалым подспорьем в их обучении. Лишь тем, кто ценой должных усилий осваивал, наконец, правильное произношение, разрешалось видеться и изредка поболтать со своими отпрысками, а потом, по достижении ребенком пятилетнего возраста, и вовсе забрать его к себе домой. И родители, подстегиваемые отцовским и материнским инстинктом, старались во всю и достигали должных успехов. Ибо, надо отдать им справедливость, негры, как и многие птицы, на редкость музыкальны и переимчивы.
   И вот пришло время, когда мне показалось, что я ужедостиг цели моих трудов, и греховная гордыня обуяла мое сердце. Всеобщая покорность окружала меня, мне лестно было думать, что дело должного воспитания моих питомцев завершилось полной удачей, и это приятное заблуждение владело мною, пока - это случилось около десяти лет и трех месяцев тому назад - я, прогуливаясь одним пасмурным ранним утром, не набрел в глубине леса на негра, который вполголоса воровски объяснял своему десятилетнему сыну, как на языке йоруба называется море, небо, дерево, коза.
   Словно гром среди ясного дня поразил меня. Но это был перст божий, и я Принял его с благодарностью и смирением.
   Я и виду не подал, что стал свидетелем вопиющего нарушения одного из самых важных и решающих законов моего острова. Больше того, как и учит наша церковь, я постановил в сердце своем ответить добром на зло, учиненное мне и христианской цивилизации этим неблагодарным и низким существом. Пусть сам господь решит, что ему делать с подобными преступниками, которым не дорого ничто человеческое. И я в ближайшее же воскресенье собрал у себя, всех, кто остался в живых из прибывших со мною на «Пилигриме», чтобы еще раз - в который уже раз! - растолковать им евангельское учение и долг раба перед его господином. Я снова напомнил им, что нет спасения тому, кто нарушает законы, изданные его господином, ибо таких зверей в человеческом облике господь карает смертью, и поступает совершенно правильно.
   Затем, чтобы показать изрядно перетрусившим неграм, что я к ним по-прежнему благоволю и что им нечего бояться, я щедро угостил их тушеной козлятиной, мною собственноручно изготовленной. Это уже само по себе было для них большой и незаслуженной честью. Но чтобы еще сильнее подчеркнуть, как благосклонно я к ним отношусь и что я не жалею ради них самых дорогих для меня вещей, я изготовил это сытное, вкусное и в высшей степени питательное блюдо в том самом медном котле, который сопутствовал мне во всех моих скитаниях еще со времен Плимута и который был единственной памятью о далекой и любимой Англии. И если на внутренних стенках этого котла накопился толстый слой зеленой окиси, то только потому, что я им уже очень давно не пользовался, ибо он был слишком велик для того, чтобы готовить в нем на одного человека. Без господней воли не только стенка котла не покроется зеленью, но и волос не упадет с головы человека. И кто, как не господь, знает, кого карать и кого миловать. Однако, чтобы не пытать без крайней надобности небесное провидение, я воздержался все же, от того, чтобы разделить эту сытную трапезу со своими чернокожими гостями. Тем более что для них тушеная козлятина была редким блюдом, а я никогда не испытывал недостатка в мясной пище. И в этом моем поступке опять-таки нельзя не усмотреть перста божьего, ибо все, кто вкусил в тот день пищи из моего медного котла, были несколькими часами позже призваны господом к его престолу, и души их покинули их грешные тела в великих муках. Разве трудно усмотреть из этого обстоятельства, что господь имел достаточно серьезные основания покарать их смертью? Но смерть эта все же была не столь скорой, чтобы они не успели поведать своим ближним, за какие именно грехи их столь решительно наказало провидение. С тех пор никто из обитателей моего острова не осмеливался пользоваться иным языком, кроме английского.
   Когда с годами стало слабеть мое зрение, я обучил грамоте нескольких молодых негров, наиболее серьезных и набожных, и они остались потом на всю жизнь моими чтецами. Они же вели запись прихода и расхода продуктов земледелия, охоты и домашних промыслов, так как все взращенное, изготовленное, добытое охотой и рыболовством, собранное с кустов и деревьев на острове Разочарования принадлежало мне, и только мне, а негры, забывая о божьей заповеди «Не укради», то и дело пытались утаить, украсть лишнюю лепешку, лишний кусок мяса, лишнюю горсть проса, лишний банан или кокосовый орех, лишний кусочек сыру. Они же - мои чтецы и писцы - прислуживали мне в нашей убогой, крытой пальмовыми листьями церкви во время воскресной и праздничной служб.
   Нельзя сказать, чтобы моим неграм не пришлись по душе воскресные и праздничные дни. Врожденные лентяи и лежебоки, они с языческим наслаждением соблюдали установленные церковью дни отдыха. Они любят петь и поэтому легко научились распевать псалмы и гимны. Куда труднее было приучить их к мысли, что распевать по воскресным дням светские песни (а они их выдумывают, и в большом количестве) неугодно господу, как и пляски и всяческое веселье. Но терпение и труд все превозмогают. Вот уже три десятилетия, как на острове Разочарования можно безошибочно узнать воскресный день по благостной тишине, не нарушаемой греховным весельем и мирскими песнопениями.
   На шестом году пребывания на острове я сподобился во время охоты обнаружить в скале, вознесшейся над высоким обрывом, на Северном мысу, довольно просторную пещеру. Я приказал расширить ее и должным образом оборудовать. Не прошло и восьми месяцев, как я имел счастье произнести свою первую проповедь в этом новом каменном помещении церкви, столь трогательно напоминавшем тайные молельни первых христиан. В ней же за стеною, сложенной из камня, я расположился на постоянное жительство, ибо годы давали себя знать и проживание в обычной хижине становилось для меня все более тягостным, особенно в сезоны дождей.
   Тогда же или чуть позже привлекло мое внимание обширное, сравнительно правильной круглой формы углубление на самой вершине горы, господствующей над северной частью бухты. Оно напомнило мне изображения древних греческих и римских театров. Вокруг огромной, достаточно ровной площадки, поросшей травой и редкими деревьями, подымался невысокий и некрутой естественный амфитеатр, на котором могло бы разместиться сколько угодно зрителей. И у меня родилась мысль, что здесь можно было бы разыгрывать для меня пьесы, возможно и пагубные для лондонского простонародья, но совершенно безопасные для моих черных рабов, а тем более для меня. И снова я положил немало труда и создал из своих негров несколько трупп, и они разыгрывали передо мной пьесы Шекспира и Бен Джонсона. И я отдыхал во время таких Представлений от вынужденного и постоянного общения с ленивыми и дикими рабами, ибо, надо отдать должное моим черным актерам, они быстро усвоили лицедейское мастерство и многие из них играли с подлинным блеском.
   Горько было думать, что они могли бы с успехом играть в наших американских колониях, где тысячи достойнейших белых джентльменов дорого дали бы за возможность побывать в театре, что втуне рождались, взрослели, старились десятки и сотни здоровых негров, прекрасно говорящих по-английски, богобоязненных и послушных. Их можно было бы с великой выгодой продавать на плантации наших колоний, если бы... если бы в моем распоряжении были корабли. Но сколько я ни предпринимал попыток построить более или менее крупное судно, все они неизменно кончались полной неудачей. Не хватало у меня для этого знаний и опыта, а мои негры умели строить только малые суденышки - пироги, которые пригодны для рыбной ловли у самых берегов, но никак не для выхода в открытый океан.
   И все же я не оставлял надежды, что придет счастливый день, когда в бухте Отчаяния (так назвал я основную, крупнейшую из бухт острова) забелеют долгожданные паруса какого-нибудь христианского корабля, и снова откроются для меня двери в цивилизованный мир, и. я снова поселюсь среди своих и выгодно, очень выгодно распродам своих рабов, ибо нет цены, которая была бы слишком высока за труд, положенный мною на их дрессировку.
   И вот пришел самый поздний закат моей жизни, и нет уже никакой надежды, что рука белого человека закроет мои глаза, когда всевышний пришлет за мною своего ангела. Мои пальцы ослабли и не в состоянии нажать курок мушкета, и не стало поэтому на острове прежней богобоязненности и повиновения, и раздаются уже голоса смутьянов, произносящих, пока что в отдалении, дерзкие слова неповиновения. Вчера я приказал Джорджу Поттеру задушить мальчишку Пита, который позволил себе хихикать во время церковной службы, и Джордж Поттер, вместо того чтобы выполнить мое повеление, убежал в горы. Сегодня Вильям Блэк, вернувшись с рыбной ловли, съел самую большую и жирную рыбу, которая по закону принадлежала мне, и никто не убил его за это, и не сжег его хижину, и не развеял ее пепел.
   Пришел конец. Видит бог, я многое отдал бы за то, чтобы умереть, как подобает верному сыну церкви. Но негры не должны видеть, как умирает белый. Они даже подозревать не должны, что белые смертны. И господь, я верю, простит меня за то, что я самовольно приближу час моего ухода из юдоли страданий и скорби. Сейчас я прикажу связать в кипы и выбросить в море мою библиотеку и вынести на самый край обрыва последний бочонок пороха. Трут, кремень и огниво у меня под рукой. Всех негров вниз, в долину! Никто не должен видеть, как я сам поднесу горящий трут к пороху, который разнесет мое грешное тело в клочья и освободит мою душу для загробной жизни.
   Вот только сверну получше мое письмо, оберну его в остатки своей одежды и ненадежней уложу в эту железную шкатулку, которая когда-то хранила столько векселей и драгоценных камней.
   На сем предаю свою душу господу.
   Аминь!
    Джошуа Пентикост, эсквайр
   На острове Разочарования.
   7 мая. Лето от рождества милосерднейшего господа нашего Иисуса Христа тысяча шестьсот пятьдесят восьмое.
    Постскриптум:1. Пусть не забудет тот, кто первый прочтет это письмо: Вильям Блэк, Джордж Поттер, мальчишка Пит (его фамилия Лэйзи), а также покрывающие их родные и знакомые должны быть немедленно умерщвлены. А если к этому времени они успеют умереть своей смертью, то да будут умерщвлены их потомки до десятого колена, ибо не может остаться без самого сурового возмездия негр, ослушавшийся своего белого господина.
   2. Все население острова Разочарования должно быть без промедления вывезено в Джошуаленд или любой другой пункт, где наиболее высок спрос на рабов, и продано без излишней поспешности, дабы за них. получена была та цена, которую надлежит получить за самых послушных, самых обученных и самых набожных рабов. Тех, кого я ценою неслыханных трудов обучил лицедейскому мастерству, ни в коем случае не продавать по отдельности, а только комплектно и по особо повышенным ценам. Буде таковые цены не сразу будут предложены, подождать, сколько потребуется, на должное разъяснение покупателям истинной ценности этих актеров, не останавливаясь перед дачей пробных спектаклей, разумеется, за соответствующую оплату.
   Из полученных в итоге этой распродажи денег десять процентов поступит в пользу того, кто тщательно и своевременно выполнит эту мою последнюю волю. (В сумму эту не входят расходы по перевозке, питанию и прочему содержанию моих негров до дня продажи, каковые должны быть возмещены выполнителю моей воли с нормальным банковским процентом надбавки.) Остальные же девяносто процентов за вычетом расходов по перевозке, питанию и прочему содержанию моих рабов до дня продажи плюс нормальный банковский процент на день продажи должны поступить в доходы банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья», Хэппитаун, Джошуаленд, Северная Америка.
    Примечание.Из этой суммы, имеющей поступить в доход банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья», одна четверть процента должна ежегодно поступать на цели благотворительности, желательней всего среди семей, оставшихся без кормильца, пропавшего без вести.
   3. Да не удивятся те, кто услышит из уст моих негров о рыжебородом белом, который спустится с небес, чтобы спасти человечество. Ибо разве не ясно любому благомыслящему человеку, что спаситель вторично сойдет на нашу грешную землю только в облике англичанина и ни в каком другом? И пусть черноволосые и чернобородые испанцы, португальцы и прочие презренные паписты попробуют сунуться на остров Разочарования, где ждут пришествия рыжебородого белого!
   4. Что же касается самого острова Разочарования, то в отношении его дальнейших судеб да поступит с ним прочитавший это письмо по своему усмотрению.
   Аминь!»

XIV

   Пока Егорычев медленно, с трудом разбираясь в витиеватом старинном почерке, прочел вполголоса эту странную и страшную исповедь англо-американского конквистадора семнадцатого столетия, Смит молча светил ему фонариком.
   Только в одном месте, в самом начале, встретив название банкирского дома «Джошуа Сквирс и сыновья», оба наших героя переглянулись: письмо принадлежало перу одного из отдаленных предков мистера Фламмери! Это было поистине удивительное совпадение! Сэмюэль Смит, у которого на самом донышке сознания сохранилась с нежных мальчишеских лет мечта о пиратских кладах, в конечном счете обязательно попадавших в руки положительного героя романа, ожидал от этого свертка пожелтевшей бумаги сведений о кладе, который сделал бы и его и Егорычева на всю жизнь обеспеченными людьми. Сэмюэль Смит никак не был бы против приличного клада. Но письмо Джошуа Пентикоста, эсквайра, не содержало упоминаний о каких-либо ценностях, кроме негров-рабов и их потомства.
   На мгновение у кочегара мелькнула мысль, что мистер Фламмери, пожалуй, не поскупился бы, чтобы заполучить в свои руки этот документ трехсотлетней давности, который не только представлял из ряда вон выходящую семейную реликвию, но и достаточное для не слишком требовательных и придирчивых судей подтверждение прав наследников покойного Пентикоста, а следовательно, и Роберта Д. Фламмери на остров Разочарования. К чести кочегара Смита, он и в мыслях при этом не имел, что стоило бы вручить или продать письмо Пентикоста его благочестивому потомку; Смиту доставляло истинное удовольствие сознание, что при любых обстоятельствах не видать капитану Фламмери этого загробного послания его пращура, как своих ушей. И он понимал, что в этом вопросе у него не будет никаких расхождений с Егорычевым.
   - Здорово? - спросил Егорычев, бережно сворачивая рукопись в трубочку.
   - Чистый роман Стивенсона! -сказал кочегар.
   - Это почище всякого Стивенсона! Его пираты не были магистрами наук и не распространяли христианство. Они были обычные, незатейливые разбойники. И вряд ли они знали о Шекспире. А этот Пентикост - чистейший конквистадор. Вы никогда не слыхали такого слова - «конквистадор»?
   - По совести говоря, что-то такое слыхал когда-то, но не запомнил. ..
   - А вы вообразите себе помесь купца, пирата, открывателя новых земель и массового убийцы их населения.
   - Кажется, наш святоша Фламмери - его прямой потомок, - заметил, чуть помолчав, кочегар.
   - Ну да, раз «Банкирский дом Джошуа Сквирс и сыновья», значит потомок.
   - И не нужно очень напрягаться, чтобы заметить у них фамильное сходство.
   - Теперь, - сказал Егорычев, - очень многое становится ясным: и происхождение местных негров; и почему они говорят по-английски; и как и на какой предмету их предки были обращены в христианство; и откуда пошло на острове знание Шекспира и любовь к театру; и кто проживал три века тому назад в нашей пещере; и почему она называется Священной. Теперь стало понятно даже, почему островитяне так фальшивят, когда поют религиозные песнопения...
   - Признаться, последнее мне не совсем ясно, - рассмеялся Смит.
   - А вы представьте себе, старина, на минуточку, что у этого омерзительного старичка был соответствующий слух, и все становится на место.
   - Постойте, постойте! Вы хотите сказать, что он перевирал мотивы, когда обучал их петь, а они так в точности все и запомнили?..
   - Ну да! А потом в таком же перевранном виде передали своим потомкам. Через несколько поколений перевранное освящается и становится законом. Если хотите, канонизация фальшивого - основа религии, любой религии. Но знаете, Смит, что меня больше всего потрясло в этом документе?
   - Жестокость этого Пентикоста?
   - Да. И его фантастическое лицемерие. А главное, его дьявольское корыстолюбие. Подумайте только, Смит: у этого человека, был один шанс из ста тысяч, что сюда когда-нибудь придет корабль. Что бы на его месте сделал другой, даже самый завзятый работорговец? Постарался бы окружить себя любовью людей, с которыми ему суждено прожить остаток жизни, и оставить после себя хорошую память. Что вместо этого делает Пентикост? Тридцать с лишним лет (треть века!) он мучает, тиранит, убивает людей, которые его кормят, без которых он сдох бы с голоду, разлучает родителей с детьми, превращает весь остров в фабрику по производству наиболее вымуштрованных, наиболее дорогих рабов. И все ради одного-единственного шанса из ста тысяч, миллиона! А вдруг ему улыбнется подлое торгашеское счастье и удастся выгодно продать своих кормильцев! Ради этого он заставляет их освоить английский язык и забыть родной. Ради, этого он их обращает в христианство: христианство обеспечивает рабовладельцам самых покорных рабов. Он готовит на вывоз рабские театральные труппы с готовым репертуаром. И на всем этом мощный, многоэтажный слой лицемерия! Полные трюмы человеческой мерзости, а снаружи - весь в белоснежной масляной краске. Он и ревнитель веры, он и внедряет культуру, и воспитывает актеров, и так обожает родной язык, что исключительно ради сохранения чистоты произношения готов вырезать половину рода человеческого...
   - Ничего не скажешь, - заметил Смит, - достойный предок мистера Фламмери...
   - Теперь понятно, почему их так волновала моя борода... Желтая борода.
   - Занятно, - пробормотал Смит.
   - Надеюсь, что мы еще будем иметь время и возможность продолжить обсуждение этого вопроса, - заключил с шутливой торжественностью Егорычев, - а пока нам, на мой взгляд, следовало бы перейти к проблемам сегодняшнего дня. Полагаю, например, что шкатулку следует вернуть на ее прежнее место. Возражений нет? Принято. - И он водрузил ржавую шкатулку Джошуа Пентикоста на полку меж пыльными масками и черепами. - Что же касается рукописи, то в интересах острова было бы не возвращать ее в шкатулку. Возражений нет?
   - Еще попадет, упаси боже, в лапы мистеру Фламмери! Нет возражений!
   - Золотые слова! А теперь, дружище, давайте потолкуем о самых насущных делах...
   Они уселись с Гамлетом в сторонке, подальше от Розенкранца, и потолковали минут десять. Затем Сэмюэль Смит предложил Бобу не хлопать зря глазами, а лучше прилечь вздремнуть. Как приверженец подкрепления слов личным примером, он сам, покряхтывая от удовольствия, растянулся на нарах, подложив под голову рюкзак. Вскоре его могучий храп убедил и Боба, и Егорычева, и Розенкранца, что слово у Сэмюэля Смита никогда не расходится с делом. Этот храп лучше всяких уговоров успокоил мальчика, и он с легким сердцем последовал примеру своего однофамильца и покровителя. Утомленный переживаниями истекшего дня, заснул в своем кутке и экс-чудотворец Розенкранц Хигоат.
   Часа через два Егорычев разбудил Смита и сам прикорнул на часок-другой.
   Когда, по подсчетам кочегара, луна уже зашла, он поднял со сна Егорычева и осторожно, чтобы не будить лишнего свидетеля - Розенкранца, растормошил Боба.
   - Тише! - погладил он мальчика по его курчавой голове. - Ты можешь говорить как можно тише?
   - Могу, - прошептал Боб.
   - А ты храбрый мальчик?
   - Храбрый, - прошептал Боб.
   - Ты понимаешь, что с нами тебе нечего бояться ничего на свете?
   - Понимаю, - прошептал после некоторой паузы юный Смит. - Вы с желтобородым сэром могущественней всех колдунов на свете. Ведь правда?
   - Правда, - подтвердил Егорычев. - И знаешь что? Зови меня «дядя Костя».
   Он так соскучился по русской речи, что не пожалел нескольких минут на то, чтобы разучить с мальчиком эти два русских слова. Боб оказался способным учеником.
   - Ты понимаешь, что мы тебя любим, потому что ты хороший, умный, храбрый парень? - продолжал Егорычев.
   - Понимаю, дядя Костя.
   Ни одно музыкальное произведение не доставляло никогда Егорычеву столько наслаждения, как эта коротенькая фраза.
   - И что мы не желаем тебе ничего дурного?
   - Да, дядя Костя.
   - Ты настоящий молодец, Бобби! Мы тебе сейчас поручим одно дело, и ты спасешь свою деревню и всех остальных людей вашего острова от гибели. Ты хочешь спасти свою деревню и всех людей от страшной опасности?
   - Да, дядя Костя!
   - Тогда посиди одну минуту тихо и ничего не бойся!
   Смит взобрался с ногами на нары и попытался ножом раздвинуть пальмовые листья, из которых выложена была крыша. Это оказалось безнадежным делом. Пришлось вырезать кусок крыши. Сквозь образовавшееся окно в хижину хлынул свежий ночной воздух. Две звезды возникли перед глазами кочегара, как два застывших в полете трассирующих снаряда. В отдалении слышался неясный говор, детский плач, блеяние коз. Мирное население Нового Вифлеема переселялось в пещеру. Над крышей задумчиво шелестели колеблемые бризом листья темных, еле приметных в густом мраке деревьев. Если хорошенько прислушаться, можно было в минуты затишья различить сонное дыхание океана.
   - Там что-то происходит, - прошептал кочегар, примостив вырезанный кусок на прежнее место и придерживая его ладонью.
   - Боюсь, что это пахнет войной, - сказал Егорычев. - Бобби!..
   - Я здесь, дядя Костя! - тихо отозвался мальчик. После того как Смит закрыл отверстие в крыше, в хижине снова отступила кромешная темнота.
   - Ты умеешь лазить по крышам?
   - Умею! - отвечал мальчик с обидой в голосе. Он не ожидал подобного вопроса от людей, которые только что его так высоко оценили. - Каждый мальчик в Новом Вифлееме умеет лазить по крышам.
   - Я в этом и не сомневался! - успокоил его Егорычев. - Тогда вот что... А ну-ка, давай свое ухо!..
   И Егорычев, опасаясь, что их может подслушать Розенкранц, на ухо объяснил Бобу, что он должен будет сделать, когда выберется на волю.
   - Все понял? - заключил Егорычев свое напутствие.
   - Все, дядя Костя.
    -И главное, не бойся... Значит, что ты скажешь отцу Джемсу? Мальчик повторил инструкцию Егорычева слово в слово.
   - Ну, родной, - сказал Егорычев и поцеловал мальчика в лоб. - Действуй!
   Подсаженный Смитом, Боб с кошачьей ловкостью выбрался наружу, неслышно соскользнул с крыши на траву, отверстие закрыли, и в Большой мужской хижине снова воцарилась душная и жаркая темень.
   В начале седьмого донесся бешеный грохот барабанов, рев гигантских труб, высокий и частый звон деревянных брусьев: Новый Вифлеем после краткого молебна пошел священной войной на южные деревни.
   - Сейчас, - сказал Егорычев, - попробуем произвести разведку местности.

XV

   - Кстати, барон, - вполголоса и как бы между делом осведомился Фламмери у Фремденгута, когда в пещере не было ни Мообса, ни Цератода, - почему вы забрались с этим делом в такую глушь?
   - Я вас не понимаю, - ответил Фремденгут. Он действительно поначалу не разобрался в истинном смысле слов мистера Фламмери.- Что вы имеете в виду?
   - Конечно, где-нибудь в Европе и даже в Северной Африке испытывать еебыло бы и в самом деле рискованно.
   Фремденгут теперь уже понял, что имеет в виду его собеседник, но изо всех сил заставил себя сохранить на лице самое невозмутимое выражение.,
   - Ничего не понимаю, сэр... Что вы имеете в виду?
   Фламмери, не обращая внимания на слова Фремденгута, продолжал свое:
   - ...Но забираться в такую дыру и рисковать при этом миллиардами (я убежден, что не менее чем шестью, а быть может, семью, даже десятью миллиардами) золотых марок!.. Хорошо еще, что я здесь... А если бы высадилось человек пять таких молодцов, как этот красный Егорычев?..
   - Вы говорите, как пифия, - попытался рассмеяться Фремденгут.
   - Я говорю, как акционер вашей фирмы, барон!.. И я вынужден, к своему прискорбию, заявить, что это было в высшей степени легкомысленно с вашей стороны. Да не прикидывайтесь вы, ради бога, непонимающим, сэр! Неужели вы настолько наивны, чтобы полагать, что мы, в Штатах, не догадывались, зачем вам нужны были материалы, которые вы закупали через наше бразильское отделение, и через наше стокгольмское отделение, и через наше стамбульское отделение, и что вы там такое сооружали в Норвегии и так далее и тому подобное?..