– Что вы, Чжан Дагэ! Мне кусок в горло не полезет! Сердце разрывается от горя. – Женщина повернулась к госпоже Чжан: – Послушайте, моего мужа забрала полиция.
– О! – Госпожа Чжан вскрикнула, будто услыхала нечто совершенно неправдоподобное. – Что ты говоришь! Когда же? За что?
«Дай им волю, – подумал Чжан Дагэ, – ночи не хватит на охи да ахи», – а вслух сказал:
– Не хочет есть, не надо заставлять. Как он стал врачом, сестра? Разве он не в полицейском округе держал экзамены?
– Да! Но ему там помог один человек. Ну и натерпелась я страху с тех пор, как он начал лечить больных, все боялась, как бы «гриба» какого-нибудь не вышло. – Несмотря на треволнения, женщина не забыла ввернуть в разговор чисто пекинское словечко. – От всех болезней он лечил гипсом. Разве это дело? А в последний раз на радостях отвалил целых полфунта, видимо, перехватил. Сколько раз ему говорила, чтобы поменьше лечил этим лекарством, лучше жимолостью. Но вы же знаете, какой он упрямый! Все делал по-своему.
– Гипс дешевле, – возразила госпожа Чжан.
Чжан Дагэ кивнул, то ли соглашаясь с тем, что у арестованного упрямый характер, то ли с мнением госпожи Чжан насчет гипса.
– А кто помог ему на экзаменах?
– Какой-то Ван Багао из полицейского управления.
– Это ты про Ван Богао? – Оказывается, Чжан Дагэ и его хорошо знал.
– Верно, Ван Богао. Но дома мы часто называем его Ван Багао! [7] – рассмеялась женщина,
– Ладно! Завтра с утра разыщу этого Вана, он все может сделать. Со мной не пропадешь! Ван Богао помог твоему мужу сдать на врача, а теперь мы попробуем вызволить его из тюрьмы.
– Спасибо вам, Чжан Дагэ, спасибо, тетушка Чжан. – Глаза у женщины мигом высохли. – А потом он снова начнет всех лечить? Может, уговорить его не давать больным этого проклятого гипса, чтобы не было больше неприятностей?…
– Об этом после поговорим. Ты положись на меня. А сейчас пусть жена тебя накормит.
– Теперь мне ничего не страшно!
Госпожа Чжан знала, что если человеку ничто не страшно, он непременно должен поесть.
– Идем, сестра, на кухню, поговорим, а заодно и перекусишь.
Немного успокоившись, женщина направилась к двери.
– Очень прошу вас, господин Чжан, уж вы постарайтесь. Я пойду поговорю с тетушкой Чжан, а вы посидите пока тут. – Она не взглянула на Лао Ли, но последняя фраза явно предназначалась ему.
2
3
4
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
– О! – Госпожа Чжан вскрикнула, будто услыхала нечто совершенно неправдоподобное. – Что ты говоришь! Когда же? За что?
«Дай им волю, – подумал Чжан Дагэ, – ночи не хватит на охи да ахи», – а вслух сказал:
– Не хочет есть, не надо заставлять. Как он стал врачом, сестра? Разве он не в полицейском округе держал экзамены?
– Да! Но ему там помог один человек. Ну и натерпелась я страху с тех пор, как он начал лечить больных, все боялась, как бы «гриба» какого-нибудь не вышло. – Несмотря на треволнения, женщина не забыла ввернуть в разговор чисто пекинское словечко. – От всех болезней он лечил гипсом. Разве это дело? А в последний раз на радостях отвалил целых полфунта, видимо, перехватил. Сколько раз ему говорила, чтобы поменьше лечил этим лекарством, лучше жимолостью. Но вы же знаете, какой он упрямый! Все делал по-своему.
– Гипс дешевле, – возразила госпожа Чжан.
Чжан Дагэ кивнул, то ли соглашаясь с тем, что у арестованного упрямый характер, то ли с мнением госпожи Чжан насчет гипса.
– А кто помог ему на экзаменах?
– Какой-то Ван Багао из полицейского управления.
– Это ты про Ван Богао? – Оказывается, Чжан Дагэ и его хорошо знал.
– Верно, Ван Богао. Но дома мы часто называем его Ван Багао! [7] – рассмеялась женщина,
– Ладно! Завтра с утра разыщу этого Вана, он все может сделать. Со мной не пропадешь! Ван Богао помог твоему мужу сдать на врача, а теперь мы попробуем вызволить его из тюрьмы.
– Спасибо вам, Чжан Дагэ, спасибо, тетушка Чжан. – Глаза у женщины мигом высохли. – А потом он снова начнет всех лечить? Может, уговорить его не давать больным этого проклятого гипса, чтобы не было больше неприятностей?…
– Об этом после поговорим. Ты положись на меня. А сейчас пусть жена тебя накормит.
– Теперь мне ничего не страшно!
Госпожа Чжан знала, что если человеку ничто не страшно, он непременно должен поесть.
– Идем, сестра, на кухню, поговорим, а заодно и перекусишь.
Немного успокоившись, женщина направилась к двери.
– Очень прошу вас, господин Чжан, уж вы постарайтесь. Я пойду поговорю с тетушкой Чжан, а вы посидите пока тут. – Она не взглянула на Лао Ли, но последняя фраза явно предназначалась ему.
2
Лао Ли забыл, о чем хотел говорить, он думал совсем о другом и сам не знал: восхищаться Чжан Дагэ или досадовать на него. Его готовность помочь людям достойна подражания, вот только методы вызывают досаду. Но, может быть, в этом обществе надо действовать именно так? Впрочем, любой обман, даже из добрых побуждений, погружает общество во мрак. И если вдруг засияет свет, людям больно будет открыть глаза.
Чжан Дагэ рассмеялся.
– Лао Ли, ты видел эту молодую женщину? До свадьбы, бывало, от нее слова не добьешься, а сейчас будто трещотка. Года еще нет, как замужем. Года! В конце концов… – Он не стал продолжать, предоставив Лао Ли возможность самому приходить в восторг от результатов этого брака.
Но гость промолчал, занятый собственными мыслями. Никудышный врач отправил на тот свет человека. Неужели над этим не стоит поразмыслить? А он ищет, кто бы помог вызволить шарлатана…
Но Чжан Дагэ истолковал молчание гостя по-своему, решил, что тот озабочен собственными делами.
– Лао Ли, ты рассказывай!
– О чем?
– Да о себе. Почему ты все время грустный?
– Не о чем мне рассказывать.
Назойливость Чжан Дагэ становилась невыносимой.
– Но я же вижу, что на душе у тебя тяжело, или, как теперь говорят, тоскливо.
– В нашем обществе люди мыслящие не могут не тосковать. Кроме… – Лао Ли покраснел.
– Я не в счет, – Чжан Дагэ рассмеялся, левый глаз его превратился в щелку, – хотя и я хорошо понимаю некоторые общественные явления. Можно, например, сказать, что общество погружено во мрак, поэтому всех охватила тоска. А можно еще так: всех охватила тоска, поэтому общество и погружено во мрак.
Лао Ли не знал, что вернее. Общественные явления, мрак, тоска – какой во всем этом смысл? Может быть, мрак – всего лишь череда ненастных дней?
– Все это элементарные… элементарные… – Лао Ли никак не мог подобрать слова, даже пот выступил на лбу.
– Правильно! Все это элементарные истины. Но жить без них все равно что есть вареную баранину без соуса. Вкусно это?
Лао Ли долго молчал, думая о своем. Элементарные истины не спасут нашу обескровленную культуру, так же как не спасли бы чахоточного лишние поры на его теле. Но об этом неловко говорить с Чжан Дагэ. Его вселенная – это его двор, а жизнь – сплошная суета, лишенная всякого смысла. Вообще-то Чжан Дагэ не плохой человек. Он хоть и мечется как насекомое во мраке, но никого не кусает. Было бы недостойно не поговорить с Чжан Дагэ после того, как он, Лао Ли, только что съел так изысканно приготовленную баранину. Элементарные истины – очень важная вещь. Ему стало смешно. Поесть, встать и раскланяться – неприлично, противоречит элементарной истине. Но ради этого кривить душой? Чжан Дагэ ждал ответа, и Лао Ли сказал, глядя на собственное колено:
– Удачный брак или неудачный – все равно он порождает тоску, так не лучше ли совсем от него отказаться?
Чжан Дагэ даже вынул трубку изо рта. А Лао Ли продолжал, наклонив голову;
– Я не собираюсь заниматься обсуждением брачного вопроса. К чему тратить время на то, что вовсе не должно существовать!
– Но это же коммунизм! – воскликнул, смеясь, Чжан Дагэ, хотя на сердце у него кошки скребли. В его представлении коммунизм неотделим от расстрелов, и это вполне естественно. Сначала обобществят землю, потом жен, а когда жены станут общими, свахи ни к чему, и их пустят в расход.
– Это еще не коммунизм! – медленно, но уже более уверенно проговорил Лао Ли. – Я вовсе не мечтаю о прелестях любви. Мне хочется немного поэзии. Семья, общество, государство, мир – все это реальность, лишенная поэзии. Женщины, и замужние и не замужние, – в большинстве своем создания заурядные, пожалуй, более заурядные, чем мужчины. А мне хочется встретить, нет, хотя бы взглянуть на женщину, не забитую жизнью, поэтичную, умеющую красиво любить, искрящуюся весельем, как музыка, целомудренную, как ангел. Я, наверное, чуточку сумасшедший, но стать романтиком не могу, просто мечтаю об этом. Общество погружено во мрак, а я мечтаю о свете; у жизни есть свой предел, а я мечтаю о вечном веселье; я знаю, что заблуждаюсь, но не хочу отказываться от всего волшебного. Мое безумие соткано из таких вот таинственных нитей. Может, все это вам кажется вздором?
– Нет! Это очень интересно! Чрезвычайно интересно! – Чжан Дагэ следил за облачком дыма, пытаясь по цвету определить качество табака. – Поэзия, таинственность, волшебство, все это прекрасно, только не очень доступно. Я и сейчас люблю читать на досуге рыцарские романы, например, «Пожар в храме Красного лотоса» [8]. Да, все таинственное интересно! Но чем попусту мечтать о подвигах, лучше подать милостыню, если есть лишние деньги. Стихи? Я тоже чуточку смыслю в этом. В детстве читал «Стихи тысячи поэтов», «Триста танских стихотворений» [9]. Но стихи еще никому не прибавили ни богатства, ни ума. Гораздо полезнее писать небольшие статьи безобидного содержания или посылать близким письма в стихах. Ты уж извини, я всегда говорю, что думаю. Ты мог бы уладить свои семейные дела, но не хочешь, потому и лезет в голову всякая чепуха. Женщина, которая в твоем сердце…
– Да нет ее у меня, это просто поэзия.
– Все равно: Поэзия тоже женщина. Женщина есть женщина. Ты ведь не можешь взять паланкин и поехать свататься к поэзии. И знаешь, Лао Ли, эти пустые размышления попросту опасны. Тебе они кажутся выдающимися, а на самом деле – все это расхлябанность и слабоволие. Почему я так говорю? Потому что ты не хочешь ничего решать, а по ночам философствуешь о поэзии. На что это похоже? Возьми себя в руки, реши вопрос, и все станет на свои места. Ручаюсь: тогда ты не будешь гоняться за мечтой, она превратится в реальность, как вкусно приготовленная баранина! – Чжан Дагэ расхохотался.
– Уже не советуешь ли ты мне разойтись?
– Конечно, нет! – Чжан Дагэ сделал круглые глаза. – Лучше разрушить семь храмов, чем один брак. И потом ты давно женат. А те, кто провел ночь вместе, должны быть счастливы всю жизнь. Развод? Об этом и речи не может быть.
– Что же делать?
– Что делать? Все очень просто. Поезжай за женой. Может, она и не отвечает твоим идеалам, но она твоя жена и притом человек разумный, не то что ты со своими фантазиями в духе Ляо Чжая [10].
– Привезу ее, и сразу все изменится? – съязвил Лао Ли.
– Не могу сказать: все, но будет лучше, чем сейчас. – Чжан Дагэ готов был сам себе аплодировать. – Если она не во всем разбирается, помоги ей. Забинтованные ножки? Ну и пусть! А стриженая она или длинноволосая, не все ли равно? Твоя жена, ты ее и учи, это даже интересно!
– Что же, по-твоему, брак – это школа на дому? – силясь улыбнуться, спросил Лао Ли. Но Чжан Дагэ было не так легко сбить с толку.
– Если хочешь, именно так! Ты можешь начать не с нее. У тебя ведь еще двое детей, верно? Детей тоже надо учить. Не хочешь заниматься ею, займись детьми, научи их писать – «человек», «гора», «вода», «земля», «поле», – это же очень увлекательно! Ты любишь детей?
Лао Ли нечего было возразить. При всем своем неуважении к собеседнику он не мог сказать, что не любит детей. Чжан Дагэ понял, что нащупал слабое место Лао Ли, и пошел в наступление:
– Ты только съезди в деревню, все остальное я беру на себя. Сниму дом, привезу мебель. Не хочешь тратиться, одолжу тебе мебель на время: вдруг жена не исправится и придется отправлять ее обратно! Зачем зря расходовать деньги? Впрочем, не думаю, чтобы она была такой несговорчивой. Каждой молодой женщине хочется быть рядом с мужем. И она не станет говорить белое, если ты скажешь черное. Но на всякий случай предупреди, что берешь ее в Пекин на несколько дней. Тогда легче будет отправить ее обратно, если понадобится. Всегда надо оставлять лазейку для отступления. Слушайся Чжан Дагэ, не одну свадьбу устроил я на своем веку и наверняка знаю, что любую женщину можно перевоспитать. И потом, у тебя дети. Эти живые ангелы куда поэтичнее твоей поэзии. Пусть они плачут, ты все равно будешь счастлив, пусть болеют, – но это лучше, чем всю жизнь быть одиноким. Сейчас составим список, что надо купить. Деньги я дам для начала.
Лао Ли знал напористость Чжан Дагэ: сказать, что именно нужно купить, значит капитулировать, не сказать – завтра утром он сам накупит целую машину всякой всячины. Откажешься, так он, чего доброго, сам поедет в деревню и привезет жену. Энтузиазм его безграничен, энергия бьет ключом. Угостит бараниной, а потом женит на ком угодно, даже на корове! И ничего ты не сделаешь!
Лао Ли так разволновался, что с трудом выдавил из себя:
– Я подумаю.
– Чего же тут думать? Ведь рано или поздно ты сам к этому придешь.
Пришлось Лао Ли спуститься с неба на землю: поэзия уступила место необходимости ехать за семьей. Сам себе дал пощечину. А сколько всяких проблем впереди! Но обсуждать их сейчас с Чжан Дагэ – значит потерпеть полное поражение.
Такова, видимо, жизнь. Чем больше опыта, тем меньше иллюзий. Горести уравновешиваются радостями… Дети… Да, Чжан Дагэ нащупал слабое место Лао Ли: ему и в самом деле хотелось потрогать ручонки детей, поцеловать их в теплые щечки. Дети… Они поднимают престиж женщин! Лао Ли молчал. И его молчание Чжан Дагэ воспринял как безоговорочную капитуляцию.
Чжан Дагэ рассмеялся.
– Лао Ли, ты видел эту молодую женщину? До свадьбы, бывало, от нее слова не добьешься, а сейчас будто трещотка. Года еще нет, как замужем. Года! В конце концов… – Он не стал продолжать, предоставив Лао Ли возможность самому приходить в восторг от результатов этого брака.
Но гость промолчал, занятый собственными мыслями. Никудышный врач отправил на тот свет человека. Неужели над этим не стоит поразмыслить? А он ищет, кто бы помог вызволить шарлатана…
Но Чжан Дагэ истолковал молчание гостя по-своему, решил, что тот озабочен собственными делами.
– Лао Ли, ты рассказывай!
– О чем?
– Да о себе. Почему ты все время грустный?
– Не о чем мне рассказывать.
Назойливость Чжан Дагэ становилась невыносимой.
– Но я же вижу, что на душе у тебя тяжело, или, как теперь говорят, тоскливо.
– В нашем обществе люди мыслящие не могут не тосковать. Кроме… – Лао Ли покраснел.
– Я не в счет, – Чжан Дагэ рассмеялся, левый глаз его превратился в щелку, – хотя и я хорошо понимаю некоторые общественные явления. Можно, например, сказать, что общество погружено во мрак, поэтому всех охватила тоска. А можно еще так: всех охватила тоска, поэтому общество и погружено во мрак.
Лао Ли не знал, что вернее. Общественные явления, мрак, тоска – какой во всем этом смысл? Может быть, мрак – всего лишь череда ненастных дней?
– Все это элементарные… элементарные… – Лао Ли никак не мог подобрать слова, даже пот выступил на лбу.
– Правильно! Все это элементарные истины. Но жить без них все равно что есть вареную баранину без соуса. Вкусно это?
Лао Ли долго молчал, думая о своем. Элементарные истины не спасут нашу обескровленную культуру, так же как не спасли бы чахоточного лишние поры на его теле. Но об этом неловко говорить с Чжан Дагэ. Его вселенная – это его двор, а жизнь – сплошная суета, лишенная всякого смысла. Вообще-то Чжан Дагэ не плохой человек. Он хоть и мечется как насекомое во мраке, но никого не кусает. Было бы недостойно не поговорить с Чжан Дагэ после того, как он, Лао Ли, только что съел так изысканно приготовленную баранину. Элементарные истины – очень важная вещь. Ему стало смешно. Поесть, встать и раскланяться – неприлично, противоречит элементарной истине. Но ради этого кривить душой? Чжан Дагэ ждал ответа, и Лао Ли сказал, глядя на собственное колено:
– Удачный брак или неудачный – все равно он порождает тоску, так не лучше ли совсем от него отказаться?
Чжан Дагэ даже вынул трубку изо рта. А Лао Ли продолжал, наклонив голову;
– Я не собираюсь заниматься обсуждением брачного вопроса. К чему тратить время на то, что вовсе не должно существовать!
– Но это же коммунизм! – воскликнул, смеясь, Чжан Дагэ, хотя на сердце у него кошки скребли. В его представлении коммунизм неотделим от расстрелов, и это вполне естественно. Сначала обобществят землю, потом жен, а когда жены станут общими, свахи ни к чему, и их пустят в расход.
– Это еще не коммунизм! – медленно, но уже более уверенно проговорил Лао Ли. – Я вовсе не мечтаю о прелестях любви. Мне хочется немного поэзии. Семья, общество, государство, мир – все это реальность, лишенная поэзии. Женщины, и замужние и не замужние, – в большинстве своем создания заурядные, пожалуй, более заурядные, чем мужчины. А мне хочется встретить, нет, хотя бы взглянуть на женщину, не забитую жизнью, поэтичную, умеющую красиво любить, искрящуюся весельем, как музыка, целомудренную, как ангел. Я, наверное, чуточку сумасшедший, но стать романтиком не могу, просто мечтаю об этом. Общество погружено во мрак, а я мечтаю о свете; у жизни есть свой предел, а я мечтаю о вечном веселье; я знаю, что заблуждаюсь, но не хочу отказываться от всего волшебного. Мое безумие соткано из таких вот таинственных нитей. Может, все это вам кажется вздором?
– Нет! Это очень интересно! Чрезвычайно интересно! – Чжан Дагэ следил за облачком дыма, пытаясь по цвету определить качество табака. – Поэзия, таинственность, волшебство, все это прекрасно, только не очень доступно. Я и сейчас люблю читать на досуге рыцарские романы, например, «Пожар в храме Красного лотоса» [8]. Да, все таинственное интересно! Но чем попусту мечтать о подвигах, лучше подать милостыню, если есть лишние деньги. Стихи? Я тоже чуточку смыслю в этом. В детстве читал «Стихи тысячи поэтов», «Триста танских стихотворений» [9]. Но стихи еще никому не прибавили ни богатства, ни ума. Гораздо полезнее писать небольшие статьи безобидного содержания или посылать близким письма в стихах. Ты уж извини, я всегда говорю, что думаю. Ты мог бы уладить свои семейные дела, но не хочешь, потому и лезет в голову всякая чепуха. Женщина, которая в твоем сердце…
– Да нет ее у меня, это просто поэзия.
– Все равно: Поэзия тоже женщина. Женщина есть женщина. Ты ведь не можешь взять паланкин и поехать свататься к поэзии. И знаешь, Лао Ли, эти пустые размышления попросту опасны. Тебе они кажутся выдающимися, а на самом деле – все это расхлябанность и слабоволие. Почему я так говорю? Потому что ты не хочешь ничего решать, а по ночам философствуешь о поэзии. На что это похоже? Возьми себя в руки, реши вопрос, и все станет на свои места. Ручаюсь: тогда ты не будешь гоняться за мечтой, она превратится в реальность, как вкусно приготовленная баранина! – Чжан Дагэ расхохотался.
– Уже не советуешь ли ты мне разойтись?
– Конечно, нет! – Чжан Дагэ сделал круглые глаза. – Лучше разрушить семь храмов, чем один брак. И потом ты давно женат. А те, кто провел ночь вместе, должны быть счастливы всю жизнь. Развод? Об этом и речи не может быть.
– Что же делать?
– Что делать? Все очень просто. Поезжай за женой. Может, она и не отвечает твоим идеалам, но она твоя жена и притом человек разумный, не то что ты со своими фантазиями в духе Ляо Чжая [10].
– Привезу ее, и сразу все изменится? – съязвил Лао Ли.
– Не могу сказать: все, но будет лучше, чем сейчас. – Чжан Дагэ готов был сам себе аплодировать. – Если она не во всем разбирается, помоги ей. Забинтованные ножки? Ну и пусть! А стриженая она или длинноволосая, не все ли равно? Твоя жена, ты ее и учи, это даже интересно!
– Что же, по-твоему, брак – это школа на дому? – силясь улыбнуться, спросил Лао Ли. Но Чжан Дагэ было не так легко сбить с толку.
– Если хочешь, именно так! Ты можешь начать не с нее. У тебя ведь еще двое детей, верно? Детей тоже надо учить. Не хочешь заниматься ею, займись детьми, научи их писать – «человек», «гора», «вода», «земля», «поле», – это же очень увлекательно! Ты любишь детей?
Лао Ли нечего было возразить. При всем своем неуважении к собеседнику он не мог сказать, что не любит детей. Чжан Дагэ понял, что нащупал слабое место Лао Ли, и пошел в наступление:
– Ты только съезди в деревню, все остальное я беру на себя. Сниму дом, привезу мебель. Не хочешь тратиться, одолжу тебе мебель на время: вдруг жена не исправится и придется отправлять ее обратно! Зачем зря расходовать деньги? Впрочем, не думаю, чтобы она была такой несговорчивой. Каждой молодой женщине хочется быть рядом с мужем. И она не станет говорить белое, если ты скажешь черное. Но на всякий случай предупреди, что берешь ее в Пекин на несколько дней. Тогда легче будет отправить ее обратно, если понадобится. Всегда надо оставлять лазейку для отступления. Слушайся Чжан Дагэ, не одну свадьбу устроил я на своем веку и наверняка знаю, что любую женщину можно перевоспитать. И потом, у тебя дети. Эти живые ангелы куда поэтичнее твоей поэзии. Пусть они плачут, ты все равно будешь счастлив, пусть болеют, – но это лучше, чем всю жизнь быть одиноким. Сейчас составим список, что надо купить. Деньги я дам для начала.
Лао Ли знал напористость Чжан Дагэ: сказать, что именно нужно купить, значит капитулировать, не сказать – завтра утром он сам накупит целую машину всякой всячины. Откажешься, так он, чего доброго, сам поедет в деревню и привезет жену. Энтузиазм его безграничен, энергия бьет ключом. Угостит бараниной, а потом женит на ком угодно, даже на корове! И ничего ты не сделаешь!
Лао Ли так разволновался, что с трудом выдавил из себя:
– Я подумаю.
– Чего же тут думать? Ведь рано или поздно ты сам к этому придешь.
Пришлось Лао Ли спуститься с неба на землю: поэзия уступила место необходимости ехать за семьей. Сам себе дал пощечину. А сколько всяких проблем впереди! Но обсуждать их сейчас с Чжан Дагэ – значит потерпеть полное поражение.
Такова, видимо, жизнь. Чем больше опыта, тем меньше иллюзий. Горести уравновешиваются радостями… Дети… Да, Чжан Дагэ нащупал слабое место Лао Ли: ему и в самом деле хотелось потрогать ручонки детей, поцеловать их в теплые щечки. Дети… Они поднимают престиж женщин! Лао Ли молчал. И его молчание Чжан Дагэ воспринял как безоговорочную капитуляцию.
3
Если бы в этот миг Лао Ли оказался на кухне и послушал бабьи разговоры, он жизни не пощадил бы, но не сдался. Госпожа Чжан и ее гостья, захлебываясь, рассказывали о домашних новостях. Тут же вертелся Дин Второй. Правда, в разговоре он не участвовал, но помогал гостье уплетать остатки баранины и мужественно справлялся с этим делом.
Положение Дина Второго в доме трудно было определить. Он не был слугой, жил почти на правах родственника, но когда супруги уходили из дому, оставался и за сторожа и за истопника. По мнению Чжан Дагэ, он был исключением, мужчиной без семьи и профессии. К чему держать прислугу, если есть человек, который за кормежку согласился присматривать за домом? Сам же Дин считал, что, если его выгонят, он, пожалуй, и так проживет, хотя полной уверенности у него не было. Но это мало его беспокоило.
Итак, Дин Второй ел хлеб Чжанов, но нашлись существа, которые ели хлеб Дина. Это были иволги. Они не улетали со двора, как будто горстки пшена им вполне хватало. Когда хозяева уходили, Дин Второй выносил птичек из дома и выпускал погулять. В своем птичьем мире эти пичуги тоже был исключением. Бесхвостые, с воспаленными глазами, с выщипанными перьями, со сломанными крыльями, – у каждой птички своя беда, которая и привела ее к Дину.
Поев, Дин Второй возвращался к себе и вел беседу с птичками. «Татуированный монах», «Крылатый тигр», «Барсоголовый» – у каждой птицы было свое прозвище. Себя Дин считал Сун Цзяном – «Благодатным дождем» [11]и нередко устраивал в своей комнате «собрания героев».
Вот и сейчас Дин Второй ушел к своим птичкам, а гостья помогала госпоже Чжан убирать посуду.
– Сючжэнь все еще живет при школе? – спросила гостья, вытирая палочки для еды. Речь шла о дочери Чжанов.
– Конечно! Не говори, сестра, в наш век вырастить дочь так сложно! – Госпожа Чжан плеснула кипяток в зеленое блюдце.
– Счастливая вы! Дети есть, муж – мастер на все руки. Дом – полная чаша.
– Да это так кажется, сестра. В каждой семье свои трудности. Все думают, Дагэ умный; ничего подобного. Только это между нами. О дочери не заботится, да и о сыне тоже. С утра до вечера устраивает дела родственников и друзей, а я одна – и купить и приготовить. Сын домой не ездит, дочь живет при школе – в общем, все на мне. Я, можно сказать, на побегушках; будто так и надо. В доме, разумеется, есть все – и поесть, и попить, и одеться, но никто не знает, что я живу хуже прислуги.
Госпожа Чжан улыбалась, но лицо ее покрылось красными пятнами.
– Прислуга, та хоть может отдохнуть. А я – никогда! С утра до ночи ни рукам, ни ногам нет покоя. А у вашего любимого Дагэ характер собачий, не знаешь, чего от него ждать. С людьми он вон какой обходительный, а придет домой, всю злость на мне срывает. – Госпожа Чжан вздохнула. – Кого винить в том, что мы родились женщинами? Так уж нам на роду написано. Все удовольствия – мужчинам, а нам – одни мучения! От судьбы не уйдешь! – Госпожа Чжан печально улыбнулась: пессимизм сменился покорностью.
– А вам и в самом деле нелегко, госпожа Чжан. Я часто говорю, таких людей, как вы, раз, два – и обчелся. За что ни возьметесь – постирать ли, приготовить ли, сбегать за покупками – все горит в руках.
Госпожа Чжан кивала, и от души как будто отлегло. А гостя продолжала:
– Если бы я хоть чуть-чуть походила на вас, то считала бы себя самой счастливой.
– Ну зачем вы так говорите! Вы хорошо справляетесь с хозяйством! – Госпожа Чжан не могла не похвалить гостью. – А сколько муж зарабатывает?
– Точно не знаю. Друзья и родственники редко платят, вместо этого дарят по праздникам чай. Чаю у нас больше, чем муки, но одним чаем не проживешь! Не надо было ему становиться врачом! Лечит-лечит и не знает: заплатят или нет. А стоило ошибиться, сразу упекли! Ни минуты спокойной нет, иногда умереть хочется. Смотрю, невесты и молодые женщины слоняются с утра до вечера, иглы в руки не возьмут, нитки не вденут, наряжаются – и все.
– Это верно! – поддакнула госпожа Чжан. – Но слоняются они днем, а ночью их колотят! Лучше вообще не
выходить замуж…
– А с какой завистью перезрелые девицы смотрят на
паланкин!
– О! – хором воскликнули женщины и умолкли.
Гостья погрела руки у печки и спросила:
– Тяньчжэнь еще не помолвлен?
– Этот старый черт, – госпожа Чжан бросила взгляд на кабинет, – с утра до вечера устраивает чужое счастье, а до родных детей ему дела нет!
– И не говорите, в наши времена с грамотными детьми нелегко, не то что с нами, глупыми.
– Просто не верится, что отца не интересуют дети! Просто не верится! – снова распалилась госпожа Чжан. – Ты видела, наверное, старшую дочку из дома Ци, они живут на улице Великой простоты. И собой она ничего, и руки золотые, и грамотная, по улицам без дела не мотается. Сказала я ему как-то о ней. Куда там! Слушать не хочет. Чего только не наговорил: и торговцы они, и девушка вся в. веснушках. А где ты видела девушку без веснушек? Положи побольше пудры, и нет веснушек, разве не так? Мне ведь нужно, чтобы сноха была человеком. Подумаешь, веснушки! Иностранки и те с веснушками! Я свое, он свое. А теперь она вышла замуж за полковника. С утра до вечера катается на автомобиле, и веснушки, оказывается, не мешают.
Пока госпожа Чжан набирала воздух для новой тирады, гостья сказала:
– У меня веснушек не так уж много, а однажды я чуть было не попала под машину…
– Вот и прозевали из-за него хорошую девушку. Потом он нашел девицу из дома Ван, ну, эта отчаянная, целыми днями торчит в торговых рядах «Восточное спокойствие» [12], завитая как баран, летом для фасона чулок не носит. Я как услышала, так на дыбы. Слов не стала тратить. Не надо, и все! Не пущу я в дом эту расфуфыренную вертихвостку! Не могу! Как только он меня не уговаривал. И богатые они, и с положением, и после окончания Тяньчжэню не надо будет беспокоиться о месте. К счастью, вернулся Тяньчжэнь, поговорили они с отцом, и после этого больше ни гугу.
– Что же сказал Тяньчжэнь? – полюбопытствовала гостья.
– Глупость сказал! До окончания, говорит, и слышать не хочу ни о какой свадьбе. А надумаю жениться, обойдусь без отца.
– Свободный брак! – сразу смекнула гостья.
– Именно! Свобода, во всем свобода. Одна только мать не свободна: с утра до ночи готовь, стирай, вытирай! А этот старый черт слова не скажет сыну, знай попыхивает своей трубкой, будто не он сына кормит, а сын его. Даже зло берет. Не потому, конечно, что сын отказался от этой вертихвостки, а потому, что он делает все, что хочет, видно, матери так и не дождаться невестки в доме. Я тогда ничего не сказала, ушла к своим, а про себя решила: вы пользуетесь свободой, ну и я отдохну хоть несколько дней! Некому будет готовить? Пусть!
Последнее слово госпожа Чжан произнесла с таким запалом, что даже пучок на голове у нее подпрыгнул.
– Правильно сделали, что проучили их, – поддакнула гостья.
Но госпожа Чжан грустно рассмеялась:
– Решить-то я решила, а у своих пробыла всего полдня. Не могу расстаться с этим паршивым домом: то мне казалось, будто огонь в очаге погас, то будто Дин Второй извел много топлива. Свой дом все равно что сын, хоть и плох, а не бросишь. Дня не могу без них прожить, я ведь не бесчувственная. Да и родственники не очень-то привечают!
– Значит, так ничего и не решили с помолвкой? Госпожа Чжан покачала головой, выражая этим свое
крайнее огорчение.
– А как Сючжэнь?
– Эта красотка луже всех! Поступила в среднюю школу, расшумелась, разревелась. Хочу жить при школе, и все! Тоже кудри завила, ну прямо барашек! Но до чего хороша! Личико румяное, как спелое яблоко, прическа пышная, одета хорошо, глаз не отведешь. Дагэ и в ус не дует, а я вся извелась. Сючжэнь скоро девятнадцать; пора думать о семье. Девушка хорошенькая, свеженькая, как цветочек! Недолго и до беды. Что говорить! Сердце ноет, как подумаю. Только и успокаиваюсь, когда она домой приезжает. А приедет, сразу начинает просить то шелковые чулки, то туфли. Откажешь – надуется. Разве дети понимают наши страдания?
– Ради детей и живем, – торжественно заявила гостья.
– О! – только и смогла вымолвить госпожа Чжан, но на душе у нее стало легче. Она даже вернулась к расспросам:
– А как насчет потомства? Пока не ждешь? Гостья вздохнула и, не отвечая на вопрос, едва сдерживая слезы, сказала на прощание:
– Так вы уж попросите мужа, пусть похлопочет.
Положение Дина Второго в доме трудно было определить. Он не был слугой, жил почти на правах родственника, но когда супруги уходили из дому, оставался и за сторожа и за истопника. По мнению Чжан Дагэ, он был исключением, мужчиной без семьи и профессии. К чему держать прислугу, если есть человек, который за кормежку согласился присматривать за домом? Сам же Дин считал, что, если его выгонят, он, пожалуй, и так проживет, хотя полной уверенности у него не было. Но это мало его беспокоило.
Итак, Дин Второй ел хлеб Чжанов, но нашлись существа, которые ели хлеб Дина. Это были иволги. Они не улетали со двора, как будто горстки пшена им вполне хватало. Когда хозяева уходили, Дин Второй выносил птичек из дома и выпускал погулять. В своем птичьем мире эти пичуги тоже был исключением. Бесхвостые, с воспаленными глазами, с выщипанными перьями, со сломанными крыльями, – у каждой птички своя беда, которая и привела ее к Дину.
Поев, Дин Второй возвращался к себе и вел беседу с птичками. «Татуированный монах», «Крылатый тигр», «Барсоголовый» – у каждой птицы было свое прозвище. Себя Дин считал Сун Цзяном – «Благодатным дождем» [11]и нередко устраивал в своей комнате «собрания героев».
Вот и сейчас Дин Второй ушел к своим птичкам, а гостья помогала госпоже Чжан убирать посуду.
– Сючжэнь все еще живет при школе? – спросила гостья, вытирая палочки для еды. Речь шла о дочери Чжанов.
– Конечно! Не говори, сестра, в наш век вырастить дочь так сложно! – Госпожа Чжан плеснула кипяток в зеленое блюдце.
– Счастливая вы! Дети есть, муж – мастер на все руки. Дом – полная чаша.
– Да это так кажется, сестра. В каждой семье свои трудности. Все думают, Дагэ умный; ничего подобного. Только это между нами. О дочери не заботится, да и о сыне тоже. С утра до вечера устраивает дела родственников и друзей, а я одна – и купить и приготовить. Сын домой не ездит, дочь живет при школе – в общем, все на мне. Я, можно сказать, на побегушках; будто так и надо. В доме, разумеется, есть все – и поесть, и попить, и одеться, но никто не знает, что я живу хуже прислуги.
Госпожа Чжан улыбалась, но лицо ее покрылось красными пятнами.
– Прислуга, та хоть может отдохнуть. А я – никогда! С утра до ночи ни рукам, ни ногам нет покоя. А у вашего любимого Дагэ характер собачий, не знаешь, чего от него ждать. С людьми он вон какой обходительный, а придет домой, всю злость на мне срывает. – Госпожа Чжан вздохнула. – Кого винить в том, что мы родились женщинами? Так уж нам на роду написано. Все удовольствия – мужчинам, а нам – одни мучения! От судьбы не уйдешь! – Госпожа Чжан печально улыбнулась: пессимизм сменился покорностью.
– А вам и в самом деле нелегко, госпожа Чжан. Я часто говорю, таких людей, как вы, раз, два – и обчелся. За что ни возьметесь – постирать ли, приготовить ли, сбегать за покупками – все горит в руках.
Госпожа Чжан кивала, и от души как будто отлегло. А гостя продолжала:
– Если бы я хоть чуть-чуть походила на вас, то считала бы себя самой счастливой.
– Ну зачем вы так говорите! Вы хорошо справляетесь с хозяйством! – Госпожа Чжан не могла не похвалить гостью. – А сколько муж зарабатывает?
– Точно не знаю. Друзья и родственники редко платят, вместо этого дарят по праздникам чай. Чаю у нас больше, чем муки, но одним чаем не проживешь! Не надо было ему становиться врачом! Лечит-лечит и не знает: заплатят или нет. А стоило ошибиться, сразу упекли! Ни минуты спокойной нет, иногда умереть хочется. Смотрю, невесты и молодые женщины слоняются с утра до вечера, иглы в руки не возьмут, нитки не вденут, наряжаются – и все.
– Это верно! – поддакнула госпожа Чжан. – Но слоняются они днем, а ночью их колотят! Лучше вообще не
выходить замуж…
– А с какой завистью перезрелые девицы смотрят на
паланкин!
– О! – хором воскликнули женщины и умолкли.
Гостья погрела руки у печки и спросила:
– Тяньчжэнь еще не помолвлен?
– Этот старый черт, – госпожа Чжан бросила взгляд на кабинет, – с утра до вечера устраивает чужое счастье, а до родных детей ему дела нет!
– И не говорите, в наши времена с грамотными детьми нелегко, не то что с нами, глупыми.
– Просто не верится, что отца не интересуют дети! Просто не верится! – снова распалилась госпожа Чжан. – Ты видела, наверное, старшую дочку из дома Ци, они живут на улице Великой простоты. И собой она ничего, и руки золотые, и грамотная, по улицам без дела не мотается. Сказала я ему как-то о ней. Куда там! Слушать не хочет. Чего только не наговорил: и торговцы они, и девушка вся в. веснушках. А где ты видела девушку без веснушек? Положи побольше пудры, и нет веснушек, разве не так? Мне ведь нужно, чтобы сноха была человеком. Подумаешь, веснушки! Иностранки и те с веснушками! Я свое, он свое. А теперь она вышла замуж за полковника. С утра до вечера катается на автомобиле, и веснушки, оказывается, не мешают.
Пока госпожа Чжан набирала воздух для новой тирады, гостья сказала:
– У меня веснушек не так уж много, а однажды я чуть было не попала под машину…
– Вот и прозевали из-за него хорошую девушку. Потом он нашел девицу из дома Ван, ну, эта отчаянная, целыми днями торчит в торговых рядах «Восточное спокойствие» [12], завитая как баран, летом для фасона чулок не носит. Я как услышала, так на дыбы. Слов не стала тратить. Не надо, и все! Не пущу я в дом эту расфуфыренную вертихвостку! Не могу! Как только он меня не уговаривал. И богатые они, и с положением, и после окончания Тяньчжэню не надо будет беспокоиться о месте. К счастью, вернулся Тяньчжэнь, поговорили они с отцом, и после этого больше ни гугу.
– Что же сказал Тяньчжэнь? – полюбопытствовала гостья.
– Глупость сказал! До окончания, говорит, и слышать не хочу ни о какой свадьбе. А надумаю жениться, обойдусь без отца.
– Свободный брак! – сразу смекнула гостья.
– Именно! Свобода, во всем свобода. Одна только мать не свободна: с утра до ночи готовь, стирай, вытирай! А этот старый черт слова не скажет сыну, знай попыхивает своей трубкой, будто не он сына кормит, а сын его. Даже зло берет. Не потому, конечно, что сын отказался от этой вертихвостки, а потому, что он делает все, что хочет, видно, матери так и не дождаться невестки в доме. Я тогда ничего не сказала, ушла к своим, а про себя решила: вы пользуетесь свободой, ну и я отдохну хоть несколько дней! Некому будет готовить? Пусть!
Последнее слово госпожа Чжан произнесла с таким запалом, что даже пучок на голове у нее подпрыгнул.
– Правильно сделали, что проучили их, – поддакнула гостья.
Но госпожа Чжан грустно рассмеялась:
– Решить-то я решила, а у своих пробыла всего полдня. Не могу расстаться с этим паршивым домом: то мне казалось, будто огонь в очаге погас, то будто Дин Второй извел много топлива. Свой дом все равно что сын, хоть и плох, а не бросишь. Дня не могу без них прожить, я ведь не бесчувственная. Да и родственники не очень-то привечают!
– Значит, так ничего и не решили с помолвкой? Госпожа Чжан покачала головой, выражая этим свое
крайнее огорчение.
– А как Сючжэнь?
– Эта красотка луже всех! Поступила в среднюю школу, расшумелась, разревелась. Хочу жить при школе, и все! Тоже кудри завила, ну прямо барашек! Но до чего хороша! Личико румяное, как спелое яблоко, прическа пышная, одета хорошо, глаз не отведешь. Дагэ и в ус не дует, а я вся извелась. Сючжэнь скоро девятнадцать; пора думать о семье. Девушка хорошенькая, свеженькая, как цветочек! Недолго и до беды. Что говорить! Сердце ноет, как подумаю. Только и успокаиваюсь, когда она домой приезжает. А приедет, сразу начинает просить то шелковые чулки, то туфли. Откажешь – надуется. Разве дети понимают наши страдания?
– Ради детей и живем, – торжественно заявила гостья.
– О! – только и смогла вымолвить госпожа Чжан, но на душе у нее стало легче. Она даже вернулась к расспросам:
– А как насчет потомства? Пока не ждешь? Гостья вздохнула и, не отвечая на вопрос, едва сдерживая слезы, сказала на прощание:
– Так вы уж попросите мужа, пусть похлопочет.
4
Возвратившись в гостиницу, Лао Ли, как был в пальто, бросился на постель. Положив руки под голову, он лежал и смотрел в потолок. Мечты о поэзии, о жизни рассыпались прахом после визита к Чжан Дагэ. И не потому, что Чжан был сильнее его в философии или в ораторском искусстве, просто Лао Ли самого себя не знал и потому недооценивал. Его то и дело одолевали сомнения: он мечтал стать революционером, философом, но сделать хоть шаг по этому пути не хватило смелости, наконец, он решил остаться чиновником, честным главою семьи, но опять не был уверен, правильно ли поступает. В конце концов… О! Нет никакого конца, сплошные колебания.
Привезти жену? За каким чертом! Ему противны ее изуродованные ноги, красные штанишки и зеленые курточки на детях!
В сущности, все это пустяки, и лучше о них не думать, а то становится еще тяжелее. Почему? – он и сам не знает. Он не может больше гоняться за иллюзиями. Они вносят такую же сумятицу в душу, как неизменно повторяющийся дурной сон.
Развод невозможен. Нелегко будет уговорить родителей, да и зачем огорчать стариков! Но то, что радует одного, всегда огорчает другого. Так было и будет до тех пор, пока мир не переменится. Моральные принципы буржуазии и рай на земле – несовместимы. Чего же я хочу? – спрашивал себя Лао Ли. Но ответить не мог
Не виновата же она в том, что ей изуродовали ноги, и красные штанишки не она придумала. А я чем виноват? Кого жалеть, ее или себя? Не надо прятать чувства под зонтиком разума; зонтик не пропускает солнечных лучей, и наступает мрак!
Никакого выхода! Я мучаюсь в городе, она – в деревне. Есть только один, хотя и скверный выход: с глаз долой – из сердца вон. Но выход ли это?
Ладно! Повременю немного. Она ведь жена не Чжан Дагэ, а моя!
Лао Ли взял книгу, попытался сосредоточиться, но не мог. Умыться, что ли? Или пойти купить фруктов? Может, почитать газету? Он так и не двинулся с места и снова принялся за книгу. Иероглифы по-прежнему расплывались перед глазами.
Кто сказал, что она неисправима? Почему во мне нет ни капли смелости?
Но ты не сделаешь ее другой. Ты самого себя не в состоянии перевоспитать! Перед тобой стена. Свали ее – за ней простор, дикий, бескрайний. Но ты не рискнешь сделать это, побоишься отравить себя воздухом неизвестности. Позади тоже стена. За ней – постель с пологом, столы и стулья, теплая печь, аромат чая. И эту стену ты тоже не перешагнешь, побоишься задохнуться в спертом воздухе. Так и будешь стоять между двух стен, пустой мечтатель!
В соседний номер пришли гости. Шумели, смеялись. Это вывело Лао Ли из раздумий, и он еще сильнее ощутил одиночество.
Воспитать детей? Да, обществу нужны хорошие люди.
Ему снова захотелось потрогать ручонки своих малышей, мягкие, теплые, пухленькие, с ямочками, с маленькими ноготками. Ручки, которые пахнут сластями и бананами. Пусть я полюблю, пусть снова женюсь, детей все равно не оставлю!
Жена – всего лишь мать его детей. Лао Ли закрыл глаза, пытаясь представить себе, как она улыбается, но не смог. Она умеет стряпать, умеет переносить лишения.
Из соседней комнаты донесся женский голос, раздались аплодисменты, потом запели мужчина и женщина. А его жена? Она только и может ходить за курами, свиньями да бранить детей. Еще может ругаться с соседями.
Придется самому воспитывать детей. Не то он окажется недостойным отцом.
Но нельзя же привезти детей одних, без матери. Лао Ли окончательно запутался. Нет, это не жизнь – жалкое существование. Где же справедливость? В чем истина? Разве не в известных изречениях: «Стихи гласят…» и «Мудрец сказал…»? [13] За свои поступки он, как человек честный, должен быть в ответе перед новыми идеями, а его идеи, созвучные эпохе, в ответе только перед самим дьяволом.
Жизнь его изуродована, как ноги жены.
Идти дальше в своих рассуждениях Лао Ли не смел. Чжан Дагэ мудрый! Он, по крайней мере, знает что хочет.
Привезти жену? За каким чертом! Ему противны ее изуродованные ноги, красные штанишки и зеленые курточки на детях!
В сущности, все это пустяки, и лучше о них не думать, а то становится еще тяжелее. Почему? – он и сам не знает. Он не может больше гоняться за иллюзиями. Они вносят такую же сумятицу в душу, как неизменно повторяющийся дурной сон.
Развод невозможен. Нелегко будет уговорить родителей, да и зачем огорчать стариков! Но то, что радует одного, всегда огорчает другого. Так было и будет до тех пор, пока мир не переменится. Моральные принципы буржуазии и рай на земле – несовместимы. Чего же я хочу? – спрашивал себя Лао Ли. Но ответить не мог
Не виновата же она в том, что ей изуродовали ноги, и красные штанишки не она придумала. А я чем виноват? Кого жалеть, ее или себя? Не надо прятать чувства под зонтиком разума; зонтик не пропускает солнечных лучей, и наступает мрак!
Никакого выхода! Я мучаюсь в городе, она – в деревне. Есть только один, хотя и скверный выход: с глаз долой – из сердца вон. Но выход ли это?
Ладно! Повременю немного. Она ведь жена не Чжан Дагэ, а моя!
Лао Ли взял книгу, попытался сосредоточиться, но не мог. Умыться, что ли? Или пойти купить фруктов? Может, почитать газету? Он так и не двинулся с места и снова принялся за книгу. Иероглифы по-прежнему расплывались перед глазами.
Кто сказал, что она неисправима? Почему во мне нет ни капли смелости?
Но ты не сделаешь ее другой. Ты самого себя не в состоянии перевоспитать! Перед тобой стена. Свали ее – за ней простор, дикий, бескрайний. Но ты не рискнешь сделать это, побоишься отравить себя воздухом неизвестности. Позади тоже стена. За ней – постель с пологом, столы и стулья, теплая печь, аромат чая. И эту стену ты тоже не перешагнешь, побоишься задохнуться в спертом воздухе. Так и будешь стоять между двух стен, пустой мечтатель!
В соседний номер пришли гости. Шумели, смеялись. Это вывело Лао Ли из раздумий, и он еще сильнее ощутил одиночество.
Воспитать детей? Да, обществу нужны хорошие люди.
Ему снова захотелось потрогать ручонки своих малышей, мягкие, теплые, пухленькие, с ямочками, с маленькими ноготками. Ручки, которые пахнут сластями и бананами. Пусть я полюблю, пусть снова женюсь, детей все равно не оставлю!
Жена – всего лишь мать его детей. Лао Ли закрыл глаза, пытаясь представить себе, как она улыбается, но не смог. Она умеет стряпать, умеет переносить лишения.
Из соседней комнаты донесся женский голос, раздались аплодисменты, потом запели мужчина и женщина. А его жена? Она только и может ходить за курами, свиньями да бранить детей. Еще может ругаться с соседями.
Придется самому воспитывать детей. Не то он окажется недостойным отцом.
Но нельзя же привезти детей одних, без матери. Лао Ли окончательно запутался. Нет, это не жизнь – жалкое существование. Где же справедливость? В чем истина? Разве не в известных изречениях: «Стихи гласят…» и «Мудрец сказал…»? [13] За свои поступки он, как человек честный, должен быть в ответе перед новыми идеями, а его идеи, созвучные эпохе, в ответе только перед самим дьяволом.
Жизнь его изуродована, как ноги жены.
Идти дальше в своих рассуждениях Лао Ли не смел. Чжан Дагэ мудрый! Он, по крайней мере, знает что хочет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Солнце еще не взошло, по небу блуждал серовато-холодный свет. Выпал иней. Посеребрил горбы и головы верблюдов, отрешенно и покорно шествовавших по земле. Из ноздрей этих огромных животных вырывались клубы пара. Пекин изменился до неузнаваемости, даже знакомая дорога казалась чужой. Лао Ли протяжно зевнул, даже слезы побежали из глаз. С какой-то особой радостью вдохнул холодный воздух.
Светало. Лампочки постепенно теряли яркость, светились лишь золотые волоски. Небо зарозовело. Солнце, казалось, не спешило радовать своим появлением, а когда взошло наконец, и свет его и тени, которые легли на землю, были бледными. Вдали прогрохотал первый трамвай.
Светало. Лампочки постепенно теряли яркость, светились лишь золотые волоски. Небо зарозовело. Солнце, казалось, не спешило радовать своим появлением, а когда взошло наконец, и свет его и тени, которые легли на землю, были бледными. Вдали прогрохотал первый трамвай.