Тяньчжэнь был красивым, но пустым малым. Он презирал бедность и обладал явной склонностью к «обобществлению» имущества – денег ему никогда не хватало, и, когда иссякали ресурсы, он появлялся на лекциях. Итак, Тяньчжэнь был красив: прямой нос, большие глаза, лицо овальное. Оно никогда не меняло выражения, даже если Тяньчжэнь смеялся. А смеялся он главным образом для того, чтобы продемонстрировать белизну зубов. В каждом движении он старался походить на знаменитого Джона Берримура [35], которому поклонялся как божеству. Причесывался Тяньчжэнь по последней моде и дома обычно надевал на голову сетку. Стригся в русской парикмахерской в посольском квартале. Он не знал по-английски, и в первый раз беляки обошлись с ним не очень любезно, зато в следующий раз, когда он дал полтора юаня на чай, с ним заговорили по-китайски – оказалось, беляки неплохо знали китайский. Сложен был Тяньчжэнь отменно: высокий, стройный, талия тонкая, ноги длинные, одевался по-европейски. Он любил танцы, не прочь был поговорить об идеалах, которых никогда не имел. И еще любил разглядывать себя в зеркало, хмурить брови и целыми днями жевать апельсины. Ходил покрасоваться с коньками в торговые ряды, спал в спортивном костюме. Регулярно просматривал три газеты, но ничего не знал о текущих событиях, потому что читал только рекламы театров и кино. Он был весьма обходителен с женщинами и совершенно нетерпим к отцу. Ездить домой противно, не ехать – нельзя. Занятия в институте прерваны – забастовали учащиеся и педагоги. Зачем это нужно? Тяньчжэнь не понимал. У него не было никакой охоты таскаться на заседания всяких организаций. Хорошо бы съездить в Тяньцзинь или Шанхай. Но с пустым карманом там делать нечего, да и боязно как-то. Осталось одно – ехать домой. Противнее всего – отец и еще жесткие стулья, этот символ феодального строя. К матери он относился безразлично. Хорошо, что в кабинете на полу ковер, по крайней мере, можно прожечь в нем несколько дыр, а то бросать окурки в плевательницу – чересчур утомительно!
Госпожа Чжан побаивалась Тяньчжэня, но свой материнский долг выполняла с радостью. Такой красавец, самому Люй Дунбиню [36] не уступит! Для сына надо приготовить что-нибудь повкуснее. Но на все ее расспросы он лишь снисходительно улыбался: ему все равно, что есть. И она стряпала на свой страх и риск. Нелегко угодить сыну – он гораздо современнее отца. Сварила куриный суп с пельменями, так старалась, а сын не вернулся к обеду. Госпожа Чжан мыла посуду, поливая ее слезами, и все боялась, как бы не увидел муж. Покончив с мытьем, постояла у печки, чтобы высохли слезы. Сын не вернулся и к двенадцати ночи, а мать сидела у ворот и ждала.
Явился он в половине первого.
– Хо! Мама! Ты зачем меня ждешь?
– Не через стену же тебе прыгать!
– Ладно, мать, завтра не жди!
– Кушать хочешь? – Она глянула на красные от холода уши сына. – Вечно ты ходишь в этом заграничном белье, ведь оно тонкое.
– Я не голоден и не замерз. А белье шерстяное. Ты только взгляни, какое пушистое! – Сын изредка себе позволял быть снисходительным к матери и разговаривал с ней как с ребенком.
– В самом деле, пушистое!
– Двадцать шесть юаней, еще не рассчитался, настоящий английский товар!
– Ты не пойдешь к отцу? Он же еще не видел тебя! – Мать умоляюще смотрела на сына.
– Завтра увидимся. Он, наверное, уже спит!
– Можно разбудить. Утром он очень рано уходит.
– Ладно, поднимусь пораньше. – Глядя в зеркало, сын отбросил назад волосы, они блестели, как черпак из пальмовых листьев.
– Ма, иди спать.
Мать вздохнула и ушла к себе.
Тяньчжэнь сел на кровать, надел на голову сетку и, насвистывая песенку «Птицы любви», взял апельсин. Он снимал кожуру, высасывая сок, и, как обычно, воображал себя Джоном Берримуром.
2
3
4
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
2
Госпожа Чжан побаивалась Тяньчжэня, но свой материнский долг выполняла с радостью. Такой красавец, самому Люй Дунбиню [36] не уступит! Для сына надо приготовить что-нибудь повкуснее. Но на все ее расспросы он лишь снисходительно улыбался: ему все равно, что есть. И она стряпала на свой страх и риск. Нелегко угодить сыну – он гораздо современнее отца. Сварила куриный суп с пельменями, так старалась, а сын не вернулся к обеду. Госпожа Чжан мыла посуду, поливая ее слезами, и все боялась, как бы не увидел муж. Покончив с мытьем, постояла у печки, чтобы высохли слезы. Сын не вернулся и к двенадцати ночи, а мать сидела у ворот и ждала.
Явился он в половине первого.
– Хо! Мама! Ты зачем меня ждешь?
– Не через стену же тебе прыгать!
– Ладно, мать, завтра не жди!
– Кушать хочешь? – Она глянула на красные от холода уши сына. – Вечно ты ходишь в этом заграничном белье, ведь оно тонкое.
– Я не голоден и не замерз. А белье шерстяное. Ты только взгляни, какое пушистое! – Сын изредка себе позволял быть снисходительным к матери и разговаривал с ней как с ребенком.
– В самом деле, пушистое!
– Двадцать шесть юаней, еще не рассчитался, настоящий английский товар!
– Ты не пойдешь к отцу? Он же еще не видел тебя! – Мать умоляюще смотрела на сына.
– Завтра увидимся. Он, наверное, уже спит!
– Можно разбудить. Утром он очень рано уходит.
– Ладно, поднимусь пораньше. – Глядя в зеркало, сын отбросил назад волосы, они блестели, как черпак из пальмовых листьев.
– Ма, иди спать.
Мать вздохнула и ушла к себе.
Тяньчжэнь сел на кровать, надел на голову сетку и, насвистывая песенку «Птицы любви», взял апельсин. Он снимал кожуру, высасывая сок, и, как обычно, воображал себя Джоном Берримуром.
2
Чжан Дагэ не возлагал на сына особых надежд; никто из пекинцев не ждет от сыновей многого. Пусть как-то устроится, добьется хоть какого-нибудь положения, поступит на службу и обзаведется семьей. На начальника отдела он не потянет, учитель средней школы – слишком мало; вот служащий какого-нибудь управления, таможни, начальник экспедиции уездной канцелярии, желательно вблизи Пекина, – это в самый раз, не высоко и не низко. После окончания института, не важно какого, надо выхлопотать ему место служащего – и почетно и выгодно, – кто скажет тогда, что у Чжан Дагэ не идеальный сын! К делам не следует относиться очень серьезно, главное – иметь обширные связи, а дома – мудрую и добродетельную жену, лучше всего из семьи со старыми устоями, пусть не очень грамотную, зато пухленькую, как сдобная булочка, которая нарожает беленьких и таких же пухленьких детишек. С институтом все будет в порядке, пусть Тяньчжэнь вольнослушатель, диплом все равно получит: когда есть связи – это просто. А после института, был бы Чжан Дагэ жив, он подыщет сыну место, это сущие пустяки. В отделе народного просвещения, в управлении общественной безопасности, в муниципалитете – везде у Чжан Дагэ свои люди. Сложнее всего – женитьба. За последние несколько лет Чжан Дагэ в этом убедился. Целых четверть века он – сват, и если собственному сыну вместо сдобной булочки подберет ржаную лепешку, – кричи караул. И опять же дело не только в невесте. Уж для сына Чжан Дагэ постарается. Ведь Тяньчжэнь – боль его сердца. Чжан Дагэ сам виноват, что сын пять раз проваливался на экзаменах в школе – его знакомства не возымели действия. И все же на душе у отца тревожно. Тяньчжэнь так пишет сочинения, что дрожь пробирает. Остальное не важно, а вот писать – кем бы он ни служил – придется. Не помешало бы, разумеется, и знание иностранного языка, не только простому чиновнику, но и самому начальнику. Однако Тяньчжэнь и двух слов не напишет, даже с ошибками. Связи, что и говорить, великое дело, но нужны еще способности, хотя бы маленькие. Чжан Дагэ пока еще не глава провинциального правительства, чтобы сделать начальником уезда человека, не смыслящего в грамоте. Да, Тяньчжэнь – это боль его сердца. Быть может, он вообще ни на что не способен, тогда нужно найти ему идеальную жену, но как?
Ведет себя сын довольно странно. Назвать его революционером – значит погрешить против истины: у него нет никаких принципов, но в то же время он держит запрещенную литературу. Не скажешь, что он человек волевой, – коньки купил, а на лед встать боится. Зато таращить глаза на отца не боится, тут у него есть характер. Он как будто не глуп – многое понимает, и в то же время не умен – способен на любую глупость. Словом, Чжан Дагэ не знал, к какой категории людей отнести сына. Иными словами, на своих весах он не мог точно взвесить его достоинства и недостатки, перетягивала то одна чаша весов, то другая. Сын – боль его сердца, и никому об этом не расскажешь. Никто не знает сына, как отец. Но в наш век отцы не понимают сыновей.
Как же уравновесить чаши весов? Кажется, нет более трудного дела в Поднебесной, чем женить собственного сына! А не женишь, так он, чего доброго… Чжан Дагэ закрыл глаза.
Двадцати трех лет Чжан Дагэ поступил на службу. С тех пор прошло двадцать семь лет. Денег у него не так уж много, хотя дела есть всегда. Все считают его богачом, не понимают, что, когда человек живет на широкую ногу, деньги у него не водятся. Положение обязывает. Если хочешь сохранить престиж – денег не накопишь. Он, конечно, не сорит деньгами, да и жена тоже, а вот купишь баранины для гостей – это уже пять-шесть юаней. Но разве может служащий финансового управления не принимать гостей? И покупать надо все самое лучшее, самое свежее, даже укроп и уксус. Пригласить гостей на «самовар» это, конечно, дешевле, чем позвать их куда-нибудь на обед, который стоит юаней двенадцать, а если к этому прибавить вина и закуски, деньги на проезд да еще чаевые – так и все двадцать; дома принять дешевле, что и говорить, но пять-шесть юаней – это пять-шесть юаней, и от частых приемов у Чжан Дагэ карман трещит. А сколько уходит на ученье! А на полезные знакомства! С детьми не наэкономишь.
Чжан Дагэ тем и славится, что никогда не остается в долгу. В день своего сорокалетия он получил тысячу поздравлений. Это – весьма респектабельно, но вряд ли дождался бы он столь великой чести, не посылай нужным людям дары.
У пекинцев свой взгляд на богатство – они покупают дома. Шаньдунцы и шаньсийцы – те обычно держат лавки, в последнее время и гуандунцы последовали их примеру. Земельные участки ценятся лишь в том случае, если это родовое имение или могилы предков. А так просто покупать и продавать землю – рискованно. Не менее рискованно держать деньги в международном банке. Безопасно лишь сдавать дома в аренду. У Чжан Дагэ три небольших дома вместе с тем, в котором живет он сам. У простого чиновника целых три дома – в глазах сослуживцев это почти чудо. Тяньчжэнь тоже считает отца богачом. И уж если упоминает о нем в разговоре с Сючжэнь, то величает не иначе, как «Старым буржуем». Сколько у отца денег, он не знает и никогда об этом не спрашивает. Но стоит отцу отказать ему в деньгах, как Тяньчжэнь вспоминает про -обобществление имущества, однако, получив нужную сумму, тотчас же забывает про обобществление и начинает думать о том, как бы самому все заграбастать. Тяньчжэнь швыряет деньгами направо и налево – парикмахеру три-четыре юаня, мороженое – так сразу полдюжины, апельсины – не меньше десятка; он слышал, что за границей молодежь питается одним мороженым и фруктами. Кроме этих обычных расходов, есть и такие, которыми он радует родителей не сразу, как тот сановник, который раньше казнит, а потом доложит. Купит что-нибудь, а счет отправит домой, – не оставит же «Старый буржуй» его неоплаченным. Это у Тяньчжэня называется обобществлением имущества без кровопролития.
Дочь тоже боль его сердца, но не такая сильная, как сын. Дочь – товар убыточный. Чжан Дагэ смирился с этим на третий день после ее появления на свет, точнее, после обряда омовения, и вот уже девятнадцать лет терпит убытки. Выдать бы ее поскорее замуж; после этого она, если и придет к родителям, то лишь затем, чтобы выплакаться. Тут уж ничего не поделаешь. Кого господь бог наградил дочерью, тот всю жизнь обречен играть незавидную роль в домашнем спектакле. А чтобы наживаться на дочери – это пустые мечты. Впрочем, Чжан Дагэ не стал бы торговать своим чадом. Говоря по совести, мало кто исполняет свою роль в домашнем спектакле с радостью. В конечном счете, вся надежда на сына. Главное, чтобы не стал шалопаем. Но кто поручится за это?…
Когда Тянчжэнь возвратился домой, «Старый буржуй» еще не спал…
Ведет себя сын довольно странно. Назвать его революционером – значит погрешить против истины: у него нет никаких принципов, но в то же время он держит запрещенную литературу. Не скажешь, что он человек волевой, – коньки купил, а на лед встать боится. Зато таращить глаза на отца не боится, тут у него есть характер. Он как будто не глуп – многое понимает, и в то же время не умен – способен на любую глупость. Словом, Чжан Дагэ не знал, к какой категории людей отнести сына. Иными словами, на своих весах он не мог точно взвесить его достоинства и недостатки, перетягивала то одна чаша весов, то другая. Сын – боль его сердца, и никому об этом не расскажешь. Никто не знает сына, как отец. Но в наш век отцы не понимают сыновей.
Как же уравновесить чаши весов? Кажется, нет более трудного дела в Поднебесной, чем женить собственного сына! А не женишь, так он, чего доброго… Чжан Дагэ закрыл глаза.
Двадцати трех лет Чжан Дагэ поступил на службу. С тех пор прошло двадцать семь лет. Денег у него не так уж много, хотя дела есть всегда. Все считают его богачом, не понимают, что, когда человек живет на широкую ногу, деньги у него не водятся. Положение обязывает. Если хочешь сохранить престиж – денег не накопишь. Он, конечно, не сорит деньгами, да и жена тоже, а вот купишь баранины для гостей – это уже пять-шесть юаней. Но разве может служащий финансового управления не принимать гостей? И покупать надо все самое лучшее, самое свежее, даже укроп и уксус. Пригласить гостей на «самовар» это, конечно, дешевле, чем позвать их куда-нибудь на обед, который стоит юаней двенадцать, а если к этому прибавить вина и закуски, деньги на проезд да еще чаевые – так и все двадцать; дома принять дешевле, что и говорить, но пять-шесть юаней – это пять-шесть юаней, и от частых приемов у Чжан Дагэ карман трещит. А сколько уходит на ученье! А на полезные знакомства! С детьми не наэкономишь.
Чжан Дагэ тем и славится, что никогда не остается в долгу. В день своего сорокалетия он получил тысячу поздравлений. Это – весьма респектабельно, но вряд ли дождался бы он столь великой чести, не посылай нужным людям дары.
У пекинцев свой взгляд на богатство – они покупают дома. Шаньдунцы и шаньсийцы – те обычно держат лавки, в последнее время и гуандунцы последовали их примеру. Земельные участки ценятся лишь в том случае, если это родовое имение или могилы предков. А так просто покупать и продавать землю – рискованно. Не менее рискованно держать деньги в международном банке. Безопасно лишь сдавать дома в аренду. У Чжан Дагэ три небольших дома вместе с тем, в котором живет он сам. У простого чиновника целых три дома – в глазах сослуживцев это почти чудо. Тяньчжэнь тоже считает отца богачом. И уж если упоминает о нем в разговоре с Сючжэнь, то величает не иначе, как «Старым буржуем». Сколько у отца денег, он не знает и никогда об этом не спрашивает. Но стоит отцу отказать ему в деньгах, как Тяньчжэнь вспоминает про -обобществление имущества, однако, получив нужную сумму, тотчас же забывает про обобществление и начинает думать о том, как бы самому все заграбастать. Тяньчжэнь швыряет деньгами направо и налево – парикмахеру три-четыре юаня, мороженое – так сразу полдюжины, апельсины – не меньше десятка; он слышал, что за границей молодежь питается одним мороженым и фруктами. Кроме этих обычных расходов, есть и такие, которыми он радует родителей не сразу, как тот сановник, который раньше казнит, а потом доложит. Купит что-нибудь, а счет отправит домой, – не оставит же «Старый буржуй» его неоплаченным. Это у Тяньчжэня называется обобществлением имущества без кровопролития.
Дочь тоже боль его сердца, но не такая сильная, как сын. Дочь – товар убыточный. Чжан Дагэ смирился с этим на третий день после ее появления на свет, точнее, после обряда омовения, и вот уже девятнадцать лет терпит убытки. Выдать бы ее поскорее замуж; после этого она, если и придет к родителям, то лишь затем, чтобы выплакаться. Тут уж ничего не поделаешь. Кого господь бог наградил дочерью, тот всю жизнь обречен играть незавидную роль в домашнем спектакле. А чтобы наживаться на дочери – это пустые мечты. Впрочем, Чжан Дагэ не стал бы торговать своим чадом. Говоря по совести, мало кто исполняет свою роль в домашнем спектакле с радостью. В конечном счете, вся надежда на сына. Главное, чтобы не стал шалопаем. Но кто поручится за это?…
Когда Тянчжэнь возвратился домой, «Старый буржуй» еще не спал…
3
Лень и безволие были отличительными чертами Тяньчжэня. Когда отец уходил на работу, Тяньчжэню еще снились сладкие сны. Поднялся он в половине одиннадцатого, хотя обещал матери встать пораньше. Мать приготовила соевое молоко, самые тонкие, рассыпчатые хрустящие палочки, белый заграничный сахар, но, опасаясь, что сладкое соевое молоко сыну не понравится, купила немного овощей, замаринованных в сое. Пока Тяньчжэнь зевал, потягивался и мазался кремом «Снежинка», прошло почти целых два часа.
Вошла мать, чтобы прибраться в комнате. Отец – буржуй, мать – раба. Тяньчжэнь часто думал о конфискации отцовского имущества, но ни разу не вспомнил о раскрепощении матери.
Трудно себе представить, что творилось у него в комнате: край одеяла лежал на полу, там же были разбросаны газеты, апельсиновые корки, расческа, щетки большие и маленькие. На подушке – носки, на комнатных туфлях – флакон с маслом для волос; в чашке – зерна от апельсинов; грязные носки плавают в плевательнице, от сигарет – они гаснут, когда им заблагорассудится, – желтые полосы на блюдцах; мать нахмурилась: Тяньчжэнь, словно лотос, выходит чистым из грязи [37]. Совсем как их соседка Ван. У той вообще одеяло валяется на полу, с крышек котлов можно собрать фунт грязи; зато как выйдет на улицу – намажется-напудрится – сущая красавица, так и сверкает. Платье чистенькое, а под платьем – грязь. Госпожа Чжан терпеть ее не может, а у самой, как нарочно, такой же сын!
От пижамы сына, от его носовых платков исходил какой-то особый запах, и, вдохнув его, мать, казалось, утешилась. Сын – такой большой, такой взрослый, а похож на девчонку! Тут мысли матери перешли на дочь. Обняв подушку, она долго думала о своей девочке. Румяное, как яблочко, лицо, обворожительная улыбка! Мать перестала хмуриться. Пусть беспорядок – это не страшно, лишь бы попалась хорошая невестка, не такая, как соседка Ван.
Пока мать убирала, сын расправился с соевым молоком и со всем прочим.
– Как у старика с деньгами? – осведомился Тяньчжэнь, уставившись в потолок, сунув руки в карманы и чуть приподнявшись на носочках, как это делал его любимый киноактер.
– Опять деньги? – Мать не знала, плакать ей или смеяться.
– Да пет. Не деньги. Нужен выходной костюм. Один мой приятель женится в следующую субботу и пригласил меня быть шафером.
– На костюм надо двадцать – тридцать юаней. Тяньчжэнь рассмеялся, не меняя, как обычно, выражения лица, пожал плечами.
– Как бы не так! Меньше чем сотней не отделаешься! Это ведь выходной костюм.
– Поговори с отцом. По-моему, ради других не стоит…
– Что же, я не могу раз в жизни как следует одеться?
– Сам, сам скажи ему!
Госпоже Чжан очень не хотелось брать на себя ответственность, а у сына не было ни малейшего желания вступать в дипломатические переговоры с отцом.
– Ты же с ним в дружбе! Поговори. – Сын вдруг обнаружил, что мать с отцом в дружбе, и улыбнулся.
– Ах ты паршивец! С кем же мне еще водить дружбу, как не с ним? С кем?… – Мать недоговорила и рассмеялась.
А сын снова продемонстрировал зубы, потом подумал: мать наверняка замолвит за него словечко, и решил одарить ее еще более щедрой улыбкой. Широко раскрыв рот, он вдохнул воздух, пропитанный запахом соевого молока.
Вошла мать, чтобы прибраться в комнате. Отец – буржуй, мать – раба. Тяньчжэнь часто думал о конфискации отцовского имущества, но ни разу не вспомнил о раскрепощении матери.
Трудно себе представить, что творилось у него в комнате: край одеяла лежал на полу, там же были разбросаны газеты, апельсиновые корки, расческа, щетки большие и маленькие. На подушке – носки, на комнатных туфлях – флакон с маслом для волос; в чашке – зерна от апельсинов; грязные носки плавают в плевательнице, от сигарет – они гаснут, когда им заблагорассудится, – желтые полосы на блюдцах; мать нахмурилась: Тяньчжэнь, словно лотос, выходит чистым из грязи [37]. Совсем как их соседка Ван. У той вообще одеяло валяется на полу, с крышек котлов можно собрать фунт грязи; зато как выйдет на улицу – намажется-напудрится – сущая красавица, так и сверкает. Платье чистенькое, а под платьем – грязь. Госпожа Чжан терпеть ее не может, а у самой, как нарочно, такой же сын!
От пижамы сына, от его носовых платков исходил какой-то особый запах, и, вдохнув его, мать, казалось, утешилась. Сын – такой большой, такой взрослый, а похож на девчонку! Тут мысли матери перешли на дочь. Обняв подушку, она долго думала о своей девочке. Румяное, как яблочко, лицо, обворожительная улыбка! Мать перестала хмуриться. Пусть беспорядок – это не страшно, лишь бы попалась хорошая невестка, не такая, как соседка Ван.
Пока мать убирала, сын расправился с соевым молоком и со всем прочим.
– Как у старика с деньгами? – осведомился Тяньчжэнь, уставившись в потолок, сунув руки в карманы и чуть приподнявшись на носочках, как это делал его любимый киноактер.
– Опять деньги? – Мать не знала, плакать ей или смеяться.
– Да пет. Не деньги. Нужен выходной костюм. Один мой приятель женится в следующую субботу и пригласил меня быть шафером.
– На костюм надо двадцать – тридцать юаней. Тяньчжэнь рассмеялся, не меняя, как обычно, выражения лица, пожал плечами.
– Как бы не так! Меньше чем сотней не отделаешься! Это ведь выходной костюм.
– Поговори с отцом. По-моему, ради других не стоит…
– Что же, я не могу раз в жизни как следует одеться?
– Сам, сам скажи ему!
Госпоже Чжан очень не хотелось брать на себя ответственность, а у сына не было ни малейшего желания вступать в дипломатические переговоры с отцом.
– Ты же с ним в дружбе! Поговори. – Сын вдруг обнаружил, что мать с отцом в дружбе, и улыбнулся.
– Ах ты паршивец! С кем же мне еще водить дружбу, как не с ним? С кем?… – Мать недоговорила и рассмеялась.
А сын снова продемонстрировал зубы, потом подумал: мать наверняка замолвит за него словечко, и решил одарить ее еще более щедрой улыбкой. Широко раскрыв рот, он вдохнул воздух, пропитанный запахом соевого молока.
4
Вечером сын с отцом встретились. Тяньчжэнь курил и молчал. Чжан Дагэ тоже курил и молчал. Сын наблюдал за тем, как поднимается вверх дым, а отец, скосив глаза, смотрел на трубку. Прошло много времени, прежде чем Чжан Дагэ пришел к мысли, что созерцание трубки – дело бесполезное, и обратился к сыну с вопросом:
– Сколько еще тебе учиться, Тяньчжэнь?
– Самое большее год, – ответил Тяньчжэнь, хотя понятия не имел о том, когда наступит конец его ученью.
– А после окончания что думаешь делать?
– Лучше всего продолжить образование за границей. – Тяньчжэнь поправил складку на брюках.
– Гм… – только и произнес Чжан Дагэ, снова уставившись на трубку. – Что же ты собираешься там изучать? – спросил он после долгого молчания.
– Пока не знаю. Вообще мне хотелось бы заняться музыкой.
– А сколько можно заработать музыкой?
– Трудно сказать. Среди людей искусства есть и бедные и богатые.
«Трудно сказать» – этих слов Чжан Дагэ очень не любил, но спорить с сыном не стал, только сказал после длительной паузы:
– По-моему, лучше пойти по финансовой части.
– Можно и по финансовой. Итак, решено, ты отправляешь меня за границу?
– Этого я не сказал! А сколько стоит учение за границей?
– Пожалуй, не больше двух-трех тысяч юаней в год. – Тяньчжэнь назвал приблизительную сумму. Его приятель, кажется, тратил в Париже шесть тысяч в год, но он содержал трех француженок, а на одну и трех тысяч хватит.
Чжан Дагэ не знал, что и сказать. Три тысячи в год!
Наивный малый, лучше не говорить об этом.
Но Тяньчжэнь знал, что делает. Пока он представил отцу проект, но со временем наверняка добьется его осуществления. Не так-то легко выпотрошить «Старого буржуя».
– А хороши нарциссы! Сам их вырастил? – Это был первый шаг к осуществлению мечты. Тяньчжэнь знал слабость старика и решил ею воспользоваться.
– Не так уж они хороши, – с плохо скрываемой досадой сказал «Старый буржуй», перевел взгляд с трубки на сына и подошел к цветам. – Не так уж и хороши! Прошлогодние – низенькие, а в этом году – вон какие вымахали: в комнате жарко.
– А гиацинтов ты не сажал? – Тяньчжэню было смешно, что он ведет такой разговор.
– Они растут очень медленно, зацветают только в начале второй луны. И потом, в нынешнем году они слишком дороги – одна луковица стоит четыре мао и пять фэней. Дороги! Зато хороши! Что стебли, что корни, такие длинные! Мне кто-то сказал, что, когда гиацинты отцветают, их нужно вешать в тени в сухом месте луковицами вниз, тогда зимой они снова зацветут. Странно, как это они могут цвести в таком виде, – он перевернул трубку, – но в этом определенно есть какой-то смысл. – И Чжан Дагэ принял глубокомысленный вид.
– Если бы и детей растить, подвесив вверх тормашками, они наверняка стали бы большими чиновниками. – Тяньчжэню понравилась собственная острота, но ему казалось, что он слишком любезен с отцом.
«А Тяньчжэнь, оказывается, не лишен остроумия», – подумал Чжан Дагэ и расхохотался.
Мать, услышав смех, вошла и удивленно уставилась на них.
– Ты слышишь? Я сказал, что гиацинты, если их повесить вверх тормашками, могут снова зацвести, а Тяньчжэнь сказал, что, если вверх тормашками растить детей, из них могут получиться высокие чиновники! – И он снова залился смехом.
Мать смеялась так оглушительно, что даже пыль с потолка полетела.
– Надо обмахнуть пыль, вон ее сколько! В доме царило веселье.
Перед сном отец сказал:
– Тяньчжэнь хочет ехать за границу. Это неплохо. Но три тысячи в год! Каков аппетит! – Он зевнул. – Ничего, как-нибудь вытянем.
– Ему нужен выходной костюм, – мать тоже зевнула, – он с женихом поедет за невестой. Сто юаней.
– Сто?
И супруги умолкли.
– Сколько еще тебе учиться, Тяньчжэнь?
– Самое большее год, – ответил Тяньчжэнь, хотя понятия не имел о том, когда наступит конец его ученью.
– А после окончания что думаешь делать?
– Лучше всего продолжить образование за границей. – Тяньчжэнь поправил складку на брюках.
– Гм… – только и произнес Чжан Дагэ, снова уставившись на трубку. – Что же ты собираешься там изучать? – спросил он после долгого молчания.
– Пока не знаю. Вообще мне хотелось бы заняться музыкой.
– А сколько можно заработать музыкой?
– Трудно сказать. Среди людей искусства есть и бедные и богатые.
«Трудно сказать» – этих слов Чжан Дагэ очень не любил, но спорить с сыном не стал, только сказал после длительной паузы:
– По-моему, лучше пойти по финансовой части.
– Можно и по финансовой. Итак, решено, ты отправляешь меня за границу?
– Этого я не сказал! А сколько стоит учение за границей?
– Пожалуй, не больше двух-трех тысяч юаней в год. – Тяньчжэнь назвал приблизительную сумму. Его приятель, кажется, тратил в Париже шесть тысяч в год, но он содержал трех француженок, а на одну и трех тысяч хватит.
Чжан Дагэ не знал, что и сказать. Три тысячи в год!
Наивный малый, лучше не говорить об этом.
Но Тяньчжэнь знал, что делает. Пока он представил отцу проект, но со временем наверняка добьется его осуществления. Не так-то легко выпотрошить «Старого буржуя».
– А хороши нарциссы! Сам их вырастил? – Это был первый шаг к осуществлению мечты. Тяньчжэнь знал слабость старика и решил ею воспользоваться.
– Не так уж они хороши, – с плохо скрываемой досадой сказал «Старый буржуй», перевел взгляд с трубки на сына и подошел к цветам. – Не так уж и хороши! Прошлогодние – низенькие, а в этом году – вон какие вымахали: в комнате жарко.
– А гиацинтов ты не сажал? – Тяньчжэню было смешно, что он ведет такой разговор.
– Они растут очень медленно, зацветают только в начале второй луны. И потом, в нынешнем году они слишком дороги – одна луковица стоит четыре мао и пять фэней. Дороги! Зато хороши! Что стебли, что корни, такие длинные! Мне кто-то сказал, что, когда гиацинты отцветают, их нужно вешать в тени в сухом месте луковицами вниз, тогда зимой они снова зацветут. Странно, как это они могут цвести в таком виде, – он перевернул трубку, – но в этом определенно есть какой-то смысл. – И Чжан Дагэ принял глубокомысленный вид.
– Если бы и детей растить, подвесив вверх тормашками, они наверняка стали бы большими чиновниками. – Тяньчжэню понравилась собственная острота, но ему казалось, что он слишком любезен с отцом.
«А Тяньчжэнь, оказывается, не лишен остроумия», – подумал Чжан Дагэ и расхохотался.
Мать, услышав смех, вошла и удивленно уставилась на них.
– Ты слышишь? Я сказал, что гиацинты, если их повесить вверх тормашками, могут снова зацвести, а Тяньчжэнь сказал, что, если вверх тормашками растить детей, из них могут получиться высокие чиновники! – И он снова залился смехом.
Мать смеялась так оглушительно, что даже пыль с потолка полетела.
– Надо обмахнуть пыль, вон ее сколько! В доме царило веселье.
Перед сном отец сказал:
– Тяньчжэнь хочет ехать за границу. Это неплохо. Но три тысячи в год! Каков аппетит! – Он зевнул. – Ничего, как-нибудь вытянем.
– Ему нужен выходной костюм, – мать тоже зевнула, – он с женихом поедет за невестой. Сто юаней.
– Сто?
И супруги умолкли.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Возвратился Сяо Чжао. Лао Ли чувствовал, что недалек час расплаты. Но ему было весело. Посмотрим, что станет делать Сяо Чжао и как поведет себя жена. Он жил словно в тумане, ожидая солнечных лучей или, на худой конец, урагана, который развеет туман. Посмотрим, что выкинет Сяо Чжао.
Сяо Чжао был своим человеком в доме госпожи начальницы, но нельзя сказать, чтобы он свято хранил ее тайны, чем вызывал зависть и уважение сослуживцев. Сяо Чжао не боялся, что об этом узнает начальник. Не только положение, но и жизнь начальника была в руках его жены, а сама жена – в руках Сяо Чжао. Как только Сяо Чжао возвратился, все в управлении, разинув рты, приготовились слушать новости и нетерпеливо вздыхали. Говоря по правде, все личные дела госпожи начальницы каким-то таинственным образом были связаны с делами служебными, поэтому иногда удавалось выведать у Сяо Чжао кое-какие политические новости. Все с улыбкой поглядывали на Лао Ли, но в наступление не переходили. И Лао Ли ждал: молния сверкнула, теперь грянет гром.
Может быть, предупредить жену? Научить ее как следует кланяться и говорить, что положено в подобных случаях? Но у него не было особого желания учить этого великовозрастного ребенка, которому давно перевалило за тридцать. Что ему в конце концов за дело до Сяо Чжао и прочих, они такие назойливые! Пусть делают что хотят, это не имеет никакого значения. Наблюдая, как жена готовит, возится с детьми, стирает, он испытывал острую жалость. А сам он? Его гложет тоска. И чем старательнее хлопочет жена, тем ему тоскливее. Иногда возникало желание помочь ей, но даже на это Лао Ли не мог решиться. А Сяо Чжао еще хочет над ней поиздеваться. Чем сильнее жалел Лао Ли жену, тем менее привлекательной она ему казалась. Ничего не поделаешь, человек жесток. Единственное утешение – дети, они научили его своим детским забавам. Но как только стемнеет, дети укладываются спать, тогда не остается ничего, кроме книг. Петь он не умел. Может быть, почитать ей что-нибудь? Он думает об этом уже несколько дней, но ничего не говорит: боится, что жена воспримет его предложение с обычной покорностью, но без всякого энтузиазма.
– Я почитаю тебе немного, хочешь? – решился он наконец.
– Почитай.
Лао Ли долго молчал, глядя в книгу.
Роман был новый и начинался с описания какого-то города. Лао Ли прочел несколько страниц, жена слушала очень внимательно, но, судя по всему, ничего не понимала: не смеялась, когда было смешно, и никак не реагировала на те места, которые он читал с особым выражением. Она сидела, сложив руки на коленях и уставившись на лампочку, словно обнаружила там что-то очень интересное. Лао Ли неожиданно умолк, но жена не спросила, почему он прервал чтение, и не изъявила желания послушать еще. Посидела минутку и поднялась:
– Нужно Ину починить штанишки! Лао Ли сидел в раздумье.
За стеной о чем-то вели разговор свекровь с невесткой. Мне еще хуже, чем ей, брошенной мужем. С ней рядом хоть человек, который ее понимает. Может, сходить к ним? Нельзя! В этом мире одни запреты. Ни радости, ни свободы. Остается – либо лечь спать, либо пойти на Северный рынок. Пожалуй, лучше уйти.
– Пойду в баню! – сказал Лао Ли, надевая пальто. Не поднимая головы, она сказала:
– Купи голубых ниток, тонких.
Лао Ли разозлился. «Купи ниток, купи ниток, ниток!» Она думает, мужчины только на это и способны. С утра до вечера ни слова, ни улыбки… И это называется супружеской жизнью!
Баня не развеяла дурного настроения. Когда Лао Ли вошел во двор, у соседей в одной комнате свет уже был погашен, а в дверях второй комнаты стояла госпожа Ма-младшая. Увидев Лао Ли, она будто очнулась от сна и испуганно юркнула за дверь.
Лао Ли, не снимая пальто, опустился на стул, словно ему срочно понадобилось что-то обдумать. Ей тоже тоскливо! Наверняка! Свекровь рядом, но разве может она утешить? Жить вместе – еще не значит понимать друг друга. Он посмотрел на жену, словно ища подтверждения собственным мыслям. Уж если муж и жена не могут понять друг друга, что говорить о свекрови с невесткой? Но думай не думай, все равно бесполезно. Выпить бы сейчас, излить душу близкому, верному другу! Но друга у него нет, а был бы, что проку от разговоров!
К ночи разгулялся ветер, скрипели двери, шелестела бумага на окнах, даже стены дрожали. Потолок ходуном ходил, в комнате стало холодно. Ветер словно поглощал все звуки, чтобы потом обрушить их с новой, еще более грозной силой. Вот он погнал по улице песок – все зашуршало, казалось, хохочет стая бесенят. Гул, звон, треск – будто весь мир пустился вскачь. В сплошном шуме тонули голоса людей и лай собак. Вдруг наступила тишина, и стало слышно, как ветер гонит по двору коробок из-под спичек, видимо, брошенный детьми. А потом снова – гул, рев, треск, – вот-вот ураган сорвет крышу и унесет ее неведомо
куда. Лао Ли никак не мог уснуть. Когда ветер стихал, он прислушивался к мерному посапыванию детей: они не проснутся, если даже их унесет к южным морям. Жена тихонько храпела. И только Лао Ли в полной одиночестве слушал завывания ветра, испытывая глухую досаду. Он высунулся из-под одеяла – в лицо ударил холодный воздух, снова спрятал голову, перевернулся с боку на бок, еще раз перевернулся, не было больше сил терпеть. А ветер бушевал, словно гордясь своей удалью. Все могут делать, что хотят, даже ветер, один Лао Ли не. свободен в своих чувствах. Мелкий чиновник, деревенщина, раб условностей, он живет как в тумане, зная лишь, что должен зарабатывать на жизнь. Вместо аромата цветов он вдыхает зловоние этого общества и, уж конечно, никогда не осмелится поднять на него руку. И все рада куска хлеба. Он тяготится скучными делами, но в то же время боится романтики. Он ненавидит ложь, но боится правды. Ради чего он живет? Песчинка и та счастливее. Подхваченная ветром, она может зазвенеть, взлететь вверх. А он? Он спрятал голову под одеяло! Завтра ветер утихнет, похолодает, он снова отправится на службу. И все начнется сначала. Даже во сне он не видит ничего красивого, вдохновляющего, романтического. С какой стати он должен вечно оправдываться? Хорошо бы уснуть и больше не проснуться.
Сяо Чжао был своим человеком в доме госпожи начальницы, но нельзя сказать, чтобы он свято хранил ее тайны, чем вызывал зависть и уважение сослуживцев. Сяо Чжао не боялся, что об этом узнает начальник. Не только положение, но и жизнь начальника была в руках его жены, а сама жена – в руках Сяо Чжао. Как только Сяо Чжао возвратился, все в управлении, разинув рты, приготовились слушать новости и нетерпеливо вздыхали. Говоря по правде, все личные дела госпожи начальницы каким-то таинственным образом были связаны с делами служебными, поэтому иногда удавалось выведать у Сяо Чжао кое-какие политические новости. Все с улыбкой поглядывали на Лао Ли, но в наступление не переходили. И Лао Ли ждал: молния сверкнула, теперь грянет гром.
Может быть, предупредить жену? Научить ее как следует кланяться и говорить, что положено в подобных случаях? Но у него не было особого желания учить этого великовозрастного ребенка, которому давно перевалило за тридцать. Что ему в конце концов за дело до Сяо Чжао и прочих, они такие назойливые! Пусть делают что хотят, это не имеет никакого значения. Наблюдая, как жена готовит, возится с детьми, стирает, он испытывал острую жалость. А сам он? Его гложет тоска. И чем старательнее хлопочет жена, тем ему тоскливее. Иногда возникало желание помочь ей, но даже на это Лао Ли не мог решиться. А Сяо Чжао еще хочет над ней поиздеваться. Чем сильнее жалел Лао Ли жену, тем менее привлекательной она ему казалась. Ничего не поделаешь, человек жесток. Единственное утешение – дети, они научили его своим детским забавам. Но как только стемнеет, дети укладываются спать, тогда не остается ничего, кроме книг. Петь он не умел. Может быть, почитать ей что-нибудь? Он думает об этом уже несколько дней, но ничего не говорит: боится, что жена воспримет его предложение с обычной покорностью, но без всякого энтузиазма.
– Я почитаю тебе немного, хочешь? – решился он наконец.
– Почитай.
Лао Ли долго молчал, глядя в книгу.
Роман был новый и начинался с описания какого-то города. Лао Ли прочел несколько страниц, жена слушала очень внимательно, но, судя по всему, ничего не понимала: не смеялась, когда было смешно, и никак не реагировала на те места, которые он читал с особым выражением. Она сидела, сложив руки на коленях и уставившись на лампочку, словно обнаружила там что-то очень интересное. Лао Ли неожиданно умолк, но жена не спросила, почему он прервал чтение, и не изъявила желания послушать еще. Посидела минутку и поднялась:
– Нужно Ину починить штанишки! Лао Ли сидел в раздумье.
За стеной о чем-то вели разговор свекровь с невесткой. Мне еще хуже, чем ей, брошенной мужем. С ней рядом хоть человек, который ее понимает. Может, сходить к ним? Нельзя! В этом мире одни запреты. Ни радости, ни свободы. Остается – либо лечь спать, либо пойти на Северный рынок. Пожалуй, лучше уйти.
– Пойду в баню! – сказал Лао Ли, надевая пальто. Не поднимая головы, она сказала:
– Купи голубых ниток, тонких.
Лао Ли разозлился. «Купи ниток, купи ниток, ниток!» Она думает, мужчины только на это и способны. С утра до вечера ни слова, ни улыбки… И это называется супружеской жизнью!
Баня не развеяла дурного настроения. Когда Лао Ли вошел во двор, у соседей в одной комнате свет уже был погашен, а в дверях второй комнаты стояла госпожа Ма-младшая. Увидев Лао Ли, она будто очнулась от сна и испуганно юркнула за дверь.
Лао Ли, не снимая пальто, опустился на стул, словно ему срочно понадобилось что-то обдумать. Ей тоже тоскливо! Наверняка! Свекровь рядом, но разве может она утешить? Жить вместе – еще не значит понимать друг друга. Он посмотрел на жену, словно ища подтверждения собственным мыслям. Уж если муж и жена не могут понять друг друга, что говорить о свекрови с невесткой? Но думай не думай, все равно бесполезно. Выпить бы сейчас, излить душу близкому, верному другу! Но друга у него нет, а был бы, что проку от разговоров!
К ночи разгулялся ветер, скрипели двери, шелестела бумага на окнах, даже стены дрожали. Потолок ходуном ходил, в комнате стало холодно. Ветер словно поглощал все звуки, чтобы потом обрушить их с новой, еще более грозной силой. Вот он погнал по улице песок – все зашуршало, казалось, хохочет стая бесенят. Гул, звон, треск – будто весь мир пустился вскачь. В сплошном шуме тонули голоса людей и лай собак. Вдруг наступила тишина, и стало слышно, как ветер гонит по двору коробок из-под спичек, видимо, брошенный детьми. А потом снова – гул, рев, треск, – вот-вот ураган сорвет крышу и унесет ее неведомо
куда. Лао Ли никак не мог уснуть. Когда ветер стихал, он прислушивался к мерному посапыванию детей: они не проснутся, если даже их унесет к южным морям. Жена тихонько храпела. И только Лао Ли в полной одиночестве слушал завывания ветра, испытывая глухую досаду. Он высунулся из-под одеяла – в лицо ударил холодный воздух, снова спрятал голову, перевернулся с боку на бок, еще раз перевернулся, не было больше сил терпеть. А ветер бушевал, словно гордясь своей удалью. Все могут делать, что хотят, даже ветер, один Лао Ли не. свободен в своих чувствах. Мелкий чиновник, деревенщина, раб условностей, он живет как в тумане, зная лишь, что должен зарабатывать на жизнь. Вместо аромата цветов он вдыхает зловоние этого общества и, уж конечно, никогда не осмелится поднять на него руку. И все рада куска хлеба. Он тяготится скучными делами, но в то же время боится романтики. Он ненавидит ложь, но боится правды. Ради чего он живет? Песчинка и та счастливее. Подхваченная ветром, она может зазвенеть, взлететь вверх. А он? Он спрятал голову под одеяло! Завтра ветер утихнет, похолодает, он снова отправится на службу. И все начнется сначала. Даже во сне он не видит ничего красивого, вдохновляющего, романтического. С какой стати он должен вечно оправдываться? Хорошо бы уснуть и больше не проснуться.
2
– Лао Ли! А с тебя причитается, – сказал Сяо Чжао. Прикидываться простачком было бесполезно, и Лао Ли
согласился, несколько раз повторив при этом: приглашаю вас на обед!
Господину Цю и остальным показалось, что они уже вдыхают аромат блюд, а прямой, честный господин У, сделав очередной хук, спросил:
– Куда нас приглашают?
– В «Обитель согласия», – сказал Лао Ли, а про себя подумал: «Уж лучше пригласить вас в эту обитель, чем выставить на позор жену!»
согласился, несколько раз повторив при этом: приглашаю вас на обед!
Господину Цю и остальным показалось, что они уже вдыхают аромат блюд, а прямой, честный господин У, сделав очередной хук, спросил:
– Куда нас приглашают?
– В «Обитель согласия», – сказал Лао Ли, а про себя подумал: «Уж лучше пригласить вас в эту обитель, чем выставить на позор жену!»