Лао Ли женился давно. Но жену считал невесткой родителей, матерью его детей, детей – внучатами родителей. Себя же не чувствовал ни мужем, ни отцом. Но он должен заботиться о детях, никто другой этого не сделает. Лао Ли испытывал какое-то удивительное чувство. Уж не во сне ли он видит этот залитый огнями рынок? «Детишкам надо купить какой-нибудь легкой еды, – соображал Лао Ли, сжимая ручки чайников с такой силой, словно они могли дать ему совет. – Может быть, порошкового молока? Они его ни разу не пили!» Тут на глаза ему попался фруктовый магазин – только бы не забыть про земляные орехи. Купил фунт. До чего дешево! Даже как-то неловко. Фунт стоит всего мао и пять фэней! В сверкающем огнями магазине потратить такую мизерную сумму! Он попросил еще две банки яблочного варенья и пошел домой. Очутившись у своего переулка, подумал: орехи и варенье не еда. Повернул обратно, дошел до бакалейной лавки, потом до мясной. Но… постеснялся войти. Конечно, рано или поздно войти придется – не последний же день он живет на свете. При этой мысли у него окончательно отпала охота сделать это сейчас. Как только войдешь в магазин, уподобишься Чжан Дагэ! А не войдешь, кому уподобишься? Вдруг он увидел жареные лепешки и купил двадцать штук. Рядом вынули из печи пирожки на пару с мясом и капустой, до-того белые, что при свете лампы они казались фарфоровыми. Лао Ли купил сразу противень. Торговцы казались ему благодетелями. От радостного волнения у Лао Ли дрожали руки. Оказывается, не так уж это страшно – делать покупки. Он достал деньги – целый юань – и боялся, что вызовет неудовольствие продавца. Ничуть не бывало! Торговец вежливо дал ему сдачи медяками и бумажками, завернул пирожки в бумагу и сказал: «Я дал вам помельче деньги, чтобы удобнее было тратить». Лао Ли стало жарче, чем пирожкам в печи. Оказывается, радость, которую приносит семья, ощущаешь и вне дома. Семья – это широковещательная радиостанция, передающая веселую музыку и добрые вести. Из Пекина они способны долететь до Южной Америки! Не удивительно, что Чжан Дагэ полон оптимизма.
Девочка сидела на коленях у матери и клевала носом, но запах жареных лепешек прогнал сон, глазки ее стали круглыми, и она часто-часто заморгала. А Ин – этот мальчонка сразу запихнул в рот целый пирожок и схватил лепешку. Потом проглотил еще пирожок и стал грызть орех. С такой жадностью, как голодный тигренок.
Никто и не подумал о палочках для еды, пальцы появились на свет значительно раньше, чем палочки. И уж тем более никто не подумал о том, что на свете существуют тарелки.
Не сводя глаз с дочки, госпожа Ли жевала лепешку с таким видом, будто хотела сказать, что сама может не есть, главное, чтобы дочка наелась.
Глаза у Лин как у матери, у Ина – как у отца, а носами, говорят, оба в бабушку. Девочка не красивая, но всем очень нравится. Ее пухленькое продолговатое личико напоминает тыковку. Короткие ножки, большой животик – она ходит, как уточка, переваливается. Крохотные губки, всегда влажные, похожи на цветок. Она ничего не боится и всем смотрит смело в лицо.-
Ин смуглый крепыш, не худой и не толстый, и неуклюжий, как неоперившийся петух, – крылья тонкие и ноги тоже. Ватные штанишки недавно сшили, но они уже коротки. Впрочем, малышу это все равно. Чем теснее штаны, тем веселее он прыгает.
Лао Ли любит этого смуглого крепыша. – Ин, ну-ка, давай наперегонки, кто быстрее съест лепешку? Откусишь раз – получится серп луны, откусишь два раза – выйдет серебряный слиток [22], откусишь в третий раз – от лепешки ничего не останется.
Хорош воспитатель, нечего сказать! Ведь сынишка – не волк и не тигр, чтобы глотать еду с такой жадностью! Вдруг ему захотелось пить, ноон вспомнил, что воды в доме нет. Он налил немного сока от варенья и выпил, однако жажды не утолил, только в горле запершило. В гостинице стоило крикнуть, и слуга тотчас приносил чан и воду. А стал жить с семьей, сколько прибавилось сразу хлопот. Как раз в этот момент старушка хозяйка крикнула и окно:
– Господин, вода вам нужна? Здесь есть чайник кипятка, возьмите.
Лао Ли был ей очень признателен, по от смущения не нашелся, что ответить.
– О госпожа… – Он стал заваривать чай и пока думал, что сказать женщине, она снова заговорила:
– Чайник оставьте у себя, завтра утром отдадите. Вы будете еще выходить на улицу? А то я закрою ворота. Мы рано ложимся, только стемнеет – сразу в постель. Завтра и велю водоносу зайти и к вам. У вас есть бачок? Шесть медяков за два ведра. Можно рассчитываться каждый раз, а можно раз в месяц. Вода хорошая.
Лао Ли старался осмыслить слова женщины с такой поспешностью, с какой верблюд гнался бы за трамваем. Шесть медяков? Спасибо. Бачок есть. Выходить не будем. Можно закрывать ворота Вместо того чтобы сказать: «Вы не беспокойтесь, я сам закрою».
– А детишки у вас премилые и совсем не балованные! – Видимо, перед сном у старухи было бодрое настроение. – Сколько лет старшему? Вы не выпускайте его одного. На улице такое движение – и телеги и машины, – задавят. У меня и то голова кружится. Еще не топите? Одевайте их потеплее. Скоро зима, погода капризная – то холодно, то жарко. Есть у них теплые курточки? А то я могу сшить. Надену очки и как-нибудь справлюсь. Детям все сойдет, До завтра! Смотрите в уборной поосторожнее, не споткнитесь о кирпичи, огня захватите. До завтра!
– До завтра, госпожа… – сказал Лао Ли, хотел что-то добавить, но передумал.
Ему казалось, что жизнь стала намного лучше. В гостинице никто не был к нему так внимателен. Там все решали деньги, а здесь – человеческое отношение. Выпил чашку чаю, съел яблочко из варенья. Вкусно! Нужно рассказать Пну какую-нибудь историю. Но ничего интересного не приходило на ум. Ныла поясница; оно и не удивительно: он с таким рвением выполнял свой долг главы семьи. Вспомнить хотя бы, что он проделал за сегодняшний вечер: в правой руке нес лепешки, в левой – пирожки, в карманах пальто – пакеты с орехами, на среднем пальце – чайники. Ведь у него семья! В гостинице в это время он уже съел бы свою яичницу с рисом и читал газету или, сидя в одиночестве, ковырял в зубах.
Жена у него не так уж плоха, только кланяется как-то странно – будто вот-вот упадет. Он бросил взгляд на жену. Обняв ребенка, она покачивалась взад и вперед и, глядя на пламя свечи, продолжала жевать. Лицо ее ничего не выражало. Лин, не выпуская лепешки из рук, прильнула к матери, глаза у нее слипались.
Лао Ли не мог больше смотреть на жену. Высокие каблуки, красивое гибкое тело, шелковые чулки телесного цвета, полные красные губы, тонкие брови – это был совсем другой мир, не имеющий отношения к его жене. Лао Ли не знал, огорчаться ему или радоваться, и нервно зевнул. В конце концов он сам виноват – не может найти своего места в жизни.
Ин пальчиками водил по ладоням отца, его смуглые ручонки были горячими.
– Ин, пора спать!
– А я еще не доел яблочки, – решительно ответил мальчик.
Лао Ли снова зевнул, хотелось спать, но он крепился. С приездом семьи он надеялся ощутить какую-то теплоту, а чувствовал только отчужденность, ему было неуютно. Комнату освещала единственная свеча, и пламя ее, отражаясь, прыгало в глазах жены.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
2
3
Девочка сидела на коленях у матери и клевала носом, но запах жареных лепешек прогнал сон, глазки ее стали круглыми, и она часто-часто заморгала. А Ин – этот мальчонка сразу запихнул в рот целый пирожок и схватил лепешку. Потом проглотил еще пирожок и стал грызть орех. С такой жадностью, как голодный тигренок.
Никто и не подумал о палочках для еды, пальцы появились на свет значительно раньше, чем палочки. И уж тем более никто не подумал о том, что на свете существуют тарелки.
Не сводя глаз с дочки, госпожа Ли жевала лепешку с таким видом, будто хотела сказать, что сама может не есть, главное, чтобы дочка наелась.
Глаза у Лин как у матери, у Ина – как у отца, а носами, говорят, оба в бабушку. Девочка не красивая, но всем очень нравится. Ее пухленькое продолговатое личико напоминает тыковку. Короткие ножки, большой животик – она ходит, как уточка, переваливается. Крохотные губки, всегда влажные, похожи на цветок. Она ничего не боится и всем смотрит смело в лицо.-
Ин смуглый крепыш, не худой и не толстый, и неуклюжий, как неоперившийся петух, – крылья тонкие и ноги тоже. Ватные штанишки недавно сшили, но они уже коротки. Впрочем, малышу это все равно. Чем теснее штаны, тем веселее он прыгает.
Лао Ли любит этого смуглого крепыша. – Ин, ну-ка, давай наперегонки, кто быстрее съест лепешку? Откусишь раз – получится серп луны, откусишь два раза – выйдет серебряный слиток [22], откусишь в третий раз – от лепешки ничего не останется.
Хорош воспитатель, нечего сказать! Ведь сынишка – не волк и не тигр, чтобы глотать еду с такой жадностью! Вдруг ему захотелось пить, ноон вспомнил, что воды в доме нет. Он налил немного сока от варенья и выпил, однако жажды не утолил, только в горле запершило. В гостинице стоило крикнуть, и слуга тотчас приносил чан и воду. А стал жить с семьей, сколько прибавилось сразу хлопот. Как раз в этот момент старушка хозяйка крикнула и окно:
– Господин, вода вам нужна? Здесь есть чайник кипятка, возьмите.
Лао Ли был ей очень признателен, по от смущения не нашелся, что ответить.
– О госпожа… – Он стал заваривать чай и пока думал, что сказать женщине, она снова заговорила:
– Чайник оставьте у себя, завтра утром отдадите. Вы будете еще выходить на улицу? А то я закрою ворота. Мы рано ложимся, только стемнеет – сразу в постель. Завтра и велю водоносу зайти и к вам. У вас есть бачок? Шесть медяков за два ведра. Можно рассчитываться каждый раз, а можно раз в месяц. Вода хорошая.
Лао Ли старался осмыслить слова женщины с такой поспешностью, с какой верблюд гнался бы за трамваем. Шесть медяков? Спасибо. Бачок есть. Выходить не будем. Можно закрывать ворота Вместо того чтобы сказать: «Вы не беспокойтесь, я сам закрою».
– А детишки у вас премилые и совсем не балованные! – Видимо, перед сном у старухи было бодрое настроение. – Сколько лет старшему? Вы не выпускайте его одного. На улице такое движение – и телеги и машины, – задавят. У меня и то голова кружится. Еще не топите? Одевайте их потеплее. Скоро зима, погода капризная – то холодно, то жарко. Есть у них теплые курточки? А то я могу сшить. Надену очки и как-нибудь справлюсь. Детям все сойдет, До завтра! Смотрите в уборной поосторожнее, не споткнитесь о кирпичи, огня захватите. До завтра!
– До завтра, госпожа… – сказал Лао Ли, хотел что-то добавить, но передумал.
Ему казалось, что жизнь стала намного лучше. В гостинице никто не был к нему так внимателен. Там все решали деньги, а здесь – человеческое отношение. Выпил чашку чаю, съел яблочко из варенья. Вкусно! Нужно рассказать Пну какую-нибудь историю. Но ничего интересного не приходило на ум. Ныла поясница; оно и не удивительно: он с таким рвением выполнял свой долг главы семьи. Вспомнить хотя бы, что он проделал за сегодняшний вечер: в правой руке нес лепешки, в левой – пирожки, в карманах пальто – пакеты с орехами, на среднем пальце – чайники. Ведь у него семья! В гостинице в это время он уже съел бы свою яичницу с рисом и читал газету или, сидя в одиночестве, ковырял в зубах.
Жена у него не так уж плоха, только кланяется как-то странно – будто вот-вот упадет. Он бросил взгляд на жену. Обняв ребенка, она покачивалась взад и вперед и, глядя на пламя свечи, продолжала жевать. Лицо ее ничего не выражало. Лин, не выпуская лепешки из рук, прильнула к матери, глаза у нее слипались.
Лао Ли не мог больше смотреть на жену. Высокие каблуки, красивое гибкое тело, шелковые чулки телесного цвета, полные красные губы, тонкие брови – это был совсем другой мир, не имеющий отношения к его жене. Лао Ли не знал, огорчаться ему или радоваться, и нервно зевнул. В конце концов он сам виноват – не может найти своего места в жизни.
Ин пальчиками водил по ладоням отца, его смуглые ручонки были горячими.
– Ин, пора спать!
– А я еще не доел яблочки, – решительно ответил мальчик.
Лао Ли снова зевнул, хотелось спать, но он крепился. С приездом семьи он надеялся ощутить какую-то теплоту, а чувствовал только отчужденность, ему было неуютно. Комнату освещала единственная свеча, и пламя ее, отражаясь, прыгало в глазах жены.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Лао Ли отправился на службу.
Чжан Дагэ и в самом деле мудрый человек: снял для Лао Ли дом всего в двух ли [23] от работы. Это имело много преимуществ: во-первых, он не тратил денег на дорогу, во-вторых, мог обедать дома, да к тому же еще и прогуляться.
Лао Ли еще не подсчитал, сколько сэкономит в месяц, но у него теплилась надежда, что какая-то сумма останется, только разве сэкономишь с семьей? Лао Ли вспомнил, что говорил Чжан Дагэ, советуя людям жениться: «Расходы будут те же, что и на одного человека». Как будто у женщины нет никаких потребностей, или ей просто заказано их иметь. Ведь, женщина тоже человек. Но его жена… Впрочем, даже курицу без пшена не выкормишь! Лао Ли уже раскаивался, что перевез семью из деревни. Он – глава семьи? Но эта роль совершенно ему не подходит.
При мысли о том, что надо идти на службу, Лао Ли совсем приуныл. Как он попал в управление финансов? Он и не помнит. Глава семьи! Служить в управлении финансов не так уж плохо, тем более если у тебя семья. Служащий управления финансов, глава семьи – какое идеальное сочетание… Он подошел к зданию, где работал. Большие черные ворота как пасть чудовища: они выплевывают холодный воздух и проглатывают целую армию мелких служащих. Глотают каждый день, до тех пор, пока служащие не превратятся в брюхе чудовища в мумии, страшные, высохшие, пока не умрут. В любую минуту любого могли выгнать отсюда вон, но добровольно никто не уходил. Никому и в голову не приходило, что где-нибудь есть более интересная работа, что можно найти другое место. Даже думать об этом не смели. Проклятое чудовище!
Изо дня в день Лао Ли должен вползать в брюхо этого чудовища. Вот и сейчас он туда ползет. И всякий раз ему кажется, что на голове прибавляется седых волос. Но он должен ползти туда: делать дело, которое трудно назвать делом, совершать обман. А теперь он еще привез семью. Здесь его подстерегает ненасытная пасть, а дома – она; здесь – чудовище, там – страшилище, а между ними Лао Ли – служащий финансового управления, глава семьи! Силы, казалось, покинули его, он увидел себя дряхлым, страшным, увидел и ее такой же старой и безобразной. Они идут вместе по дороге смерти, а трава на обочине дороги – не трава, а замусоленные мелкие банкноты и стертые медяки! Но он должен идти, он не может стоять на месте! Поэзия? Романтика? Свобода? Это лишь красивые слова. Жизнь – совсем иное: купить печку, снять квартиру… кстати, принесли ли уже почку? Сможет ли жена сказать, как поставить трубу?
Он подошел к воротам. Хотелось повернуть обратно, но полицейский, будто издеваясь над ним, вытянулся в струнку и отдал честь. Ему ничего не оставалось, как войти. Ладони стали влажными. Свора сослуживцев ждет его, чтобы' все разузнать: «Лао Ли, что же ты не расскажешь нам о своей семье? Когда пригласишь на обед?» Обед!… Эта свора назойлива, как мухи! Им бы брюхо набить – другой радости они не знают.
В его комнате никого еще не было. Он успокоился немного, перевел дух. Вот его ободранный стол с жалким подобием скатерти, на которой следы от чашек, чернильные пятна, дырки от папирос; он не помнит эту скатерть без пятен и дыр. Огромный, отвратительный календарь, с которого пять дней никто не отрывал листков. Уехал Лао Ли – и до календаря никому не было дела. А какие грязные стекла! В чреве этого чудовища никому ни до чего нет дела. Лао Ли сорвал листки и бросил в корзинку для бумаги; не корзинка, одно название, – то и дело валится на пол.
Он сел на свой стул, самый ветхий в комнате, и задумался. «Служебные дела – это не дела, одно безделье! Не будь их, на свете никто бы не пострадал. Бумаги, бумаги – бесконечные, безжалостные бумаги. Здесь есть только одно настоящее дело – к несчастью, настоящее! – требовать с народа деньги. Чудовище пожирает деньги и изрыгает бумаги. На что идут деньги? Никто не знает, их не видно. Известно лишь, что некоторые имеют дома, машины, любовниц. А вот бумаги – видят все. Какая досада, – думал Лао Ли, – что нельзя разломать на куски этот мерзкий стул, ненавистный стол, дрянную корзинку для бумаг, уничтожить само чудовище! Он не смеет разорвать даже эту грязную скатерть. Если он это сделает, три человека в переулке Кирпичной пагоды умрут с голоду».
Лао Ли сидит в ожидании сослуживцев. Этот мир создан для них. Дома – вкусная еда и мацзян [24], у ворот учреждения – полицейский, отдающий честь, в конторе – споры, пересуды, сплетни; тут известно все: как поссорились дети, как прошел день рождения у жены, какие хорошенькие официантки в «Весеннем Китае». Каждый норовит хоть на минутку опоздать и пораньше уйти. Старые столы, старый чайник, старые чашки и бесконечное чаепитие. Дыму от сигарет и трубок столько, что календаря не видно. Лао Ли ждет своих коллег – ведь они его друзья и в какой-то мере его судьи. Это для них он рядится в костюм, смеется, когда они смеются. Он перевез семью и должен пригласить их на обед. Он вечно чувствует себя виноватым перед ними.
Пришел господин Цю.
– О Лао Ли, вернулся? Дома все в порядке? – Он пожал Лао Ли руку.
В уголках его глаз притаилась усмешка, и Лао Ли покраснел. Господин Цю ничего больше не сказал, но усмешку прогнать не смог. Лао Ли бросило в жар.
Господин Цю снял пальто, велел слуге заварить чай и, видимо, совсем забыл о Лао Ли. Но искорки смеха, так, по крайней мере, казалось Лао Ли, все еще летели в его сторону.
Пришел господин У.
– О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? – Он тоже пожал руку Лао Ли. Рука у него мягкая, скользкая и горячая – на два размера больше, чем у Лао Ли, если иметь в виду перчатки. Вытащив из кармана несколько бумажек, господин У сказал слуге:
– Чжаншунь, отнеси-ка эти деньги рикше.
Господин У был необычайно честным человеком, но в его глазах Лао Ли заметил точно такую же усмешку, как у господина Цю, и еще больше покраснел.
С замиранием сердца Лао Ли ждал Сяо Чжао. Что сулит его приход: новые терзания или полное избавление от мук?
Но Сяо Чжао не пришел.
Чжан Дагэ и в самом деле мудрый человек: снял для Лао Ли дом всего в двух ли [23] от работы. Это имело много преимуществ: во-первых, он не тратил денег на дорогу, во-вторых, мог обедать дома, да к тому же еще и прогуляться.
Лао Ли еще не подсчитал, сколько сэкономит в месяц, но у него теплилась надежда, что какая-то сумма останется, только разве сэкономишь с семьей? Лао Ли вспомнил, что говорил Чжан Дагэ, советуя людям жениться: «Расходы будут те же, что и на одного человека». Как будто у женщины нет никаких потребностей, или ей просто заказано их иметь. Ведь, женщина тоже человек. Но его жена… Впрочем, даже курицу без пшена не выкормишь! Лао Ли уже раскаивался, что перевез семью из деревни. Он – глава семьи? Но эта роль совершенно ему не подходит.
При мысли о том, что надо идти на службу, Лао Ли совсем приуныл. Как он попал в управление финансов? Он и не помнит. Глава семьи! Служить в управлении финансов не так уж плохо, тем более если у тебя семья. Служащий управления финансов, глава семьи – какое идеальное сочетание… Он подошел к зданию, где работал. Большие черные ворота как пасть чудовища: они выплевывают холодный воздух и проглатывают целую армию мелких служащих. Глотают каждый день, до тех пор, пока служащие не превратятся в брюхе чудовища в мумии, страшные, высохшие, пока не умрут. В любую минуту любого могли выгнать отсюда вон, но добровольно никто не уходил. Никому и в голову не приходило, что где-нибудь есть более интересная работа, что можно найти другое место. Даже думать об этом не смели. Проклятое чудовище!
Изо дня в день Лао Ли должен вползать в брюхо этого чудовища. Вот и сейчас он туда ползет. И всякий раз ему кажется, что на голове прибавляется седых волос. Но он должен ползти туда: делать дело, которое трудно назвать делом, совершать обман. А теперь он еще привез семью. Здесь его подстерегает ненасытная пасть, а дома – она; здесь – чудовище, там – страшилище, а между ними Лао Ли – служащий финансового управления, глава семьи! Силы, казалось, покинули его, он увидел себя дряхлым, страшным, увидел и ее такой же старой и безобразной. Они идут вместе по дороге смерти, а трава на обочине дороги – не трава, а замусоленные мелкие банкноты и стертые медяки! Но он должен идти, он не может стоять на месте! Поэзия? Романтика? Свобода? Это лишь красивые слова. Жизнь – совсем иное: купить печку, снять квартиру… кстати, принесли ли уже почку? Сможет ли жена сказать, как поставить трубу?
Он подошел к воротам. Хотелось повернуть обратно, но полицейский, будто издеваясь над ним, вытянулся в струнку и отдал честь. Ему ничего не оставалось, как войти. Ладони стали влажными. Свора сослуживцев ждет его, чтобы' все разузнать: «Лао Ли, что же ты не расскажешь нам о своей семье? Когда пригласишь на обед?» Обед!… Эта свора назойлива, как мухи! Им бы брюхо набить – другой радости они не знают.
В его комнате никого еще не было. Он успокоился немного, перевел дух. Вот его ободранный стол с жалким подобием скатерти, на которой следы от чашек, чернильные пятна, дырки от папирос; он не помнит эту скатерть без пятен и дыр. Огромный, отвратительный календарь, с которого пять дней никто не отрывал листков. Уехал Лао Ли – и до календаря никому не было дела. А какие грязные стекла! В чреве этого чудовища никому ни до чего нет дела. Лао Ли сорвал листки и бросил в корзинку для бумаги; не корзинка, одно название, – то и дело валится на пол.
Он сел на свой стул, самый ветхий в комнате, и задумался. «Служебные дела – это не дела, одно безделье! Не будь их, на свете никто бы не пострадал. Бумаги, бумаги – бесконечные, безжалостные бумаги. Здесь есть только одно настоящее дело – к несчастью, настоящее! – требовать с народа деньги. Чудовище пожирает деньги и изрыгает бумаги. На что идут деньги? Никто не знает, их не видно. Известно лишь, что некоторые имеют дома, машины, любовниц. А вот бумаги – видят все. Какая досада, – думал Лао Ли, – что нельзя разломать на куски этот мерзкий стул, ненавистный стол, дрянную корзинку для бумаг, уничтожить само чудовище! Он не смеет разорвать даже эту грязную скатерть. Если он это сделает, три человека в переулке Кирпичной пагоды умрут с голоду».
Лао Ли сидит в ожидании сослуживцев. Этот мир создан для них. Дома – вкусная еда и мацзян [24], у ворот учреждения – полицейский, отдающий честь, в конторе – споры, пересуды, сплетни; тут известно все: как поссорились дети, как прошел день рождения у жены, какие хорошенькие официантки в «Весеннем Китае». Каждый норовит хоть на минутку опоздать и пораньше уйти. Старые столы, старый чайник, старые чашки и бесконечное чаепитие. Дыму от сигарет и трубок столько, что календаря не видно. Лао Ли ждет своих коллег – ведь они его друзья и в какой-то мере его судьи. Это для них он рядится в костюм, смеется, когда они смеются. Он перевез семью и должен пригласить их на обед. Он вечно чувствует себя виноватым перед ними.
Пришел господин Цю.
– О Лао Ли, вернулся? Дома все в порядке? – Он пожал Лао Ли руку.
В уголках его глаз притаилась усмешка, и Лао Ли покраснел. Господин Цю ничего больше не сказал, но усмешку прогнать не смог. Лао Ли бросило в жар.
Господин Цю снял пальто, велел слуге заварить чай и, видимо, совсем забыл о Лао Ли. Но искорки смеха, так, по крайней мере, казалось Лао Ли, все еще летели в его сторону.
Пришел господин У.
– О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? – Он тоже пожал руку Лао Ли. Рука у него мягкая, скользкая и горячая – на два размера больше, чем у Лао Ли, если иметь в виду перчатки. Вытащив из кармана несколько бумажек, господин У сказал слуге:
– Чжаншунь, отнеси-ка эти деньги рикше.
Господин У был необычайно честным человеком, но в его глазах Лао Ли заметил точно такую же усмешку, как у господина Цю, и еще больше покраснел.
С замиранием сердца Лао Ли ждал Сяо Чжао. Что сулит его приход: новые терзания или полное избавление от мук?
Но Сяо Чжао не пришел.
2
Почему не пришел Сяо Чжао? Лао Ли не смел об этом спросить. Господин У, хоть и приходился Сяо Чжао родственником, совершенно не интересовался его делами и в разговор с ним вступал единственно для того, чтобы поддержать свое служебное положение. Господин У слыл честным, и Лао Ли ни за что не решился бы обратиться к нему с расспросами. Господин Цю был старше, но не пользовался таким влиянием, как Сяо Чжао, и старался во всем ему подражать. Насмехается над кем-нибудь Сяо Чжао, Цю ему вторит, но первый никогда не начнет, чтобы не нарваться на неприятность. Когда же Сяо Чжао нет, господин Цю не вспоминает о нем, но на него нападает тоска – нельзя ни над кем поиздеваться.
Сяо Чжао поехал в Тяньцзинь по делам жены начальника управления. У и Цю знали об этом и завидовали Сяо Чжао, но не считали удобным говорить на эту тему с Лао Ли. Лао Ли собственным трудом зарабатывает копейку, никогда не вмешивается в чужие дела и, конечно, не посочувствует им. К тому же господин У – человек честный, и ему хотелось продемонстрировать свою честность, особенно Лао Ли. Но Лао Ли ничего не заметил: он работал, а перед глазами все время стоял Сяо Чжао. Господин У сидел выпрямившись и выводил огромные неуклюжие иероглифы; господин Цю пил чай, курил и с тоской поглядывал на часы.
Чжан Дагэ служил в другом отделе, но счел своим долгом зайти к Лао Ли.
– О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? – и пожал Лао Ли руку так, будто хотел пощупать пульс.
Лао Ли был очень благодарен Чжан Дагэ – он оказался преданным до конца. У Цю и У лица вытянулись от досады. Чжан Дагэ должен был знать, привез Лао Ли жену или не привез, а задал тот же вопрос, что и они: «Дома все в порядке?» Значит, Сяо Чжао все выдумал, наверняка выдумал. Но лучше бы его выдумка на этот раз оказалась правдой.
– Как урожай? – Чжан Дагэ считал своим долгом у каждого, приехавшего из деревни, справляться об урожае, но господам Цю и У этот вопрос показался не достойным пекинца.
– Урожай ничего, только народ страдает, – вздохнул Лао Ли. – Все надеются, что нынешней зимой выпадет много снега, он смоет нечистоты с полей, и пшеница будет еще лучше.
Из всего, что сказал Лао Ли, Чжан Дагэ уловил только «смоет нечистоты»: Хороша ли пшеница, страдает ли. народ – к Пекину это не имеет никакого отношения. Если даже во всем мире не уродится хлеб, все равно в Пекине будет белая мука.
Чжан Дагэ сказал Лао Ли еще несколько ничего не значащих, но вполне искренних фраз. Чжан Дагэ нравилась такая манера разговора. Осчастливив своей беседой Лао Ли, Чжан Дагэ подошел к Цю и У и подарил им чуть ли не час. У Чжан Дагэ было еще меньше дел, чем у них, Он служил в канцелярии, распоряжался обслуживающим персоналом, закупал все необходимое для управления. Служителям, собственно, делать было нечего, и они охотно выполняли личные поручения Чжан Дагэ. Все, что нужно было управлению, присылали прямо из магазинов, а Чжан Дагэ должен был лишь звонить по телефону и улаживать дела с торговцами. Согласно заведенному обычаю, Чжан Дагэ не отказывался от комиссионных, но считал своим долгом поделиться со всеми, даже служителей не забывал. Словом, Чжан Дагэ был богом канцелярии.
Итак, он не задыхался от работы и заботился лишь об одном – успеть обойти все отделы. И служащие считали счастьем его появление. Пригласить врача, нанять кормилицу, заказать ложу в театре, купить старый ковер, продать халат, подбитый шиншиллой, и купить взамен на лисьем меху, снять дом, раздобыть новую мебель, посоветовать лекарство… Во всех этих вопросах Чжан Дагэ великолепно разбирался, не говоря уже о брачных контрактах и свадебных церемониях – тут он играл первую скрипку. Приехавшие с юга сослуживцы только к нему обращались с просьбой научить их официальному языку [25], и господин Сунь тоже обратился. Даже студенты, получившие образование в Америке, шли к Чжан Дагэ, чтобы познать науку любви. Он с чувством исполнял свои обязанности и тоже с чувством произносил: «Пекин – это рай земной», «Пекинцы умеют делать дела по-настоящему». Чжан Дагэ был уверен, что лишь благодаря заслугам в прежнем рождении [26] он не только жил, но и родился в Пекине. «У меня талант министра, только судьба иная», – выпив рюмку-другую, похвалялся он, желая утешить себя. Слова «министр» и «судьба» звучали в его устах весьма многозначительно.
Чжан Дагэ и Цю были увлечены беседой. Хоть бы еще кто-нибудь зашел, думали они, а то как-то неловко перед Лао Ли. Правда, все знали, что он без работы не может. Один такой чудак на все управление.
Господин У всю жизнь прослужил в армии. Он был очень честным человеком, совсем недавно научился выводить большие неуклюжие иероглифы, а теперь, вот решил взять наложницу. Об этом он и завел разговор с Чжан Дагэ.
– Я – человек военный, господин, никаких других добродетелей за мной не водится, только честность и прямота – как у орудийного ствола. Мне уже перевалило за сорок, господин, сына нет, пора перестроиться, иначе говоря, изменить образ жизни! – У то и дело произносил «господин», желая, видно, доказать, что он уже не военный и приобщился к цивилизации. Держался он прямо и голову поворачивал так, будто равнялся то налево, то направо.
Его просьба поставила Чжан Дагэ в затруднительное положение. Вообще говоря, он не возражал против наложниц, но всегда старался отвертеться от подобных поручений. Соглашался он только при одном условии: чтобы желающий обзавестись наложницей был по меньшей мере начальником отдела, если он гражданский, а если военный – хотя бы подполковником. Судьба женщины в данной ситуации Чжан Дагэ не интересовала. Пусть этот вопрос дискутируют на страницах женского журнала. С точки зрения практической, мелкому служащему или преподавателю средней школы, какими бы вескими ни были его доводы, лучше всего обойтись без наложницы. Сколько сил и денег на это потребуется, не говоря уже о всяких осложнениях в семье. Стоит ли добровольно надевать кандалы! Да и купить наложницу не так-то просто. Прежде всего следует посмотреть, какая голова у мужчины – золотая, серебряная, медная или железная. У честного господина У, например, голова железная, хоть и велика. Не важно, берут наложницу для развлечения или по необходимости. В любом случае гарантией успеха является золото, а не железо.
Но как сказать господину У, что голова у него железная? С такими, как господин У, еще труднее иметь дело, чем со школьниками. Те хоть пошумят о любви – и все; они знают, что Чжан Дагэ им помогать не станет, а вот господин У прямо к нему обратился за помощью.
Отказаться, обмануть, помешать – значит обидеть человека. Все можно делать в этом мире, только обижать никого не надо. Может быть, поговорить с господином У? Но ведь он тотчас пригласит на обед. А что съел, то не выплюнешь, и считай, что попал в сети. Чжан Дагэ так прищурил левый глаз, словно решил никогда больше его не открывать. Нашел! Знаю, что делать! Нужно поговорить о кулачном бое.
Как говорит господин У, кулаки у него стали такими большущими благодаря боксу. Стоит только заговорить с ним о боксе, и он, хотя бы на время, забудет о наложнице. Бокс для него все! Даже когда он пишет, то прибегает к хукам и апперкотам, своим любимым приемам, именно поэтому и получаются у него такие огромные иероглифы. Чжан Дагэ с трудом выудил из кармана трубку, а господин У принял позу «летящего журавля» [27]. Проговорив о боксе больше часа, Чжан Дагэ, улучив момент, улизнул.
Сяо Чжао поехал в Тяньцзинь по делам жены начальника управления. У и Цю знали об этом и завидовали Сяо Чжао, но не считали удобным говорить на эту тему с Лао Ли. Лао Ли собственным трудом зарабатывает копейку, никогда не вмешивается в чужие дела и, конечно, не посочувствует им. К тому же господин У – человек честный, и ему хотелось продемонстрировать свою честность, особенно Лао Ли. Но Лао Ли ничего не заметил: он работал, а перед глазами все время стоял Сяо Чжао. Господин У сидел выпрямившись и выводил огромные неуклюжие иероглифы; господин Цю пил чай, курил и с тоской поглядывал на часы.
Чжан Дагэ служил в другом отделе, но счел своим долгом зайти к Лао Ли.
– О Лао Ли! Вернулся? Дома все в порядке? – и пожал Лао Ли руку так, будто хотел пощупать пульс.
Лао Ли был очень благодарен Чжан Дагэ – он оказался преданным до конца. У Цю и У лица вытянулись от досады. Чжан Дагэ должен был знать, привез Лао Ли жену или не привез, а задал тот же вопрос, что и они: «Дома все в порядке?» Значит, Сяо Чжао все выдумал, наверняка выдумал. Но лучше бы его выдумка на этот раз оказалась правдой.
– Как урожай? – Чжан Дагэ считал своим долгом у каждого, приехавшего из деревни, справляться об урожае, но господам Цю и У этот вопрос показался не достойным пекинца.
– Урожай ничего, только народ страдает, – вздохнул Лао Ли. – Все надеются, что нынешней зимой выпадет много снега, он смоет нечистоты с полей, и пшеница будет еще лучше.
Из всего, что сказал Лао Ли, Чжан Дагэ уловил только «смоет нечистоты»: Хороша ли пшеница, страдает ли. народ – к Пекину это не имеет никакого отношения. Если даже во всем мире не уродится хлеб, все равно в Пекине будет белая мука.
Чжан Дагэ сказал Лао Ли еще несколько ничего не значащих, но вполне искренних фраз. Чжан Дагэ нравилась такая манера разговора. Осчастливив своей беседой Лао Ли, Чжан Дагэ подошел к Цю и У и подарил им чуть ли не час. У Чжан Дагэ было еще меньше дел, чем у них, Он служил в канцелярии, распоряжался обслуживающим персоналом, закупал все необходимое для управления. Служителям, собственно, делать было нечего, и они охотно выполняли личные поручения Чжан Дагэ. Все, что нужно было управлению, присылали прямо из магазинов, а Чжан Дагэ должен был лишь звонить по телефону и улаживать дела с торговцами. Согласно заведенному обычаю, Чжан Дагэ не отказывался от комиссионных, но считал своим долгом поделиться со всеми, даже служителей не забывал. Словом, Чжан Дагэ был богом канцелярии.
Итак, он не задыхался от работы и заботился лишь об одном – успеть обойти все отделы. И служащие считали счастьем его появление. Пригласить врача, нанять кормилицу, заказать ложу в театре, купить старый ковер, продать халат, подбитый шиншиллой, и купить взамен на лисьем меху, снять дом, раздобыть новую мебель, посоветовать лекарство… Во всех этих вопросах Чжан Дагэ великолепно разбирался, не говоря уже о брачных контрактах и свадебных церемониях – тут он играл первую скрипку. Приехавшие с юга сослуживцы только к нему обращались с просьбой научить их официальному языку [25], и господин Сунь тоже обратился. Даже студенты, получившие образование в Америке, шли к Чжан Дагэ, чтобы познать науку любви. Он с чувством исполнял свои обязанности и тоже с чувством произносил: «Пекин – это рай земной», «Пекинцы умеют делать дела по-настоящему». Чжан Дагэ был уверен, что лишь благодаря заслугам в прежнем рождении [26] он не только жил, но и родился в Пекине. «У меня талант министра, только судьба иная», – выпив рюмку-другую, похвалялся он, желая утешить себя. Слова «министр» и «судьба» звучали в его устах весьма многозначительно.
Чжан Дагэ и Цю были увлечены беседой. Хоть бы еще кто-нибудь зашел, думали они, а то как-то неловко перед Лао Ли. Правда, все знали, что он без работы не может. Один такой чудак на все управление.
Господин У всю жизнь прослужил в армии. Он был очень честным человеком, совсем недавно научился выводить большие неуклюжие иероглифы, а теперь, вот решил взять наложницу. Об этом он и завел разговор с Чжан Дагэ.
– Я – человек военный, господин, никаких других добродетелей за мной не водится, только честность и прямота – как у орудийного ствола. Мне уже перевалило за сорок, господин, сына нет, пора перестроиться, иначе говоря, изменить образ жизни! – У то и дело произносил «господин», желая, видно, доказать, что он уже не военный и приобщился к цивилизации. Держался он прямо и голову поворачивал так, будто равнялся то налево, то направо.
Его просьба поставила Чжан Дагэ в затруднительное положение. Вообще говоря, он не возражал против наложниц, но всегда старался отвертеться от подобных поручений. Соглашался он только при одном условии: чтобы желающий обзавестись наложницей был по меньшей мере начальником отдела, если он гражданский, а если военный – хотя бы подполковником. Судьба женщины в данной ситуации Чжан Дагэ не интересовала. Пусть этот вопрос дискутируют на страницах женского журнала. С точки зрения практической, мелкому служащему или преподавателю средней школы, какими бы вескими ни были его доводы, лучше всего обойтись без наложницы. Сколько сил и денег на это потребуется, не говоря уже о всяких осложнениях в семье. Стоит ли добровольно надевать кандалы! Да и купить наложницу не так-то просто. Прежде всего следует посмотреть, какая голова у мужчины – золотая, серебряная, медная или железная. У честного господина У, например, голова железная, хоть и велика. Не важно, берут наложницу для развлечения или по необходимости. В любом случае гарантией успеха является золото, а не железо.
Но как сказать господину У, что голова у него железная? С такими, как господин У, еще труднее иметь дело, чем со школьниками. Те хоть пошумят о любви – и все; они знают, что Чжан Дагэ им помогать не станет, а вот господин У прямо к нему обратился за помощью.
Отказаться, обмануть, помешать – значит обидеть человека. Все можно делать в этом мире, только обижать никого не надо. Может быть, поговорить с господином У? Но ведь он тотчас пригласит на обед. А что съел, то не выплюнешь, и считай, что попал в сети. Чжан Дагэ так прищурил левый глаз, словно решил никогда больше его не открывать. Нашел! Знаю, что делать! Нужно поговорить о кулачном бое.
Как говорит господин У, кулаки у него стали такими большущими благодаря боксу. Стоит только заговорить с ним о боксе, и он, хотя бы на время, забудет о наложнице. Бокс для него все! Даже когда он пишет, то прибегает к хукам и апперкотам, своим любимым приемам, именно поэтому и получаются у него такие огромные иероглифы. Чжан Дагэ с трудом выудил из кармана трубку, а господин У принял позу «летящего журавля» [27]. Проговорив о боксе больше часа, Чжан Дагэ, улучив момент, улизнул.
3
Ни господин У, ни господин Цю не приставали к Лао Ли с расспросами, и он повеселел. В обеденный перерыв он вышел на улицу и с облегчением вздохнул. Впервые за много лет он шел не в гостиницу, а домой. А дома его ждут три сердца, три рта повторяют его имя. Он чувствовал, что приобрел некоторый вес, что жизнь не лишена смысла, и уже раскаивался в том, что утром был так мрачно настроен. Работа у него неинтересная, да и обстановка на службе не очень приятная. Но у него – семья. Он должен кормить и воспитывать двоих детей, а это важная, если не великая задача. Вырваться из пасти чудовища и прийти к семье – пс так уж плохо, пожалуй, это как опиум, – ради минутного удовольствия продаешь душу дьяволу. Значит, во имя семьи он должен отравлять себя дыханием этого ядовитого чудовища, жертвовать своими идеалами и свободой! Сердце Лао Ли тревожно забилось.
Выхода нет. Придется забыть о себе, забыть о том, что мог бы заняться другой, более интересной работой, похоронить свои мечты, посвятить себя жене и детям. Жить ради них, ради них работать и таким образом, хотя бы временно, кое-как сохранять равновесие. Какие противные, скучные слова – временно, кое-как! Такова жизнь! Но…
Он прогнал прочь эти мысли и стал думать о нынешнем дне. Нужно купить игрушек. И он купил надувных коня, козла и корову. Эти безжизненные мягкие существа принесут детям столько радости. Жизнь, в сущности, не так уж дорога. Он заспешил домой.
Госпожа Ли стряпала на кухне. Печка уже стояла на месте, на оконной бумаге прибавилась еще одна дырка, детишки играли в прятки. Дочь сидела под столом на корточках, а сынишка кричал из комнаты:
– Готово, нет?
– Ин, Лин, идите сюда, посмотрите, что я вам купил! – Лао Ли сам не понимал, почему крикнул с такой радостью, но на душе у него и в самом деле было хорошо. В деревне – Лао Ли изредка бывал там – он просто не решался повозиться с детьми, а теперь мог играть с ними сколько угодно.
Дети смотрели во все глаза на яркие резиновые игрушки, но не смели к ним прикоснуться. Лин сосала большой палец, Ин тер нос.
– Ну, что вам дать? Корову или лошадь? – спросил Лао Ли.
Дети никогда не видели надувных игрушек, но в один голос закричали:
– Корову!
Словно волшебник из сказки, Лао Ли надул корову. Ин сразу смекнул, в чем дело, и закричал:
– Правда, корова! Дай мне, папа.
– Нет, мне! – крикнула девочка.
Нельзя было обижать ни того ни другого. Но Лао Ли не мог надуть сразу две игрушки.
– Ин, а ты сам надуй козла, – сказал Лао Ли и удивился – как пришла ему в голову такая хорошая мысль!
Ин опустился на корточки и стал надувать игрушку. Он не знал, лошадь это или козел, но так радовался и старался, что на носу выступили капельки пота, и если бы ему сейчас предложили корову, он наверняка отказался бы. Так интересно самому надувать.
– Я тоже хочу! – Девочка схватила лошадь, корова ее больше не интересовала.
Лао Ли помогал надувать игрушки, затыкал отверстия. Тяжело дыша, мальчик вытирал потные ручонки о штаны, а девочка обнимала козла и так и сияла от радости. Вдруг Ин побежал за матерью. Руки у нее были в муке.
– Мама, мама! – захлебываясь, звал мальчик и тянул ее за полу халата. – Ты посмотри, что нам папа принес: корову, лошадь, козла. Ты только посмотри!
Мать засмеялась; надо бы что-то сказать Мужу, но она не нашлась. Зато взгляд ее говорил о том, что она считает Лао Ли не только главой семьи, но самим господом богом. В деревне она ни за что не посмела бы заговорить с мужем на людях. Да и не было в том нужды. Там верховодила свекровь. А здесь он – все. Не будет его, Пекин проглотит и ее и детей. Непременно надо что-то сказать ему, ну хотя бы, что ради них он целый день трудится, зарабатывает деньги, только она не знала, с чего начать.
– Мам! Можно я покажу соседской тете коровку? – спросил мальчик. Ему очень хотелось похвастаться своими сокровищами.
Мать воспользовалась случаем и сказала:
– А ты спроси у папы.
Лао Ли почувствовал неловкость. Почему надо спрашивать у папы? Разве дети не принадлежат им обоим? Видно, женщины, подобные ей, считают мужа хозяином. Он еще не был уверен в этом, но чувствовал, что между ним и женой стена. Ладно, пусть голова немного отдохнет. И он сказал сыну:
Выхода нет. Придется забыть о себе, забыть о том, что мог бы заняться другой, более интересной работой, похоронить свои мечты, посвятить себя жене и детям. Жить ради них, ради них работать и таким образом, хотя бы временно, кое-как сохранять равновесие. Какие противные, скучные слова – временно, кое-как! Такова жизнь! Но…
Он прогнал прочь эти мысли и стал думать о нынешнем дне. Нужно купить игрушек. И он купил надувных коня, козла и корову. Эти безжизненные мягкие существа принесут детям столько радости. Жизнь, в сущности, не так уж дорога. Он заспешил домой.
Госпожа Ли стряпала на кухне. Печка уже стояла на месте, на оконной бумаге прибавилась еще одна дырка, детишки играли в прятки. Дочь сидела под столом на корточках, а сынишка кричал из комнаты:
– Готово, нет?
– Ин, Лин, идите сюда, посмотрите, что я вам купил! – Лао Ли сам не понимал, почему крикнул с такой радостью, но на душе у него и в самом деле было хорошо. В деревне – Лао Ли изредка бывал там – он просто не решался повозиться с детьми, а теперь мог играть с ними сколько угодно.
Дети смотрели во все глаза на яркие резиновые игрушки, но не смели к ним прикоснуться. Лин сосала большой палец, Ин тер нос.
– Ну, что вам дать? Корову или лошадь? – спросил Лао Ли.
Дети никогда не видели надувных игрушек, но в один голос закричали:
– Корову!
Словно волшебник из сказки, Лао Ли надул корову. Ин сразу смекнул, в чем дело, и закричал:
– Правда, корова! Дай мне, папа.
– Нет, мне! – крикнула девочка.
Нельзя было обижать ни того ни другого. Но Лао Ли не мог надуть сразу две игрушки.
– Ин, а ты сам надуй козла, – сказал Лао Ли и удивился – как пришла ему в голову такая хорошая мысль!
Ин опустился на корточки и стал надувать игрушку. Он не знал, лошадь это или козел, но так радовался и старался, что на носу выступили капельки пота, и если бы ему сейчас предложили корову, он наверняка отказался бы. Так интересно самому надувать.
– Я тоже хочу! – Девочка схватила лошадь, корова ее больше не интересовала.
Лао Ли помогал надувать игрушки, затыкал отверстия. Тяжело дыша, мальчик вытирал потные ручонки о штаны, а девочка обнимала козла и так и сияла от радости. Вдруг Ин побежал за матерью. Руки у нее были в муке.
– Мама, мама! – захлебываясь, звал мальчик и тянул ее за полу халата. – Ты посмотри, что нам папа принес: корову, лошадь, козла. Ты только посмотри!
Мать засмеялась; надо бы что-то сказать Мужу, но она не нашлась. Зато взгляд ее говорил о том, что она считает Лао Ли не только главой семьи, но самим господом богом. В деревне она ни за что не посмела бы заговорить с мужем на людях. Да и не было в том нужды. Там верховодила свекровь. А здесь он – все. Не будет его, Пекин проглотит и ее и детей. Непременно надо что-то сказать ему, ну хотя бы, что ради них он целый день трудится, зарабатывает деньги, только она не знала, с чего начать.
– Мам! Можно я покажу соседской тете коровку? – спросил мальчик. Ему очень хотелось похвастаться своими сокровищами.
Мать воспользовалась случаем и сказала:
– А ты спроси у папы.
Лао Ли почувствовал неловкость. Почему надо спрашивать у папы? Разве дети не принадлежат им обоим? Видно, женщины, подобные ей, считают мужа хозяином. Он еще не был уверен в этом, но чувствовал, что между ним и женой стена. Ладно, пусть голова немного отдохнет. И он сказал сыну: