Лаврова Ольга. Брачный аферист

   – Ну, если нужно… Но я устал, честно говоря.
   – Вот, например, ключи у тебя отобрали при задержании. Сколько их было счетом?
   – Я счета не вел, может быть, сорок, может, шестьдесят.
   – Неизбежно возникает вопрос: к чему так много?
   – Вы, конечно, можете думать… это, ясно, ваше право… Но мне они были не нужны. Мне без ключей отдавали в руки, я по шкафам не лазил. Ни по квартирам.
   – Тем не менее связка налицо. Зачем?
   – Короче говоря, я люблю ключи, я собирал.
   – Собрание для оседлого человека. Мне сегодня портфель руку оттянул; я их принес. Вот. Узнаешь?
   – Да, это мои.
   – Как ты умудрился набрать столько?
   – Ну, когда я где нахожусь, то беру. Даже просто на память, клянусь честью!
   – Оттуда, где живешь?
   – Да.
   – Если так, Юрий Юрьевич, значит, и на «Тереке» ты жил. Вот этот ключ – от 20-й каюты первого класса.
   – Да?.. – Мгновенный цепкий взгляд. – Я всегда езжу первым классом…
   – Мы с тобой уславливались, и не раз: ни слова лжи. И зачем-то ты снова пытаешься темнить.
   – Я не помню, чтобы на «Тереке»… А впрочем, говоря, однаж­ды плавал, я теперь вспоминаю, Михаил Петрович. У меня еще девушка была, азербайджанка. Хорошая девушка. С Баку. Конечно, у каждого свой вкус, но что красивая, то красивая. Сулико.
   Что Юрий Юрьевич «вспомнит», Дайнеко предвидел. Но не­медленно изобрести попутчицу и тут же для достоверности наде­лить ее именем, национальностью, местом жительства – это был ход с дальним прицелом. (При красивой девушке не стал бы ухаживать за Титовой, женщиной немолодой и незаметной.) Спроси сейчас, он глазом не моргнув опишет привычки мифической бакинки, род занятий, манеру одеваться (только адреса и фами­лии, разумеется, не назовет). Мастер сочинять!
   – Каким маршрутом ходит «Терек»?
   – Он ходит Астрахань – Москва и обратно.
   – Ты ехал в один конец?
   – В оба.
   – В оба… Что, понравились пейзажи на маршруте? (Тут может похвалить окрестности Ярославля, чтобы объяс­нить, почему сошел, если зайдет речь.)
   – Пейзажи? А черт его знает. Я занят был, у меня же девушка.
   – А познакомился ты с ней?..
   – Совершенно случайно, на теплоходе уже.
   – И сколько продолжалось ваше знакомство?
   – Как мы туда плыли, так и назад вместе. Это месяц почти.
   (Увлекся Юрий Юрьевич романом со знойной бакинкой, за­былся слегка. Важно теперь не дать ему из отдельных островков лжи соорудить единую и более прочную платформу для защиты.)
   – Редкое для тебя постоянство, Юра.
   Михаил Петрович усмехнулся, и Ладжун усмехнулся: «поняли» друг друга двое мужчин. «Снимай, Костя, снимай!» – ткнул в спину оператора Виноградов. «Кассета кончилась, кино остано­вилось, – виновато проворчал оператор. – Сейчас сменю». – А в динамике продолжался диалог:
   – Но в Астрахани вы все же расстались?
   – Ей надо было в одну сторону, мне – в другую. Жаль, конечно, мы хорошо погуляли.
   – А деньги чьи прогуливали? Ее?
   – Никогда в жизни! Если мне девушка нравилась, я мог ее так угостить, что она никогда не забудет. Мог ей купить часы! И никто не скажет, что она меня угощала. Мы с ней коньяки распивали и шампанское, все.
   – А говорят, ты тратил мизерное количество.
   – Я – мизерное количество?!
   В последний момент на самом кончике языка Юрий Юрьевич удержал вопрос «кто говорит?». Это означало бы повести разго­вор на обострение, а его надо было срочно уводить в сторону.
   – Никогда в жизни! Я не такой по натуре человек, Михаил Петрович, поймите меня правильно! У меня деньги были, у меня даже мысли не было, чтобы за ее счет. Я последнее отдам, если я к человеку привязываюсь. Мысли даже не было!
   (Нажимать не стоит, пусть немного успокоится.)
   – И за целый месяц плаванья ты совсем никого не пощипал?
   – Тот месяц – нет.
   – А на стоянке в Москве?
   – Что там на стоянке? Погулял по улицам, взял пол-литра, которые мы со штурманом выпили. Туда-сюда и обратно занял каюту. Кого я успею в Москве?
   (Не забыть, что один из попутчиков, рыская по ближайшим магазинам, мельком видел Ладжуна в «Хозтоварах».)
   – Столь благотворное влияние бакинки? Не похоже на твой нрав, Юрий Юрьевич.
   – Иногда состояние, что хочется отдохнуть, понимаете.
   – Ну-ну. А пассажиров, кстати, много было?
   – Пассажиров? Мало. Конец навигации уже. Это же был последний их рейс.
   (Ах, последний рейс! А Титова убита в предпоследнем. Финт не оригинальный, преступник часто «переносит» время своего при­сутствия на месте преступления, если факт присутствия доказан. Но – ай-ай! – как неосторожно прикидываться, будто плыл на теплоходе после убийства! Тогда нельзя заявить, что не знал о нем, ведь в следующем рейсе только о том и толковали. В деле отражено, что практически все пассажиры тоже были в курсе. А Юрий Юрьевич толков не слышал, содержания их не ведает. Тут выкрутиться трудно.)
   – Да, чуть не вылетело из головы – в ноябре прошлого года в Жданове ты оставил у хозяев пальто. Помнишь, мы обсуждали ждановский эпизод?
   – Помню.
   – Взял ты хозяйское пальто и 100 рублей деньгами, а свое оставил. Как понимать: на обмен, что ли? Чтобы человек осенью не мерз?
   – Ну… мне мое разонравилось.
   – Разве плохое пальто? Вот она пишет в заявлении: «Пальто новое, почти неношеное, светло-коричневое джерси на поролоне, как раз мужнин размер». Сколько стоило?
   – Двести сорок.
   – Прогадал ты, Юра! Мужу она за 180 покупала.
   – Мне цвет разонравился. У него было синее, я примерил, ну и, короче говоря, взял.
   – А свое где приобрел?
   – В Астрахани… Я такой человек, Михаил Петрович, я могу оставить. Оно мне в чемодан не влезало, я думаю: елки-палки, еще лишний чемодан, да пропади оно пропадом!
   (В Астрахани купил, на «Тереке» гулял по палубе, в Ярославле сошел в нем, в Жданове счел за лучшее сменить. Ясно.)
   – Так, значит, ключ от каюты ты стащил для коллекции. Или он случайно у тебя остался?
   – Для коллекции.
   – С «Чернышевского» тоже брал?
   – Оттуда – нет.
   – А почему?
   – Наверное, на «Чернышевском» проверяли строже.
   – Ладно, так и запишем. Кстати, «Чернышевский» и «Терек» сильно различаются?
   – Нет, они одинаковые.
   – Совсем одинаковые?
   – Да, двухпалубные, водоизмещение одинаковое, та же отдел­ка и тому подобное. Они венгерского производства. Я на них столько проплавал, Михаил Петрович…
   – Нравятся?
   – Хорошие теплоходы.
   – И ты сознательно выбирал именно «Терек»?
   – Мне нет разницы, хоть «Иван Франко», хоть «Чернышевс­кий», хоть «Терек».
   – Но мне есть разница, Юрий Юрьевич. Потому что на «Тере­ке» было совершено убийство.
   Снова Ладжун застигнут врасплох, и снова – никакой ряби на поверхности.
   – Тебе об этом известно?
   – Ни грамма не знаю, – быстро сказал он.
   – Нет? Но ты же плыл последним рейсом.
   – Последним.
   – А случилось в предыдущем. Должен был слышать.
   – А я не прислушивался. Я же отдыхал, тем более с девушкой.
   Вцепился он в девушку намертво, не подозревая, что вешает себе на шею тяжелый-претяжелый жернов.
   – За месяц плавания «ни грамма» не слыхал? Быть не может, Юрий Юрьевич. При твоей-то наблюдательности?
   Ладжун перехватил из руки в руку сигарету, забарабанил по столу. Момент был затруднительный.
   – Пусть ты отдыхаешь. Но из каюты ты выходил. В ресторане сидел. А кругом разговоры про обстоятельства и кого подозревают.
   – Если б я знал, я бы сказал, клянусь честью! Если бы мог следствию помочь и вам лично… Наверно, были разговоры, были. Но я пропускал мимо ушей, мне дела нет, я при чем?
   – А когда со штурманом водку пили, неужели он ни словом?..
   – Нет, он рассказывал, что судно ставят на ремонт. Он в отпуск до весны, а судно на ремонт.
   – Ты, Юра, на одну мысль меня навел: раз ничего не слыхал об убийстве, то плыл ты, выходит, не тем рейсом, не последним.
   – Вы думаете?
   (Давай-давай, пора уж отступить на шаг, пришло время.)
   – Иного объяснения не вижу.
   – Может быть, и правильно, черт возьми! Если разобраться, я мог перепутать. Я могу запомнить, что было десять лет назад, но иногда книгу читал только вчера – и забыл. Бывает так.
   – Бывает, бывает. Постарайся припомнить, когда плыл на «Тереке». Для порядка. В деле нужен порядок.
   Вот так, не выкладывая на стол козырей, а предоставляя Ладжуну возможность отступать постепенно, одно вранье сменяя другим, осуществлял Михаил Петрович ту тактику, которую Ладжун – в силу особенностей характера – принимал довольно охотно, но которая была ему опасней всего.
   И не торопился Михаил Петрович, не шел на эффектный штурм.
   – Пусть дозреет, дозреет, – повторял он. – Время работает на меня. Я Юрию Юрьевичу с каждым часом нужнее. Зачем? Затем, что охота признаться. Нет, братцы, не шучу. Всегда ведь так: сопротивляется человек, отрицает, а в глубине души что-то его тянет открыться и заговорить о страшном, о потаенном… Мы уже близко подошли к самому больному. Скоро нервы сдадут, не железный.
 
   Ладжун продержался еще два дня. За это время Михаил Петро­вич провел долгожданное для группы опознание. Ладжун перенес его сравнительно спокойно – видимо, предчувствовал, что оно неизбежно, и подготовился. Боцман, штурман и буфетчица по очереди указали на него как на пассажира, который ехал предпос­ледним рейсом, с командой держался на короткой ноге и неожиданно сошел в Ярославле.
   Юрий Юрьевич все подтвердил, а по окончании процедуры, оставшись вдвоем с Дайнеко, разразился бурной и многословной речью, полной обид и претензий. Если он за давностью и обилием своих приключений что-нибудь спутал или упустил, то к лицу ли Михаилу Петровичу ловить его, устраивая «канитель и коме­дию»?! Разве он, Ладжун, стремится что-то скрыть? Стоило прос­то напомнить, как было дело, раз Михаилу Петровичу это известно. Да, только так и следовало поступить, а не ставить его в неловкое положение перед правосудием, не унижать перед людь­ми, которые относились к нему по-дружески. Что они теперь подумают о Юрии Юрьевиче?! Позор!
   Дайнеко выслушал с серьезной миной.
   – Рад, – сказал он, – что ты утвердился в желании быть до конца правдивым.
   – Да, я утвердился. Я прямой человек, Михаил Петрович, пусть мне даже хуже будет, и я даже буду жалеть потом, но я расскажу все как есть. Хотите знать, почему я сошел в Ярославле? Да потому, что еще в Тутаеве хотел…
   – Обожди, Юра, к этому мы придем позже.
   (Отрепетированная сказка мне не к спеху.)
   – Давай вернемся к вопросу, который мы уже обсуждали, но несколько в ином плане. Выяснилось, что плыл ты не последним рейсом и разговоров о происшествии действительно не слыхал. И не мог слышать, потому что сошел в Ярославле до того, как обнаружили тело. Ну, а саму-то убитую ты видел в живых? Был знаком?
   – Ну… можно сказать, и знаком, и не знаком. Как всякий пассажир, если хочет прилично питаться, понимаете? За свои деньги имеет право. Но нужно знать шеф-повара или заведую­щую, чтобы отношение было, понимаете?
   – Ладно, пишем: знаком, но не близко. Так?
   – Да. Я считаю, близко – это когда… вы понимаете.
   – Тут этого не было?
   – Никогда в жизни!
   – Ну, а как она вообще тебе казалась?
   – Никак она мне не казалась, я даже не смотрел, не на что смотреть, даже если б я один ехал, никогда в жизни…
   – Ты о ком?
   – Да о заведующей рестораном.
   – Так про убийство ты не слыхал, а кого убили – знаешь? Неясно, Юра. На опознании ее не называли, совершенно точно.
   Ладжун создал короткую паузу тем, что нечаянно столкнул локтем спички и наклонился их поднять.
   – Вы сами назвали, очевидно. Иначе откуда знать, Михаил Петрович, больше мне неоткуда знать, кто убитая.
   (Сам-то я не называл, но шут с тобой, считай, что выкрутился, не будем застревать на мелочах.)
   – Еще вопрос, который мы тоже обсуждали, но не добились полной ясности. Что ты делал на стоянке в Москве? Кроме водки, что покупал?.. Ну? Обычно ты сразу отвечаешь.
   – Я думаю, чтобы было, что сказать. Врать не хочется.
   – Врать не надо.
   Как писали в старых романах, пока наш «герой» думает, пояс­ним подоплеку вопроса. В каюте убитой обнаружили нож. Складной нож, валявшийся на полу. Самой Титовой он был скорее всего не нужен; в шкафчике у нее лежали два-три столовых ножа и немного посуды, все подернутое легкой пылью, так как питалась она, естественно, в ресторане. Остатки свежей фабричной смазки позволяли предположить, что нож куплен совсем недавно. Не исключено, что принес его в каюту убийца, а затем предпочел обойтись без крови; вылезая же через окно, незаметно выронил нож из кармана. В свете этих предположений визит Ладжуна в «Хозтовары» представлял определенный интерес.
   – Не припоминаешь? Поближе тебя подведу. К хозяйственно­му магазину у речного порта. Поскольку ты сегодня сетовал на мое недоверие, то вот, пожалуйста, случай проявить искренность. Свидетельскими показаниями тебя не жму.
   Юрий Юрьевич колебался: «свидетельские показания»… вдруг кто и впрямь видел его там, у прилавка?
   – Она… ну, эта моя девушка… ей что-то нужно было. Она говорит: пошли до магазина, и мы пошли… Если я что покупал, то я покупал кухонные ножи и вилки. Можно было подумать, что я порядочный человек, семейный. Когда спортсмен, то я гранаты покупаю, гантели, понимаете? А что вот семейный – вот купил нож, – он заглянул Михаилу Петровичу в лицо и нашел подтверждение, что того Дайнеко и ожидал.
   – Скажи мне конкретнее о цели приобретения этого ножа.
   – О цели приобретения ножа… Ну, понимаете, в чем дело… Короче говоря, каждому человеку нужен нож. А я покупал ку­хонный нож как хозяйственный человек, что, мол, такого нет и как раз такой мне нужен. Я, по-моему, покупал за четыре рубля.
   – Для благоприятного впечатления, значит? Ради бакинки?
   – Да, чтобы убедить, что семейный человек. Не финку покупал, а дома нож нужен, я порядочный человек, понимаете?
   – Юра, да ты же всегда играл холостяка, который собирается жениться!
   – Не хотел ее обнадеживать. Хорошая девушка попалась.
   – Силен ты вкручивать мозги!
   Юрий Юрьевич с удовлетворением принял комплимент, сочтя, что тонкая тактика в обращении с женщинами оценена по досто­инству. Дайнеко же имел в виду изобретательность, с которой тот за короткие секунды выдумывал и почти разыгрывал в лицах психологически убедительные миниатюры, призванные заменить правдивый ответ на вопрос.
   – Слушай, а откуда взялись деньги распивать на «Тереке» коньяки и шампанское?
   – Почему бы нет? Деньги у меня были.
   – Откуда? В графе твоих доходов весь предыдущий месяц пусто. Даже почти полтора месяца пусто.
   – Перед тем я во Пскове прилично взял, Михаил Петрович.
   – Так то в июле, а «Терек» – сентябрь. Да еще в Астрахани пальто купил, верно?
   – Верно. Думаю, еду на Волгу, хоть и тепло еще, но все равно пальто надо купить. Еще и шарф купил…
   – Еще и путевку на теплоход в оба конца. Либо деньги были на исходе, либо какой-то августовский эпизод ты утаил.
   – Нет, Михаил Петрович, клянусь честью! Денег, правда, немного было, но были, а я лишнего не выпью, вы знаете. Что на теплоходе, если разобраться? Плывешь и плывешь.
   – Другими словами, ты сидел на мели.
   – Не то чтобы на мели… немного денег было…
 
   Все имеет конец. Наступал он и для следствия. Пришло время решительного допроса.
   На экране в смонтированном виде он выглядел очень динамич­но. За счет убранного вступления и длиннот натиск Михаила Петровича казался стремительным. Но вместе с сокращениями ушли и некоторые краски, и смысловые оттенки, которые в лите­ратурной записи стоит, вероятно, сохранить.
   С самого начала допроса в кабинете нависло напряжение. Чуя перемену, Ладжун беспокойно всматривался в Михаила Петрови­ча, пока тот делал предварительные записи в протоколе.
   – Перемудрил ты, Юрий Юрьевич, – сказал Дайнеко, откла­дывая ручку. – Надеялся хитрей всех быть, да не вышло… Когда-нибудь ты пробовал ставить себя на мое место? Нет? Ну, попробуй давай. Давай вместе разбираться. Сначала ты взял на себя чужое преступление. Естественно, я стал гадать: зачем? Такой ловкий, такой предусмотрительный человек не мог поступить случайно. Значит, у тебя были соображения. Ну, у меня тоже явились соображения: возвел ты напраслину на себя, чтобы создать фаль­шивое алиби.
   Ладжун, слушавший с большим вниманием, негодующе поднял плечи:
   – Что вы обо мне думаете, черт побери?
   – Сейчас договорю, и ты узнаешь. Все мои сведения выложу и мысли, и будем смотреть, что получается. Так вот. В июле есть псковский эпизод, в августе и сентябре ничего нет. Где ты нахо­дился, что делал – неизвестно. Начал я копать – и раскопал «Терек». Тут тебя подвели два обстоятельства: ключ от каюты и еще пальто, что в Жданове оставил в октябре месяце. Пассажир, на которого пало подозрение, сошел с теплохода в коричневом джерсовом пальто… Погоди, не перебивай! Возражения после. А сейчас следи. Я спрашиваю: плавал на «Тереке»? Говоришь: нет. Ладно. Предъявляю доказательство, и ты вспоминаешь, что да, плыл, но последним рейсом и притом в оба конца. Я тебе снова доказательство, ты снова припоминаешь: рейс был тот, предпослед­ний , но с Титовой ты едва знаком. А между тем команда утверж­дает обратное. Утверждают, что обхаживал ты ее с самой Астра­хани. Дальше. Не успели пришвартоваться, как ты в Ярославле выпрыгнул на берег. Хотя билет был «от» и «до». Но ты внезапно сошел. А по показаниям штурмана, пытался даже раньше сойти, в Тутаеве, то есть на рассвете после убийства.
   – Черт побери! – не выдержал Ладжун. – Просто мне все это неприятно, понимаете. Думаю, елки-палки, я лучше сойду. Тут человека убили, еще вдруг на меня подумают, и взял сошел к чертовой матери!
   – Осторожно, Юра, я предупреждал, что надо быть вниматель­ным. Вот опять заспешил оправдываться и вредишь себе ложью. Откуда тебе знать об убийстве, когда на теплоходе еще никто не знал? Только в двух вариантах мог ты раньше всех знать. Либо был очевидцем – но не советую, потому что запутаешься. Либо…
   – Я не причастен!
   – Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?
   – Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!
   – И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?
   – Не оставлял я… – впервые мы увидели смятенного Ладжуна.
   – Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.
   – Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.
   – А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.
   Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!
   – Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?
   – А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.
   – А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?
   Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун – как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:
   – Закрыт.
   – Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?
   – Никогда в жизни!
   – Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на «Тереке» оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…
   – Уликами, – подхватил Ладжун, осененный новой идеей. – А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт – и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?
   – Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.
   - Тысячу раз нет! – Ладжун заслонился от Михаила Петрови­ча руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще «не для протокола».
   – Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?
   – Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…
   – Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. – В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. – Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… – Михаил Петрович провел пальцем по горлу. – Нельзя молчать!
   – В камере я не хочу ни с кем говорить, – бессвязно бормотал в ответ Ладжун. – О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…
   – Это потребность облегчить душу.
   – У меня столько риска, – прошептал Ладжун. – Я вам не могу ответить «да». Или «нет». Стою я вот так, – он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.
   – Все понимаю, Юра.
   – Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены – рот есть, и я буду говорить!
   – Говори, слушаю.
   – Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!
   – Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…
   И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Лад­жун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.
   Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!
   В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут приго­дились 30-40 метров пленки, снятые на «Тереке» «про запас»: путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог «вписаться» в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то оператор­ские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказа­лись и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучитель­ным попыткам Ладжуна выговорить правду.
   – Ты вышел из своей каюты… – медленно произносит Дайнеко.
   И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой «20», отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.
   – Я … – доносится осипший голос Ладжуна. – Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом… Изображение смазывается и исчезает.
   – Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты…
   И снова возникает тот же отрезок пути; на сей раз мы продви­гаемся чуть дальше и в конце с трудом преодолеваем две-три ступени ведущего вниз пролета… но снова картина вздрагивает и искажается, смятая голосом Ладжуна:
   – Я не могу… Никогда в жизни.
   На экране два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.
   – В тот вечер ты вышел из своей каюты, – мягко, но неумоли­мо повторяет Дайнеко. – Огляделся. В коридоре никого не было.
   Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осилива­ет его! И устремляется вниз по лестнице.
   – В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?
   Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушен­ными светильниками.
   – Короче говоря, да. Да!
   И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в кори­дор и замирает перед дверью с табличкой «15». Дверь открывает­ся – пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.
   – Она так лежала, когда ты уходил? – Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.
   Тот морщится, стараясь не смотреть.
   – Какое значение, так или не так…
 
   В нашей каморке воцарилось тихое ликование.
   – Сознался, – зашептала киногруппа. – Надо же, сознался!
   – Теперь у фильма есть развязка!
   А тем временем развязка продолжала «развязываться». Миха­илу Петровичу надо было услышать о подробностях преступле­ния, потому что только они могли восстановить истинную карти­ну происшедшего.
   – Она так лежала?
   – Какое значение, так или не так… – и, кривя губы, старается не смотреть.
   Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдержи­вает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоми­нанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.
   – Как ты ее?
   – Я ее задавил, черт бы ее побрал!
   – Голыми руками?
   – Да.
   – Просто руками справился?
   – Да-а… – с интонацией «подумаешь, делов-то!». – Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были…
   – Но она все-таки сопротивлялась?
   – Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.
   – Кричала она?
   – Как она могла закричать?
   – Вырывалась, ногами билась?
   – Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.
   – Ты рассказываешь о себе. А что она?