Лаврова Ольга. Мафия

   – Ника, но ты же писала… – Ардабьев отказывается верить.
   – Я старалась помочь. И так тебе будет трудно: кто возьмет на работу? Человек судился за изготовление нар­котиков!
   – Только для себя и троих приятелей! – запоздало оправдывается он.
   – В отделе кадров без разницы, сколько приятелей.
   – Ника! Ника! – Она молчит. – Значит, прописка… квартира… котлеты… а тебя у меня не будет?!
 
   Коваль приостановился у вывески «КСИБЗ-6».
   – Люба, что означает КСИБЗ?
   – Да ничего, – смеется она. – Надо же что-нибудь повесить, чтоб звучало понуднее. А с домом уладили: уже числится снесенным. Так что мы не существуем.
   Их встречают еще на лестнице четверо мужчин, среди которых Снегирев. Ему Коваль говорит:
   – Здравствуй, Матвей. – Остальным: «Привет, привет».
   Хомутова отстает и конфиденциально о чем-то ус­лавливается с «мальчиками». Видно, что речь идет о Снегиреве и что они перебирают варианты, пока не находят такой, что удовлетворяет Хомутову. Она кивает, на секунду забегает к себе и догоняет Коваля с папкой в руках.
   Все поднимаются наверх. В конце коридора Коваль своим ключом отпирает дверь. Кабинет просторен и об­ставлен хорошей мебелью. В углу – велотренажер и набор гантелей.
   Рассаживаются за столом в привычном порядке. На одном торце Коваль, на противоположном – Хомутова. Подле Снегирева – человек в очках с наружностью пе­дантичного чиновника, Крушанский. Напротив – румя­ный блондин и худощавый брюнет, соответственно име­нуемые Колей и Феликсом.
   Сподвижники Коваля выглядят, солидными, толко­выми людьми. Энергичны, деловиты, к лидеру относят­ся с доверием и подлинной, не показной почтительно­стью. У Хомутовой к этому добавляется восхищение и беззаветная преданность. И, собственно, только ее Ко­валь дарит снисходительной дружбой, прочие пребыва­ют в вассальной зависимости. Между собой присутству­ющие на «ты».
   Все выжидают, с чего начнет Коваль. Чуть посмеива­ясь, тот произносит:
   – Отчет об итогах моего пребывания в Хабаровском крае вы одобрите позже. Итоги хорошие. У новых регио­нов огромные перспективы. Как тут без меня? Финан­сы? – Вопрос к Крушанскому.
   Тот вынимает из папки рукописный текст.
   – Приход. Расход.
   Коваль просматривает.
   – Нормально, Крушанский. Как заготовки?
   Заготовками ведает жизнерадостный, румяный Коля.
   – Отлично, Олег Иваныч! Матвей уже возить не ус­певает, а Феликс сбывать.
   Коваль вопросительно смотрит на Снегирева.
   – Надо увеличивать число верблюдо-рейсов, – говорит Снегирев и так открыто, беззаботно улыбается Кова­лю, что тот отводит глаза.
   – Обсудим. Феликс?
   – Сбыт слабо растет, потому и затоварились. Рынок надо активней расчищать.
   – Люба, есть заминки?
   – Все по плану, Олег Иваныч, – отвечает Хомутова и встает, чтобы показать Ковалю копию своей схемы из папки. – Заканчиваем первый этап – нагнать страху, набрать авторитет силы. Для этого устраняем тех конку­рентов, вокруг кого будет больше разговоров. Где зачерк­нуто – отработано. Параллельно начали брать под себя сбытчиков, которых можно использовать.
   Коваль отмечает ногтем на схеме один из кружков:
   – Кто-то новый?
   – Зловредный старикашка. Под восемьдесят, а все хорохорится.
   – Не трогай. При его занятиях дожить до восьмидеся­ти – уже достаточно уважения, – укоряет он Хомутову.
   Звонит телефон на отдельном столике.
   – Я подойду, – говорит она.
   Имитирует нервный телефонный разговор:
   – Да… Когда?.. А-а, понятно… Хорошо.
   И оборачивается к Снегиреву:
   – Недоразумение у тебя на доставке.
   – Что именно?
   – Зачем я буду, Матвей… Сам разбирайся, сам объяс­нишь Олег Иванычу. Ребята тебя подбросят.
   По лицу Снегирева струится некая рябь, отражающая внутреннее сомнение. В памяти всплывает визит на Пет­ровку, который он утаил. Может, об этом узнала Хомуто­ва? Однако Хомутова держится естественно. Коваль не­возмутимо изучает ее схему.
   – Я не прощаюсь? – нерешительно говорит Сне­гирев.
   – Конечно, возвращайся скорей, – улыбается Хомутова.
   Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.
   – Привыкаешь к человеку, – говорит Коваль. – Мне его будет не хватать.
   Ледяным холодом повеяло за столом, когда присут­ствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать – или может стать – судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:
   – К вашему сведению, на обратном пути я проинс­пектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Тре­тий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Мож­но так возить товар?
   – Олег Иваныч, нельзя! – восклицает Коля. – Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…
   – Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.
   – Сколько раз, – подтверждает Хомутова. – Клялся-божился!
   – Олег Иваныч, несоразмерно, – говорит Крушанский.
   – Феликс воздерживается?
   – Я, разумеется, тоже против.
   – Рад, что вы откровенны, – доволен Коваль. – Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.
   – Олег Иваныч, он не из жадности! – осмеливается Коля. – Это азарт.
   – Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы – и продаст… Матвей – один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».
   Нарушает наступившую паузу Феликс:
   – Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.
   – То есть чем ограждены ваши шкуры?
   – Да.
   – Ничем, если станете вредить общему делу.
 
   По дороге Снегирев настороже:
   – Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.
   В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым – тоже и пус­кает ему в лицо аэрозольную струю из маленького фла­кончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.
   Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспеш­но распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.
   Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держит­ся, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.
   Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.
   Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожи­лая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:
   – Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!
   Снегирев падает.
   И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:
   – «Скорую» надо!
   – Где тут телефон?
   – Что это с ним?
   – Сердце, наверно.
   – Надо же, молодой еще…
   – Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!
 
   Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, ста­рые горбатые мостики соединяют берега, справа подни­маются высокие зеленые откосы.
   Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.
   На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к пле­чу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.
   Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.
   Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.
   …Он звонит в дверь – из коридора вылетает Верони­ка и по-девчоночьи виснет у него на шее.
   – Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..
   – Теперь долго не поеду.
   Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернул­ся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливос­ти, – и останавливается, только когда замолкает служив­шая аккомпанементом музыка из телевизора.
   – Ты прямо с дороги?
   – Нет, побывал в конторе.
   Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:
   – Неприятности?
   – Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.
   – И теперь жалко?
   – В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

 
Грубым дается радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо.
Мне никого не жаль.
 

   – «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты лю­бишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, силь­ный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.
   – Больше всех.
   – Ничего! Даже где ты работаешь.
   – Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.
   – КСИБЗ? Как это расшифровать?
   – Понятия не имею. Никто на свете не знает.
   – Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?
   Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:
   – Вика, здесь все твое!
   – Но ты же покупал!
   – Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?
   – С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?
   – Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:
   – Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!
   Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестан­дартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.
 
   Курков входит к Знаменскому.
   – Звали, товарищ полковник?
   – Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркоти­ков, поставщик – крупная фигура.
 
   Курков приближается к зданию роддома.
   Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.
   По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.
   К заму главного спешит вызванная медсестра.
   Пожилой врач просматривает принесенную ей кар­точку, сообщает:
   – На четвертый день после родов было резкое нару­шение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря со­знания. Еле отходили. Затем нормализовалось.
   – Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обраща­ется Курков к сестре.
   – Матери кормят, – взглядывает врач на часы.
   – Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.
   – Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.
   Сестра направляется к двери, Курков останавливает:
   – Секунду. Демидова получает передачи?
   – Сейчас нет, у нее дома несчастье.
   – Ясно.
   Сестра выходит.
   – Доктор, Демидова – наркоманка.
   – Что?!
   – Как вы не догадались! Ее болезнь – это была лом­ка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!
   – Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.
   – А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.
   – Так рассуждать бесчеловечно!
   – Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.
   – Чего вы от меня хотите?!
   – Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.
   На лице врача вопрос.
   – Ломка не могла кончиться одним днем. А состоя­ние нормализовалось. А передач она не получает. Следо­вательно?
   – Вы намекаете, что кто-то из персонала…
   – Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некра­сивый случай. И подсудный.
   – А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!
   …К двери зама главного плетется по коридору Деми­дова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения затор­моженные.
   – Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, му­чимый жалостью. – Как себя чувствуем?
   – Я в порядке…
   Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.
   – А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?
   – Нет… Это… Вероятно, нервное…
   Больше врачу спрашивать нечего.
   – Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из ми­лиции.
   Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.
   – Догадываетесь, почему я к вам?
   Она старается сосредоточиться.
   – Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.
   – Нет, я про наркотики.
   Курков ожидал реакции, но женщина только поежи­лась и уставилась в пол.
   – Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?
   Молчание.
   Курков приглушает напор в тоне.
   – Мы вас беспокоим только как свидетельницу. По­нимаете? Но прошу ответить.
   – Я не знаю… о чем вы…
   Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвест­но, как подступиться. Чем ее пронять?
   – А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?
   – Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.
   – Владимир Иванович! – понуждает Курков выска­заться врача.
   – Не хотели тревожить мамашу.
   – На самом же деле?
   – Видите ли… – врач справляется в карточке, как ее назвать. – Анна Михайловна, если предположить – предположить, – что в период беременности употребля­лись наркотические препараты, то плод – плод – полу­чал их с током крови матери. А впоследствии новорож­денный всасывал с молоком. И если предположить, что доступ к наркотикам прекращается, то наступает – на­ступает – абстиненция. То есть ломка, наркотическое голодание, со всеми…
   – У него – ломка? – Демидова с натугой выдирается из своего инобытия и немоты. – У маленького?!.. Он же не выдержит… Это невозможно выдержать!.. Он умрет!.. Я должна его кормить грудью!
   – Чтоб всасывал с молоком, – обращается Курков к врачу.
   – Мальчик слишком слаб, чтобы сосать, – страдает врач.
   – Так введите ему опий! – требует Демидова. – Ему так мало надо!.. Вы обязаны! Есть у вас совесть?!
   – Деточка, бедная, – бросается к ней врач. – Ну как вы могли? И еще скрывать?
   От сочувственного голоса, от ласкового прикоснове­ния она расслабляется, прижимается щекой к белому халату.
   – Я брошу! У меня совсем никого нет. Если будет, я постепенно брошу. Будет цель в жизни. Я начну лечиться. Честное слово! – В этот миг она и сама верит. – Спасите мне сына, я все сделаю. Я его люблю, доктор!
   Горло ей перехватывает, набегают слезы.
   Курков в легком смущении от прорвавшегося у нее живого чувства, но служебную задачу помнит твердо идет к ней напрямик:
   – Мы с доктором подумаем, как помочь. Но и вы помогите нам. Скажите, кто был поставщиком вашего мужа.
 
   – Стало быть, вы назначили цену за жизнь ребен­ка? – говорит Пал Палыч Куркову, докладывающему о результатах визита в роддом.
   Курков задет.
   – Товарищ полковник, я задал Демидовой вопрос строго по делу. Без нарушения процессуальных норм.
   – Его сумеют спасти?
   – Вряд ли. Насколько я понял, шансов мало.
   – Н-да… В нашей работе, товарищ старший лейтенант, имеет значение не только конечный продукт. Важно как.
   – Я понимаю, вы бы допрашивали иначе. Но и ре­зультата не имели бы!
   – Ну и какой же результат? – спрашивает Пал Па­лыч без интонации.
   – Поставщик Демидова – делец по кличке Морда, настоящая фамилия Мордвинов. Раньше они жили рядом в Купавне, – наизусть шпарит Курков. – Сначала он обоих приобщил к кайфу, потом Демидов стал распрос­транителем наркотиков. У него были знакомства в гости­ницах. Морда с четырьмя сыновьями – их зовут Мордята – контролирует наркобизнес чуть не по всей Московской области.
   – Демидова дала такие показания? – изумлен Пал Палыч.
   – Да… но подписать побоялась, – несколько снижает победительность тона Курков.
   – А-а… Тогда, возможно, сочинила на скорую руку, чтоб от вас отвязаться.
   – Нет, она говорила искренне. Это важная инфор­мация.
   – Ох уж эта мне искренность! Эта мне «информа­ция»! Меня все время пичкают «информацией»! – поста­нывает Знаменский. – А где доказательства? Где твердые свидетели?.. Нет хуже дел, чем по наркотикам!
   – Поскольку все это только информация, я довел ее до сведения розыска. Томин заинтересовался. Собирается выйти на осиное гнездо в Купавне.
   «Прыткий юноша», – отмечает про себя Пал Палыч, спрашивает:
   – Как?
   – Есть сведения, что Мордята порой толкутся на рынке. Говорят, там торгуют маковой соломкой. Действи­тельно?
   – Да. Стоят себе южные бабуси. Периодически мили­ция проводит облавы.
 
   Рынок. В открытом ряду разложили кто что: ручные поделки, семена, веники с мочалками, поздние осенние цветы.
   Три бабуси в платочках продают маковую соломку. Две вроссыпь из мешка, стаканами и столовыми лож­ками, одна по-современному, в полиэтиленовых упа­ковках.
   Посвященные молча отсчитывают деньги. А тем, кто спрашивает, что, мол, у вас такое, отвечают вежливо, но неопределенно: «Травка от разных, милый, болезней, это надо знать».
   И любитель просто так прицениться отправляется дальше.
   Трясущийся от наркотического голода молодой человек пытается выменять соломку на куртку, которую снимает с себя.
   – Вещами не беру, – отталкивает его бабуся.
   У наркомана нет сил даже говорить. Он выворачивает куртку, дабы продемонстрировать, что она хорошая, с иностранным ярлыком; затем расстегивает пиджак – дескать, и его готов снять в придачу – и показывает, сколько просит: на три пальца, полстакана.
   Бабуся отрицательно мотает головой и грудью ложится на свой мешок.
   В заприлавочном пространстве толчется, заговаривая с бабусями, как свойский знакомый, один из Мордят, по имени Вася. Ему лет семнадцать, он младший сын Морды, парень беспечный, добродушный и не больно оборотистый, но с ранних лет приучаемый папашей к делу. Вот и сейчас он ищет, у кого бы взять партию оптом.
   Крайнее место в ряду занимают Томин с Сажиным.
   Перед ними на прилавке ничего нет, кроме набора малюсеньких стаканчиков. Достаточное обозначение для посвященных, что они могут якобы предложить.
   Томин не выпускает из руки кейс и тихо говорит Сажину:
   – Внимание, Морденок!
   Морденку между тем указывают на нашу пару, и он подходит, осведомляется:
   – Есть товар, мужики?
   – А чего мы тут торчим, как ты думаешь? – не отрицает и не подтверждает Томин.
   – Сами будете стоять? Или, может, столкуемся?
   – Никогда мы сами не стояли, – говорит Сажин.
   – Никогда! – подтверждает Томин и достает платок, чтобы прочистить нос.
   Платок – сигнал для милицейской облавы. Разыгры­вается точно расчитанная комбинация, не новая, но почти всегда дающая результат: при совместном бегстве завязывается знакомство, и это ведет затем к его продол­жению.
   Милиция и сотрудники БХСС окружают ряды. Разуме­ется, кольцо не замкнуто, оно имеет брешь со стороны Томина с Сажиным. А неподалеку в заборе виден узкий пролом.
   И пока бабуси пытаются прятать соломку куда-ни­будь, Томин тихо вскрикивает:
   – Братцы, тикаем! – и первым устремляется к про­лому. По дороге он швыряет подальше от себя кейс. За Томиным бежит Сажин. Вася-Морденок, прикинув гла­зом, куда они нацелились, заражается их примером и припускает следом.
   На перехват издалека спешит полный милиционер. Он свою задачу знает и, убедительно изображая погоню, дает троим выскочить с территории рынка.
   Здесь Томин с Сажиным удирают налево, а Морденок направо, и его, разумеется, не зовут с собой: было бы нарочито.
   На прилегающий к рынку улочке стоят «Жигули» с киевским номером. Сажин мигом садится за руль, Томин рядом.
   Толстый милиционер с трудом лезет в заборную щель и свистит.
   На этот свисток – совершенно закономерно – появ­ляется и отрезает Морденку путь еще один милицейский мундир.
   И то, что «Жигули», рванув с места, тормозят затем возле Морденка и для него приглашающе распахивают дверцу, можно рассматривать как великодушный и даже несколько рискованный жест.
   Морденок ныряет на заднее сиденье, машина, вильнув, объезжает милиционера и уносится прочь.
   Не обращая больше внимания на Васю, Томин затевает с Сажиным взволнованную перебранку и при этом перемешивает русские слова с украинскими:
   – Вот он, твой базар! Пойдем на базар, пойдем на базар! Пожалуйста, сходили на базар!
   – Напрасно вы, дядя Саша, товар бросили! Ведь утекли мы!
   – А кабы не утекли?
   – Утекли же, дядя Саша!
   – А кабы нет? Кабы я с ним попался?
   – Жалко товар! Пять кило! – сокрушается Сажин.
   – Чай, он у нас свой, не купленный! Съездим, привезем, было бы кому!
   – Большой убыток!
   – Дурья твоя башка! Когда милиция догоняет, надо бросать! – Томин «вспоминает» о Васе и апеллирует к нему: – Правильно говорю или нет?
   – Правильно. С товаром задержат – нехорошо.
   – Вот столица-матушка как приголубила! – снова «забывает» Томин о Морденке. – Отверни-ка с магистрали от греха, – велит он стажеру.
   – А дальше куда? – спрашивает тот. – Прямо домой? Номер сменить и на трассу? Ведь в гостиницу нельзя, дядя Саша.
   – Хоть это понимаешь! Конечно, нельзя. В базарной гостинице уж небось шуруют. Хорошо, паспорта липовые.
   – Значит, до дому, до хаты?
   – А обои? Мне же завтра обещали!
   – Потерпит тетя Оксана недельку.
   – Это ты здесь говоришь. Лучше я в машине пересплю, а без обоев не поеду!
   Их препирательства Морденок выслушивает очень внимательно, и каждая реплика приближает его к нужному для наших героев выводу: этих людей невыгодно упускать, на них можно подзаработать. После всего, что они пережили, озабоченность их какими-то обоями и возможным гневом тети Оксаны выглядит нелепо и потому особо убедительно. Вася не хитрит, но и не дурачок, и папаша, надо думать, воспитывал в нем осмотрительность. Так что он способен логично рассу­дить: если б мужики сочиняли, то сочиняли бы что-нибудь поумнее.
   Морденок подается вперед между Томиным и Сажи­ным, спрашивает:
   – Мужики, первый раз в Москве с товаром?
   – Почему первый? – обижается Томин. – Давно у нас берет один здесь.
   – А теперь чего же?
   – Не пришел, куда надо. Не знаем чего.
   – А кто он? Как зовут?
   – Что-то ты все выспрашиваешь? – «осторожничает» Томин.
   – Да нет, я ведь что… если заночевать – можно к нам. У отца дом большой, сеновал. И на будущее потолкуем.
 
   У Мордвинова физиономия жесткая, хитрая, не то что палец в рот не клади – даже подумать о том не смей: откусит заранее. Немудрено, что прозвали Мордой: уви­дишь этот тяжелый прищур – не забудешь.
   Он принимает в своем доме гостей, которых привез Вася. Кроме них тут еще трое Мордят постарше и позлее.
   Комната просторна, обставлена просто. Все сидят вок­руг самовара. Вечер.
   – Поели-попили, – говорит хозяин. – Сыты?
   Гости благодарят.
   – Тогда приступим, – кивает Морда своей компа­нии. – Чернявого туда.
   Томину мигом связывают руки.
   – Это что же такое, хозяин?! Это зачем же?! – крайне изумляется он.
   Томина выводят в соседнее помещение.
   Вася в экзекуции не участвует, но, вероятно, она не является для него неожиданной.
   – Вася! – негодует Сажин.
   Тот стыдливо потупляется.
   – Музыку! – кидает ему Морда.
   Вася идет включать. Музыка гремит во всю мочь, пока не закрывают плотную дверь на террасу, где и надрывается магнитофон, глуша звуки, которые могут доноситься из дома.
   Морда достает крупнокалиберный пистолет, указывает им Сажину встать к стене. Сажин подчиняется. Морда затевает серьезную проверку и, естественно, выбрал для этого младшего.
   – Ну, легавый, думал, вошли в доверие? А что выйдешь из него вперед ногами – не думал?
   – Хозяин, ты сбесился!
   – Цыц, Петровка! Давай, – обращается Морда к одному из сыновей.
   У того тоже пистолет. Он идет через комнату и с ходу делает несколько выстрелов, всаживая пули вокруг головы Сажина.
   – Парень, ты неправ! – кричит Сажин, вжимаясь в стену и прикрывая ладонями сердце. Не верит он, что расстрел всерьез, но чем черт не шутит, колени все-таки ватные.
   – Гляди, как положил! – Мрачноватый Морденок тает от радости, видя, до чего аккуратно окаймляют сажинскую голову пробитые в стене дыры.
   – Хорошо, сынок, хорошо, – любуется чистой работой Морда. – Иди, кончай чернявого… Через кого на нас вышли? – требует Морда. – Расскажешь – может, помилую.