Лаврова Ольга. Мафия

   Она кладет трубку, а Хомутова припевает:
   – Вот молодежь! Заразила и не помнит, а?
   – Хватит морочить голову! – рявкает Тушина.
   – Каково будет ее мужу, как узнает. Он ведь ревнивый страшно, Стасик-то! И сестрам тоже, Наде с Верой.
   Тушина решает для вида согласиться:
   – Сколько ты хочешь?
   – Считайте сами. Леопольду от врача отмазаться, чтоб снял с учета, потом на неофициальное лечение. Мой проезд туда-назад. Ну и этот… моральный ущерб…
   – Хорошо. Завтра принесу, – говорит Тушина.
   – А-а, надумала в милицию стукнуть, – разоблачает ее Хомутова. – Директорская голова!
   – У меня здесь нет.
   – Бедная, значит? Могу одолжить.
   Хомутова выкладывает несколько толстенных денеж­ных упаковок.
   – По десять тысяч. Бери.
   У Тушиной все в голове переворачивается кувырком. То было вымогательство, теперь похоже на подкуп. Да что же это такое?!
   А Хомутова не дает опомниться:
   – Вот повестки в венерологический диспансер. На обследование. Кире и Стасику как официальному полово­му партнеру.
   Тушина читает и вскрикивает:
   – Ты же знаешь, что она здорова!
   – А я вот так поделю, – Хомутова ребром ладони раздвигает пачки, – это доктору, это лаборантке. И будет сифилис. И ни в жизнь твоя Кира не отмоется. Такие же повестки на работу пойдут. Кстати, и уголовная статья есть – за умышленное заражение. Потонешь в дерьме!
   – Я пойду в райком! – грозит Тушина. – Я найду управу!
   – Хорошо, пришла. Хоть в ЦК. Спасите, шантажиру­ют, будто у дочки сифилис. А там гинекологического кресла нету. Что тебе скажут? Ах, Анна Кондратьевна, мы вам очень сочувствуем. Но поскольку есть официаль­ный вызов, пусть дочка пройдет анализы. Тогда можно обжаловать в райздрав. А сами думают: только бы поско­рей руки вымыть! Мало ли что. Дальше. В райздрав мы успеем раньше тебя. От больших денег нигде не отказы­ваются.
   – Аферистка! Подлюга! – вне себя кричит Тушина.
   Из приемной заглядывают «мальчики»:
   – Мама, не помочь?
   – Да нет пока. Немножко директорша нервничает.
   Парни скрываются.
   – Все равно не боюсь! Ничего со мной не сдела­ешь! – упорствует Тушина.
   – Зачем меня бояться? Ты бойся, что Стасик опять на развод подаст. Прошлый раз Кира чуть в Кащенку не угодила, верно?
   – Не понимаю… чего вы добиваетесь? – выговаривает Тушина после паузы.
   – Да пустяки. Откроем лабораторию по качеству. Обо­рудование мое, люди мои. В их дела чтобы никто не лез. Второе – сменишь кладовщика, я пришлю кандидатуру. Через неделю надо приступить к работе.
   Тушина постигает наконец смысл всей истории. Страх, отвращение, протест легко читаются на ее бесхит­ростном лице.
   – Вот оно что!
   Садится к столу, что-то размашисто пишет.
   – На, подавись! Взяли?
   Хомутова читает написанное заявление:
   – «Прошу освободить от занимаемой должности». И чем же это Кире поможет? – изумляется она. – Как тебе ее не жалко? Нет, какая-то ты баба легкомысленная. Ведь еще только с почты повестки понесут – уже вокруг начнется шу-шу-шу. Слыхали, Тушина-то дочка… А у тебя их еще две. На них, думаешь, не приготовлено? Все прахом пойдет. Нет у тебя выхода, пойми!
   Кажется, Тушина начинает-таки понимать.
   Хомутова забирает деньги, кроме одной упаковки.
   – Будь здорова, старуха, не кисни, – и идет к выходу.
   В последнем всплеске ярости Тушина швыряет пачку ей вдогонку, метко попадает в спину. Хомутова денег не поднимает, отталкивает назад носком туфли:
   – Оставь на мыло, как надумаешь вешаться. Веревки у тебя свои… Ты, дура, цени, что я про внуков не напоми­наю, – и без малейших сомнений подытоживает: – Стало быть, через неделю.
 
   Вторая половина дня. В хорошем настроении Ардабьев после работы возвращается домой. В авоське нехитрые покупки.
   Что-то вспомнив, приостанавливается и, поколебав­шись, идет позвонить в автомат.
   В кабинете Знаменского звонит телефон. Знаменский снимает трубку:
   – Да, я. Секунду, Владимир Игнатьевич. – Прикрыв микрофон, сообщает сотрудникам, с которыми шло ра­бочее совещание: – Извините, мой подопечный. – И в трубку: – Что-то вдруг пропали. Не звоните, глаз не кажете… Работы у всех много. А я, грешным делом, ре­шил, что вас смутила встреча в моем кабинете. Угадал?.. Верю, что собирались подробно объяснить. Но хоть в двух словах?
   Ардабьев мается в телефонной будке: – Я расскажу, как все было. Пал Палыч… Почему мы друг с другом знакомы в лицо. В двух словах не объяснишь. Тут замешан человек очень несчастный… Хорошо, приду обязательно. До свидания.
   Отошел от телефона, вспомнил, что авоська осталась в будке на крючке, вернулся, взял.
   Через некоторое время в не очень людном месте около него тормозит машина, открывается задняя дверца.
   – Простите, можно вас на минутку? Не скажете, как нам проехать…
   Отчего не помочь людям? Ардабьев наклоняется к машине, и тут железные руки хватают его за голову, кто-то подпихивает снаружи.
   Он втащен внутрь, «Волга» спокойно отъезжает и скрывается.
 
   …Его вводят в комнату, голую и лишенную примет. Окно забрано металлическими прутьями. Стол, два стула, обтянутая клеенкой медицинская кушетка. В комнате ра­душный Феликс да провожатый застыл у двери.
   – Извините, Владимир Игнатьевич, за такой способ знакомства. Садитесь, пожалуйста. – Несколько секунд приглядывается к собеседнику. – Хотим взять вас на работу. Зарплата… ну, чтоб не торговаться, в двадцать раз больше вашей нынешней. А то холода уже, а вы бегаете в летнем плащике.
   Ардабьев догадывается, уже почти знает, чего от него хотят.
   – Какая работа? – тяжело спрашивает он.
   – Лаборатория с прекрасным импортным оборудова­нием. Трое помощников. Заведуйте, командуйте. Сырье – верхушки конопли.
   Конец мирной жизни, конец счастью. Над Ардабьевым раскалывается и рушится его небо.
   – Ну почему я?! – вырывается у него со стоном.
   – Отвечу. Вы дипломированный химик. И ваше прошлое… прямо обязывает сделать вам подобное предложе­ние. А раз предложение сделано – сами понимаете, выбора нет, будете работать.
   Ардабьев поднимается, медленно свирепеет:
   – Не буду.
   – Владимир Игнатьевич, должен вас уговорить, зас­тавить, как угодно, потому что время не терпит, а в запасе у нас такого же человека нет.
   – Слушайте, вы, я через ад прошел, чтоб с этим кончить! Я все это ненавижу!
   – Знаю, бросили. Мы это оценили. Знаю, что, когда сели, ни на кого показаний не дали. Такие качества нам очень подходят. И к тому же не трус – отлично будете работать. Ну, по рукам?
   – Нет.
   – Вы начинаете меня раздражать. Лаборатория гото­ва, сырья навалом, покупатели ждут!
   Он быстро выходит и через минуту возвращается с готовым решением:
   – Домой сообщим, что вы в командировке. А вас снова посадим на иглу. Четыре-пять сеансов – и вы наш.
   – Только не это! – пятится Ардабьев к стене.
   Из-за спины Феликса выступают «псы», один из них держит шприц.
 
   Ардабьев, сопровождаемый Валентиновым, поднима­ется по лестнице своего дома. Отчаявшийся, глубоко несчастный человек.
   Жена не должна знать, что случилось в действитель­ности. Еще ринется его спасать. А им ничего не стоит с ней расправиться.
   Но и скрыть, что он под кайфом, невозможно. Нужен разрыв. Он ничего больше не способен ей дать, кроме страданий. Потому Ардабьев и ведет с собой Валентино­ва, чтобы сыграть для жены маленький, но сокрушитель­ный спектакль.
   На площадке он медлит, прихватив зубами нижнюю губу.
   – Может, не надо? – бормочет его спутник.
   Ардабьев отпирает дверь и входит в квартиру, оставив его за дверью.
   Появляется Вероника:
   – Володя!
   Ардабьев улыбается во весь рот, распахивает объятия. Но прикоснуться к ней не успевает: она конечно же заметила неладное.
   – Что с глазами?.. Володя!!
   – А-а, не разводи! – беспечно говорит Ардабьев. – Мне хорошо, мне прекрасно!
   – Боже мой… все снова…
   – Если такая цаца, пойду жить к Димке. Помнишь Димку? – и он впускает Валентинова. – Я буду у него заместо собачки… – жалко посмеивается тот. – Ем мень­ше и выводить не надо, еще сам…
   Потрясенная Вероника отступает в комнату.
   Ардабьев, держа за плечи Валентинова, направляется следом. В комнате начинает собирать вещи.
   Валентинов для него щит против жены. При посто­роннем, да еще неприятном человеке та не станет произ­носить никаких слов и не поколеблет его решимости. Совсем бы хорошо, если б удалось взрыв ее эмоций перевести в гнев. В паре с Валентиновым опять же больше на это шансов.
   Вероника молча следит за мужем. Заново полюбив, опять терять все ей горше, чем в первый раз. Скорей бы ушел, чтобы не сдерживаться, расплакаться в голос!
   Ардабьев продолжает изображать развязность, бес­смысленно хватает то, другое. Нет у него сил по-настоящему укладываться. Чувствует, что может не выдержать роли. Вот сейчас хлопнется жене в ноги – и расскажет правду.
   Скомкав наспех рубашки, он выбегает из квартиры.
   – Ты уж нас извини, – говорит Веронике на прощание Валентинов.
   На лестнице Ардабьев стоит, упершись в стену лбом. Валентинов подбирает со ступеньки рубашки.
   – Пошли, Володя… У меня есть для отпада.
   – Не хочу! – взрывается Ардабьев.
   – Захочешь, Володя. Все сгорели карусели…
 
   …На берегу подмосковной реки накрыто брезентом тело, видны только ступни в размокших мужских ботинках.
   Лейтенант милиции дописывает что-то в блокноте, опрашивая небольшую группу людей, в основном мужчин.
   Привезшая его машина с мигалкой стоит неподалеку.
   Люди начинают понемногу расходиться, когда подъезжает «скорая помощь».
   Врач только приподнимает край брезента со стороны головы и сразу опускает.
   – Уже месяца два… – говорит лейтенанту. – Я вам труповозку пришлю, – и быстро направляется к «ско­рой», которая уже разворачивается.
 
   Молодая женщина-эксперт приносит Знаменскому пакет.
   – Пал Палыч, экспертиза по вашему любимому утоп­леннику.
   Знаменский читает акт.
   – Умер, потому что утонул, а утонул, потому что умер… Скромно.
   – По-моему, вы мнительны. Он ведь по наркотикам проходит? Ну и перебрал. А дуриком упал в реку или прыгнул – это уж…
   – К вашему сведению наркотиков не употреблял. В прошлом моряк, даже имел разряд по прыжкам в воду. И в тот самый день условился о важной деловой встрече. Он собирался жить!
   – Пал Палыч, когда Кеннеди убили, и то не смогли установить, сколько пуль попало! А тут какой-то дядя Миша. Неужели весь Институт судебной медицины на ноги поднимать? Во сколько это обойдется?
   – Я понял, спасибо. Буду изживать недостатки.
   – Вы не обиделись?
   – На вас? Грешно.
   И еще не закрылась дверь, как он звонит Кибрит.
   – Зиночка, привет. Как болеется?
   …Кибрит дома. Зябко кутается в теплую шаль.
   – Пока все то же. Смертельно надоело. Как вы там?.. Совет – с превеликим удовольствием. – Некоторое вре­мя слушает: – Угу, угу… то есть не помогли ли ему упасть в воду?.. А прижизненных повреждений нет… Ми­нуточку, минуточку! Небольшое отступление. Перед вой­ной, по-моему, во Франции некий господин женился на богатых дамах. И они тонули в собственных ваннах. Господин получал наследство, менял имя, и все повто­рялось. Притом никаких следов борьбы, насилия. Я не слишком долго?.. Конечно, скука же дома, загорелась. И известный тогда судебный медик установил – я упро­щенно, – установил следующее: если человек начинает тонуть без сознания – у него другое состояние нижних легочных тканей. Когда сознание выключено, характер дыхания меняется, понимаешь, и легкие по-другому наполняются водой… Да-да, иначе, чем у того, кто теряет сознание в процессе, так сказать, утопления… Как действовал француз? Приезжай, расскажу… Понимаю, что некогда. Проблемой у нас занимался один из учеников Авдеева, найди его, проведите повторную экспертизу… Нет, время не имеет значения. По французскому делу жены были захоронены, но все равно можно было определить.
 
   Томин окликает Пал Палыча на лестнице. Тот приостанавливается подождать.
   – Молодежь просится с большим разговором, – Томин оглядывается на следующих за ним Куркова и Сажина.
   – Есть двадцать минут, – сверяется Пал Палыч с часами. – Вчера провели повторную экспертизу, – говорит он на ходу. – И что вы думаете?
   – Дядю Мишу убрали под видом несчастного случая, – отвечает Сажин.
   – Угадали.
   – Нет, не угадал. Просто точно ложится в нашу схему.
   – Какую такую схему? – спрашивает Томин.
   – Это надо по порядку.
   Они входят в кабинет Знаменского, он начинает разбирать папки в сейфе и торопит:
   – Давайте, давайте.
   – Как было приказано, – начинает Курков, – я копаю связи срочно кремированного Снегирева. И вот по­путно в наркодиспансере врач рассказывает: наркоманы, говорит, необъяснимы, как лемминги. Вдруг идут косяком лечиться, через неделю исчезают. Потом совсем дру­гая группа – и тоже куда-то девается.
   – Что-то я такого не слышал, – замечает Томин.
   – Не интересовались, – пожимает плечами Курков. – Посидели мы с врачом, поискали объяснение, и возник­ла следующая мысль: когда с торговцем что-то случается, клиенты бегут в диспансер перебиться с помощью медицины. Снова появляется торговец – откочевывают к нему. С этой мыслью пришел я к Севе Сажину.
   – И что Сева? – смотрит Томин на своего стажера.
   – Ничего особенного, Александр Николаевич. Пошуровали по другим районам. Везде как лемминги.
   – Дальше! – говорит Пал Палыч, прекратив возню в сейфе.
   – Дальше составили график этих набегов-исчезно­вений наркоманов. Глядим, один всплеск совпадает с пропажей дяди Миши.
   Звонит телефон.
   – Попозже, я занят, – говорит Пал Палыч.
   – Сколько всех совпадений? – уже весь внимание, спрашивает он Куркова.
   – Девять. Вот перечень.
   – Та-ак.
   – Совпадений с чем? – придирчиво уточняет Томин, адресуясь к Сажину.
   – С якобы несчастными случаями среди людей, занятых в наркобизнесе, – отвечает тот.
   – Ну знаешь, эта публика в смысле неожиданных смертей не имеет себе равных! Любую зависимость мож­но доказать. По воскресеньям травятся, по средам кида­ются с десятых этажей. Запросто докажу!
   – Александр Николаевич, тот, что с десятого эта­жа, – вряд ли самоубийство. У Коли есть показания сосе­да, который за минуту до смерти разговаривал с ним в лифте. Дай, – говорит Сажин Куркову.
   Томин читает показания.
   – Хм… И все тишком, за спиной…
   – Проверяли, верная ли у нас теория складывается.
   Знаменский откладывает проштудированный перечень Куркова:
   – Да, я тоже к этому шел. На черном рынке групповая борьба.
   – Расчистка, Пал Палыч! Кто-то захватывает рынок, действует служба ликвидации!
   – Насмотрелись вы, ребята, гангстерских фильмов! – машет на них Томин.
   – А если это серьезно? – говорит ему Пал Палыч. – Вместо разрозненных дельцов создают систему?
   Томин ходит по кабинету, думает:
   – Считаешь?.. Может, потому и Морда окопался?..
   – А притоны нам попросту сдали, – добавляет Пал Палыч. – Убирают конкурентов нашими руками.
   – Слушай, Паш, есть способ проверить блестящую теорию молодежи. Допросим притонодержателя!
 
   В проходной следственного изолятора Томин и Знаменский сдают оружие и получают пропуска. Затем проходят внутрь сквозь раздвинувшуюся решетку и идут к следственным кабинетам. На проходе Томин говорит:
   – Придется, Паша, блефануть. Уйми принципы. «Мы всё знаем, поэтому рассказывайте» – это ведь полная классика, раз в жизни можешь себе позволить!
   – Именно классика. Всем известная. То есть стандарт. А к нему надо пооригинальней.
   …Притонщик зарос щетиной, но в том же щегольс­ком костюме, в котором забрали, но без брючного рем­ня, а элегантные ботинки, как здесь положено, лишены шнурков.
   – На чем сгорел, на том дожаривайте, – говорит он, предупреждая вопросы. – А все эти где, у кого, почем – не буду я мараться!
   – Ладно, – добродушно улыбается Томин. – Мы ведь что к вам: с полковником поспорили, знаете вы или не знаете, кто вас заложил?
   Притонщик остро взглядывает на того, на другого. Конечно, сидя под замком, он размышлял и прикидывал, откуда на голову свалилась беда. Но приготовился отбиваться совсем от других вопросов.
   – Мы о вас ни малейшего понятия не имели, не следили, ничего, – сообщает Знаменский. – И вдруг все три ваших притона.
   – Да к тому же накануне, – вступает Томин, – ваш хороший знакомый почему-то из окна упал. – Он пока­зывает фотографию. – Расшибся, конечно, но узнать можно.
   Притонщик отшатывается, невнятно то ли причита­ет, то ли ругается.
   – Догадываетесь, кто ваши недруги? – спрашивает Пал Палыч.
   – Не знаю.
   – Видишь, Паша, проиграл, с тебя причитается! – «торжествует» Томин.
   – Неужели с вами даже не говорили? – изумляется Пал Палыч. – Я думал, условия предложили, вы не пошли на уступки… Кстати, дядю Мишу помните? – подливает он масла в огонь. – Из Москвы-реки вылови­ли. А Демидов – тоже из ваших – машиной сбит.
   – Совести у сволочей, как у бульдозера!.. Пришли на готовенькое и всю уличную сеть, всю клиентуру – все под себя! Кто согласился, с тех треть дохода! Чтоб им сесть, как я сел!
   – За что же треть? – «разделяет» его возмущение Томин.
   – За монополию! Товар-то ихний! – заходится зло­бой притонщик. – Иначе как нас под контролем дер­жать? За что отчитываться? Трест, говорят, мать их!..
 
   Наконец-то казахский Есимгалиев – Умаров – Ива­нов зашевелился. Колпак сработал: стало известно, что он забрал из вокзальной камеры хранения чемодан с зельем.
   Для встречи с покупателем он выбрал, как ему кажется, идеальное место: на узкой многолюдной, запруженной транспортом улице.
   Но группа захвата в полной готовности.
   Из потока машин выделяется «Волга» и тормозит возле Есимгалиева.
   И тут Томин узнает, кто ею управляет.
   – Внимание! – спешит предупредить товарищей его голос: – Покупатель – один из Мордят! Злобен, возможно, вооружен. Блокируйте его!
   Есимгалиев быстро садится в «Волгу», та трогается. Но тотчас оказывается в окружении трех оперативных машин. Они выворачивают из встречного потока, и две становятся поперек спереди и сзади «Волги», третья запирает ее сбоку, прижав к тротуару.
   А с тротуара распахивают дверцы и вскакивают в «Волгу» Морденка сотрудники угрозыска в штатском.
 
   Телетайп печатает текст:

   «Угрозыску МВД Казахской ССР. По вашей ориентировке о торговце наркотиками Есимгалиеве, он же Умаров, он же Иванов, произведено задержание преступни­ка совместно с покупателем. При задержании изъято 5 кг опиума. О дальнейшем ходе следствия в отношении Есимгалиева – Умарова – Иванова будете поставлены в известность. О результатах мероприятий, предпринятых вами по делу, информируйте непосредственно руководителя следственно-оперативной группы ГУВД Москвы полков­ника Знаменского».

 
   Сажин стучит в крепкую тесовую калитку. Через не­сколько секунд ее резко открывает Вася-Морденок.
   – Опять ты?! – Он, пожалуй, рад видеть базарного знакомого.
   – Здравствуй, Вася. Приехал я откровенно при­знаться… – И пока Вася хлопает глазами, не понимая, о чем речь, Сажин мгновенно защелкивает на нем наручники.
   – Ты уж извини. Прав был батя-то, с Петровки я.
   – Батя!!.. – не своим голосом орет Вася, но его уже оттесняют хлынувшие в калитку коллеги Сажина.
   И вот в доме Морды полным ходом идет большой обыск. Его ведут три группы в трех помещениях; в одном из них Знаменский параллельно ведет допрос хозяина. Морда и присутствующие в разных местах Мордята – в наручниках, к каждому, учитывая воинственный нрав семейства, приставлен офицер.
   Знаменский с допрашиваемым расположились на уголке стола; в основном же стол служит для складыва­ния того, что изымают при обыске. Здесь уже разложены пачки денег, груда оружия и набор наркотиков: частью это одинаковые целлофановые пакеты с белым и зелено­ватым порошком, частью аптечного типа стеклянная по­суда с притертыми крышками.
   Первое потрясение у Морды прошло, он владеет со­бой. Задача его – нащупать контакт со следователем и выгородить сыновей.
   – Вы слышали, что торговцев наркотиками старается прибрать к рукам некий трест? – спрашивает Пал Палыч.
   – Что-то такое краем уха… Вы тоже, гражданин пол­ковник?
   – От кого слышали?
   – Ну где-нибудь… в автобусе.
   – У вас две «Волги», автобусом, наверное, забыли, когда ездили.
   Курков несет три пистолета, коробки с патронами и обрез.
   – Как насчет малины, а также блатной романтики? – осведомляется Сажин, глянув на его ношу.
   – Злопамятный, да?
   – Нет, но веду счет мячам.
   Курков складывает добычу перед Знаменским. Тот говорит:
   – Мордвинов, куда вам столько оружия?
   – Слабость у меня, – исповедальным тоном сообща­ет Морда. – Где, значит, ни попадется случайно – не могу удержаться.
   – И где оно попадалось случайно? Не иначе как в автобусе. Нет, право, многовато.
   – Да, гражданин полковник, какая разница? Статья одна – незаконное хранение. Хоть один пистолет, хоть пять пулеметов, верно?
   – Случалось и постреливать?
   – Больше в тараканов, гражданин полковник. Бе­жит – шмальнешь. Глаз тренируется.
   Пал Палыч делает Сажину разрешающий знак.
   – А как меня тут расстреливали, конечно, не помните?
   – Отчего же? Я его, гражданин полковник, честно спросил: из органов? Говорит, нет. Значит, покушения на представителя власти не было. Шутки были со своим гостем. Скажет – водку не пил, не верьте! В охотку поси­дели, – Морда рассказывает почти весело. – Мне на фоне наркотиков терять нечего. Срок все покроет.
   Так он и держится, пока не заходит разговор о том, вся ли его семья торговала наркотиками.
   – Что вы! – машет руками он. – Какая торговля! Я в них сбережения вкладывал. Наркота дорожает, а как с деньгами решат – неизвестно. Сбережения за всю трудо­вую жизнь!
   – Ваш старший задержан при покупке опиума.
   Морда тяжко переживает услышанное. Когда обретает способность владеть языком, произносит хрипло:
   – Ничего больше не говорю! Пишите мне в протоко­ле вопрос, я вам буду писать ответ.
   А находки все множатся и множатся…
 
   В кабинете Коваля все его соратники, кроме Хомутовой.
   Только что кончилась очередная «летучка», но еще стоят у стола, не расходятся; все в отличном настроении.
   – С фабрики идет товар небывалого качества, – льстит патрону Феликс.
   – Олег Иваныч, как решаем с верблюдами? – спра­шивает Коля.
   – Всех перебрасывай на мак. Будем расширяться.
   – Неплохо ты поместил свой капитал, – говорит Ко­валю Крушанский.
   Без стука открывается дверь, врывается переполо­шенная Хомутова:
   – Все живы-здоровы?
   – Что такое, Люба?
   – Мишенька плачет!
   Феликс с Колей переглядываются юмористически. Но с лица Коваля сбегает оживление, а Крушанский и вовсе хмурится.
   – Болит что-нибудь, – предполагает он.
   – Всего ощупала, врача вызывала, здоров!
   – Ну, страшный сон приснился, – успокаивает Коля.
   – Да когда он плакал?! Беду чует, Олег Иваныч!
   – Люба, накаркаешь! – раздражается Феликс.
   – Что… все время плачет? – осторожно спрашивает Коваль.
   – Нет… Заиграется – забудет. А потом опять глазки мокрые… Чтоб вы мне на цыпочках ходили! – яростно обрушивается она на остальных. – Никакого риска! Если кто что – зубами загрызу!
 
   То же кладбище, которое уже посещал Коваль. Вместе с ним приехал Феликс, но остался, разумеется возле машины.
   Телохранители следуют за патроном, однако в этом скорбном месте держатся поодаль.
   Коваль сметает с плиты в изножье богатого памятни­ка сор, кладет традиционные три розы.
   А неподалеку, возле дорожки, по которой он прошел, Ардабьев сидит над скромной могилой. Тяжело вздохнув, встает, чтобы уйти, и встречается с человеком, что был ему попутчиком в самой счастливой за его жизнь поездке.
   Оба невольно улыбаются, Коваль протягивает руку:
   – Кто у вас здесь?
   – Мама.
   – У меня тоже, – говорит Коваль, словно радуясь совпадению. Как многие люди его типа, он склонен к суевериям и вне работы сентиментален.
   – Не позвонили.
   Ардабьев делает извиняющееся движение и видит двух молодчиков. Те же ли они самые, что в поезде отобрали записку с телефоном, он точно не помнит, но они такие же. И это отбивает охоту разговаривать.
   – С вами неладно, – определяет Коваль.
   На Ардабьеве новое дорогое пальто, но лицо погас­шее, куда пропала былая радость.
   – Я как-нибудь позвоню, – отделывается Ардабьев.
   – Действительно, позвоните, – настаивает Коваль и прощается.
   Ардабьев немного пережидает, чтобы не идти за ним впритык.
   Несколько более торопливых шагов – и успел бы увидеть, как проклинаемый им Феликс открывает дверцу машины для Коваля.
 
   Знаменский листает бумаги и одновременно слушает Куркова.
   – На черном рынке Москвы и области резко возросла доля наркотиков из конопли.
   – И как вы это трактуете?
   – Еще не знаю, – признается Курков. – Но что-то тут есть…
   – Что-то есть, – соглашается Пал Палыч.
   Сотрудник забегает на секунду, приносит конверт.