Лаврова Ольга. Мафия

   – Как «через кого»! Вот он нас сам позвал! Мы про вас слыхом не слыхали! Ты зачем нас заманил, подлю­га?! – кричит Сажин Васе.
   – Дурак, ментов не срисовал, – кривится Морда.
   Снаружи раздается приглушенный музыкой выстрел, затем еще один.
   Сажин, не обращая внимания на угрожающие окрики Морды, садится на пол.
   – Делай что хочешь… За что дядю Сашу!.. У-у-у…
   – Дядя… по опергруппе, – ехидничает хозяин.
   Двое, отряженных с Томиным, возвращаются.
   – Признался? – спрашивает один из них отца.
   – Врет пока. Ну соври, соври, откуда твой родствен­ник был?
   – С Киева. Грех на тебе, хозяин! – Сажин даже всхли­пывает.
   – И кому товар возили?
   – Звали дядя Миша.
   – Где встречались?
   – Да какая разница… последнее время – на Котель­нической набережной.
   – Врешь! Шлепну я тебя, ментяра.
   – Хозяин, ты неправ! Ты ошибаешься, хозяин!
   Морда некоторое время размышляет. Все это похоже на правду. Что дядя Миша исчез, он знает, и знает, что милиция тут ни при чем.
   – Давайте брюнета, – командует он.
   Мордята вводят Томина, по знаку отца освобождают его от пут.
   – Дядя Саша! – вскакивает Сажин.
   Восторженные объятия.
   – Хрен с вами, давайте выпьем! – решает Морда.
   Томин растирает руки, Вася, ухмыляясь во весь рот, тащит на стол водку.
 
   Ардабьев с женой бродят по городу.
   И по тому, как они смотрят друг на друга, как держатся, можно безошибочно заключить, что Вероника не устояла на своей рационалистически-порядочной позиции. Помолодела, расцвела, переживает вторую весну.
   Оба счастливы, заново открывают для себя окружающее и радуются всему.
 
   Валентинов на «рабочем месте»: на людной вечерней улице у газетного стенда. К нему бочком протирается девушка, сует деньги, Валентинов что-то ей объясняет. Девушка отходит, приседает возле телефонной будки, завязывая шнурки кроссовок, и одновременно выуживает из-под будки небольшой пакетик.
   Ее поглощает толпа, Валентинов провожает взглядом спешащую фигурку и вдруг видит Ардабьева. Радость пре­ображает его усталое равнодушное лицо. Бросив свой пост, он кидается за Ардабьевым.
   Тот смотрит на остановившего его человека сначала с недоумением, потом с испугом. Неужели это старый друг?
   – Володька! Не узнал? Плохо выгляжу, да? Димка Валентинов! – и долго трясет протянутую руку. – Осво­бодился!.. Встретились!.. Володька!
   Прохожим они мешают, и Валентинов тянет Ардабь­ева к стенду.
   – Как я рад, Володька!
   – Я тоже, – неискренне выдавливает Ардабьев.
   – Мы с ребятами сколько тебя добром поминали, что нас не потянул!
   – За что же? Вас я… угощал только.
   – Да скажи ты, что мы покупали какой химикат или чем тебе помогали, – и амба, через соучастие та же статья! – Без перехода Валентинов впадает в уныние: – А ребята скололись. Женю весной схоронили, Колю не­давно.
   Все это из прошлой жизни, которую Ардабьев отри­нул и с удовольствием позабыл бы вовсе, однако извес­тие о друзьях все же болезненно. Он собирается что-то произнести, но Валентинов уже снова радуется:
   – Выглядишь ты на тысячу долларов! Как с курорта!
   – Да… побыл на свежем воздухе.
   Вопрос задан для приличия, по облику Валентинова без того ясно, что к чему. Но он хватается за возможность излить душу.
   – Володя, милый, говорить больно! Я же был умный человек, три языка знал, хотел кем-то стать… Володя, я теперь подонок. Связался с блатными. Я у них грязь, тряпка для ног… Да, старик, я подонок. Уличный торго­вец, работаю за дозу для себя. Продал десять, одиннадца­тая моя. Чтоб отключиться. Володя, я раб у них, раб! Встаю в полчетвертого. Три будильника. Тося ушла. Черт с ней… Видеть себя не могу, зеркало завесил. А ведь я моложе тебя!.. Володя, пойми, я в четыре утра должен все расфасовать и, пока нет людей, растыкать по норкам. При себе держать нельзя. Какое время было, когда ты сам делал! Ты мне лучший друг, Володя! Я тебе по гроб благодарен!..
   Последние фразы слышат подошедшие парни – вы­сокий и коротышка, – грабившие пенсионера. Дергают Валентинова за рукав:
   – Отец, ларек работает?
   – Давайте, давайте.
   У парней в руках большой потертый кошелек. Вместе с деньгами в нем лежат стариковские очки в металличес­кой оправе. Их парни выбрасывают, Валентинову отдают требуемую сумму.
   – Под урной и за той водосточной трубой, – сообща­ет он, где взять пакетики с наркотиком.
   – Видал? – говорит Ардабьеву. – С чужими кошель­ками приходят. При себе товар держать нельзя, эти ограбят. А то милиция застукает. Надо прятать. Рассую, рас­сую, потом вздремну – и опять сюда дежурить. Продал – бежишь отдать деньги… С вечера забалдеешь, чтоб забыть­ся, в полчетвертого три будильника… Тося ушла… Весь день на ногах, как бездомная собака… А способности были, три языка… – Валентинов приостанавливается: его осеняет: – Володя, ты один можешь спасти! Пяток со­лидных людей подберу, сам буду разносить. Себе да им – раз плюнуть. Как заживем!
   Ардабьев отшатывается:
   – Я это дело отрезал. Все!
   – Ну?! Я просто… преклоняюсь! – Валентинов рад за друга, но со своего плана не сбит. – Ты молодец! Ты, только мне помоги, а? А то околеваю!
   Ардабьев вырывает свой рукав из пальцев Валентинова и уходит.
   Тот смотрит ему вслед и потом жестом словно стирает с лица надежду.
   Парни, зарядившись и повеселев, возвращаются к Валентинову.
   – Отец, – говорит коротышка. – Не боишься, что кто-нибудь выследит, куда прячешь?
   – Какое умное дерьмо! – глумится в ответ Валенти­нов. – Против умников средство есть: на десять захоронок две с крысиным ядом. Один я знаю, где что. Валяй выслежи­вай, нарвешься. Страшная смерть. Боли адские и судороги!
   Валентинов изображает мучительные конвульсии.
 
   Туча-тучей приходит Ардабьев домой, молча ложится на диван.
   Из кухни на стук двери появляется Вероника. Ардабь­ев не открывает глаз и не шевелится, хотя слышит ее шаги. Вероника присаживается у него в ногах, испытую­ще смотрит на мужа. Наконец он разлепляет губы.
   – Кажется, я никогда не найду работу…
   – Пока это нормально – в твоем случае. Ну-ка вста­вай! Скажи «Добрый вечер», сними ботинки, мой руки и ужинать!
   Ардабьев поднимается, но заразиться бодростью жены ему не удается. «Добрый вечер» звучит грустно, а в пере­дней он переобувается понуро.
   – Володя, чем сегодня хуже, чем вчера?
   – Валентинова встретил. Помнишь Димку?
   Она помнит:
   – Который с гитарой. И что?
   – Торгует наркотиками… – Жена изменяется в лице, и он добавляет торопливо: – Нет-нет, случайно встрети­лись! На него страшно смотреть.
   – Ты испугался, что можешь снова?..
   – Лучше покончу с собой!
   – Да, – соглашается она медленно. – Тогда это будет лучше.
 
   Телетайп печатает:
   «Отдел по борьбе с наркотиками Управления уго­ловного розыска Казахстана ориентирует ГУВД Москвы о предполагаемом привозе партии анаши и гашиша гражданином Есимгалиевым – он же Умаров, он же Иванов – 18-20-го сего месяца. По имеющимся дан­ным, он намерен воспользоваться прежними каналами сбыта».
   Кабинет Знаменского. Томин с Пал Палычем живо обсуждают сообщение. В кабинет заходят Сажин с Кур­ковым.
   – Есимгалиев и так далее – поставщик дяди Миши. А прошлый раз продал Снегиреву, – говорит Томин. – И мы не сумели их взять при передаче товара.
   – Потому что они не встречались, Паша. Там был фокус с багажной квитанцией!
   – Помню. Но вторично нам этого не простят. Что у вас по Снегиреву? – обращается Пал Палыч к Куркову.
   – Пока ничего нового.
   – Ведь я поручил его вам.
   – Да, но потом подключили к нападению на аптеку. Я там днюю и ночую в райуправлении.
   – Покажите мне счастливого следователя, который ведет одно дело! Надо уметь параллелить.
   Выговор Куркову не нравится, задевает самолюбие.
   – Дядя Миша объявлялся? – Вопрос уже к Томину.
   – Нет.
   – Значит, все-таки его тогда спугнули! Что же это получается, Саша, Есимгалиев везет либо ему, либо Снегиреву, а вы обоих упустили из виду!
   – Паша, мы занимались Мордой!
   – Саша-Паша, Паша-Саша, друг друга, конечно, можно уговорить…
   Звонит городской телефон.
   – Знаменский… Где задержали?.. Экспресс-анализ?.. Лады, везите, только без меня не допрашивайте.
   Кладет трубку.
   – Вот шевелятся люди – и результат.
   – Мы тоже шевелимся, – протестует Томин, – Мор­да оказался очень интересной фигурой.
   – Можно одно соображение? – подает голос Курков.
   Стук в дверь, входит майор:
   – Пал Палыч, генерал просит срочно обзорную справку по нашей бригаде. Взгляните, пожалуйста.
   Знаменский просматривает документ на двух стра­ничках. Около одного из пунктов ставит отметку.
   – Это исключите, там есть расхождения в показани­ях, надо разбираться.
   Майор кивает, уходит.
   – Слушаем соображение, – обращается Пал Палыч к Куркову.
   – Скорее, даже ощущение… – начинает тот.
   – Соображение про ощущение, – хмыкает Томин, догадываясь, что камешек готовится в его огород.
   В ответ Курков высказывается резче, чем собирался:
   – Уровень преступности серьезней, чем мы считаем. Мы все по старинке, этакая сыскная романтика. Пойдем на малину, подружимся с урками, раскроем их злодейс­кие планы!
   – Ишь! – сердито изумляется Томин. – Как же, не отработав фигурантов, двигаться дальше?! Повальная об­лава? «На всех перекрестках поставить турникеты»?
   – А ваше мнение? – любопытствует Пал Палыч у Сажина.
   – Насчет романтики Коля перегнул. Но я и от других ребят слышал: в среднем мы идем на порядок ниже, чем матерые преступники.
   – Паша, никакого уважения к нашим сединам!
   Телефонный звонок.
   – Знаменский… Ясно. Через пять минут освобожда­юсь.
   – И что считаете нужным делать? – спрашивает он Куркова.
   – Научиться думать с опережением. А то, когда обви­нительное заключение пишем, только тогда соображаем до конца: вон как у них все было!
   – С опережением – это прекрасно. Но пока не прово­ронить бы партию наркотиков. Займитесь Снегиревым. И дядей Мишей! – оборачивается Пал Палым к Томину.
   – Что касается Есимгалиева, то с момента приезда чтоб он был под колпаком, Паша. При передаче товара брать с поличным!
 
   На первом этаже КСИБЗа Хомутова вешает большую фотографию одного из «мальчиков» в траурной рамке. Рядом напарник погибшего – голова забинтована, руки на перевязи.
   Тут же молча стоят Коваль, Крушанский, Коля, Фе­ликс и группа «псов».
   – Наших было двое, тех пятеро, – вздыхает Хомуто­ва. – Хороший мальчик.
   – Жене пятьдесят тысяч, – распоряжается Коваль в сторону Крушанского. – А ему, – про забинтованно­го, – лечебные и премию.
   Коваль удостаивает пострадавшего рукопожатием и направляется наверх, на ходу говоря Хомутовой:
   – Увеличивай штат своих мальчиков. Как московские дела?
   – Осталось трое оптовиков. Жесткие мужики, наде­ются устоять. Другие все готовы на наши условия.
   – А те, значит, не боятся… – Смелость Ковалю им­понирует. – Попробуй мирные переговоры.
   Хомутова кивает и отстает. Ее окликает Коля:
   – Люба, ты запретила держать траву в банкетном зале?
   – Конечно. Мало ли что.
   – Куда же складывать?
   – Думайте. Я отвечаю за безопасность.
   Коля догоняет патрона у двери кабинета.
   – Олег Иваныч, скоро большой привоз, а девать некуда. Можно сюда хоть временно?
   – Это наш офис. Здесь принимаем людей со всего Союза. Имеем право работать в комфорте, а не под лест­ницей. Насчет складирования были же идеи.
   – Крушанский не финансирует.
   – Как всегда, подводят смежники? – усмехается Ко­валь и, чувствуя, что разговор примет общий характер, приглашает всех войти.
   – А время жмет, – поддерживает Колю Феликс. – Началось сезонное колебание цен, зимой будут перебои с поставками.
   – Нет надежного варианта, – ворчит Крушанс­кий. – Последнее предложение Феликса – подвалы гауптвахты.
   Коваль взглядывает на Феликса с веселым одобре­нием:
   – Под защитой гарнизона?
   – Не люблю, когда вы связываетесь с военными, – говорит Крушанский. – Там, где могут вызвать наряд с автоматами… Я перестраховщик, меня это не устраивает. И потом, нельзя сосредоточивать в одном месте. Провод­ка загорится, молния ударит…
   – Налетит ураган, случится землетрясение, – в тон ему продолжает Феликс.
   Хомутова настроена юмористически к мучающим их проблемам и держится по-домашнему, что-то прибирая в кабинете Коваля.
   Крушанский игнорирует реплику Феликса, гнет свое:
   – Нужен запас на пять-шесть миллионов. Потеря его помимо финансового удара повлечет крупные дело­вые осложнения. Монополизируя рынок, мы получаем на руки готовую сеть розничных торговцев с их клиен­турой.
   – Короче, Крушанский.
   – Минуту, Олег Иваныч. И мы берем на себя обяза­тельство их снабжать. Если не выполним, у нас с вами получится не бизнес, а борьба с наркоманией, хе-хе…
   Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бух­галтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.
   – Нужны несколько мелких хранилищ.
   – Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.
   – Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.
   – Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные постав­ки… и вообще такой огромный оборот…
   Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.
   – Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много спосо­бов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!
   Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Фе­ликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.
   Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:
   – Спасибо за внимание.
 
   Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба размес­тились сбоку стола, чтобы избежать традиционной пози­ции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безуслов­ного доверия.
   – Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую ра­боту, чем инженер-химик.
   Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сра­зу уловлена.
   – Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пи­петка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!
   – Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…
   Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.
   – Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.
   Звонит внутренний телефон.
   – Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.
   Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.
   – Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возоб­новляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в извест­ной мере должен поручиться, так что потолкуем по ду­шам. Как вам сиделось?
   Ардабьев собирается с мыслями.
   – Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!
   Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.
   – Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.
   – Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!
   – А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..
   Снова телефонный звонок.
   – Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он умень­шает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.
   – Владимир Игнатьевич, действительно излечились?
   В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.
   – Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!
   – А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.
   – Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.
   – Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.
   – Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столяр­ной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоя­щему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!
   Входит Сажин:
   – Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…
   Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.
   – Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.
   – Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – призна­ется Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.
   – Ну звоните, попробую.
 
   Коваль на заднем сиденье машины смотрит по теле­визору злободневную передачу. «Псы» – впереди.
   Передача кончается, он выключает телевизор и рассе­янно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское пред­местье.
   – Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.
   Машина скрипит тормозами. Коваль указывает на­зад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.
   Машина подает задним ходом и по его знаку останав­ливается.
   Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следу­ют телохранители.
   На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».
   Довольный, он возвращается в машину.
   Следующий раз тормозит возле будки телефона-авто­мата.
   – Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.
 
   Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.
   Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.
   Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.
   Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.
   Дверь с номером 23 опечатана!
   Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.
   – Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.
   – Умер он, – говорит та без скорбной окраски.
   Курков щурится:
   – Что-то внезапное?
   – Наверно.
   – Это точно, что умер?
   – Меня брали в свидетели, когда квартиру опечаты­вали. А вы кто ему?
   – Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лест­ницы.
 
   Более важные для себя сведения он узнает в лефор­товском морге.
   Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резино­вых перчатках.
   – Добрый день, – приветствует он следователя. – Руки не подаю.
   – Недавно вы производили вскрытие человека, кото­рый нас интересует, – и Курков показывает фотографию Снегирева.
   Патологоанатом смеется:
   – Батенька, покажите мне грудную клетку, печень – тогда вспомню. Но лицо!..
   – Я попросил в канцелярии ваш акт о причинах смерти.
   Врач берет акт:
   – Острая сердечная недостаточность. Обычная исто­рия: спазм, – и возвращает бумагу Куркову.
   – Скажите, доктор, такая смерть… могла быть спро­воцирована? Подсыпали, капнули?
   – Сколько угодно! Простая передозировка обычных лекарств. Сотни две названий.
   – А вы проверку на это не делаете?
   – Милиция шутит! У каждого, кто упал на улице?
   – Понятно… А ведется регистрация, кто получил тело для похорон?
   Патологоанатом потешается:
   – У нас, батенька, покойников не крадут! Един­ственное место, где нет хищений и пересортицы!
 
   Дежурная часть МУРа, куда поступают донесения от патрульных машин и районных отделов угрозыска. За одним из пультов работает Сажин.
   Появляется Курков, отыскивает его взглядом и подходит. По тому, как они здороваются, чувствуется, что не виделись несколько дней. Курков что-то рассказывает, Сажин слушает, переспрашивает, потом отводит приятеля в угол зала, где сигналы вызова и ответы дежурных не так мешают разговаривать.
   – Кто, по-твоему, взял тело? – блестит глазами Курков. – Не работал, так что сослуживцы исключаются, а родственников в Москве – никого!
   – Ну… друзья. Любовница.
   – Сева, он свалился на улице восьмого сентября около пяти вечера. И в это же время был записан на кремацию! Друзья знали о его кончине заранее?!
   Сажин произносит шумное и удивленное «Уф»!
   – Срочно сожгли, чтобы нельзя было выяснить истинную причину смерти! – высказывает Курков до конца свою догадку.
   – Соображения дальше?
   – Насчет соображений туговато, – признается Курков.
   – А Знаменский что?
   – Никаких гениальных советов. Выявляйте, говорит, связи.
   – Кстати, слушай, Снегирев ведь стоял на учете. Сна­чала в одном наркологическом диспансере, потом в другом – когда переехал. Не знаю, насколько он лечился, но личные контакты с наркоманами были.
 
   Коваль везет Веронику по городу. В машине они одни, но по пятам следует охрана.
   Машины останавливаются у ресторана, все выходят, «псы» делают вид, что отношения к Ковалю не имеют. Вероника их явно не знает.
   Музыка, говор, девушка оживленно оглядывается, пока метрдотель ведет их к уже накрытому столику, с которого убирает табличку «Стол заказан».
   Тем временем в вестибюле один из «псов» объясняет что-то официанту и передает завернутую в бумагу бутыл­ку. Проходит в зал, присоединяется к напарнику. Сидят они по соседству с патроном, пьют боржом.
   А официант торжественно приближается к Ковалю. Он несет ту самую бутылку, бережно обернув ее салфеткой.
   – Ради вас и дамы, – почтительно склоняет голо­ву. – Нашли французское шампанское.
   Наливает бокалы и ретируется.
   – За твое изобретение! – Вероника отпивает гло­ток. – Очень вкусно! А что ты изобрел?
   – В фантастике называется «нуль-транспортировка». Показываю принцип.
   Коваль раскладывает рядом две салфетки, под левую помещает ключи от машины. Поднимает салфетку – клю­чи исчезли, но появились под салфеткой справа.
   Вероника по-детски заинтересована.
   – Еще раз! – требует она.
   Оркестр заглушает дальнейшие реплики, а когда сти­хает, мы снова слышим разговор:
   – Человек человеку редко встречается. Вот был у меня попутчик из Хабаровска. Я даже телефон ему дал, но…
   – Тоску по людям я понимаю. По хорошим. Нет, даже по плохим! – вырывается у Вероники.
   Она сама смеется тому, что сказала, но Ковалю сле­довало бы расслышать жалобу на одиночество.
   Однако он отвлечен цветочницей, разносящей между столиками букетики в целлофане. Подзывает ее и покупа­ет их все оптом.
   – Другие женщины останутся без цветов, – пробует протестовать Ника. – Олег, ты все время что-то даришь, даришь. Я как-то от этого… устаю…
   – Ты возбуждаешь во мне инстинкт жертвоприноше­ния. И потом сегодня такой день…
   Вдруг он вскакивает и направляется к эстраде.
   Вероника удивленно провожает его взглядом, «псы» – бдительными.
   После недолгих переговоров Коваль занимает место ударника. Короткое музыкальное вступление – и он на­чинает увлеченно солировать. Сегодня для него большой победный день!