Лаврова Ольга. Мафия

 
   Одна из подмосковных «зон отдыха» в лесу. Сезон кончился, безлюдно, пустая палатка «Прокат спортин­вентаря», засыпанные палой листвой скамьи, отслужив­шие свое плакаты о правилах купания.
   К центральной вытоптанной площадке ведут две до­роги. Сейчас по ним медленно съезжаются три «Волги» справа и три слева. Они выстраиваются борт о борт по краям площадки, одна группа против другой, оставив между собой нейтральную полосу метров в тридцать ши­риной. И несколько секунд протекают в молчании и неподвижности.
   Затем из двух машин высыпают «мальчики» Хомутовой, числом десять, знакомые и незнакомые нам персо­нажи. За ними появляются она сама и Феликс.
   В ответ распахиваются дверцы с противной стороны и выпускают на свет Мордят в полном составе, Морду и двух неизвестных нам дотоле дельцов – тоже с подруч­ными.
   Хомутова и Феликс неторопливо трогаются вперед. Морда с коллегами следуют их примеру.
   Протокола для подобных встреч, разумеется, нет, инициатива предоставлена людям Коваля, и компания Морды лишь подражает им. Поэтому раз сопровождение Хомутовой и Феликса осталось при машинах, то и Мордятам, двинувшимся было навстречу оппонентам, сделан знак не рыпаться.
   Двое натрое сходятся представители наркобизнеса для переговоров в центре площадки. Один из дельцов немо­лодой, высокий, резкий в движениях, желчный. Другой флегматичный гладкий щеголь, почему-то в вечернем костюме, на шее бабочка, в кармане цветной платочек.
   Сошлись, остановились, заговорил Феликс.
   «Псы» настороженно наблюдают, каждый вроде бы просто переминается на месте, но так переминается вра­тарь, ожидая мяча.
   Мордята тоже полны воинственной готовности, но у них иная выучка – правые руки в оттопыренных карманах.
   Феликс заканчивает короткую речь:
   – Итак, мы обеспечиваем снабжение и берем на себя вашу защиту.
   – Кроме вас, пока защищаться не от кого! – выпали­вает желчный.
   – Пока, – подчеркивает Феликс, – пока дело срав­нительно молодое. А дальше неизбежно начнется рэкет. Понадобится и физическая защита, и юридическая. На Западе, когда организуется трест, поглощающий мелкие фирмы…
   – Запад нам не указ! – прерывает желчный и взгля­дывает на флегматика.
   – Я человек маленький, – притворно смиреннича­ет тот.
   – И у маленького человека могут быть большие не­приятности, – замечает Феликс.
   – Контингент у меня – сплошь уголовники. Авось сами отобьемся, – и щеголь поправляет бабочку, скры­вая под скромностью каменное самодовольство.
   Феликс набирает воздуху для новой красноречивой тирады, Хомутова его опережает.
   – Про него ясно. А вы? – спрашивает у Морды.
   – Сроду ни под кем не ходил, сам себе голова! И молодежь сомневается. Хотим, говорят, семейный подряд!
   Эта шутка, предлагающая более примирительный тон, позволяет надеяться на возможность согласия.
   – Подумайте! – смотрит ему в глаза Феликс. – В данной ситуации самолюбие – плохой советчик, – гово­рит он всем.
   – У меня возражения чисто экономические, – отзы­вается желчный. – Говорите, льготы? Грабеж!
   – А ты, отец, не жадничай! – злится Феликс. – По­хороны дороже!
   Желчный гневно вскидывается, отпрянув на полшага.
   Всплеск эмоций замечен охраной, она дергается впе­ред, но всевидящая Хомутова дает отмашку, и обе груп­пы отступают.
   – Извините его, он зря нервничает, – улыбается Хо­мутова. – Мы вас слушаем.
   Желчный, как верно определил Феликс, болезненно жаден.
   – Оброк желаете, да? Да кто бы полез в такие дела, как наши, если делиться прибылью. Потому рискуем, что на копейку рубль нарастает. Не знаю, как другие, а я столько взяток раздаю… если вы еще начнете обирать – да лучше на завод к станку!
   – До чего мужики глупый народ, – посмеивается Хомутова. – Ну… как у нас говаривали в заключении, не хотите по-плохому, по-хорошему хуже будет, – и на­правляется к машинам.
   Феликс, чуть поотстав и с оглядкой, идет за ней.
   «Псы», Мордята и прочие сопровождающие лица на­пряжены: если будет драчка, то сейчас.
   Но Морда со спутниками, тоже пятясь, благополучно отступают.
   И вот все в машинах.
   Обе не договорившиеся стороны медленно разъезжа­ются задним ходом, чтобы не разворачиваться, подстав­ляя бок.
 
   …Желчный входит в лифт вместе с человеком помо­ложе, наживает кнопку 10.
   – Не очень мы над вами вчера резвились? – вежливо­сти ради спрашивает сосед. – День рождения.
   – Через неделю у меня юбилей, возьму реванш, – обещает желчный.
   Он выходит на своем десятом этаже, лезет за ключом, и тут рука в толстой перчатке – чтоб не прокусил – крепко зажимает ему рот и нос.
   Его подкараулили трое «псов». Сообща выворачивают ему руки за спину, ведут к заблаговременно открытому окну до пола на лестничной площадке.
   Сильно толкают наружу.
   Короткий крик.
   С улицы видно, как летит вниз долговязая фигура.
 
   В это время второй делец, флегматик пижон, готовит трубку с длинным мундштуком для курения опиума.
   Клиент в наколках ждет, сидя на койке.
   Койки, вернее, топчаны размещены по периметру комнаты изголовьем к стене, и на них лежат человек восемь в разной степени опьянения – кто уже в полной прострации, кто еще потягивает очередную трубку. Боль­шинство полуодето. В стене, подключенный к вентиляционному накалу, гудит мощный вентилятор. За окнами поздний вечер. Это квартира, оборудованная под притон наркоманов.
   Во второй комнате в пульсирующем свете цветомузыки мечутся в танце несколько пар, употребивших взвин­чивающие снадобья.
   В передней дежурит тип лет тридцати с литыми кула­ками – привратник и вышибала; он участвовал во встре­че на природе.
   Раздается сигнальный звонок в дверь: длинный, три коротких, длинный. Вышибала смотрит в глазок.
   Появляется бдительный хозяин и тоже смотрит в глазок, успокаивается, сам открывает дверь с пятью зам­ками.
   В притон барски вваливается импозантный мужчина, растрачивающий последние мгновения средних лет.
   – Ох, устал! – жалуется басом он хозяину, скидывая плащ и охорашиваясь. – Но играл сегодня, как бог. Кого-то ранили стрелой… средние века… житуха… А теперь как белка в колесе, дышим окислами свинца, воду пьем переработанную из канализации… Кто у тебя?
   – Как обычно, шпана.
   – Это хор-р-рошо! Педиков нет?
   – Пока нет. – Хозяин ведет гостя на кухню. – Что будете?
   – Давай, братец, так: сначала вздернуться, повесе­литься, потом – в отпад. Чего-нибудь новенького попро­бовать нет?
   – Фирменное достали. ЛСД.
   – Брось контрабанду, засыплешься, – рокочет бас. – Давай героинчику. И кого-нибудь за компанию пригла­си, не одному же. – Бас кладет в карман хозяину три сотенных. – Поблатнее. С самого дна зачерпни, с самого дна… Кха, голос сел… Человек – это звучит… не звучит, вер-рно?
   В этот миг квартирную дверь одним ударом высажива­ют внутрь, привратника скручивают. Квартира наполня­ется сотрудниками милиции во главе с Томиным. При нем Сажин и Курков.
   – Всем оставаться на местах! – звучит команда, уси­ленная мегафоном.
   Но клиенты – особенно те, что танцевали, – не на­мерены безропотно сдаваться. Взвинченные наркотичес­ким допингом, они в схватке необычайно сильны и изворотливы.
   Вот облепленный милиционерами парень вырывается в переднюю и колесом катится к выходной двери.
   – Сеть! – кричит Томин.
   Парня отпускают, он вскакивает и тут же оказывается спеленутым наброшенной сетью.
   Второго беснующегося тем же порядком усмиряют в танцевальной комнате.
   – Понятые, фотограф, начинайте! – заглушает гал­деж и выкрики команда Томина.
   В коридоре появляется бас.
   – Зачем так кричать? – морщится он.
   Томин отводит микрофон от губ.
   – Перестали бы вы шляться по злачным местам, – говорит он.
   – Разрешите взять пальтишко? – тянется бас к ве­шалке.
   – Еще встретимся на подобной почве – обещаю не­приятности. Сколько можно спекулировать на том, что вас любят?
   – Вы мне испортили вечер, – капризно рокочет бас и скрывается.
   – Зачем вы его отпустили? – резковато вопрошает Курков.
   – Отвали, Коля! У него неоперабельный рак. И он знает, и все.
   В опиумокурильне орудует со вспышкой фотограф.
   Вдруг один из курильщиков, лежавший, казалось, без сознания, вскакивает и, словно подброшенный взрывной волной, вылетает на балкон. Сажин настигает его в прыжке и втаскивает обратно.
   А на кухне хозяин притона протягивает Куркову пас­порт.
   – Я тут даже не прописан. Зашел, как все, просто в гости. Гляжу, что-то странное, как раз собирался домой…
 
   Выстрел, выстрел, выстрел. Два в голову, один в грудь. Но человек не валится, потому что он фанерный, лишь для достоверности одетый в пиджак и брюки. За спиной его – сарай, принимающий в свое нутро пули, прошива­ющие чучело навылет и те, что пролетели мимо цели. Стреляют из пистолетов с глушителями.
   Это тренируются и развлекаются «мальчики» Хомутовой. Стреляют с ходу, с поворота, в падении, через плечо назад.
   – Пах-пах! – азартно восклицает пухлый юноша с младенчески-старообразным лицом и тоже палит куда-то, но из игрушечного пистолета.
   Неловко оступившись на ровном месте, он падает, хныкает раз-другой, его заботливо поднимают, отряхива­ют, делают «козу», и он смеется.
   Появляется Хомутова:
   – Хватит, мальчики! Мишеньку кормить надо.
   Она уводит сына за руку, «мальчики» растягиваются на пожухлой траве.
   Выдался хороший осенний денек, и на даче у Хомутовой собралась своя компания. Дом стоит на большом участке, который обнесен непроглядным дощатым забо­ром. Помимо стрельбища, на нем есть еще одна достоп­римечательность – детская площадка с песочницей и множеством легких, очень крупных игрушек.
   За садовым столиком Хомутова кормит сына. Ест он наполовину сам и с большим аппетитом, но координация движений не всегда точна, приходится придерживать и направлять руку с ложкой и вытирать подбородок.
   Хомутова лучится нежностью и курлыкает с ним, как с младенцем.
   – Вот так, вот так. Мишенька кушает котлетку… Ми­шенька… Что Мишенька кушает?
   – Котетку, – картавит он.
   – Правильно. А глазки моргают, моргают глазоньки, дождик будет.
   – Додик.
   – Ты мое солнышко, с тобой бюро прогнозов не нужно. Ты мой всегда маленький сыночка… Вот эту помидорку мы сейчас раз…
   Коля издали посматривает на семейную идиллию:
   – От рождения такой?
   – Может, от пожара.
   Коля явно не понимает, о чем речь.
   – Не в курсе? Патрон, можно сказать, подвиг совер­шил, а ты не в курсе! – Крушанский рад рассказать ему о Ковале. – Ты знаешь хоть, что за человек он был?
   – Знаю, крупный.
   – Не то слово. Гигантский человек! Хозяин снабже­ния половины Севера. Бывало, у нас в любом президиу­ме – Коваль.
   – Пострадал, выходит, от перестройки?
   – Это она пострадала, что без Коваля осталась. И без нас с тобой тоже.
   – Ну а подвиг?
   – Мишеньку из огня вынес. Барак загорелся, уже крыша рухнула.
   – В зоне?
   – Нет, Люба уже на поселении жила. Под Ковалем и зэки работали, и вольнопоселенцы. Очень его уважали. А уж после этого случая, сам понимаешь.
   – Крушанский, за что она все-таки сидела?
   Тот прикладывает палец к губам:
   – Ни одна душа не знает.
   – Батюшки, кто приехал! – слышится возглас Хомутовой.
   Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.
   – Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!
   Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.
   – Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.
   Они отвлекают ребенка какими-то кунштюками и уводят. Доносится его смех.
   – Такой всегда радостный, такой веселый, – улыбается мать.
   – Он по-своему счастлив.
   – Ну конечно же! – Для Хомутовой это настолько самоочевидно, что ее даже удивляет высказывание Коваля. – Конечно! И никогда не узнает, какая она, жизнь… какие люди. Он счастливей всех!
   Под мышкой Коваль держит книгу и теперь протягивает ее Хомутовой. «Технология производства пеньковых канатов», – озадаченно читает она название.
   – Пеньку делают из конопли, Любушка, – торжественно сообщает Коваль.
   Хомутовой долго объяснять не надо.
   – Сырье круглый год!
   – Главное – не зависеть от производства на местах. Будем сами диктовать цены. Я присмотрел для начала уютную фабрику. Еще увидишь: выйдем на мировой рынок!
   …Крушанский подходит к стрельбищу.
   – Позвольте попробовать, – говорит он «мальчикам» и берет пистолет с глушителем. – Нажимать здесь?
   И всаживает пулю за пулей почти без разброса в «сердце» мишени.
 
   … – Бать, я пройдусь? – спрашивает скучающий дома Вася.
   Морда складывает кукиш.
   – Я тебе пройдусь! – и вздрагивает: – В ворота стучат!
   С террасы торопливо входит другой Морденок.
   – Машина чья-то, – извещает он.
   Присутствующие в комнате переглядываются. Чувству­ется, что дом на осадном положении.
   – Мать в подвал! – распоряжается Морда.
   – Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.
   Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.
   – Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Ки­ева, который на рынке тогда с дядюшкой…
   Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:
   – Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!
   – Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.
   – Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!
   Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:
   – Батя, ну что, как мыши?
   – Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.
   – Пошли они со своим трестом!
   – Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.
   – А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.
 
   – Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.
   Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.
   – Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.
   Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:
   – Пробу в лабораторию?
   – Сдали.
   Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.
   – Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.
   А в дверях уже конвоир. Чеканит:
   – Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!
   – Спасибо, можете идти.
   Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»
   Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.
   Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.
   – Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабье­ву. – Держите со мной контакт.
   – Спасибо, Пал Палыч, до свидания.
   В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.
   А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физионо­мии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пре­бывание здесь Ардабьева, корчит выразительную грима­су: и ты, мол, горишь?
   Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.
   А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выхо­ду, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.
 
   Знаменский же ведет допрос Папрыкина:
   – Кто из вас двоих инициатор грабежей?
   Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:
   – Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!
   Знаменский листает тоненькую папочку дела, нахо­дит допрос матери.
   – По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.
   – В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.
   Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.
   Знаменский задерживается на другом листе дела.
   – Приятеля вы приобщили или он вас?
   – Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.
   – Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.
   – Вы?!
   – Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?
   – Ну? Блаженство?
   – Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.
   – Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой бли­зости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…
   – По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Пап­рыкин?
   – Я же признался.
   – На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были тре­тьего августа?
   Папрыкин стискивает руки.
   – У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается нар­котиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Пло­хо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.
   Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пу­стое словоизвержение.
   – Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.
   – А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Пап­рыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Лю­дей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» со­жгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желае­те – кому, интересно?
   – Кому же? Поясните смысл ваших выкриков.
   – Будто не знаете! Торговец из нас соки жмет, гонит воровать, а у вас с его шефом контакт, да? Мундиром прикрылись, работает в одном кармане!
   – Хватит, Папрыкин, что вы городите?
   – Да ладно притворяться! Я даже имя скажу: Володя! Володя ведь?
   Не то чтобы Пал Палыч поверил намекам арестованного, но какая-то подоплека в них есть, возможно. Это уже беспокойно и неприятно.
 
   На закрытом корте Коваль играет в теннис с Феликсом.
   «Псы» немножко болеют.
   – Хорошо патрон взял!
   – Феликс тоже… только малость суетится.
   Сет кончается выигрышем Коваля, и Феликс использует благоприятный момент:
   – Олег Иваныч, человека у меня взяли.
   – На деле?
   – Не-ет, вывеску кому-то почистил.
   – Пьяный?
   – Стал бы я! – заверяет Феликс.
   – Кто такой?
   – Двадцать девятый номер.
   – А-а, бывший хоккеист, блондин, – Коваль любит показать, что знает людей наизусть, как хороший генерал своих солдат. – Ладно, вытащим.
   Когда партнеры, уже переодевшись, выходят на улицу, оказывается, что Коваля поджидает Хомутова.
   – Извини, но завтра воскресенье, а потом тебя три дня не будет…
   Коваль отпускает Феликса.
   – Ты всегда знаешь, где я? – спрашивает Хомутову, идя к машинам.
   – Каждую минуту суток.
   – Страшная женщина.
   Дальнейший разговор происходит в дороге.
   – Задержка с пеньковой фабрикой, Олег Иваныч.
   – Люба! Я покупаю химическое оборудование, на­шел валюту.
   – Железная баба там в директорах, не подступишься!
   Коваль немало изумлен, что Хомутова перед кем-то пасует.
   – Я подумала назначить удобного директора, но это сколько лишних людей подключать. Неграмотно. Может, сменим адрес? Не одна такая фабрика.
   – И другие понадобятся. Если из-за трудностей отме­нять мои решения… лучше разъедемся в разные стороны.
   – Понимаешь, Олег Иванович, из рабочих до дирек­тора дошла, – виновато объясняет Хомутова. – Все сво­им горбом. И никаких грехов.
   – Семья?
   – Муж умер, три дочери, тоже в мамашу, порядоч­ные. Четверо внучат.
   – Дети… – чуть задумывается Коваль.
   – Олег Иваныч, ты мое отношение к этому зна­ешь! – позволяет себе некоторую резкость Хомутова.
   – Да, способ для подонков…
   – Зачем мы держим психолога, врача, адвоката? Найдите больное место. Она всю жизнь делала веревки. Только.
   – Нет, Гамлет ошибался, – говорит Коваль.
   – Гамлет? Быть или не быть?
   – Нет, что на человеке нельзя играть, как на флейте. Можно. Как на гармошке. Главное – растянуть мехи, раздуть. И потом на кнопочки нажимая… – изображает, как надо сыграть нужную мелодию.
 
   Тушина, директор фабрики пеньковых изделий, у себя в кабинете. Она дородная, полнотелая женщина с хорошим открытым лицом и начальственной, а порой и грубоватой повадкой.
   Входит Хомутова.
   – Прием сотрудников по личным вопросам… – густым голосом говорит Тушина, сразу угадав в посетительнице постороннюю.
   – Я по вашему личному вопросу, – с неприятной задушевностью произносит Хомутова, садится без приглашения и, поймав взгляд директорши, гипнотически не отпускает его. – Наши семьи, Анна Кондратьевна, связала общая беда. Кира, дочка ваша, в августе отдыхала в Крыму. Познакомилась там с моим племянником. И так это нам обернулось! – Хомутова неторопливо достает платочек, промокает щеки под сухими глазами.
   Тушина пока ничего не отвечает, пока лишь изумлена нелепым каким-то визитом.
   – Парень только из армии, а девочка красивая, сексуальная, силком тащит в койку, – продолжает Хомутова. – Вот снялись на память, – со вздохом показывает фотографию, где на фоне южного пейзажа смонтирована молодая пара.
   Тушина гневно выхватывает фотографию, рвет в клочки и сыплет перед носом Хомутовой на стол. Чтоб Кира кого-то «тащила в койку»?!
   – Вранье, вранье и вранье! Пошла вон!
   – Зачем так, Анна Кондратьевна. Фотографий-то вон, – Хомутова вынимает и разворачивает веером пачку фотографий. – Вы поймите, у парня из-за Киры большие неприятности!
   Тушину осеняет:
   – Ты шантажистка, что ли?
   – Конечно, шантажистка, – садится поудобней, кла­дет ногу на ногу.
   Первый тур обработки так и задуман: убедить Туши­ну, что у нее собираются вымогать деньги. Чем больше вывести из равновесия, раскочегарить, тем сильнее будет шок от дальнейшего.
   – Катя! – жмет директорша кнопку на селекторе. – Вызови ко мне… Катя! – крупными шагами выходит в приемную выяснить, что там с Катей, которая не откли­кается.
   Это предусмотрено. Секретаршу под благовидным предлогом удалили. Вместо нее Тушина обнаруживает двух молодчиков из хомутовской охраны.
   – Кто такие? – грозно спрашивает она.
   – Мы с мамой.
   – Тоже переживаем.
   И тяжелыми взглядами буквально заталкивают жен­щину обратно. Вот так, значит, все обставлено: выйти ей не дадут, даже если б могла бросить директорский каби­нет на волю темной визитерши с ее молодчиками. Рас­правиться с ними врукопашную – сил не хватит. Надо взять подмогу. Но прежде чем Тушиной успеть к селекто­ру, Хомутова вываливает новый шмот грязи:
   – Врач сказал: «Радуйтесь, что не СПИД. Сифилис все-таки лечится». Заразила парня ваша Кирочка, Анна Кондратьевна, вот какая беда!
   Анна Кондратьевна хватается за сердце. Срам невыно­симый, наглая ложь! Но ход рассчитан верно: чужих она теперь созывать поостережется, уже не к селектору тянет­ся – к телефону.
   – Как зовут племянника?
   – Леопольд, – жалостливо подсказывает Хомутова и хамит, выходя из образа: – Как кота в мультиках.
   – Гадюка! – отвечает ей на это директорша и набира­ет номер.
   – Кира, это мать. Ты когда ездила в Крым, фотогра­фировалась с Леопольдом?.. Тебя надо спросить, с ка­ким!.. – Хомутова подсовывает ей карточку. – Стоите на камнях, сзади гора… Высокий брюнет, тонкие усики. Как не помнишь?.. Все, потом объясню.