Страница:
Матвеич пару раз видел Веру Гармаш. Один раз в ресторане и один раз в том самом профилактории для "Вери импортент персонз"… Именно он тогда и скаламбурил по поводу того, что Вери импортент – это как раз для Веры и для некоторых "импо", вроде Вадима Юрьевича… Матвеичу Вера понравилась, но как и подобает государственному мужу его – Матвеича генеральского ранга, виду он не подал… Но и не осудил Вадима Юрьевича за откровенный адюльтер… И тем самым тоже проявил благородство души. Мне, мол не положено иметь любовниц, но близкому другу Вадику – такие слабости прощаются. Хорошенькой "слабостью" была Верочка! Очень хорошенькой… И Матвеич завидовал Вадиму Юрьевичу. И его пыпысу тоже завидовал, впрочем, какая чепуха! Что за шизофреническое раздвоение?
Матвеич утешал себя тем, что подписав "конкордат верности", что в глазах Вадима Юрьевича был хуже конкордата безбрачия, Матвеич получил компенсацию в том, что был генералом… Государственным мужем, которому очень и очень многое было дано…
И даже такое было дано, как взять, да вдруг и подпортить карьеру таким самоуверенным и самовлюбленным типам, как Вадим Юрьевич… Если вдруг начнут себя плохо вести…
Но в глубине души, Матвеич завидовал Вадиму Юрьевичу, завидовал, потому как Вера была очень хороша в своей возбуждающе – чувственной красоте.
И еще эта двойственность статуса, усиливающая сексуальность!
Просто шлюха – это возбуждает не столь сильно, как если шлюха с общественным статусом и престижной профессией. Шлюха – чемпионка мира по фигурному катанию, или шлюха – победительница конкурса имени Чайковского… Вот это да!
Повезло Юрьевичу!
Вера Гармаш звала своего Вадима Юрьевича "котиком".
А он ее звал – "голубкой".
И она шутила, – слопает котик свою голубку, свернет ей шейку…
Как то на продолжительных гастролях по городам Сибири и Дальнего Востока, когда к исходу третьей недели гостиничного жилья и невкусной ресторанной пищи от тоски многие даже самые морально устойчивые музыкантши стали податливыми, как те обозные прачки из ближнего к фронту тыла, и когда после очередного концерта в местной филармонии, еще одна или две арфистки или скрипачки до поры неприступные, вдруг соглашались пойти в комнату к мальчикам из духовой секции – напиться и забыться, подкатила тоска и к Вере…
Иван Конделайнен – первая труба их оркестра, высокий ловелас с гордой, красивой, рано начавшей седеть головой, давно к ней подбивался. Еще на предыдущих гастролях в Чехию и Моравию делал Вере самые непристойные предложения во всей их исчерпывающей конкретике. И всегда, когда они сидели на утренних репетициях, продувая мундштук своей золоченой трубы, он делал ей выразительные глазки и язычком и губками показывал, как он ласкает свой мундштук, как он любит его…
Вера сперва краснела. А потом перестала обращать на него внимание. Но на третьей неделе гастролей по Сибири, в этом городе с таким томным и тоскливым названием – Томск, на нее вдруг нашло. И когда Конделайнен снова показал ей, она тоже округлила губы, поднесла к ним смычок, и подперев щеку изнутри языком, показала, как бы она могла наполнить свой ротик… Конделайнен от возбуждения аж мундштук выронил, и тот закатился куда-то далеко-далеко… И до конца репетиции пришлось первой трубе пользоваться запасным… Но после репетиции Иван подловил Веру в коридоре, развернул ее лицом к себе и прижав спиной к стенке, сказал, горячо дыша Вере в лицо, – сегодня после концерта я приду к тебе в комнату, поняла?
Но ЭТОГО не случилось.
Максим Львович, их второй дирижер – весьма осведомленный по своему возрасту человек, во время обеда подсел к Конделайнену и рассказал тому, что Вера – любовница известного ученого – Вадима Юрьевича Разницкого, а друг и сосед по даче у Разницкого – начальник Главного управления госбезопасности… И что если Конделайнену больше не хочется ездить в заграничные гастроли, то он, разумеется, волен делать все что ему вздумается, однако оркестр в лице первого и второго дирижеров не хочет потерять свою первую трубу ради какой-то похотливой минутной прихоти заскучавших в Томске самца и самки…
И после концерта Вера ждала – ждала… И не дождалась.
А изменить Вадиму – она все-таки изменила один раз.
С Лешей Коровиным… От него и Инна родилась. …
Инна Вову Ривкина своего называла "котеночком"…
А он – Вова Ривкин, называл Инну "кисой"…
Сперва, когда они только начали практиковать с Вовой половую близость, ничего захватывающе-страстного с чувствами Инны не происходило. Она ощущала нежность к Вове, она ласкала его, она жалела его и уступала его домоганиям, его просьбам – расслабить, помочь, дать…
Но со временем ей все это больше и больше нравилось. И уже порою было не однозначно ясно – кто больше хочет – он или она?
И однажды в ней проснулась страстная женщина.
Это было на чьей-то квартире после какого-то концерта заезжей знаменитости, на кого они ходили в Филармонию на балкон.
Какой-то Вовин приятель дал ему ключи, и они устроили настоящий праздник!
Они напились…
Они с Вовой напились…
Ну не совсем до полного очумения, как алкоголики, а так – напились до совершенного раскрепощения.
И у них тогда получился настоящий первоклассный секс…
Секс, от которого она теряла сознание, когда ты как будто летишь на американских горках и от внезапной смены перегрузки на невесомость, у тебя вдруг что-то одновременно проваливается в паху и в груди…
Тогда, облизывая его с головы до ног, она стала называть его своим "котеночком"…
Потом, с другими мужчинами у нее бывало нечто подобное – в области груди и живота. Но только отдаленно напоминающее. Потому что для полного ощущения полета, до полного душевного изнеможения – надо было еще и любить… А любила она только Вову Ривкина. Своего "котеночка". …
Теперь, когда она копила деньги на лечение – ей не хотелось секса…
Так может и отрежут ногу?
Если секса уже и не хочется – то зачем ей красота?
И Инна плакала.
Плакала ночью в подушку.
Плакала, потому что Кирилл… Потому что Кирилл, вроде как был неплохим парнем.
А может отдаться ему?
Пока еще обе ноги на месте?
Может, подарить себе и ему ночь большого удовольствия?
Набрать в номер выпивки, включить большой музыкальный центр на полную громкость – да и отпустить тормоза?
Но нет!
Ей совсем не хотелось.
Секс с некоторых пор стал для Инны безразличен.
И еще…
В этот период, в этот период ее болезни, секс она полагала особенно большим, особенно сильным грехом. ….
Каламбур.
Онкль* Альберт – дядя Альберт вылечит от онкологического заболевания.
Забавно звучит?
В каламбурах запрятан какой-то непостижимый двойной смысл.
Инна вспомнила, как однажды, еще в раннем советском детстве она стояла с мамой в очереди за маслом. Мама забрала ее из музыкальной школы и томила в очереди, чтобы им дали не одну пачку масла в одни руки, а две…
И вот тогда в этой бесконечной очереди какая то сумасшедшая старуха вдруг сказала, – коммунизм – это когда кому низом, а кому и верхом!
Инна сперва не поняла.
А потом очень смеялась, и даже в школе повторяла эту присказку, покуда учительница истории не оборвала Иннин смех и не пригрозила ей – еще раз скажешь такое и вылетишь из школы в обычную да с волчьим билетом!
Онкль Альберт…
Он вызвался помочь племяннице заработать на лечение онкологического заболевания.
Сперва он стал торговать ее телом, продавая его вуайистам – клиентам дорогих клубов, а потом он предложил ей и более прямолинейную продажу своих прелестей…
Онкль Альберт…
И себя не забыл при этом.
Ни своего процента, ни своего плезира!
С отцом – это инцест.
А с дядей?
Онкль сказал, что это не инцест…
Судьба приперла ее спиной к стене.
И не рыпнешься…
Не дашь онклю – не заработаешь на онкологию!
И умрешь…
Однако, что есть смерть тела при бессмертии души?
И что есть сохранение жизни для тела ценой бессмертия души?
Инна еще не могла ответить на этот вопрос.
Она лишь знала одно, что у женщины должен быть мужчина. * Онкль – L'oncle – дядя (фр.) У девочки – отец.
У девушки – жених.
У женщины – муж.
И отец, жених, муж – должны спасать.
Должны беречь…
А где ее отец?
Где ее жених?
У нее был только похотливый и жадный онкль…
У нее не было рыцаря. …
Выбор Сюзерена
Наша верность – наша честь.
Считал ли себя Кирилл честным человеком?
Определенно считал.
И даже тогда в детстве, когда выдирал из дневника страницу с двойкой и подменял ее другой чистой страницей – он не относил тогда себя к запятнанным бесчестьем.
Потому что уже тогда догадывался, что есть поступки определяющие и есть поступки второстепенного свойства.
Определяющие – могут спасти или погубить. А второстепенные – они начинают действовать, когда накопятся в достаточной токсичности своей.
Теперь, когда Кирилл начал воровать, он уже был достаточно умен, чтобы понять, что воруя на благо своего приоритета, он не становится бесчестным. Тот кто не ворует, он соблюдает правила, служа государству и обществу. Законопослушные люди выбрали Закон и Общество своими императивными приоритетами, своими Сюзеренами…
А он – Кирилл, он выбрал себе даму… И он выбрал себе сюзерена – своего Босса, которому он служит…
Но что же делает рыцаря?
Его делают не только его верность и его честь.
Его делает подвиг, который он совершает во имя дамы и сюзерена.
И Кирилл был готов совершить этот подвиг.
И еще он решил для себя, что только с честными людьми хотел бы отныне иметь дело.
Только с людьми, у которых была честь. …
Дядя заехал за Инной в пол-одиннадцатого.
Она еще не успела выспаться.
Ее номер в клубе "Доктор Туппель" заканчивался в два часа ночи. Домой она приезжала в три. Ложилась в пол четвертого и обычно спала до часу дня.
Но в студии "Пейпер Лейс" им назначили на двенадцать. И дядя боялся опоздать.
– Я не одета, – сказала Инна недовольным голосом, едва приоткрыв дверь с накинутой на всякий случай цепочкой – такой совсем по-русски-советской в этом Нью-Йорке… – я не одета, подожди за дверью…
Квартирка – студия была совсем крохотной. У дяди не разгуляешься!
Электрическая плитка стояла тут же в комнате и мойка-раковина с маленьким пластиковым столиком для приготовления еды, и холодильник… Отдельным помещением в студии был лишь совмещенный с душевой кабинкой туалет…
– Или если хочешь – жди в душе, пока я оденусь! – буркнула не проснувшаяся еще Инна, впуская-таки онкля в свое крохотное жилище.
– Иннуся! – начал онкль, не снимая плаща сев на край неприбранной еще не остывшей Инной кровати, – Иннуся, я разговаривал с главным менеджером клуба, он так доволен тобой, что не против, если ты теперь в конце номера будешь обходить столики…
Инна, набиравшая комплект одежды, для того, чтобы удалиться в душевую и уже там облачаться, теперь вдруг застыла, – - Зачем обходить столики?
– Как зачем? Это еще как минимум по тысяче долларов за вечер, ведь они станут давать тебе деньги, станут давать тебе наличные, так принято в мужских клубах, – онкль изумился ее наивности.
– Станут запихивать мне мятые двадцатки за резинки чулок? – усмехнулась Инна.
– Иннуся, туда ходят только такие люди, что в воллетах своих если и имеют какие – то наличные к своим золотым и платиновым "визам", то только сотенные, никак не меньше…
Инна ничего не ответила. Она продолжала стоять в своей голубой ночной рубашке с джинсами и свитером в руках…
– И еще, Иннуся, я позаботился о том, чтобы главный менеджер разрешил тебе играть сольные индивидуальные номера для клиентов за столиками, и один такой номер, на три минуты возле столика пятьсот долларов… – онкль поднял в потолок указательный палец, – А это десять тысяч бонуса в месяц и следовательно, через два месяца ты сможешь лечь в больницу…
– Через месяц туда уже будет поздно ложиться, – сказала Инна, – ты знаешь, что через два месяца надо будет уже только отнимать ногу под самый корешок, под самую ягодичку…
Онкль промолчал…
– А нельзя ли сделать так, дядя, – спросила Инна, – чтобы ты дал мне аванс, я бы сейчас легла в клинику на химиотерапию, а потом, после выздоровления уже бы отработала долг по твоим клубам?
Онкль думал.
Он беззвучно шевелил губами и все пялился на ее груди, просвечивавшие под тонким шелком ночной рубашки.
– Так можно или нет? – переспросила Инна.
– Ну, ты же понимаешь, у меня контракт с владельцами клуба, у них заявлена программа на месяц, на тебя уже ходит народ, и если теперь менять условия, то мы все что заработали, отдадим по неустойке…
– Я готова на любые долги, я потом отработаю и год, и два,и три… – тихо сказала Инна.
– Что ты понимаешь в бизнесе? Девочка! – пафосно воскликнул онкль, – что ты понимаешь?
– Я понимаю, что по времени твой вариант не спасает меня от операции, а я надеялась на лечение, – сказала Инна.
– Не спасает? – выдохнул онкль, – да я, да кабы не я, ты бы со своей дурой мамашей, да вы бы там в этой нищей России с голоду бы померли, голые бы ходили, кабы не мои посылки вам с одеждой, да не мои деньги, что я Вере переводил! Ты в музыкальном училась, без отца росла, так знай – это все я, это все я вам с матерью помогал, я Верке посылки и переводы слал…
– Да, один раз видела я от тебя кожаные джинсы мне на шестнадцатилетие, это было, – согласилась Инна.
– Ты не знаешь, тебе мать просто не говорила, сколько я ей, то есть вам денег посылал…
– Так дай сейчас мне в долг, я потом тебе во сто крат отработаю, ты дай, пока еще можно без операции обойтись!
Дядя вдруг простер к ней руки.
Он глядел на нее своими бесцветными глазами и бормотал…
– Иди ко мне, сокровище мое, иди ко мне моя хорошая, иди моя девочка, иди радость моя, согрей, приласкай своего дядю Альберта, он такой одинокий, и сними рубашку, покажи мне грудки свои, дай их мне потрогать…
Инна наотмашь по дуге просвистала туго скрученными джинсами, попав онклю прямо в ухо, прямо по морде, с захлестом, да потом с каким то остервенелым криком, на выдохе, двумя кулачками принялась лупить дядю Альберта по лысине…
– Ий-их! Старый козел! Старый пердун! Я тебя убью, себя убью, а не стану больше на тебя пахать, тебе жирному гаду мошну набивать… …
Драка как быстро началась, так же быстро и закончилась…
– Дура! Иди одевайся, нам в студию пора, без меня ты здесь в Нью-Йорке денег не заработаешь, разве что к черномазому сутенеру на панель на задних сиденьях в машинах за пол-сотни в час по три минета отсасывать… И битой быть каждый день.
А я тебе чистую теплую и безопасную работу дал – по полторы тысячи за один выход!
И такая твоя благодарность!
Через час дядя с племянницей уже были на Двадцать второй улице в студии "Пэйпер Лейс"… ….
Кирилл думал очень быстро.
Это было как божье вдохновение.
– Бинарный червь… Червь, состоящий из двух безобидных компонент… Приходило ли это кому-либо в голову? Разве он не гениален?
Когда к нему пришла любовь, он понял, что как бы расширил свои горизонты, что как бы лишился уз, связывавших его сознание.
Именно Инна, именно любовь к ней, дала Кириллу то самое главное корневое понимание истинного смысла его жизни, без которого он не был цельным человеком, осознающим свое назначение. Назначение быть спасателем. Рыцарем и ангелом-хранителем своей любви.
И понимание этого, придало Кириллу крылья некой особенной талантливости.
Любовь окрылила его.
Сделала его гением.
Как инстинкт самосохранения порою высвобождает в человеке скрытые резервные возможности, и человек вдруг перепрыгивает заборы небывалой рекордной вышины и сдвигает препятствия, которые под силу были бы разве что только чемпионам по тяжелой атлетике.
Такие чудеса делала теперь любовь с Кириллом.
Он стал гением экстремального программирования.
– Бинарный червь, червь, состоящий из двух совершенно безобидных частей, которые не засечет ни одна из анти-вирусных систем.
Но соединившись в чреве компьютера Чейз Манхеттен, эти две безобидные на первый взгляд половинки, превратятся в червя, который ласково уронит электронную систему перечисления депозитных средств…
А если таких червей будет целая команда?
Команда!
Кирилл задумался над смыслом этого слова.
Верно!
Ему нужна команда помощников.
Команда помощников, не замкнутых на Босса. Совершенно независимых от Босса людей, работающих только на Кирилла.
Это будут и ребята программисты, которые сделают черновую работу по изготовлению бинарного червя, и это будут агенты Кирилла, которые пронесут червя в банк… А еще это будут ребята, которые обеспечат отход Кирилла с деньгами, отход и побег его от Босса и его горилл…
Где найти таких помощников не выходя из дома?
Говно-вопрос!
В сети.
В Интернете!
Нужны только деньги, чтобы заплатить добровольным исполнителям, а деньги можно взять у Босса – деньги на развитие операции…
И Кирилл сказал одному из горилл, охранявшему вход в его квартирку, сказал, что желает немедленно переговорить с Боссом. …
Коготок увяз – всей птичке пропасть
В студии "Пейпер Лейс" их и не ждали.
Главный и самый гениальный фотограф – порнограф задерживался.
Дрых, небось после вчерашнего!
А рак – этот включаемый смертью таймер – тот не дрых.
Тот рос и развивался внутри Инны.
И рак этот – был временем.
Временем, которое работало не на Инну с Кириллом, а против их.
Только Инна еще не знала, что Кирилл не спит.
Что Кирилл не спит ночами.
Что он борется.
Что он борется за ее спасение. …
Инна не питала к студии никакого интереса.
Зато дядя просто искрился энтузиазмом.
И пока Инна покорно дремала в кресле, глядя одним полу-раскрытым глазом в телевизор, подвешенный в приемной под потолком, онкль Альберт, изображая веселую непренужденность, заигрывал с ассистентками гениального порнографа, который вот-вот должен был приехать.
Дядя громко восхищался декорациями и образцами лучших работ, сделанных в этой студии – обложками журналов "У-у-и", "Плейбой" и "Пентхаус", увеличенными до размеров уличных плакатов и развешенных тут и там…
– И что, мы сделаем нашу фотомодель не хуже чем эти? – спрашивал дядя, простирая руки к грудастым блондинкам, развешенным по всем четырем стенам студии.
– Боб из любой плоскодонки Мерилин Монро сделает, – коротко и лениво отвечала одна из ассистенток великого – Ну, если из любой плоскодонки Мерилин Монро, то из нашей Инночки-красавицы что же тогда получится? – не унимался онкль…
А Инна сквозь дрему грустила и думала о своем.
О том, что любому падению есть предел.
Что есть нравственный лимит в любом движении вниз…
Перейдешь за красный фронтир – пропала душа…
А пока не перешел – душа еще имеет шанс спастись.
Вот и у нее – у Инны наступил момент истины.
Снимется на обложку для миллионов – пропасть душе!
Красная черта.
Последний нравственный предел перейдет.
Но правильно говорят – коготок увяз – всей птичке пропасть!
Не надо было вообще ввязываться в этот позорный стриптиз для нравственных извращенцев, которых уже не возбуждает обыкновенная шлюха, но которых возбуждает только шлюха с налетом интеллекта и одухотворенности – в виде скрипки и Моцарта – Айне кляйне нахтмюзик…
Гениальный, он же Боб Киршбаум, притащился в студию только к двум часам пополудни.
Извинился, сославшись на пробки – де ехал из Нью Джерси, а в такое время и через мосты, сами понимаете!
Однако опухшая от пьянства и иных излишеств небритая морда гениального свидетельствовала о других, нежели пробки, причинах опоздания…
Но и с появлением гениального, до них с онклем и Инной дело дошло не сразу.
Сперва гениальный четверть часа распивал кофе.
Потом он пол-часа отсматривал снятый накануне материал и долго и нудно разговаривал с кем-то по мобильному телефону…
И только в три часа Инну начали гримировать…
Когда помощницы гениального уже принялись колдовать над Инной, специальными метелочками разметывая пудру по ее лицу, груди, шее и животу, Киршбаум тоже преобразился. Сбросив с себя груз гнетущих его менеджерских обязанностей, он наконец снова стал творцом. Уселся рядом с дядей Альбертом, закинул ноги на спинку стоящего перед ним второго стула и закурив тоненькую коричневую самокрутку, принялся рассуждать, – - В этой модели есть то редкое, что может привлечь, что может сделать эту нашу будущую обложку и этот разворот – сенсацией года…
Киршбаум глубоко затянулся и зажмурив глаза, вдохновенно продолжал, – в ней есть невинность – в ней есть то редчайшее сочетание чувственности женских форм и невинности… Неопытности. Отсутствие проституточного профессионализма во взгляде, если угодно.
Дядя Альберт угодливо заглядывал Киршбауму в глаза и поддакивал кивая.
– В вашей протеже есть то, чего нет в миллионах этих силиконовых дур, что проводят сутки и месяцы своей жизни в салонах красоты, улучшая формы бедер, совершенствуя загар, этсетера-этсетера, ву компрене? А в вашей протеже есть то, чего нет в этих надоевших мне сексапилках с прожженными просититуточными взорами, в вашей же еще сохранилась живая душа – а в тех прочих, и им число – легион легионов – живой души нет… А потребителю – ему нужно именно ту фишку, когда чувственная красота сочетается с одухотворенностью, когда она отчасти невинна, когда в ней еще не убита душа… И эти, которых легион, которые могут быть с самыми большими титьками и с самой гладкой кожей при всех их голубых глазках и натуральных, не крашенных светлых волосах, все они – дешевый ширпотреб, потому как нет в них главной изюминки, что так привлекает, что сразу делает девушку не ширпотребом, а редким эксклюзивом… А в вашей – есть! Есть в ней неубитая душа, которая и нужна мне – черту, а я ее уже перепродам, будьте уверены! Мне те – без душ, но с сиськами – не нужны. Мне нужна с душой. С неубитой еще невинной душой, ву компрене?
Дядя все кивал.
Кивал и поддакивал.
Ему хотелось понравиться гениальному.
От гениального много зависело – попадет Инна на обложку или не попадет…
– Так, берем скрипку! Скрипку ей подайте! – гениальный прикрикнул на своих неповоротливых помощниц, – свет, свет дайте отсюда, сбоку, чтобы собственная тень контрастно по животу… Девочки, вы понимаете, что такое собственная тень?
Киршбаум был, как говорят у режиссеров – "в процессе".
Он поворачивал Инну вокруг оси, заставлял ассистентов передвигать и наклонять рампы, что то нечленораздельное мычал себе под нос, отходил в самый дальний конец студии, потом снова приближался, щурил глаза. Простирал руки…
– Вот так, произнес он наконец, – вот так, и скрипку держать за кончик грифа, или как там у вас это называется, и держать ее на весу, вдоль тела…
Боб нагнулся к камере, закрепленной на штативе и с минуту глядел на Инну через объектив.
– Скрипку держите в руке, и чуть-чуть руку от себя, чтобы скрипка свободно свисала, чтобы она как бы шла рядом… Две скрипки – и скрипка как копия фигуры модели – те же изгибы в бедрах и в талии, и мы снимем всю фигуру в собственной тени, силуэтом… Это подчеркнет… Это будет фишка!
А дядя все кивал и поддакивал, – это будет фишка!
А у Инны вдруг мелькнула мысль, – вот де я тебя втянула в историю, скрипочка моя, и хоть ты и не Аматиева дочка, хоть и не порфирогенетных кровей, но все же не для того тебя делали, чтоб в порножурнале сниматься, а чтобы в филармонии играть…
Вот я тебя и втянула, подружка моя!
Подумала Инна и горько усмехнулась краешками губ…
А Киншбаум вдруг закричал словно безумный, – именно, именно такое лицо, именно так, именно так еще раз, поняла? И именно так с такой улыбкой гляди на скрипку, именно так!
Киршбаум начал лихорадочно снимать.
Девчонки – ассистентки тоже щелкали камерами сбоку и из-за плеча своего шефа.
– Все! Все! Лучше, наверняка и не получится, – подытожил Киршбаум, – всем отдыхать, Инна тоже можно одеться и отдыхать, через пол-часа в декорациях будем снимать сериал для разворота…
Инна сидела одна, поодаль от всей команды, завернувшись в теплый халат, что ей дали девчонки – ассистентки гениального.
Сидела, пила свой кофе и думала о том, что это, по всей видимости еще не конец, не самое дно. Дно, к которому она стремится в своем все ускоряющемся падении – еще где-то там – внизу…
А дядя Альберт уже зондировал это дно, обсуждая с Киршбаумом некие перспективы сотрудничества…
– Можно раскрутить вашу протеже, по двум стезям, – рассуждал гениальный, – у нас, после обложки в Плейбое, девушку либо резко берут в оборот крутые ребята, делают своей модной подружкой, иногда даже женятся – это модно – жениться на обложке…
Но это бывает не так часто, как вы понимаете…
Дядя Альберт кивал.
– Чаще, девочку начинают раскручивать, как модель для порнографических изданий и как актрису порнофильмов – эксплуатируют ее успех и известность, что дает попадание в первую двадцадку Плейбоя…
Матвеич утешал себя тем, что подписав "конкордат верности", что в глазах Вадима Юрьевича был хуже конкордата безбрачия, Матвеич получил компенсацию в том, что был генералом… Государственным мужем, которому очень и очень многое было дано…
И даже такое было дано, как взять, да вдруг и подпортить карьеру таким самоуверенным и самовлюбленным типам, как Вадим Юрьевич… Если вдруг начнут себя плохо вести…
Но в глубине души, Матвеич завидовал Вадиму Юрьевичу, завидовал, потому как Вера была очень хороша в своей возбуждающе – чувственной красоте.
И еще эта двойственность статуса, усиливающая сексуальность!
Просто шлюха – это возбуждает не столь сильно, как если шлюха с общественным статусом и престижной профессией. Шлюха – чемпионка мира по фигурному катанию, или шлюха – победительница конкурса имени Чайковского… Вот это да!
Повезло Юрьевичу!
Вера Гармаш звала своего Вадима Юрьевича "котиком".
А он ее звал – "голубкой".
И она шутила, – слопает котик свою голубку, свернет ей шейку…
Как то на продолжительных гастролях по городам Сибири и Дальнего Востока, когда к исходу третьей недели гостиничного жилья и невкусной ресторанной пищи от тоски многие даже самые морально устойчивые музыкантши стали податливыми, как те обозные прачки из ближнего к фронту тыла, и когда после очередного концерта в местной филармонии, еще одна или две арфистки или скрипачки до поры неприступные, вдруг соглашались пойти в комнату к мальчикам из духовой секции – напиться и забыться, подкатила тоска и к Вере…
Иван Конделайнен – первая труба их оркестра, высокий ловелас с гордой, красивой, рано начавшей седеть головой, давно к ней подбивался. Еще на предыдущих гастролях в Чехию и Моравию делал Вере самые непристойные предложения во всей их исчерпывающей конкретике. И всегда, когда они сидели на утренних репетициях, продувая мундштук своей золоченой трубы, он делал ей выразительные глазки и язычком и губками показывал, как он ласкает свой мундштук, как он любит его…
Вера сперва краснела. А потом перестала обращать на него внимание. Но на третьей неделе гастролей по Сибири, в этом городе с таким томным и тоскливым названием – Томск, на нее вдруг нашло. И когда Конделайнен снова показал ей, она тоже округлила губы, поднесла к ним смычок, и подперев щеку изнутри языком, показала, как бы она могла наполнить свой ротик… Конделайнен от возбуждения аж мундштук выронил, и тот закатился куда-то далеко-далеко… И до конца репетиции пришлось первой трубе пользоваться запасным… Но после репетиции Иван подловил Веру в коридоре, развернул ее лицом к себе и прижав спиной к стенке, сказал, горячо дыша Вере в лицо, – сегодня после концерта я приду к тебе в комнату, поняла?
Но ЭТОГО не случилось.
Максим Львович, их второй дирижер – весьма осведомленный по своему возрасту человек, во время обеда подсел к Конделайнену и рассказал тому, что Вера – любовница известного ученого – Вадима Юрьевича Разницкого, а друг и сосед по даче у Разницкого – начальник Главного управления госбезопасности… И что если Конделайнену больше не хочется ездить в заграничные гастроли, то он, разумеется, волен делать все что ему вздумается, однако оркестр в лице первого и второго дирижеров не хочет потерять свою первую трубу ради какой-то похотливой минутной прихоти заскучавших в Томске самца и самки…
И после концерта Вера ждала – ждала… И не дождалась.
А изменить Вадиму – она все-таки изменила один раз.
С Лешей Коровиным… От него и Инна родилась. …
Инна Вову Ривкина своего называла "котеночком"…
А он – Вова Ривкин, называл Инну "кисой"…
Сперва, когда они только начали практиковать с Вовой половую близость, ничего захватывающе-страстного с чувствами Инны не происходило. Она ощущала нежность к Вове, она ласкала его, она жалела его и уступала его домоганиям, его просьбам – расслабить, помочь, дать…
Но со временем ей все это больше и больше нравилось. И уже порою было не однозначно ясно – кто больше хочет – он или она?
И однажды в ней проснулась страстная женщина.
Это было на чьей-то квартире после какого-то концерта заезжей знаменитости, на кого они ходили в Филармонию на балкон.
Какой-то Вовин приятель дал ему ключи, и они устроили настоящий праздник!
Они напились…
Они с Вовой напились…
Ну не совсем до полного очумения, как алкоголики, а так – напились до совершенного раскрепощения.
И у них тогда получился настоящий первоклассный секс…
Секс, от которого она теряла сознание, когда ты как будто летишь на американских горках и от внезапной смены перегрузки на невесомость, у тебя вдруг что-то одновременно проваливается в паху и в груди…
Тогда, облизывая его с головы до ног, она стала называть его своим "котеночком"…
Потом, с другими мужчинами у нее бывало нечто подобное – в области груди и живота. Но только отдаленно напоминающее. Потому что для полного ощущения полета, до полного душевного изнеможения – надо было еще и любить… А любила она только Вову Ривкина. Своего "котеночка". …
Теперь, когда она копила деньги на лечение – ей не хотелось секса…
Так может и отрежут ногу?
Если секса уже и не хочется – то зачем ей красота?
И Инна плакала.
Плакала ночью в подушку.
Плакала, потому что Кирилл… Потому что Кирилл, вроде как был неплохим парнем.
А может отдаться ему?
Пока еще обе ноги на месте?
Может, подарить себе и ему ночь большого удовольствия?
Набрать в номер выпивки, включить большой музыкальный центр на полную громкость – да и отпустить тормоза?
Но нет!
Ей совсем не хотелось.
Секс с некоторых пор стал для Инны безразличен.
И еще…
В этот период, в этот период ее болезни, секс она полагала особенно большим, особенно сильным грехом. ….
Каламбур.
Онкль* Альберт – дядя Альберт вылечит от онкологического заболевания.
Забавно звучит?
В каламбурах запрятан какой-то непостижимый двойной смысл.
Инна вспомнила, как однажды, еще в раннем советском детстве она стояла с мамой в очереди за маслом. Мама забрала ее из музыкальной школы и томила в очереди, чтобы им дали не одну пачку масла в одни руки, а две…
И вот тогда в этой бесконечной очереди какая то сумасшедшая старуха вдруг сказала, – коммунизм – это когда кому низом, а кому и верхом!
Инна сперва не поняла.
А потом очень смеялась, и даже в школе повторяла эту присказку, покуда учительница истории не оборвала Иннин смех и не пригрозила ей – еще раз скажешь такое и вылетишь из школы в обычную да с волчьим билетом!
Онкль Альберт…
Он вызвался помочь племяннице заработать на лечение онкологического заболевания.
Сперва он стал торговать ее телом, продавая его вуайистам – клиентам дорогих клубов, а потом он предложил ей и более прямолинейную продажу своих прелестей…
Онкль Альберт…
И себя не забыл при этом.
Ни своего процента, ни своего плезира!
С отцом – это инцест.
А с дядей?
Онкль сказал, что это не инцест…
Судьба приперла ее спиной к стене.
И не рыпнешься…
Не дашь онклю – не заработаешь на онкологию!
И умрешь…
Однако, что есть смерть тела при бессмертии души?
И что есть сохранение жизни для тела ценой бессмертия души?
Инна еще не могла ответить на этот вопрос.
Она лишь знала одно, что у женщины должен быть мужчина. * Онкль – L'oncle – дядя (фр.) У девочки – отец.
У девушки – жених.
У женщины – муж.
И отец, жених, муж – должны спасать.
Должны беречь…
А где ее отец?
Где ее жених?
У нее был только похотливый и жадный онкль…
У нее не было рыцаря. …
Выбор Сюзерена
Наша верность – наша честь.
Считал ли себя Кирилл честным человеком?
Определенно считал.
И даже тогда в детстве, когда выдирал из дневника страницу с двойкой и подменял ее другой чистой страницей – он не относил тогда себя к запятнанным бесчестьем.
Потому что уже тогда догадывался, что есть поступки определяющие и есть поступки второстепенного свойства.
Определяющие – могут спасти или погубить. А второстепенные – они начинают действовать, когда накопятся в достаточной токсичности своей.
Теперь, когда Кирилл начал воровать, он уже был достаточно умен, чтобы понять, что воруя на благо своего приоритета, он не становится бесчестным. Тот кто не ворует, он соблюдает правила, служа государству и обществу. Законопослушные люди выбрали Закон и Общество своими императивными приоритетами, своими Сюзеренами…
А он – Кирилл, он выбрал себе даму… И он выбрал себе сюзерена – своего Босса, которому он служит…
Но что же делает рыцаря?
Его делают не только его верность и его честь.
Его делает подвиг, который он совершает во имя дамы и сюзерена.
И Кирилл был готов совершить этот подвиг.
И еще он решил для себя, что только с честными людьми хотел бы отныне иметь дело.
Только с людьми, у которых была честь. …
Дядя заехал за Инной в пол-одиннадцатого.
Она еще не успела выспаться.
Ее номер в клубе "Доктор Туппель" заканчивался в два часа ночи. Домой она приезжала в три. Ложилась в пол четвертого и обычно спала до часу дня.
Но в студии "Пейпер Лейс" им назначили на двенадцать. И дядя боялся опоздать.
– Я не одета, – сказала Инна недовольным голосом, едва приоткрыв дверь с накинутой на всякий случай цепочкой – такой совсем по-русски-советской в этом Нью-Йорке… – я не одета, подожди за дверью…
Квартирка – студия была совсем крохотной. У дяди не разгуляешься!
Электрическая плитка стояла тут же в комнате и мойка-раковина с маленьким пластиковым столиком для приготовления еды, и холодильник… Отдельным помещением в студии был лишь совмещенный с душевой кабинкой туалет…
– Или если хочешь – жди в душе, пока я оденусь! – буркнула не проснувшаяся еще Инна, впуская-таки онкля в свое крохотное жилище.
– Иннуся! – начал онкль, не снимая плаща сев на край неприбранной еще не остывшей Инной кровати, – Иннуся, я разговаривал с главным менеджером клуба, он так доволен тобой, что не против, если ты теперь в конце номера будешь обходить столики…
Инна, набиравшая комплект одежды, для того, чтобы удалиться в душевую и уже там облачаться, теперь вдруг застыла, – - Зачем обходить столики?
– Как зачем? Это еще как минимум по тысяче долларов за вечер, ведь они станут давать тебе деньги, станут давать тебе наличные, так принято в мужских клубах, – онкль изумился ее наивности.
– Станут запихивать мне мятые двадцатки за резинки чулок? – усмехнулась Инна.
– Иннуся, туда ходят только такие люди, что в воллетах своих если и имеют какие – то наличные к своим золотым и платиновым "визам", то только сотенные, никак не меньше…
Инна ничего не ответила. Она продолжала стоять в своей голубой ночной рубашке с джинсами и свитером в руках…
– И еще, Иннуся, я позаботился о том, чтобы главный менеджер разрешил тебе играть сольные индивидуальные номера для клиентов за столиками, и один такой номер, на три минуты возле столика пятьсот долларов… – онкль поднял в потолок указательный палец, – А это десять тысяч бонуса в месяц и следовательно, через два месяца ты сможешь лечь в больницу…
– Через месяц туда уже будет поздно ложиться, – сказала Инна, – ты знаешь, что через два месяца надо будет уже только отнимать ногу под самый корешок, под самую ягодичку…
Онкль промолчал…
– А нельзя ли сделать так, дядя, – спросила Инна, – чтобы ты дал мне аванс, я бы сейчас легла в клинику на химиотерапию, а потом, после выздоровления уже бы отработала долг по твоим клубам?
Онкль думал.
Он беззвучно шевелил губами и все пялился на ее груди, просвечивавшие под тонким шелком ночной рубашки.
– Так можно или нет? – переспросила Инна.
– Ну, ты же понимаешь, у меня контракт с владельцами клуба, у них заявлена программа на месяц, на тебя уже ходит народ, и если теперь менять условия, то мы все что заработали, отдадим по неустойке…
– Я готова на любые долги, я потом отработаю и год, и два,и три… – тихо сказала Инна.
– Что ты понимаешь в бизнесе? Девочка! – пафосно воскликнул онкль, – что ты понимаешь?
– Я понимаю, что по времени твой вариант не спасает меня от операции, а я надеялась на лечение, – сказала Инна.
– Не спасает? – выдохнул онкль, – да я, да кабы не я, ты бы со своей дурой мамашей, да вы бы там в этой нищей России с голоду бы померли, голые бы ходили, кабы не мои посылки вам с одеждой, да не мои деньги, что я Вере переводил! Ты в музыкальном училась, без отца росла, так знай – это все я, это все я вам с матерью помогал, я Верке посылки и переводы слал…
– Да, один раз видела я от тебя кожаные джинсы мне на шестнадцатилетие, это было, – согласилась Инна.
– Ты не знаешь, тебе мать просто не говорила, сколько я ей, то есть вам денег посылал…
– Так дай сейчас мне в долг, я потом тебе во сто крат отработаю, ты дай, пока еще можно без операции обойтись!
Дядя вдруг простер к ней руки.
Он глядел на нее своими бесцветными глазами и бормотал…
– Иди ко мне, сокровище мое, иди ко мне моя хорошая, иди моя девочка, иди радость моя, согрей, приласкай своего дядю Альберта, он такой одинокий, и сними рубашку, покажи мне грудки свои, дай их мне потрогать…
Инна наотмашь по дуге просвистала туго скрученными джинсами, попав онклю прямо в ухо, прямо по морде, с захлестом, да потом с каким то остервенелым криком, на выдохе, двумя кулачками принялась лупить дядю Альберта по лысине…
– Ий-их! Старый козел! Старый пердун! Я тебя убью, себя убью, а не стану больше на тебя пахать, тебе жирному гаду мошну набивать… …
Драка как быстро началась, так же быстро и закончилась…
– Дура! Иди одевайся, нам в студию пора, без меня ты здесь в Нью-Йорке денег не заработаешь, разве что к черномазому сутенеру на панель на задних сиденьях в машинах за пол-сотни в час по три минета отсасывать… И битой быть каждый день.
А я тебе чистую теплую и безопасную работу дал – по полторы тысячи за один выход!
И такая твоя благодарность!
Через час дядя с племянницей уже были на Двадцать второй улице в студии "Пэйпер Лейс"… ….
Кирилл думал очень быстро.
Это было как божье вдохновение.
– Бинарный червь… Червь, состоящий из двух безобидных компонент… Приходило ли это кому-либо в голову? Разве он не гениален?
Когда к нему пришла любовь, он понял, что как бы расширил свои горизонты, что как бы лишился уз, связывавших его сознание.
Именно Инна, именно любовь к ней, дала Кириллу то самое главное корневое понимание истинного смысла его жизни, без которого он не был цельным человеком, осознающим свое назначение. Назначение быть спасателем. Рыцарем и ангелом-хранителем своей любви.
И понимание этого, придало Кириллу крылья некой особенной талантливости.
Любовь окрылила его.
Сделала его гением.
Как инстинкт самосохранения порою высвобождает в человеке скрытые резервные возможности, и человек вдруг перепрыгивает заборы небывалой рекордной вышины и сдвигает препятствия, которые под силу были бы разве что только чемпионам по тяжелой атлетике.
Такие чудеса делала теперь любовь с Кириллом.
Он стал гением экстремального программирования.
– Бинарный червь, червь, состоящий из двух совершенно безобидных частей, которые не засечет ни одна из анти-вирусных систем.
Но соединившись в чреве компьютера Чейз Манхеттен, эти две безобидные на первый взгляд половинки, превратятся в червя, который ласково уронит электронную систему перечисления депозитных средств…
А если таких червей будет целая команда?
Команда!
Кирилл задумался над смыслом этого слова.
Верно!
Ему нужна команда помощников.
Команда помощников, не замкнутых на Босса. Совершенно независимых от Босса людей, работающих только на Кирилла.
Это будут и ребята программисты, которые сделают черновую работу по изготовлению бинарного червя, и это будут агенты Кирилла, которые пронесут червя в банк… А еще это будут ребята, которые обеспечат отход Кирилла с деньгами, отход и побег его от Босса и его горилл…
Где найти таких помощников не выходя из дома?
Говно-вопрос!
В сети.
В Интернете!
Нужны только деньги, чтобы заплатить добровольным исполнителям, а деньги можно взять у Босса – деньги на развитие операции…
И Кирилл сказал одному из горилл, охранявшему вход в его квартирку, сказал, что желает немедленно переговорить с Боссом. …
Коготок увяз – всей птичке пропасть
В студии "Пейпер Лейс" их и не ждали.
Главный и самый гениальный фотограф – порнограф задерживался.
Дрых, небось после вчерашнего!
А рак – этот включаемый смертью таймер – тот не дрых.
Тот рос и развивался внутри Инны.
И рак этот – был временем.
Временем, которое работало не на Инну с Кириллом, а против их.
Только Инна еще не знала, что Кирилл не спит.
Что Кирилл не спит ночами.
Что он борется.
Что он борется за ее спасение. …
Инна не питала к студии никакого интереса.
Зато дядя просто искрился энтузиазмом.
И пока Инна покорно дремала в кресле, глядя одним полу-раскрытым глазом в телевизор, подвешенный в приемной под потолком, онкль Альберт, изображая веселую непренужденность, заигрывал с ассистентками гениального порнографа, который вот-вот должен был приехать.
Дядя громко восхищался декорациями и образцами лучших работ, сделанных в этой студии – обложками журналов "У-у-и", "Плейбой" и "Пентхаус", увеличенными до размеров уличных плакатов и развешенных тут и там…
– И что, мы сделаем нашу фотомодель не хуже чем эти? – спрашивал дядя, простирая руки к грудастым блондинкам, развешенным по всем четырем стенам студии.
– Боб из любой плоскодонки Мерилин Монро сделает, – коротко и лениво отвечала одна из ассистенток великого – Ну, если из любой плоскодонки Мерилин Монро, то из нашей Инночки-красавицы что же тогда получится? – не унимался онкль…
А Инна сквозь дрему грустила и думала о своем.
О том, что любому падению есть предел.
Что есть нравственный лимит в любом движении вниз…
Перейдешь за красный фронтир – пропала душа…
А пока не перешел – душа еще имеет шанс спастись.
Вот и у нее – у Инны наступил момент истины.
Снимется на обложку для миллионов – пропасть душе!
Красная черта.
Последний нравственный предел перейдет.
Но правильно говорят – коготок увяз – всей птичке пропасть!
Не надо было вообще ввязываться в этот позорный стриптиз для нравственных извращенцев, которых уже не возбуждает обыкновенная шлюха, но которых возбуждает только шлюха с налетом интеллекта и одухотворенности – в виде скрипки и Моцарта – Айне кляйне нахтмюзик…
Гениальный, он же Боб Киршбаум, притащился в студию только к двум часам пополудни.
Извинился, сославшись на пробки – де ехал из Нью Джерси, а в такое время и через мосты, сами понимаете!
Однако опухшая от пьянства и иных излишеств небритая морда гениального свидетельствовала о других, нежели пробки, причинах опоздания…
Но и с появлением гениального, до них с онклем и Инной дело дошло не сразу.
Сперва гениальный четверть часа распивал кофе.
Потом он пол-часа отсматривал снятый накануне материал и долго и нудно разговаривал с кем-то по мобильному телефону…
И только в три часа Инну начали гримировать…
Когда помощницы гениального уже принялись колдовать над Инной, специальными метелочками разметывая пудру по ее лицу, груди, шее и животу, Киршбаум тоже преобразился. Сбросив с себя груз гнетущих его менеджерских обязанностей, он наконец снова стал творцом. Уселся рядом с дядей Альбертом, закинул ноги на спинку стоящего перед ним второго стула и закурив тоненькую коричневую самокрутку, принялся рассуждать, – - В этой модели есть то редкое, что может привлечь, что может сделать эту нашу будущую обложку и этот разворот – сенсацией года…
Киршбаум глубоко затянулся и зажмурив глаза, вдохновенно продолжал, – в ней есть невинность – в ней есть то редчайшее сочетание чувственности женских форм и невинности… Неопытности. Отсутствие проституточного профессионализма во взгляде, если угодно.
Дядя Альберт угодливо заглядывал Киршбауму в глаза и поддакивал кивая.
– В вашей протеже есть то, чего нет в миллионах этих силиконовых дур, что проводят сутки и месяцы своей жизни в салонах красоты, улучшая формы бедер, совершенствуя загар, этсетера-этсетера, ву компрене? А в вашей протеже есть то, чего нет в этих надоевших мне сексапилках с прожженными просититуточными взорами, в вашей же еще сохранилась живая душа – а в тех прочих, и им число – легион легионов – живой души нет… А потребителю – ему нужно именно ту фишку, когда чувственная красота сочетается с одухотворенностью, когда она отчасти невинна, когда в ней еще не убита душа… И эти, которых легион, которые могут быть с самыми большими титьками и с самой гладкой кожей при всех их голубых глазках и натуральных, не крашенных светлых волосах, все они – дешевый ширпотреб, потому как нет в них главной изюминки, что так привлекает, что сразу делает девушку не ширпотребом, а редким эксклюзивом… А в вашей – есть! Есть в ней неубитая душа, которая и нужна мне – черту, а я ее уже перепродам, будьте уверены! Мне те – без душ, но с сиськами – не нужны. Мне нужна с душой. С неубитой еще невинной душой, ву компрене?
Дядя все кивал.
Кивал и поддакивал.
Ему хотелось понравиться гениальному.
От гениального много зависело – попадет Инна на обложку или не попадет…
– Так, берем скрипку! Скрипку ей подайте! – гениальный прикрикнул на своих неповоротливых помощниц, – свет, свет дайте отсюда, сбоку, чтобы собственная тень контрастно по животу… Девочки, вы понимаете, что такое собственная тень?
Киршбаум был, как говорят у режиссеров – "в процессе".
Он поворачивал Инну вокруг оси, заставлял ассистентов передвигать и наклонять рампы, что то нечленораздельное мычал себе под нос, отходил в самый дальний конец студии, потом снова приближался, щурил глаза. Простирал руки…
– Вот так, произнес он наконец, – вот так, и скрипку держать за кончик грифа, или как там у вас это называется, и держать ее на весу, вдоль тела…
Боб нагнулся к камере, закрепленной на штативе и с минуту глядел на Инну через объектив.
– Скрипку держите в руке, и чуть-чуть руку от себя, чтобы скрипка свободно свисала, чтобы она как бы шла рядом… Две скрипки – и скрипка как копия фигуры модели – те же изгибы в бедрах и в талии, и мы снимем всю фигуру в собственной тени, силуэтом… Это подчеркнет… Это будет фишка!
А дядя все кивал и поддакивал, – это будет фишка!
А у Инны вдруг мелькнула мысль, – вот де я тебя втянула в историю, скрипочка моя, и хоть ты и не Аматиева дочка, хоть и не порфирогенетных кровей, но все же не для того тебя делали, чтоб в порножурнале сниматься, а чтобы в филармонии играть…
Вот я тебя и втянула, подружка моя!
Подумала Инна и горько усмехнулась краешками губ…
А Киншбаум вдруг закричал словно безумный, – именно, именно такое лицо, именно так, именно так еще раз, поняла? И именно так с такой улыбкой гляди на скрипку, именно так!
Киршбаум начал лихорадочно снимать.
Девчонки – ассистентки тоже щелкали камерами сбоку и из-за плеча своего шефа.
– Все! Все! Лучше, наверняка и не получится, – подытожил Киршбаум, – всем отдыхать, Инна тоже можно одеться и отдыхать, через пол-часа в декорациях будем снимать сериал для разворота…
Инна сидела одна, поодаль от всей команды, завернувшись в теплый халат, что ей дали девчонки – ассистентки гениального.
Сидела, пила свой кофе и думала о том, что это, по всей видимости еще не конец, не самое дно. Дно, к которому она стремится в своем все ускоряющемся падении – еще где-то там – внизу…
А дядя Альберт уже зондировал это дно, обсуждая с Киршбаумом некие перспективы сотрудничества…
– Можно раскрутить вашу протеже, по двум стезям, – рассуждал гениальный, – у нас, после обложки в Плейбое, девушку либо резко берут в оборот крутые ребята, делают своей модной подружкой, иногда даже женятся – это модно – жениться на обложке…
Но это бывает не так часто, как вы понимаете…
Дядя Альберт кивал.
– Чаще, девочку начинают раскручивать, как модель для порнографических изданий и как актрису порнофильмов – эксплуатируют ее успех и известность, что дает попадание в первую двадцадку Плейбоя…